Текст книги "Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма"

Однако более внимательное рассмотрение ключевых сцен судебного процесса Засулич побуждает пересмотреть эту, исторически сложившуюся в исследовании русского терроризма перспективу анализа. Решающим в этом случае является вопрос: для кого Верой Засулич была поставлена сцена судебного разбирательства?

На первый взгляд, ответ представляется очевидным: для присяжных заседателей. Разве сцена суда не является примером наблюдения и свидетельства потрясенными присяжными заседателями драматического акта насилия, осуществляемого царской властью над молодой женщиной, чем-то напоминая наблюдение потрясенным ребенком первосцены родительского коитуса? На их структурное сходство указывают в частности такие детали этой сцены, как, во-первых, убедительно демонстрируемое страдание подсудимой Веры Засулич от государственного насилия царской власти в целом, а, во-вторых, её страдание от насильственных действий конкретных царских чиновников. Кроме того, сечение, порка субъекта революционного действия (студента Боголюбова) также представляется присяжным заседателям и сочувствующей публике явным произвольным насилием власти, осуществляемым над невинной жертвой и вызывающим возмущение.

Идея телесного наказания политических преступников в России стала очень популярной в период с декабря 1876 года по апрель 1877 года. А. Ф. Кони вспоминает, что еще при его вступлении в должность вице-директора департамента министерства юстиции министр юстиции граф Пален дал ему для ознакомления докладную записку, в которой предлагалось учредить особые специальные тюрьмы для политических преступников, где предполагалось подвергать мужчин в случаях дисциплинарных нарушений телесному наказанию до ста ударов. Это была первая попытка ввести телесное наказание для уже приговоренных политических преступников, по словам А. Ф. Кони, не за их преступления, а за дисциплинарные нарушения. Летом того же года статс-секретарь князь Д. А. Оболенский предоставил А. Ф. Кони документ, который, по его словам, «вылился у него из души», в котором рекомендовалось «подвергать политических преступников вместо уголовного взыскания телесному наказанию без различия пола». А. Ф. Кони пишет: «Эта мера должна была, по мнению автора, отрезвить молодежь и показать ей, что на нее смотрят как на сборище школьников, но не серьезных деятелей, а стыд, сопряженный с сечением, должен был удерживать многих от участия в пропаганде».[85]85
  Кони А. Ф. Воспоминания о деле Веры Засулич, с. 279.


[Закрыть] Причем князь Оболенский, по позднейшему свидетельству Л. Н. Толстого, пошел еще дальше по пути предложений об уголовных реформах: для сокращения побегов важных преступников их, по его мнению, следовало бы ослеплять и тем самым отнимать у них физическую возможность побегов, что было бы «и дешево, и целесообразно». Всё чаще, по свидетельству Кони, в этот период стали заговаривать в судебных кругах о необходимости отнять у политических преступников право считать себя действительными преступниками, опасными для государства, а поставить их в положение провинившихся школьников, заслуживающих и школьных мер исправления: карцер и розги. А. Ф. Кони рассказывает о разговоре, имевшем место за обедом у члена Государственного совета К. К. Грота, где присутствовал и известный мастер политической интриги во времена царствования Александра II «хитрый и умный российский Полоний» князь Сергей Николаевич Урусов, председатель департамента законов и начальник II Отделения. Оболенский жаловался на ситуацию, сложившуюся на знаменитом процессе «50-ти»: «Ну вот, на что это похоже? Девчонке какой-то, обвиняемой в пропаганде, председатель говорит: “Признаете ли вы себя виновною? Что вы можете сказать по поводу этого свидетеля?” и т. д. А та рисуется и красуется!… Эх, думал я… разложил бы я тебя да всыпал бы тебе сто штук горячих, так ты бы иначе заговорила, матушка! Вся дурь прошла бы! Право! Поверьте, вышла бы из нее добрая мать семейства, хороший человек за себя замуж взял бы!

Все потупились и молчали… ”Извините меня, ваше сиятельство, князь Д. А., – прервал молчание Урусов, низко, по обыкновению, кланяясь, – извините меня! Я на сеченой не женюсь!”»[86]86
  Там же, с. 297.


[Закрыть]

В результате определенная в качестве жертвы даже высшими чиновниками царского режима Вера Засулич была оправдана: ведь присяжные заседатели тоже ощутили себя «жертвами» царской власти.

Вера Засулич выиграла. Но она молчит. Почему?

Что не учитывает, однако, такое прочтение сцены судебного разбирательства преступления Веры Засулич – это институциональную позицию правосудия, репрезентируемую действиями Анатолия Федоровича Кони (и впоследствии зафиксированную в тексте его Воспоминаний о деле Веры Засулич). Следуя точке зрения Кони, выраженной в его Воспоминаниях, дискурс беспристрастного правосудия не должен мыслить ситуацию преступления в терминах морального осуждения нелегитимного насилия и сочувствия невинной жертве. Он предназначен не для того, чтобы определять ситуацию насилия, апеллируя к символизму жертвы и фигуре женского тела: его задача – определить законное, адекватное степени нелегитимности преступного действия наказание за преступление, совершенное девиантным субъектом.

Исходя из этой позиции, строится юридическая карьера А. Ф. Кони в этот период его жизни. До процесса над Верой Засулич А. Ф. Кони имел репутацию молодого, блестяще образованного, честного и справедливого председателя окружного суда, в должность которого он как раз и заступил 13 июля 1877 года – то есть в тот самый день, когда по приказу генерал-адъютанта Трепова в доме предварительного заключения был высечен студент Боголюбов. Его преданность делу, справедливость и профессиональная безупречность граничат с подвигом: например, когда позже, уже после окончания известного и скандального «дела Засулич» А. Ф. Кони вел уголовное дело Юханцева и должен был произносить заключительное слово по этому делу в суде, ему по пути в зал судебного заседания передали записку из дому о том, что его отец умирает, А. Ф. Кони тем не менее не отменил своего заключительного слова. «Для меня не могло быть колебаний, – напишет он позже. – Дело, шедшее несколько дней, потребовавшее напряжения сил присяжных, суда и всех участников, подходило к концу. Отсрочка заключительного слова была нравственно невозможна. Но я остановился на минуту, чтобы овладеть собою, и, вероятно, изменился в лице, потому что Набоков с вежливой тревогой спросил меня, что со мною. Я молча подал ему записку и открыл заседание. Когда я кончил двухчасовое заключение, поставив в нем все на свое место, и отпустил присяжных совещаться, Набоков был неузнаваем. Он крепко сжал мою руку и сказал мне, что, слышав в свое время резюме лучших председателей за границей, он не предполагал, что можно дойти до такого совершенства, которое я проявил, по его мнению, несмотря на тяжкие мысли, которые должны были меня осаждать…».[87]87
  Там же, с. 411.


[Закрыть] Поэтому в акте судебного разбирательства по делу Засулич и в предшествующих ему событиях А. Ф. Кони стремится представлять и представляет не себя как личность, но фигуру Закона, или в психоаналитических терминах, – фигуру Отца. Заметим, что на протяжении всей драмы попытки убийства и последующего судебного разбирательства апелляции всех вовлеченных в событие обращены к главному Отцу – царю. Именно он (а отнюдь не присяжные заседатели, конечно) подразумевается как главная фигура в этой драме, которая и призвана разрешить всю эту ситуацию. Это, действительно, отец загадочный, мистический, непредсказуемый.

Его уполномоченным представителем в конкретном случае судебного разбирательства и является А. Ф. Кони. Он активно действует в этой ситуации и затем активно описывает ее в тексте Воспоминаний. «Этот документ был передан мною в Академию наук для опубликования через 50 лет после моей смерти. Но шаги истории в дни моей старости стали поспешнее, чем можно было это предвидеть, и в лихорадочном стремлении сломать старое ее деятели, быть может, скорее, чем я мог предполагать, будут нуждаться в справках о прошлом ради знакомства с опытом или ради понятной любознательности. Вот почему я не считаю себя вправе поддаваться желанию кое-что смягчить, кое из чего сделать в ней же выводы. Я не меняю ни одного слова, написанного 45 лет назад, а беседы, встречи и отношения с некоторыми из названных мною лиц описываю в послесловии и надеюсь, что читатель сделает из него напрашивающийся сам собою вывод».[88]88
  Там же, с. 278.


[Закрыть] Боясь ошибиться или повредить своей репутации, он тем более тщательно вникает в обстоятельства происходящего.

Присяжные заседатели не являются случайными свидетелями судебного процесса как тайного и непонятного ритуала: этот ритуал с самого начала поставлен для их глаз. В том числе действиями председателя окружного суда А. Ф. Кони. С этой точки зрения, истинным организатором интриги судебного разбирательства является А. Ф. Кони. Его активное стремление к истине и правосудию обнаруживает, как настойчиво он стремится впечатлить, увлечь и, можно сказать, соблазнить важного свидетеля процесса – присяжных заседателей. Впечатлить и соблазнить проявлением фаллических, «отцовских» качеств, таких как способность репрезентировать порядок, закон, устанавливать рациональную связь причин и следствий, действительную последовательность событий. В конце концов, соблазнить и очаровать их своим образом главной репрезентативной фигуры этого процесса: во-первых, А. Ф. Кони столь популярен, безукоризнен, образован и благороден, что никакая женская фигура в принципе не может конкурировать с ним, как с фигурой соблазна; а, во-вторых, за его фигурой «законного», «правоохранительного» отца скрывается другая, самая значимая фаллическая фигура русской истории – «справедливый» отец-царь. Другим юридическим лицам на этой сцене правосудия просто не остается места (тем более – места для женского субъекта). Характерно, что позже, когда в связи с недовольством императора оправдательным приговором по делу Засулич у А. Ф. Кони начались служебные неприятности, недоброжелатели стали упрекать Кони в том, что главным мотивом его активности на суде было «желание прославиться и тяга к дешевой популярности».

Но что же стремится продемонстрировать и доказать своими действиями А. Ф. Кони? Возможно, ключом к пониманию его позиции является его отчетливо выраженное нежелание коммуницировать с Верой Засулич? Её внешний вид и манера держаться на суде вызывают у него чувство недоумения и раздражения (ведь она не реагирует и на него тоже!), её фотографические карточки, передающиеся из рук в руки, также кажутся ему возмутительными: на них нет ничего достойного внимания, кроме бледного, изможденного, невыразительного и отсутствующего лица. Нет женской фигуры и образа женственности: есть только фон от нее. Полное женское отсутствие.

Перед лицом этого вопиющего отсутствия мужчина/председатель суда просто не знает, как себя вести. Строить обычные покровительственные, сочувствующие и снисходительные, или, напротив, наказательные, осуждающие стратегии в отношении женского субъекта – так, как обычно строится мужской (традиционный) дискурс в отношении к женщине? Или пытаться выстраивать стратегии эротического соблазна и установления отношений интимности с ней (так уже поступал когда-то Нечаев по отношению все к той же молчаливой Вере Засулич, и такой же тип коммуникации по отношению к революционеркам выстраивал знаменитый руководитель охранного отделения Сергей Зубатов, формируя тем самым достаточно успешную систему женского провокаторства в русском революционном движении)?… А. Ф. Кони не знает и, главное, не чувствует, в каком направлении искать ответы на эти вопросы: ничто в поведении этой странной, как бы отсутствующей женщины Веры Засулич не дает ему подсказки, как же ему себя с ней вести. Чего она хочет, в конце концов? И с какой целью она решила совершить это убийство? Ведь не бывает же убийства «просто так». Должны же быть причины и какие-то рациональные объяснения. И, в конце концов, ведь убийство – это уголовное преступление, а политическое действие – это нечто совершенно другое, предполагающее жест сублимации. Поэтому А. Ф. Кони тщательно обосновывает в своём тексте отличие уголовного преступления от политического.

А, может быть, причина, проясняющая тайну избыточности активности А. Ф. Кони в ходе процесса Засулич, – это всего лишь его скрываемое чувство беспомощности и импотентности в качестве фигуры правосудия перед женским молчаливым отсутствием как страстью? Не указывает ли упорно проявляемое А. Ф. Кони нежелание вступить в какой бы то ни было личный контакт с Верой Засулич на его предчувствие своего неизбежного поражения перед лицом женской страсти?… Не указывает ли прочтенная таким образом сцена судебного разбирательства и активной деятельности А. Ф. Кони на следующее: когда мужской субъект представляет драматическую сцену допроса и суда над женщиной, страдающей под гнетом царской власти, он осуществляет это с целью не позволить зафиксировать инстанции постороннего, третьего взгляда (присяжных заседателей, например) импотентность мужского правосудия, стремящегося продемонстрировать способность исполнить свою функцию в отношении женской страсти?

Однако возможно также ещё одно, третье прочтение этой сцены, фокусирующееся на позиции самой Веры Засулич. Гипотеза этого прочтения состоит в том, что женское молчание и отсутствие, которые мы наблюдаем в суде, являются изначальным состоянием женской страсти, а не её следствиями. Женская страсть – это то, что существует вначале, а все последующие события – акт революционного террора, выстрел в Трепова, допрос, судебное разбирательство, активные действия председателя окружного суда А. Ф. Кони, внимание царя, присяжных заседателей, судебной публики – совсем не являются причинами тотального молчания Веры Засулич: скорее, они представляют собой некоторые почти терапевтические эффекты, способствующие тому, чтобы не позволить женщине окончательно ускользнуть в глубокую непреодолимую депрессию и абсолютное отсутствие. Другими словами, все эти действия и вся постановка судебного процесса – скорее выполняют функцию набора социальных шоков (подобных медицинским электрошокам), позволяющих временно переключить её внимание. Конечно, действие этих шоков – шоков, связанных с попыткой убийства, последовавшего ареста и суда – несоразмерно интенсивности женского отсутствия: однако такой мощности шок может позволить хотя бы на время предоставить ей паузу и возможность для проявлений социальной активности.

В этой связи можно вспомнить топологию женского Рене Жирара, в которой женское понимается как находящее на спасительной дистанции от всякого социального действия. При этом женское связано у Жирара с функцией соблазна, осуществляя которую оно репрезентирует себя – и прежде всего атрибуты своего тела – мужскому субъекту, обольщает его и вовлекает в глубину «низкой», с точки зрения «мужского духа», сексуальной страсти. То есть первоначально история гендерных отношений определяется, по Жирару, топологией падения мужской духовности. Его итогом становится нарушение этой топологии вследствие рокового соблазнения женщиной, устанавливающей приоритет телесного начала над духовным.

Однако история Веры Засулич, представленная в Воспоминаниях А. Ф. Кони в контексте «большой русской истории», предлагает другую топологию женского. Исходной ситуацией этой истории является структура женского отсутствия, предполагающая неспособность женского субъекта осуществить процедуру самоопределения и саморепрезентации и обуславливающая сведение женского к фигуре пустоты, пустого означающего.

В терминах этой гендерной топологии именно мужской субъект выступает в качестве того, кто предлагает себя и своё тело женщине, кто репрезентирует себя перед ней как объект ее отсутствующего взгляда. Именно мужчина стремится привлечь ее внимание, посредством различных активных действий и жестов – жеста репрезентации милитаристского тела генерала Трепова, подставляющего себя под женский выстрел; справедливого и добропорядочного тела А. Ф. Кони, виртуозно разыгрывающего процедуру судебного заседания; и, в конце концов, закулисного и симулятивно поддерживающего универсальный порядок царского тела – и все это лишь для того, чтобы удержать ее внимание и вырвать ее из ее небытия: другими словами, чтобы вернуть ее в мир социальной реальности как таковой.

Сюжет освобождения женщины мужчиной из ситуации отсутствия посредством совершения некоторого радикального трансформативного действия хорошо известен в мировой литературе (например, жест поцелуя в Спящей красавице). В истории же Веры Засулич «нормальный» порядок взаимодействия причин и следствий в процедуре женского освобождения мужчиной нарушен: то, что можно было бы рассматривать как следствие – феномен женского отсутствия во время судебного заседания, репрезентируемый молчанием Веры Засулич, оказывается более изначальным и значимым действием, чем то, что может быть расценено, как его причина – выстрел в генерала Трепова как шок, пробуждающий женского субъекта к действию. Статус женского отсутствия в ситуации Веры Засулич становится основополагающим и производительным: его интенсивность создает парадоксальную логическую фигуру, в которой следствия начинают действовать до причин и при отсутствии причин.

Что в данном случае является значимым для понимания феномена женской субъективности, конституирующейся посредством механизма страсти? Очевидно, анализируя ситуацию молчания Веры Засулич, можно было бы в первую очередь сделать вывод о том, что в условиях патриархатной культуры сама структура женской субъективности может возникнуть только благодаря активности мужского субъекта (в данном случае – это Нечаев, Трепов, А. Ф. Кони, царь). Однако возможен и другой вывод: феномен женской субъективности самостоятельно конституируется как структура отсутствия субъекта, детерминированного каузальной цепью. Женский субъект и есть тот разрыв, та брешь, которая отделяет причину от ее следствия. Другими словами, что есть эта женская страсть, которая подрывает нормативную каузальную связь между действиями и стимулами, как не основополагающий жест субъективизации, примордиальный акт свободы, женский отказ быть вписанной в универсальную сеть причин и следствий?..

Представим себе почти невозможную ситуацию: как современная западная феминистская теория могла бы проинтерпретировать это событие покушения молодой русской женщиной на жизнь царского генерала?… Как известно, существует достаточно много западных (преимущественно американских) исследований истории женской сексуальности в России: прежде всего работы Ричарда Стайтса, Лоры Энгельштайн, Стефани Сандлер, Элен Гощило и других. Однако это преимущественно интерпретации историков-славистов: их методология не предполагает использования методов феминистской теории. На сегодняшний день женская субъективность в России или русский феминизм не стали предметом анализа феминистской философской теории.[89]89
  К сожалению, ситуация с тех пор, как был написан этот текст, мало изменилась.


[Закрыть] Итак, если бы жизнь и поступок знаменитой русской террористки (Веры Засулич) стали объектом анализа критической феминистской теории, какие бы интерпретационные стратегии могли бы быть предложены в таком типе научного дискурса?

1. Прежде всего, феминистские теоретики могли бы подвергнуть деконструкции фаллоцентристскую фигуру А. Ф. Кони, как претендовавшего на роль инстанции господствующего означающего в процессе судебного разбирательства и в деле Веры Засулич в 1878 году. Фаллос как означающее понимается в современной феминистской теории не как структура стабильной идентичности, а, скорее, как знак своего собственного замещения: фаллическое – это такой элемент в структуре, который маркирует чистое различие; другими словами, такое присутствие, которое маркирует чистое отсутствие.[90]90
  См. Жеребкина Ирина. «Соблазненные или соблазняющие»? – постлакановский феминистский психоанализ // Жеребкина Ирина. «Прочти мое желание…». Постмодернизм, психоанализ, феминизм. М.: Идея-Пресс, 2000, с. 107–133.


[Закрыть] Фаллос, таким образом, представляет не абсолютное означающее и соответствующий ему символический порядок, из которого, по мнению феминистских учениц Жака Лакана 60-х годов, исключена ситуация женского, но репрезентирует, скорее, форму символизации как таковую (но не форму объективности).

Поэтому присутствие А. Ф. Кони как фаллической фигуры власти на судебном процессе в качестве председателя окружного суда и в ходе подготовки процесса Веры Засулич очевидно было бы оценено современными феминистскими теоретиками как амбивалентное: присутствует ли в данном случае феномен женской жертвы (Вера Засулич) как таковой, если место власти – фаллическое место – пусто?…

2. Но если место власти пусто, то что можно сказать об особенностях тех женских идентификационных политик, которые были вызваны и спровоцированы страстью русской террористки Веры Засулич? Вспомним, Вера Засулич избегала на допросе и на суде смотреть кому-либо в глаза: она поднимала глаза кверху. Потому что, если бы она посмотрела кому-либо в глаза, сила ее взгляда была бы непереносима для окружающих как невыносимая сила взгляда жертвы?

Ее «невинный» взгляд как взгляд жертвы делает нас виновными – и мы стремимся занять по отношению к нему другую дистанцию: дистанцию сочувствующих. Травматический для нас момент заключается в том, что мы не знаем, почему жертва страдает. Классическая философская традиция учит нас, что все жертвы в истории не напрасны: например, герой жертвует собой ради светлого будущего либо ради счастливой жизни возлюбленной. Современная топология жертвы такова, что жертва не знает, почему все, что случается с ней, столь ужасно. Происходящему с Верой Засулич ужасу нет объяснений. Место власти пусто, студент Боголюбов не является причиной её поступка, старое тело Трепова вообще не несет никакого смысла и ничего для нее не значит (Трепов, как известно, даже испытывал комплекс вины перед императором за то, что не умер от выстрела Веры Засулич. «Рассказывали, – пишет в своих Воспоминаниях А. Ф. Кони, – что Трепов, страдавший от раны, исход которой еще не был вполне выяснен и мог грозить смертью, продолжал все-таки “гнуть свою линию” и сказал на слова участия государя: “Эта пуля, быть может, назначалась вам, ваше величество, и я счастлив, что принял ее за вас”, – что очень не понравилось государю, который больше у него не был и вообще стал к нему заметно холодеть…»[91]91
  Кони А. Ф. Воспоминания о деле Веры Засулич, с. 314


[Закрыть]). Вся эта история в таком контексте – это история жертвы без причины: поэтому ее взгляд делает нас бесконечно виновными. Поэтому – вместе с судом присяжных – мы оправдываем Веру Засулич.

Но давайте не забывать: место власти пусто!

Событие встречи с фигурой жертвы, как подчеркивает современная феминистская теория, не является безопасным. Жертва играет важную роль в функционировании соблазна, включающего соблазнение жертвенным телом как телом нашей фантазии. Соблазн жертвы, а не насилие агрессора начинает организовывать интригу повествования.

Современная феминистская теория фиксирует такой парадокс в феномене женской жертвы: с одной стороны, виктимизованная женщина стремится освободиться от состояния жертвы, с другой стороны, требуя признать себя в качестве жертвы, женщина настаивает на своём статусе жертвы, не только не желая от него отказываться, но даже обнаруживает склонность к тому, чтобы в качестве исключительной жертвы праздновать свою жертвенность.

Понятие амбивалентности позиции субъективности жертвы имеет важное методологическое значение для исследования современных форм насилия в отношении женщин и связанных с ними ловушек идентификации. Как производится мужской невроз страха перед женщиной-жертвой сексуального насилия? И не может ли непреодолимый женский невроз страха стать жертвой сексуального насилия быть симптомом более глубокого страха, подрывающего основы либерального «феминизма равенства», страха того, что женщина-жертва способна получать наслаждение в процедурах насилия, что она не желает лишиться привилегированного статуса жертвы в современной культуре? Отсюда вопрос современной феминистской теории: должна ли феминистская теория санкционировать отмену женской практики наслаждения, связанного с опытом жертвы?…

3. Если феминизм второй волны (с 60-ых до 90-х годов XX столетия) в выборе политических стратегий делает ставку на политики идентичности, то в современном феминизме преобладают стратегии, связанные с отказом от политик идентичности: стратегии дисидентификации, ориентированные на неэссенциалистские модели женской субъективности.

Как в этом контексте можно оценить поведение Веры Засулич в процессе ее судебного разбирательства, отказывающейся от любых форм репрезентации и неизменно демонстрирующей свое отсутствие как вовремя суда, так и после него отказываясь от участия в дальнейшей истории русского терроризма? Парадоксальным образом Вера Засулич, никак не проявив себя впоследствии в этой истории и никак не репрезентировав себя в качестве субъекта террористического акта, хотя и совершив его, навсегда становится фигурой, выступающей в качестве одного из основных символов русского женского терроризма. Вызвав у передовой российской общественности мощные идентификационные импульсы не столько со своей личностью, сколько со своим действием террора, она навсегда осталась примером абсолютного женского отсутствия в русской истории, разделяя это странное место с другой её великой отсутствующей героиней – Наталией Николаевной Пушкиной-Ланской.

Загадка отсутствия Веры Засулич, возможно, заключается в том, что она не нуждается ни в чьих оценивающих – оправдательных или осуждающих – суждениях, то есть не нуждается ни в каком «другом». Очевидно, ей не нужен был ни студент Боголюбов, ни Трепов, ни присяжные заседатели, ни царь, ни сам Господь Бог, так как эта женщина сама посягнула и заняла место бога, если использовать формулировку Лакана, характеризующую стратегии женского наслаждения. Ее мир – это женский «мир без Другого», и ничто не может вмешаться в него. Женские стратегии субъективации выступают в данном случае радикально неидентитарными, вызывая в то же время сильнейшую идентификацию у окружающих (как и положено месту Бога).

Попытка понять желание Женщины – Бога (например, Веры Засулич) – это также один из важнейших сюжетов мировой литературы. А. Ф. Кони мучается, например, вопросом о том, каким же является истинное лицо Веры Засулич, если она, при всей ее внешней невыразительности и незначительности, оказалась способной решиться на столь экстраординарное действие – публичное убийство важного государственного лица, и приходит к выводу, что это одно из самых ужасных символических лиц-гримас современной России, воплощающее её злой рок и будущую гибель. С оттенком прокурорской брезгливости А. Ф. Кони употребляет в этом контексте термин «уголовность»: «уголовные преступления», «уголовное насилие», «уголовные поступки», «уголовные лица» по отношению к происходящим в то время в России политическим событиям.

На эти же мучительные вопросы о природе «тайны» женского субъекта Жак Лакан в 60-е годы XX столетия отвечает, как известно, иначе: женское лицо, как и лицо Бога, не является угрожающим и ужасным; его просто не существует. Паника мужского субъекта, противостоящего женскому истерическому театру, начинается тогда, когда он обнаруживает, что за множеством маск, спадающих, подобно луковой шелухе, ничего нет, нет конечной «загадки женственности». Но эта тайна всегда, считает Лакан, в любых обстоятельствах ее конкретного обнаружения является травматическим шоком для мужчины, вновь и вновь воспроизводящимся в культуре.

Так же как Фрейд в конце жизни признававшийся, что то, чего он на самом деле не знает, – это что же такое женская сексуальность, Лакан, заканчивая свои тексты, посвященные женской сексуальности, оставляет вопрос открытым: «Я не хочу идти здесь дальше…». Однако Лакан стремится выйти из этой ситуации неразрешимости, совершая философский жест ускользания: он утверждает, что структура фемининного и есть структура субъекта как такового.

Что же касается феминистских критиков Лакана (Люс Иригарэ, Юлия Кристева и Элен Сиксу), то для них это «я не хочу идти здесь дальше…» сигнализирует о главном – о продолжающемся табуировании феномена женского в культуре. И то, что выбирают они – это идти дальше, это очерчивать новую топологию женского и контуры будущего феминистского дискурса.

* * *

Р.S. После оправдания судом присяжных Вера Засулич (1849–1919) эмигрирует в Швейцарию, где в 1883 году она была задействована Плехановым в создании первой русской марксистской группы «Освобождение труда». Она переводит на русский язык работы Энгельса Развитие социализма от утопии к науке (1884) и Маркса Нищету философии (1886), а также пишет первую русскую биографию Вольтера Вольтер. Его жизнь и литературная деятельность (1893) и биографию Руссо Жан-Жак Руссо. Опыт характеристики его общественных идей (1899).

Обе работы были напечатаны под мужским псевдонимом – Н.Карелин.