Текст книги "Ошибка мертвого жокея"

– Одетса, – сказала девушка Флагерти. – Она написана Одетсом.

– Никогда о нем не слышал, – признался Дарлинг.

– Он – начинающий драматург, – пояснила девушка.

– Это все равно что наблюдать за бомбардировкой, – продолжал Флагерти. – Я видел ее в прошлое воскресенье. Вы обязательно должны ее посмотреть.

– Пошли, бэби. – Луиза повернулась к Дарлингу, ее глаза уже сверкали в предвкушении нового и необычного. – Мы ведь все воскресенье проводим, уткнувшись в «Таймс». Сменим обстановку.

– Таксистов я вижу каждый день, – ответил Дарлинг. Не потому, что ему не понравилась идея. Просто не хотелось следовать советам Флагерти, которому так легко удавалось смешить Луизу и с чьим мнением она соглашалась едва ли не во всем. – Лучше сходим в кино.

– Ничего подобного вы не видели, – гнул свое Флагерти. – Он писал эту пьесу бейсбольной битой.

– Пойдем, – уговаривала мужа Луиза, – готова спорить, это отличный спектакль.

– У него длинные волосы, – вставила девушка. – У Одетса. Я познакомилась с ним на вечеринке. Он – актер. За весь вечер не произнес ни слова.

– Не хочется мне идти на Четырнадцатую улицу. – Дарлинг очень надеялся, что Флагерти и его девушка уйдут. – Слишком уж она мрачная.

– Черт! – воскликнула Луиза. Холодно посмотрела на Дарлинга, так, словно того только что представили ей и мнение у нее о нем сложилось не слишком положительное. Он чувствовал, она смотрит на него, знал, что в выражении ее лица появилось нечто новое и опасное, хотел что-то сказать, но Флагерти и его чертова девушка топтались рядом, да и нужных слов не находилось. – Я иду. – Она схватила пальто. – Мне вот Четырнадцатая улица не кажется мрачной.

– Говорю вам, – Флагерти помог ей надеть пальто, – это Геттисбергская битва, только в Бруклине.

– Никто не мог выжать из него ни слова, – говорила девушка Флагерти, когда они выходили из квартиры. – Он весь вечер просидел как памятник.

Дверь закрылась. Луиза не пожелала ему спокойной ночи. Дарлинг четырежды обошел комнату, улегся на диван, прямо на «Таймс». Минут пять полежал, глядя в потолок, думая о Флагерти с его громовым голосом, – этот человек сейчас шел по улице между женщинами, держа их под руки.

Луиза выглядела прекрасно. Днем вымыла голову. С каждым годом она становилась все красивее, возможно, потому, что знала о том, как она хороша, и старалась максимально подчеркнуть свои достоинства.

– Безумие. – Дарлинг встал. – Чистое безумие.

Он надел пальто, пошел в ближайший бар, сел в углу и один за другим выпил пять стаканов виски. На шестой не хватило денег.

Последующие годы прошли как в тумане. Луиза была с ним мила, добра и заботлива, и они поссорились только один раз, когда он сказал, что собирается голосовать за Лэндона[7]7
  Лэндон, Альфред Моссман (1887–1987) – политик и бизнесмен, активный деятель Республиканской партии. На президентских выборах 1936 г. проиграл Рузвельту.


[Закрыть] («Боже! – воскликнула она, – неужели в голове у тебя ничего не осталось? Ты не читаешь газет? Это отвратительный республиканец!»). Потом она попросила прощения за то, что обидела его, но извинилась, как извиняются перед ребенком. Он, конечно, старался, ходил в художественные галереи, на концерты, в книжные магазины, изо всех сил стремился разделять увлечения жены, но безуспешно. Он скучал – все то, что он видел, слышал или читал, не имело для него ровно никакого смысла, и наконец он сдался. По вечерам, обедая в одиночестве – теперь это случалось часто, – зная, что Луиза придет поздно и, ничего не объясняя, уляжется в кровать, он задумывался о разводе, но мысль о том, что в этом случае он больше не увидит ее, сразу отрезвляла. Поэтому он ни в чем не перечил ей, ходил всюду, куда она его брала, делал все, что она от него хотела. Даже нашел себе работу в брокерской конторе. Денег как раз хватало на выпивку.

А потом ему предложили другую работу – представителя компании по пошиву мужской одежды в различных колледжах.

– Нам нужен человек, – говорил мистер Розенберг, – одного взгляда на которого было бы достаточно, чтобы сказать: «Он – выпускник университета». – Мистер Розенберг одобрительно оглядел широкие плечи и узкую талию Дарлинга, аккуратно зачесанные волосы, гладкое, без единой морщинки лицо. – Признаюсь, мистер Дарлинг, я готов предложить вам это место. Я наводил о вас справки, в вашем колледже о вас очень тепло отзывались. Как я понимаю, вы играли в одной команде с Альфредом Дейдрихом.

Дарлинг кивнул.

– Как он поживает?

– Последние семь лет ходит в железном корсете. Стал профессиональным футболистом, и ему сломали шею.

Дарлинг улыбнулся. Хоть этот получил то, что хотел.

– Наши костюмы очень легко продавать, мистер Дарлинг, – продолжал Розенберг. – У нас отличный крой, превосходные материалы. Чем отличаются от нас «Брук бразерз»? Только именем. Мы им ни в чем не уступаем.

– Я смогу зарабатывать пятьдесят, шестьдесят долларов в неделю, – говорил Дарлинг Луизе в тот же вечер. – Плюс оплата расходов. Я смогу скопить денег, вернуться в Нью-Йорк и открыть собственное дело.

– Да, бэби, – соглашалась с ним Луиза.

– Кроме того, я смогу приезжать раз в месяц, а также на все праздники и летом. Мы будем видеться достаточно часто.

– Да, бэби.

Он смотрел на ее лицо, в тридцать пять лет еще более красивое, но словно отмеченное печатью скуки, исполненной терпения, доброты, отстраненности, и это выражение не сходило с него все последние годы.

– Что ты скажешь? Соглашаться мне на эту работу? – В глубине души он отчаянно надеялся услышать: «Нет, бэби, тебе лучше остаться здесь».

Но она ответила, как он и предчувствовал:

– Я думаю, да.

Он кивнул. Ему пришлось встать и отвернуться к окну, потому что на его лице она могла прочесть то, о чем не подозревала пятнадцать лет их совместной жизни.

– Пятьдесят долларов в неделю – это большие деньги. Я уж и не думал, что смогу их заработать.

Он рассмеялся. Как и Луиза.

Кристиан Дарлинг сидел на зеленой травке тренировочного поля. Тень трибуны стадиона подобралась к нему, накрыла. Вдали сквозь легкий туман светился огнями университетский кампус. Пятнадцать лет. Флагерти по-прежнему заглядывал к его жене, приглашал ее выпить, заполнял бар своим громовым голосом.

Дарлинг прикрыл глаза и буквально увидел, как пятнадцать лет назад он высоко выпрыгивает за мячом, освобождается от полузащитника и бежит вперед, улыбаясь, зная, что ему удастся пройти и опорного защитника. «Высшая точка, мое высшее достижение», – думал Дарлинг. Пятнадцать лет назад, во второй половине осеннего дня, в двадцать лет, когда воздух легко наполнял грудь, а в душе ты знал, что весь мир в твоей власти, ты можешь сбить с ног кого угодно, обогнать любого соперника. А затем душ и три стакана холодной воды, ночной воздух, холодящий влажные волосы, и Луиза, сидящая в автомобиле без шляпки, и первый поцелуй, которым она признавалась, что готова отдаться ему. Высшее достижение, рывок на восемьдесят ярдов и поцелуй девушки. Потом он только катился вниз. Дарлинг рассмеялся. Наверное, не тем он занимался на тренировках. Не смог подготовиться ни к двадцать девятому году, ни к Нью-Йорку, ни к тому, что девушка превратилась в женщину. «Наверное, – думал он, – был момент, когда она сравнялась со мной, когда я мог взять ее за руку, если бы уловил этот момент, крепко взять и пойти с ней рядом». Что ж, этого момента он не уловил. И теперь сидел на поле, на котором пятнадцать лет назад играл в футбол, а его жена в другом городе обедала с другим, более достойным мужчиной, говорила с ним на другом, новом языке, которому никто не удосужился обучить его, Дарлинга.

Он встал, чуть улыбнулся – знал, что заплачет, если не улыбнется, – огляделся. Вот эта точка. О’Коннор направлял мяч именно туда… высшая точка. Дарлинг вскинул руки, вновь почувствовал, как шлепнулся о них кожаный мяч. Крутанул бедрами, освобождаясь от полузащитника, перепрыгнул через второго, бросившегося ему в ноги, оставив их лежать на линии схватки, легко, набирая скорость, пробежал десять ярдов, держа мяч двумя руками, ушел от центрального защитника, высоко поднимая ноги, чуть ли не по-женски виляя бедрами, врезался локтем в опорного защитника и, не сбавляя скорости, занес мяч в «город».

И лишь после этого, перейдя на быстрый шаг, заметил юношу и девушку, которые сидели на траве и изумленно таращились на него.

Он остановился, опустил руки.

– Я… – Он запнулся, хотя ничуть не устал и после рывка у него не перехватывало дыхание. – Я… когда-то я тут играл.

Юноша и девушка молчали. Дарлинг смущенно рассмеялся, сурово глянул на них, сидевших рядышком, пожал плечами, повернулся и зашагал к отелю, чувствуя, как на лице выступают капли пота и стекают на воротник рубашки.

1941

Бог, вечер, пятница

Сол тихо вошел в дом и легким шагом по длинному коридору направился на кухню. Его туфли из дорогой кожи лишь чуть поскрипывали. Увидел мать, с раскрасневшимся лицом склонившуюся над духовкой, в которой жарилась курица.

– Ма! – позвал он.

Она что-то буркнула, не поворачиваясь к нему.

– Ма, это я, Сол.

Мать закрыла духовку, выпрямилась, уперлась рукой в бедро.

– Поцелуй маму.

Сол поцеловал. Она села, посмотрела на него:

– Ты неважно выглядишь, Сол. Совсем не так, как в молодости.

Всякий раз при встрече она повторяла эту фразу.

– А что ты хочешь, ма? – Сол вздохнул. – Я уже не мальчик. Мне тридцать шесть.

– И что? – Она вытерла лоб. – Все дело в жизни, которую ты ведешь.

– Человек, который зарабатывает на жизнь играя в ночных клубах, не может выглядеть как призовой жеребец. – Сол перегнулся через стол и нежно накрыл руку матери своей. – Как ты, ма?

Мать вздохнула:

– Что тут скажешь? Почки. Всегда почки. Замужняя женщина стареет со скоростью курьерского поезда. – Она пристально посмотрела на сына. – Сол, дорогой, как ты одет? Прямо какой-то шут гороховый.

– У людей моей профессии, – с достоинством ответил Сол, – принято одеваться именно так.

– Тогда вам надо запретить появляться на улицах в дневное время. А этот галстук! Материал годится только на бельевую веревку.

– Галстук мне выбрала Виолет.

– Как поживает Виолет? Почему она хоть изредка не может навестить свекровь? Или Бронкс на другой планете?

– Виолет в порядке. – Сол смотрел на свои начищенные туфли. – Только…

Мать понимающе вздохнула:

– Понятно. Бэби, расскажи все маме.

Сол наклонился к ней:

– Мне надо поговорить с тобой наедине.

Мать оглядела кухню:

– Разве мы на Центральном вокзале?

– Наедине, ма. Чтобы нас никто не услышал. Никто. Даже па.

– Что ты натворил, Сол? – В голосе матери зазвучали нотки тревоги, она сжала руку Сола. – Скажи мне правду.

– Ничего я не натворил. Честное слово. Во всяком случае, ничего плохого. Не волнуйся, ма.

– Никто не заболел?

– Никто не заболел.

– Хорошо. – Мать откинулась на спинку стула. – Ты хочешь остаться к обеду? Лишний кусок курицы у меня найдется.

– Послушай, ма, ты должна меня выслушать и пообещать, что никому ничего не скажешь.

– Я обещаю, обещаю. Ты пообедаешь с нами?

– Да. Ну… – Он замялся. – Это сложно.

В кухню вошел Лоренс, бросил учебники на пол.

– Привет, Сол. Привет, ма. Я хочу есть, ма, просто ужасно проголодался. Что можно съесть?

– Я говорю с ма, по личному делу, – отчеканил Сол.

– Какие, к черту, у тебя личные дела! – Лоренс уставился на бутылку молока. – Ты что, немецкий шпион? Как же хочется есть!

– Не поминай черта, Ларри, – ответила мать. – И выйди отсюда.

– Бутылку я возьму с собой. – Лоренс схватил бутылку, двинулся к двери, погладил мать по голове. – Вылитая Мата Хари! – И он вышел.

– Умница, – улыбнулась мать. – В колледже первый ученик в своей группе.

Сол откашлялся.

– Да, Сол. Я тебя слушаю.

– Я вот думал, ма… – Он начал крутить на пальце тяжелый золотой перстень. – Хорошим мальчиком меня не назовешь.

– Это ни для кого не секрет. – Мать рассмеялась, увидев удивление на лице Сола. Ущипнула его за руку. – У тебя доброе сердце, Сол. Большое, как дом, доброе сердце.

– Я иной раз делал то, – Сол говорил медленно, тщательно выбирая слова, – чего делать не следовало.

– Если бы мы все были ангелами, нам не нужны были бы самолеты, – решительно пресекла его самобичевание мать. – Дай-ка я взгляну на курицу. – Она наклонилась, взглянула на курицу. – Этот мясник! Он продает не куриц, а орлов. – Она закрыла духовку, вновь села.

– Я делал много такого, что не могло понравиться Богу.

– Думаю, Сол, сейчас Богу не до тебя.

– Ма… – Сол не решался поднять глаза на мать. – Ма, ты могла бы зажечь свечи в пятницу вечером и помолиться?

В кухне воцарилась тишина, нарушаемая лишь еле слышным потрескиванием, доносившимся из духовки, где курица покрывалась коричневой корочкой.

– Я давно не зажигала свечей, Сол, – мягко ответила мать. – С тех пор, как вышла замуж за твоего отца. Он когда-то был социалистом, твой отец.

– Теперь ты сможешь зажигать их, ма? – В голосе Сола слышалась мольба. – Каждую пятницу, вечером?

– Что случилось, Сол? Почему я должна зажигать свечи?

Сол глубоко вздохнул, поднялся, закружил по кухне.

– Виолет… У Виолет будет ребенок.

– Ох! – Мать начала обмахиваться рукой. – Ох! Наконец-то! Эта блондинка! Ох! Внук! Ох! Сол, бэби! – Она обняла Сола, поцеловала. – Мой Сол!

– Не плачь, ма. Ма, пожалуйста… – Сол похлопал ее по широкой спине. – Все хорошо!

– Самое время, Сол. Я уж думала, что ты никогда… – Она поцеловала его в лоб и широко улыбнулась. – То-то я обратила внимание, что Виолет расперло в груди. Поздравляю от всего сердца. Мы назовем его в честь моего отца.

– Да, – кивнул Сол. – Благодарю. Так как насчет свечей, ма?

– Зачем нужны свечи? Я родила пятерых без единой свечи.

– Виолет – другое дело. Она – не такая, как ты.

– Да ей только и рожать детей, – заявила мать. – Она сложена как лошадь. Я весила девяносто пять фунтов, когда носила тебя. Свечи ей не нужны.

– Ты не понимаешь, ма. – Сол уже смотрел матери в глаза. – Сегодня Виолет поскользнулась в ванне.

– И?..

– Она могла разбиться насмерть. На этот раз только лишилась чувств.

– Так ты хочешь, чтобы я молилась, потому что твоя жена не умеет мыться в ванне? Сол, каждый день миллионы людей падают в ванне.

– Послушай, ма. – Сол взял ее за руки. – Ничего не должно случиться с Виолет. И ничего не должно случиться с ребенком. Понимаешь, ма? Мы уже пять лет мечтали о ребенке и… – Он замолчал.

Мать в изумлении покачала головой:

– Это большая светловолосая кобыла…

– Мы хотим этого ребенка, ма. Мы должны родить этого ребенка. У всех должны быть дети. Ради чего мне жить, если у меня не будет сына?

– Ш-ш-ш, бэби. Конечно, ты прав. Только не надо кричать. Ты слишком нервничаешь, вот и кричишь.

– Хорошо, я не буду кричать. – Сол достал синий шелковый платок с зеленой монограммой, вытер со лба пот. – Хорошо. Я хочу сказать следующее: падение Виолет в ванне – это знак.

– Что?

– Знак. Это…

– Я понимаю.

– Речь о том, что мы не должны рисковать, ма.

– Сол, у тебя плохо с головой. Это все от недосыпания.

– Мы должны молиться Богу, ма, просить Его, чтобы ничего не случилось с нашим ребенком.

– Если ты хочешь молиться Богу, молись. Или я сделала этого ребенка? – спросила мать. – Пусть молится Виолет.

Сол шумно сглотнул.

– Виолет молиться недостойна. Она – прекрасная женщина, и я лягу ради нее на рельсы, но она недостойна молиться Богу.

– Негоже так говорить о своей жене, Солли. Как тебе не стыдно!

– Я люблю ее так, словно она – моя правая рука. Но она не очень хорошая женщина, ма. Зачем обманываться? У Виолет слабый характер, ма, и она кое-чего себе позволяла… Налей Виолет четыре стаканчика, и она любому скажет «да». Она еще молодая, у нее это пройдет, но сейчас… – Сол нервно закурил. – Сейчас, ма, молитвы Виолет никакого веса не имеют.

– Сол, Сол, а почему не можешь молиться ты?

Он долго смотрел на сигарету, лицо его медленно залила краска.

– У меня тоже проблемы с благочестием. Прежде всего, ма, в моем бизнесе нельзя без сальных шуток. Лучше сразу отправляться на биржу труда.

– Тебе следовало стать врачом, как я и говорила.

– Я знаю, ма, – кивнул Сол. – Но врачом я не стал. И я должен играть в дешевых ночных клубах Филадельфии, Лоуэлла, штат Массачусетс, Бостона. Ты и представить себе не можешь, как становится одиноко в Лоуэлле, штат Массачусетс.

– Очень одиноко, Сол?

– Очень, ма, очень. – И Сол уставился в потолок.

– У тебя красивое лицо. – Мать пожала плечами. – А девушки любят поразвлечься.

– Если бы я начал молиться, ма, слова застряли бы у меня в горле.

– Поэтому ты хочешь, чтобы молилась я. Но я даже не верю в Бога, бэби.

– Это не важно, ма. Ты – хорошая женщина. Ты за всю жизнь никого не обидела.

Мать тяжело вздохнула:

– Мне придется сходить к миссис Ааронсон, чтобы она научила меня молитве. Сол, дорогой, из-за тебя одни хлопоты.

Глаза Сола заблестели, он поцеловал ее.

– Я должна посмотреть, как там птица. – Мать склонилась над духовкой. – Буду молиться, чтобы это был мальчик.

* * *

И каждую пятницу в доме зажигались свечи и звучала молитва.

Именно в пятницу вечером Сол и Виолет принесли ребенка, чтобы показать матери.

Сол держал на руках розового, упитанного, улыбающегося младенца.

– Видишь, ма?

Мать протянула руку, погладила младенца по крошечной головке.

– У него волосы. – Она взяла руку младенца, поцеловала. – Отнеси его в спальню, Виолет. Я сейчас занята.

Она повернулась и одну за другой зажгла семь свечей на стоявшем на окне подсвечнике.

– Последний бастион религии, – прокомментировал Лоренс. – В этом доме. Чудеса да и только.

– Заткнись, философ, – добродушно ответила мать.

И зажглись свечи, и зазвучала молитва.

1942

Стенания мадам Решевски

Телефон звонил не переставая. Звонок нарушал покой элегантной, отмеченной легким беспорядком комнаты. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь занавеси, рождали на стенах и потолке спальни небольшие светлые полоски. Хелен вздохнула, повернулась на постели и, не открывая глаз, потянулась к телефону. Звон прекратился. Хелен снова вздохнула – это был вздох облегчения – и лениво поднесла трубку к уху.

С противоположного конца провода до нее, словно из колодца, долетел глубокий, рыдающий, исполненный горечи голос.

– Привет, мама, – сказала Хелен. Глаза ее все еще были закрыты.

– Хелен, – произнесла мадам Решевски, – как ты поживаешь?

– Прекрасно, – ответила Хелен. Осознав всю безнадежность своего положения, она потянулась под одеялом и спросила: – Сколько сейчас времени, мама?

– Девять часов.

Хелен недовольно поморщилась, еще крепче смежила веки и мягко упрекнула:

– Мамочка, дорогая, разве это необходимо – звонить в такую рань?

– Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, – прорыдала мадам Решевски, – я была на ногах с шести утра. Я трудилась так, что мои пальцы истирались до костей. Женщине, которой уже тридцать восемь лет, не следует проводить свою жизнь во сне.

– Почему ты всегда говоришь, что мне тридцать восемь? – запротестовала Хелен. – Мне еще тридцать шесть!

– Хелен, дорогая, – сквозь слезы, но тем не менее весьма холодно заметила мадам Решевски, – я всегда говорю то, в чем совершенно уверена.

Хелен медленно, с усилием наконец открыла глаза и посмотрела на полоски света на потолке.

– Почему ты плачешь, мама?

Трубка на некоторое время замолчала, но затем на другом конце провода снова раздались рыдания, в которых слышались боль, отчаяние и глубокая скорбь.

– Ну скажи же что-нибудь, мама.

– Я должна навестить могилу папочки. Тебе следует сейчас же приехать ко мне и отвезти меня на папину могилу.

– Мама, – вздохнула Хелен, – мне сегодня обязательно надо побывать в трех различных местах.

– Неужели это мой ребенок?! – прошептала мадам Решевски. – Моя дочь?! Вы слышите, она отказывается отвезти свою мать на могилу своего отца!

– Завтра, – умоляюще сказала Хелен. – Не могла бы ты перенести поездку на завтра?

– Сегодня! – прогремел над Манхэттеном голос мадам Решевски. Это был мощный, полный трагизма голос. Такой голос у нее был в те старые добрые времена, когда она расхаживала по сцене, или в те моменты, когда обнаруживала, что мачеха опять носит драгоценности ее бедной покойной мамы. – Проснувшись сегодня утром, я услышала голос. «Иди на могилу Авраама! – сказал мне он. – Немедленно отправляйся на могилу своего супруга!»

– Мамочка, – как можно более ласково сказала Хелен, – папа умер пятнадцать лет назад, и из-за одного дня он не рассердится.

– Забудь об этой ничтожной просьбе, – с величественной безнадежностью велела дочери мадам Решевски, – и прости меня за то, что посмела побеспокоить тебя по столь пустяковому поводу. Отправляйся по своим делам. Иди в салон красоты, веселись на коктейлях. А до могилы твоего покойного папочки я доберусь на подземке.

– Я буду у тебя через час, мама, – закрыв глаза, сказала Хелен.

– Весьма подходящий автомобиль для посещения кладбища, – заметила мадам Решевски, когда они проезжали через Бруклин.

Она сидела прямо, словно маленькая девочка в классе. Каждая складка ее прекрасного котикового манто, каждый оттенок ее мастерски наложенного макияжа, каждое движение ее ног в шелковых чулках отметали все утверждения о том, что мадам Решевски уже исполнилось семьдесят три года. Оглядев с презрением красную кожу и хром открытой двухместной машины Хелен, мадам Решевски сказала:

– Спортивная модель. Великий человек покоится в могиле, а родственники приезжают к нему на открытом автомобиле кремового цвета.

– Другой машины у меня нет, мама, – ответила Хелен, легко удерживая руль своими длинными, обтянутыми кожаными перчатками пальчиками. – Остается лишь радоваться, что и ее у меня не отняли.

– А разве я не говорила, что этот человек тебе не подходит? Разве не говорила? – спросила мадам Решевски, одарив дочь ледяным взглядом серых глаз, бездонную глубину которых подчеркивали умело наложенные голубые с розовыми блестками тени. – Я ведь тебя предупреждала много лет назад. Разве это не так?

– Так, мама.

– И теперь ты считаешь удачей, когда получаешь алименты шесть раз в год вместо положенных двенадцати, – горько рассмеялась мадам Решевски. – Меня никто никогда не слушал. Даже мои дети. И в результате они страдают.

– Да, мама.

– То же самое и с театром! – воскликнула мадам Решевски, сопроводив возглас яростным взмахом рук. – Могу ли я спросить, почему в этом сезоне ты не выходишь на сцену?

– Видимо, потому, что в этом сезоне для меня не нашлось подходящей роли, – пожала плечами Хелен.

– Вы слышите? Оказывается, для моей дочери не нашлось подходящей роли, – холодно усмехнулась мадам Решевски. – В наше время мы ставили семь спектаклей в год и не смотрели, подходят нам роли или нет.

– Мамочка, дорогая… – покачала головой Хелен, – сейчас все по-другому. Это не Еврейский театр, мы играем не на идиш, а на улице не девятисотый год.

– Тот театр был гораздо лучше, – громко заявила мадам Решевски. – Да и время тоже было лучше.

– Конечно, мама.

– Труд! – выкрикнула мадам Решевски, хлопнув себя изо всех сил обеими ладоням по бедрам. – Мы трудились! Актер играл, писатель писал, а публика ходила на спектакли! А теперь у вас только киношка! Фи!

– Да, мама.

– Даже ты и то лентяйка, – продолжала мадам Решевски, разглядывая себя в зеркальце, вставленном в крышку ридикюля. Она желала убедиться в том, что всплеск воинственных эмоций не нанес урона ее физиономии. – Ты сидишь и ждешь алиментов. Но даже и они не приходят. Хотя… – Мадам окинула дочь критическим взором и продолжила: – Несмотря на то что ты одеваешься крайне вызывающе, ты… – Чтобы подыскать наиболее точное определение, она задумалась, скривив рот. – Ты производишь потрясающее впечатление. Все мои дочери выглядят потрясающе. Но никакого сравнения со мной, когда я была чуть моложе… – покачала головой мадам Решевски. – Никакого сравнения со мной… Никакого сравнения… – пробормотала она, откинувшись на спинку сиденья.

Далее они ехали в полном молчании.

Хелен шагала рядом с матерью по густо населенному мраморными памятниками кладбищу. Гравий, которым были засыпаны прекрасно ухоженные дорожки, деловито шуршал под их ногами. Мадам Решевски сжимала в кулаке дюжину желтых хризантем, а на ее лице утвердилось выражение нетерпеливого ожидания. По мере того как они приближались к могиле, лицо мадам стало выражать чуть ли не удовольствие.

– Может быть… – К ним подошел бородатый пожилой мужчина. Он был очень чист и очень розовощек. На нем было черное с головы до ног религиозное облачение. Мужчина прикоснулся к руке мадам Решевски и спросил: – Может быть, вы желаете, леди, чтобы я вознес молитву за душу усопшего?

– Убирайтесь! – воскликнула мадам Решевски, сердито отдергивая руку. – Авраам Решевски вполне может обойтись без профессиональных молений!

– Для Авраама Решевски я вознесу молитву бесплатно, – с печальным поклоном и очень тихо сказал человек в черном.

Мадам Решевски остановилась и бросила на пожилого мужчину короткий взгляд. В ее холодных серых глазах появилось некоторое подобие улыбки.

– Хелен, дай старцу доллар, – сказала она и с царственной снисходительностью прикоснулась к черному рукаву.

Хелен порылась в сумочке и достала доллар. Старик отвесил дамам еще один печальный поклон.

Хелен поспешила за удаляющейся матерью.

– Видите? – бормотала мадам Решевски, решительно шагая вперед. – Видите? Несмотря на то что этот человек умер пятнадцать лет назад, он все еще знаменит. Держу пари, что старикан лет двадцать пять не предлагал никому бесплатно помолиться. А ты еще не хотела приходить! – бросила она, оборачиваясь к Хелен. Широко шагая дальше, она не переставала твердить: – Знаменит во всем мире… По всему свету…

– Не так быстро, мама. Твое сердце…

– Пусть мое сердце тебя не волнует. – Мадам Решевски резко остановилась, повернулась к дочери и вытянула вперед руки, как бы запрещая той идти дальше. – Мы почти на месте. Ты оставайся здесь, а к могиле я пойду одна. – Она сказала это, не глядя на дочь. Ее взор был устремлен на массивный могильный камень из серого гранита с начертанным на нем именем мужа и уготованным для нее самой местом под ним. – Отвернись, Хелен, дорогая, – очень тихо попросила она. – Я хочу побыть с ним одна. Когда придет время, я тебя позову.

Мадам Решевски медленно направилась к могильному камню. Хризантемы она несла перед собой, держа в обеих руках. Цветы очень напоминали большой свадебный букет. Хелен уселась на мраморную скамью, стоящую рядом с памятником человеку по фамилии Аксельрод, и отвернулась.

Мадам Решевски подошла к могиле супруга. На ее лице появилось сосредоточенное выражение. Губы были плотно сжаты, а высоко вздернутый подбородок торчал над воротником прекрасного котикового манто. Изящно преклонив колени, она положила хризантемы на холодную землю у подножия камня. Цветы издали казались желтым ручьем. Мадам Решевски легонько прикоснулась к этому потоку, чтобы немного изменить его направление. Решив, что теперь цветы гораздо больше радуют глаз, она поднялась с колен и некоторое время молча смотрела на покрывающую могилу бурую зимнюю траву.

Не отводя взгляда от пожухлой травы, она очень медленно стянула одну перчатку, затем вторую и с рассеянным видом сунула их в карман манто. У нее были белые, прекрасно ухоженные руки с великолепным маникюром.

Затем она заговорила.

– Авраам! – воскликнула она звенящим голосом. Имя супруга было произнесено ею величественно и в то же время с какой-то свирепой доверительностью. – Авраам! – Ее хорошо поставленный голос отражался многократным эхом от мраморных памятников и катился по невысоким холмам кладбища. – Выслушай меня, Авраам!

Мадам Решевски набрала полную грудь воздуха и, игнорируя могильный камень, обратилась прямо к земле под своими ногами:

– Ты должен помочь мне, Авраам. Неприятности, сплошные неприятности… Я старая, я нищая, и ты бросил меня одну на целых пятнадцать лет. – Теперь она говорила без театрального пафоса, тихо и чуть нетерпеливо, как говорят жены, жалуясь своим мужьям. – Во-первых, деньги. Всю свою жизнь ты не зарабатывал меньше полутора тысяч в неделю, а теперь ко мне пристают по поводу квартирной платы. – Губы мадам Решевски презрительно скривились, когда она представила ничтожных людишек, которые стучат в ее двери в первый день каждого месяца. – У тебя был свой выезд, Авраам. И ты всегда держал не меньше четырех лошадей. Куда бы ты ни направлялся, все говорили: «Это едет Авраам Решевски». Когда ты садился за стол, с тобой вместе садились еще пятьдесят человек. Ты пил вино за завтраком, обедом и ужином, а полсотни человек всегда пили вместе с тобой. Я подарила тебе пятерых дочерей, и только Богу известно, сколько дочерей принесли тебе другие женщины. И все, все твои дочери, едва начав ходить, получали наряды прямо из Парижа. Кроме дочерей, у тебя были и сыновья – шестеро. Каждый мальчик имел частного учителя, приглашенного из Гарварда. Ты обедал и ужинал в самых лучших ресторанах Нью-Йорка, Лондона, Парижа, Будапешта, Вены, Берлина, Варшавы и Рио-де-Жанейро. Ты поглотил прекрасных яств больше, чем любой из живших на земле людей. У тебя одновременно было два зимних пальто, подбитых мехом норки. Ты одарил бриллиантами, рубинами и нитками жемчуга такое огромное количество женщин, что из них можно было бы составить целых три балетных труппы! Иногда ты платил за железнодорожные билеты одновременно пятерым дамам, которые тащились следом за тобой через весь континент. Ты ел и пил и всегда, вплоть до дня своей смерти, держал на коленях очередную маленькую дочурку. Одним словом, ты всегда жил на земле, как король. – Мадам Решевски осуждающе качнула в сторону могилы головой и спросила: – А как же я? Твоя жена? Где плата за мои труды?

Мадам Решевски решительно подошла еще ближе к могиле и обратилась непосредственно к тому месту, где, по ее расчетам, должно было находиться лицо супруга:

– Король до последнего дня жизни. Король, окруженный вниманием выписанного из Вены специалиста, трех дипломированных медицинских сестер и четырех консультантов. Старик семидесяти семи лет, полностью истощивший себя обильной едой, неумеренным питьем и любовью. Даже похоронен ты был, как король. Три квартала. Процессия за твоим гробом тянулась по Второй авеню на три квартала. Тысячи взрослых людей – мужчин и женщин – средь бела дня рыдали, утираясь носовыми платками. А как же я? Как же твоя жена? Забыта! Деньги потрачены, театра больше нет, муж умер. Даже страховка, и о той не позаботились… Мне осталось лишь одно – дети.

Мадам Решевски одарила супруга ледяной улыбкой и продолжила свою речь:

– А все дети – точная копия отца, твоя копия. Эгоисты. Думают лишь о себе. Они глупы и совершают безумные поступки. Якшаются со странными людьми. Весь мир стоит на краю гибели, и твои дети ведут гибельный образ жизни. Алименты, кино, проблемы с девками, и никаких денег… Никаких… Наши родственники умирают в Германии. Пятьсот долларов могли бы спасти им жизнь. Но у нас нет этих пяти сотен. Я с каждым днем становлюсь все старше… Те, кто может помочь, не хотят этого делать, а те, кто хочет, не могут.