Текст книги "Альковные секреты шеф-поваров"

– А он неплохой парень, да?

Скиннер обернулся и посмотрел на Кибби, который уходил в противоположную сторону, вверх по мощенному булыжником склону, придерживая дурацкую бейсболку.

Убью гниду.

Кей округлила глаза: она ожидала ответа. Скиннер промямлил что-то вроде: «Да парень как парень», и по ее изменившемуся взгляду понял, что она уловила в его голосе отзвуки тайной злой силы, доселе незнакомой, молчавшей даже в самые темные и пьяные минуты. И эту силу разбудил в нем Кибби… Пытаясь обуздать эмоции и взять ситуацию под контроль, Скиннер предложил отметить помолвку в баре на улице Роз.

Одним тостом дело, конечно, не ограничилось, и скоро Кей поняла, что ей уже хватит, но Скиннер только вошел во вкус; теперь уже настал ее черед брать ситуацию в свои руки. Она стала говорить о планах на будущее, о том, в каком районе лучше жить. Не прошло и пяти минут, как она вдохновенно обставляла их воображаемый дом.

Скиннер поначалу снисходительно подыгрывал, но, когда речь зашла о детях, почувствовал знакомое раздражение. Во-первых, дети сулили безнадежное рабство, конец веселой жизни. Во-вторых – и это главное, – прежде чем принимать родительские обязанности, он должен был непременно узнать, кто его отец. Они начали спорить. У Кей в глазах блестели слезы: она видела, как волшебство драгоценного дня растворяется в мутных потоках лагера и «Джека Дэниэлса».

– Зачем обязательно столько пить? – горько недоумевала она. – Я знаю, твоя мать не такая! И отец не такой… Ведь не такой?

Скиннер ощутил во всем теле холодную боль, словно гигантское насекомое вцепилось острыми жвалами.

– Нет, конечно, – солгал он, ерзая от стыда. – Здоровяк, ни капли в рот не брал.

Поток злобных мыслей устремился в новое русло, к матери. У нее тоже не было братьев и сестер! И вообще никого, кроме единственного сына. Почему же она молчит? Держит на руках все козыри – и закрывает тему всякий раз, как встает вопрос об отце!

Разве я слишком многого требую? Он что, изнасиловал ее? Оказался педофилом? Что он ей сделал?

– Ну тогда… почему? – Кей вопросительно указала на пивную кружку.

Мать рассказывала, что ее отец, которого Скиннер почти не помнил, любил закладывать за воротник, пока не умер от инсульта.

– Мой дед был алкоголиком. – Скиннер пожал плечами. – Наверное, передалось через поколение.

Кей посмотрела на него, открыв рот:

– Боже, ушам своим не верю! Говоришь, словно гордишься.

– Знаешь, я так хотел бы встретиться с отцом, – с неожиданной тоской произнес Скиннер. И удивился своим словам не меньше, чем Кей. До сих пор он никому, кроме матери, в этом не признавался.

Кей убрала с глаз волосы, придвинулась вплотную, стиснула ему руку:

– Твоя мама о нем не рассказывает?

– Сначала шутила, что мой отец – Джо Страммер из Clash. – Скиннер горько усмехнулся. – У нее есть альбом с автографом, гребаная драгоценность… Меня даже в школе за это лупили: не ври типа, что твой отец из «клэшаков». – Он прищурился, смакуя воспоминание. – Затем были Билли Айдол, Жан-Жак Бернел, Дэйв Вэниан… каждый панк-рокер, что давал концерты в Глазго или в Эдинбурге. Дошло до того, что я штудировал рок-журналы, искал похожих на меня музыкантов. Ребенок, что возьмешь… А она просто пудрила мне мозги. Я даже по улицам ходил, заглядывал в лица незнакомым мужикам – особенно тем, что улыбались. Хорошо, на педофила не нарвался… А теперь она вообще замкнулась, ничего не говорит. – Скиннер поднял кружку, сделал большой глоток. – Где-то раз в три года я поднимаю тему, она устраивает истерику, мы ругаемся… вот и все.

Кей снова нервно поправила прическу, посмотрела на свой бокал. Решила, что не будет допивать.

– Твоя мать его здорово ненавидит.

– Это же нелепо! Так ненавидеть другого человека… – Скиннер осекся, вспомнив лицо Кибби, его верблюжьи глаза. – Я имею в виду – ненавидеть так долго, – пояснил он неуклюже.

А ведь я действительно ненавижу Кибби. Я ничем не лучше ее. Почему Кибби, что он мне сделал?

Если бы только Кибби испарился, уехал, перевелся назад в округ Файф! Если бы он исчез из моей жизни!

Стены, выкрашенные в ярко-желтый цвет, небесно-голубые шторы на узких окнах… Домашний интерьер маленькой уютной палаты разбивался об алюминиевый блеск больничной койки. Из стены торчал кронштейн с шарниром, к нему крепился телевизор. Еще имелись два стула, тумбочка на колесиках и небольшая раковина в углу.

На кровати лежал Кит Кибби, обмякший, как спущенное колесо. Жизнь покидала его медленно и неуклонно. Из капельницы в бледную руку поступал физиологический раствор, и ритмичные бульки казались Киту тиканьем часов, отсчитывающих последние секунды. За окном торчали голые ветки – высохшие, как его рука. По весне они нальются новой силой, а он уже никогда… Прошлое лето было удачным, подумал Кит сквозь наркотический туман. И повторил вслух, чтобы лишний раз удостовериться: «Хорошее лето…» Сразу нахлынула горькая обида, и он протестующе мотнул бритой головой: «А мне их отпущено всего сорок девять!»

Дежурная сестра Франческа Райан пришла, чтобы измерить больному пульс и давление. Она возилась с резиновой манжеткой, а он смотрел на черные волоски у нее над губой и с теплой грустью думал, что, если их удалить, девчонка будет очень даже ничего.

Электролиз. Раз – и нету. Ну, еще несколько фунтов сбросить. И получится не девочка, а загляденье.

Сестра Райан не чаяла, как поскорее выбраться из палаты Кибби. Ее пугала не его болезнь – к виду неизбежной смерти она давно привыкла, – а нечто цепкое и страшное, дыхание какой-то жадной силы. Ей больше по душе был Дейви Роджерс из соседней палаты, хотя он и дразнился, что она родилась в бандитском городе Лимерике: «Не пускайте девку в операционную, не давайте ей ножа! Она вам устроит кровавую баню!»

Старый Дейви был, конечно, еще тот охальник, зато весь на виду: что на уме, то и на языке. А Кит Кибби, казалось, замышлял страшные вещи, сверля ей взглядом спину.

У Франчески слегка отлегло на сердце, когда она увидела семью Кибби: жену и двоих детей. Они его, похоже, очень любили. Франческа не считала, что он достоин такой любви, но чего в жизни не бывает.

Она видела, как дочь наклонилась и поцеловала отца в лоб. Девчонка вроде бы училась в Эдинбургском университете, на факультете английского. Франческа с некоторой завистью присматривалась к ее простому миловидному лицу. Может, они встречались раньше – где-нибудь на дискотеке в университетском клубе? Кэролайн заметила, что медсестра на нее глазеет, и ответила сухой улыбкой. Франческа Райан покраснела и поспешно покинула палату.

Кэролайн собиралась сегодня оторваться, пойти в ночной клуб в Тевиот-Роу. Там зажигал местный диджей. Однако сейчас, глядя на изможденное отцовское лицо, она была готова заплакать – и удержалась лишь потому, что заметила слезы на глазах матери.

Я не такая. Я сильнее.

Ее брат оставался внешне спокоен, только покусывал щеку – хорошо знакомая нервная реакция. Он склонился к отцу и начал говорить что-то вроде: «Когда ты отсюда выйдешь…» И вдруг тело больного выгнулось в сильнейшей судороге.

Семья Кибби дружно позвала на помощь. В палату вбежали сестры, Франческа Райан впереди всех. Их усилия, однако, были напрасны: Кит Кибби бился в припадке на глазах жены и детей. Расфокусировав глаза, он цеплялся за кровать с нечеловеческой силой, словно сражаясь за каждый дюйм покидающей его жизни, а семья тихо молилась, чтобы он сдался и оставил бренную землю с миром. Для Кэролайн этот яростный приступ сделался воплощением неописуемого ужаса смерти. Она думала, что отец уйдет постепенно, как гаснет свет при нажатии на установленные им по всему дому реостатные выключатели, но сейчас, когда он рычал и метался по кровати, ей чудилось, что это сама жизнь рычит и мечется, словно чужая непокорная сила, пытаясь вырваться из ветхого узилища больной плоти.

Время загустело, мгновения растянулись в часы, а отец все умирал в их объятиях, и Брайан прижимался к нему крепче остальных, словно закрывая своим телом бреши, через которые уходила душа… Когда все закончилось, семья Кибби почувствовала, что умерший Кит в процессе борьбы утащил в небытие часть их жизненной энергии. Прошло несколько секунд, прежде чем Брайан взмахнул длинными ресницами коровьих глаз и обнял мать и сестру.

Кэролайн сморщила нос: от матери пахло по́том – густая омерзительная вонь, почти как трупный запах отца, и к этому примешивалась кисло-сладкая волна одеколона брата. По персиковым пушистым щекам Брайана бежали слезы.

– Покойся с миром, – произнес он.

Джойс посмотрела на него с тупым изумлением, как побитое животное. Он обнял ее крепче и повторил:

– Покойся с миром.

– …с миром, – как эхо откликнулась Джойс.

– С миром, – подтвердил Брайан, глядя на Кэролайн.

Та кивнула и снова подумала о ночном клубе: идти или не идти? И тут раздался жуткий, тоненький, злобно-упрямый голосок – мать затянула псалом:

– Господь – пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим…

– Подкрепляет душу мою, направляет меня… – подхватил Брайан.

И Кэролайн поняла, что решение принято: никакая сила не заставит ее провести сегодняшний вечер в их компании.

11
Похороны

Этот старый алкаш в свое время был крутым мужиком. Всю округу в страхе держал. Я раз десять видел, как он учил хорошим манерам пьянчуг, слишком нагло разевавших рот. Да, он был весьма опасен, любил показать силу – особенно напоследок, так сказать, накануне менопаузы, когда уже гремели первые звонки возрастного износа. Кончилось тем, что он сцепился с крепким молодым парнишкой, который его сломал, и с тех пор у старика в глазах стоит прокисший желтый огонь – то ли отсвет наступившего в душе мира, то ли признак сгоревшей печени. Кажется, его зовут Сэмми.

Теперь Сэмми выродился в ничто, в источник слюнявого бормотания над ухом вечного собутыльника Басби. Эта старая неразлучная парочка все время ошивается здесь, в темном пивном подвальчике на Дюк-стрит. Но сегодня Басби не пришел – наверное, развлекает мою старушку по самые помидоры… Так что Сэмми сидит один-одинешенек: рабочая спецовка, руки-лопаты, дешевая шоколадка в кармане, разум, замутненный алкоголем. Однако задевать его не стоит, ибо последнее, что теряет старый боксер, – это нокаутирующий удар. Даже нет, удар – это предпоследнее, а последним уходит звук гонга, что раздается в пьяной голове в самые неожиданные минуты.

Я почему-то думаю об отце, каким я его всегда представлял: поджарый загорелый здоровяк с квадратной челюстью и благородной сединой, рядом с безукоризненно ухоженной, отменно сохранившейся супругой, во дворе собственного дома где-нибудь в Новом Южном Уэльсе или в пригородах южной Калифорнии… Глупости, конечно. Он, скорее всего, горький хроник – может, даже один из сидящих в этом баре. Поэтому, наверное, моя старушка так его ненавидит: постоянно, куда ни пойдет, натыкается на его испитую харю. Он, должно быть, еще и деньги у нее канючит. А она всего лишь хочет уберечь меня от жестокого разочарования, потому что мой отец – если убрать пиво и сигареты – просто ничто, пустое место.

Говорят, скоро в барах нельзя будет курить. Тогда уж лучше сразу их поджечь, не дожидаясь, пока хозяева сами это сделают, чтобы получить страховку, потому что в некурящий бар ни один клиент носа не покажет. Сигаретный дым определяет самую сущность питейного заведения – от никотиновой копоти на стенах до хриплого, натужного кашля завсегдатаев. Сейчас, правда, завсегдатаев не так много: два беззубых алкаша, забивающие козла за столом, да старый боксер у стойки.

– Н-ну, – рычит он, – как жизнь?

Да, точно, его зовут Сэмми.

– Порядок, командир. Как сам?

Старик пожимает плечами – типа «разве не видно?». Я думаю в ответ: неужели так плохо? Ставлю ему пиво – старшим надо помогать. Даже если на кредитной карте долги. Раз имеешь работу, значит можешь позволить себе угостить человека. Он принимает подарок как должное, едва кивнув. Затем щурится, пытаясь сфокусировать мутный взгляд:

– Бев Скиннер, парикмахерша… Ты ее сын?

– Угу.

– Да уж, Скиннеры… Улица Теннант, старые добрые… Джимми Скиннер – это твой дед. По матери… А отец у тебя повар…

Я внутренне содрогаюсь. Заглядываю ему в глаза:

– Что?

Старик теперь настороже, думает, не сболтнул ли лишнего. Я уже слышал эти басни. Наша соседка миссис Брайсон, перед тем как окончательно выжить из ума, тоже говорила, что мой отец повар. Я списывал это на старческий маразм. А Трина и Вэл молчали, как партизаны, мать их здорово подковала. Зато старый алкаш Сэмми – он, похоже, что-то знает.

– Твой батя, – повторяет он неуверенно. – Поваром работал, нет?

– Ты его знаешь?

Его зрачки бегают, как символы в окошках игрового автомата, в унисон с туманными воспоминаниями. Но джекпот мне не светит, потому что стреляный воробей Сэмми затаился, ушел в глухую защиту.

– Не-а. Спутал с другим.

– С кем же, интересно? – спрашиваю я вызывающе.

Старый хрен поднимает брови. В его глазах, уже давно, казалось бы, подернувшихся пеплом, медленно разгораются боевые угли.

– А ни с кем!

Я вижу, куда идет дело, и поспешно приканчиваю пиво. Не хватало еще махаться с пьяным стариком в засранном баре. Такая драка независимо от исхода сулит лишь одно: позор молодому, у которого не хватило ума ее избежать.

– Ну ладно, будь здоров. – Я встаю, направляюсь к выходу.

И чувствую, пересекая зал, что его взгляд неотрывно сверлит мне затылок… Хлопает дверь – я оказываюсь в дождливой ночи, на пешеходной улице у подножия Лит-уок.

Я заглядываю в пару заведений, добавив к общему счету еще шесть кружек «Гиннесса» и три двойных «джек-дэниэлса» – залпом, без передышки. Алкоголь оглушает, как кувалда. Дома меня ждет Кей, вся в слезах. Заводит песню про свою карьеру, про танцы, про то, как мне плевать на ее будущее и вообще на все, – и в конце концов уходит. Мир скомкан, как после автомобильной аварии. Я пытаюсь возражать, но она смотрит сквозь меня. А я смотрю сквозь выпитое. Мы бесконечно далеки друг от друга, хотя и бредем бок о бок по руинам наших жизней.

Она пришла танцевать.

Я не замечаю ее присутствия – и страдаю, когда ее нет. В пустой квартире невыносимо сидеть одному. Выбегаю под дождь, снова прохожу мимо бара на Дюк-стрит – и вижу, заглянув в окно, как болтается на метафизическом ветру опьянения старый боксер, а рядом осуждающе качает головой успевший присоединиться к нему кореш Басби.

Мне хочется зайти и…

Мимо, мимо!

Не помню, как добираюсь до дома матери. Не помню, как она отпирает дверь. Помню только свой крик:

– Значит, повар, да?! Мой отец был поваром? Кулинарил папаша!

Мы начинаем друг на друга орать, и я повторяю как попугай:

– Повар, повар, повар, повар…

И вдруг в ее глазах появляется странное выражение – не злоба, а скорее насмешка, и она спрашивает:

– Ну и много он тебе обедов приготовил, сынок?

Я выбегаю, хлопнув дверью, решив, что не буду разговаривать с этой упрямой старой шлюхой, пока она не скажет правду…

Вернувшись к себе, устало поднимаюсь по лестнице, отпираю дверь… Вот оно. Лежит на каминной полке. Мое сердце останавливается.

Кольцо. Обручальное кольцо, которое я подарил Кей.

К этому я просто не готов. Да и можно ли приготовиться?

Мой отец, мой бедный папа! Такой хороший человек, никогда мухи не обидел. За что ему такое? Почему? Да еще и мамина скорбь – непрерывная, мучительная… Даже хуже, чем смерть отца. Все навалилось так внезапно, я просто не готов. Сломался. Не знаю, что делать. И Кэр со мной не разговаривает, молчит как немая.

Мы ждем у входа в церковь. Моросит дождь. Я оглядываюсь: почти никто не пришел. Отца всегда интересовала только семья – а семья-то небольшая, из старших родственников в живых уже никого. Кроме нас, явились только несколько человек из депо да пара соседей.

Так грустно, прямо зло берет: уходит по-настоящему хороший человек – и никто даже не удосужился проводить. А умри какой-нибудь публичный краснобай вроде де Фретэ, так целая толпа соберется, будут рыдать, говорить: ах, какой был замечательный! Крокодиловы слезы рекой… Но это будет фальшивая скорбь, не то что сейчас: ужасная, тихая, парализующая боль, прямо сердце на куски разрывается.

Папины друзья с работы твердят одно и то же. Он был честным человеком, не пил. Близко ни с кем не сходился, держался замкнуто. Сигнальщики со старого переезда в Торнтоне раскрыли маленькую тайну: в свободное время он вел дневник. Целые тетради заполнял густыми каракулями. Похоже, это была его главная страсть, на втором месте после семьи. А потом он стал машинистом и обрел наконец свое призвание. В одиночку водил большие поезда в Западный Хайленд.

К нам подходит большой начальник из депо, мистер Гэрриок, и говорит с неподдельной печалью:

– Таких, как Кит, больше не делают. Вы должны гордиться.

Панихида проходит очень красиво. Я полагал, что не буду плакать, но слезы сами текут, когда священник Годфри начинает рассказывать об отце – каким он был хорошим, как посещал церковь, помогал старым и больным.

Я стою снаружи, у дверей церкви, пожимаю руки всем выходящим. Иэн встряхивает мою руку и удаляется – даже на поминки не остался. Выражение лица у него очень странное. Наверное, так некоторые люди воспринимают чужую скорбь: не знают, как реагировать. Злой кусачий ветер студит мне голову. Переносицу начинает ломить, как от мороженого, если проглотить большой кусок. Я с облегчением забираюсь в машину и еду в отель на Ферри-роуд, на поминки.

Людей в зале немного. Мамины расчеты по поводу виски, шерри, пирожков с мясом, чая и сэндвичей с кресс-салатом оказались слишком оптимистичными. Она решила, что отошлет все лишнее в церковь и в пенсионный клуб.

Наш сосед Фил Стюарт поднимает бокал виски:

– За тех, кого с нами нет.

Мужчины из депо дружно присоединяются. Мама ставит чайную чашку и со скупой улыбкой салютует бокалом виски, к которому, конечно, не притронется. Папа не осудил бы: он и сам не любил пить.

Я поднимаю стакан апельсинового сока. В другой обстановке на меня посмотрели бы косо, а сейчас, наверное, думают: яблочко от яблони… Зато Кэролайн лихо опрокидывает бокал виски и тут же тянется за другим.

Какого черта она…

В желудке у меня и так неспокойно, а тут еще это зрелище! Я иду в туалет, запираюсь в кабинке и пыжусь, сражаясь с запором. Надо во что бы то ни стало очистить кишечник! Кен Рэдден из клуба «Заводные походники» постоянно твердит, что кишечник должен работать как часы.

Я думаю о двух цыплятах из «Харвест Мун», что вылупились вчера ночью. Люблю игры, где приходится строить, а не только взрывать да стрелять. Ребята из «Рокстара», которые пишут хиты типа «Grand Theft Auto», конечно, очень талантливы, но зачем столько насилия? А «Гейм информер» присудил им десять баллов. Почему люди транжирят свой дар на создание всяких мерзостей? Как они живут после этого? Будь у меня такой талант, я писал бы игры вроде «Харвест Мун». Неудивительно, что ее написали японцы. У них там все по-другому, не как у нас. Хорошо бы туда съездить! Японские девушки такие красивые… и добрые, наверное. И чистоплотные. И жены из них хорошие выходят. Считается, что они любят западных мужчин. Вот проблема так проблема: выбрать жену! Цилия уже отпала, остаются Энн, Маффи, Карен и Элли.

Маффи…

Снаружи доносятся голоса: двое мужчин подошли к писсуарам. По нержавеющей стали звенят струи.

– Западло, такой здоровый мужик.

– Да, семье сейчас нелегко.

– Блондиночка-то – дочь?

– Угу. Получше остальных.

– Видал, как рюмки опрокидывает?

– Я бы ее саму опрокинул.

– Ну, не забывайся! Ты где находишься?

– А чё? Я просто…

– Знаю тебя, «просто»! Ромео… По диаметру себе выбирай!

От их гнусного хихиканья у меня мурашки по спине. Я корчусь на холодном унитазе в приступе бессильного гнева. Такие подонки не могут быть друзьями моего отца! Почему их так много на земле? Куда ни плюнь! Грубые животные вроде Энди Макгриллена, который мне в школе жизнь отравлял. Пошлые свиньи вроде Дэнни Скиннера… Поверить не могу, что его любит такая красавица! Да и Шеннон к нему, кажется, неравнодушна. Я даже слышал, они целовались на рождественской вечеринке, но это, конечно, враки… Почему девушки такие глупые? Если бы они знали, каков я на самом деле! В очередь бы выстроились, можно не сомневаться.

12
Таверна «Архангел»

Дэнни Скиннер с трепетом смотрел на запотевшую кружку лагера. Вот что снимет боль, остановит пытку!.. Но он не выпьет, нет. Будет держаться. Это его долг перед Кей. Он докажет, что сильнее соблазна. Вот сейчас повернется и уйдет. Сила воли.

Давай, пошел!

Скиннер поднялся и решительно покинул бар. Джанкшн-стрит смотрела волком: машины рычали и фыркали в лицо, детишки корчили злые рожи, ворочаясь в колясках, а отупевшие от прозака домохозяйки норовили перерезать ахилловы сухожилия своими тележками. Со всех сторон – из магазинов, автобусов и баров – стреляли трезвые жестокие взгляды, и каждая встречная старуха будто проклинала его, шевеля ввалившимися губами.

Гребаные ведьмы… На фиг мне это надо!.. Ч-черт…

Паника молнией пробила грудь. Он остановился как вкопанный. Кружка все еще на стойке!

Золотой живительный нектар. И табурет еще не остыл. Еще не расправились вмятины от моих ягодиц.

Когда он вышел из бара во второй раз, улица уже не казалась зверем. Острые углы сгладились, мир больше не населяли злобные психопаты с оловянными глазами. Вместо них отовсюду приветливо смотрели жизнелюбивые сограждане, самая, что называется, соль земли.

Вот теперь я в форме, готов встретить Кей! Все ей объясню, расскажу, в чем дело; даже соблазню, если потребуется. Хорошо, что она согласилась прийти. Я искуплю свою ошибку! Надо взять красного вина, она любит красное. Да, вино – это отличная идея.

Скиннер зарулил в «Трешерз» и, поминая Боба Фоя, купил бутылку самого дорогого «Пино Нуар».

До прихода Кей еще оставалось время. Он сидел перед телевизором и смотрел футбол, чемпионат шотландской высшей лиги. Бесконечно тупой матч: команда миллионеров, спонсируемая производителями пива «Карлинг» и использующая религиозные распри для привлечения болельщиков, против нищей команды честных тружеников мяча.

Интересная этикетка на бутылке. Ароматическое. Экстрактивное. Богатый вкус. Фруктовый букет. Похоже, неплохое вино, хотя я не любитель красного. Надо попробовать. Один глоток, просто чтобы оценить вкус… А когда она войдет, я одарю ее знаменитой дэнни-скиннеровской улыбкой и проворкую – галантно так, с бокалом на отлете: «О прекрасная мисс Баллантайн! Моя драгоценная будущая супруга! Не соблаговолите ли отведать доброго вина в компании любящего мужчины?»

И она ответит сердито-восхищенным взглядом, словно говоря: мерзавец этакий, как же я могу отказаться! И даже признает потом, когда растают последние ледышки, что тоже погорячилась, перегнула палку. В конце концов, живем один раз, зачем себя ограничивать?

Но когда Кей вошла, от нее дышало таким отчуждением и решимостью, что Скиннер почувствовал в груди холодный кинжал. Не успела она открыть рот, как он уже понял: все кончено.

И Кей, словно прочитав его мысли, произнесла казенным тоном, не допускающим возражений:

– Все кончено, Дэнни.

Скиннер был раздавлен в лепешку. Он и сам не ожидал такого разрушительного эффекта. Жизненно важная часть его души умерла и рухнула, оставив уродливую зияющую дыру. Мог ли он рассчитывать, что пустота со временем заполнится? Или это означало, что отныне лейтмотивом его жизни станет медленная эрозия с периодическими обвалами? Нет, он еще слишком молод, чтобы так думать.

Звериный надорванный возглас вырвался из его груди, испугав их обоих:

– Что-о-о?!

Кей понадобилось все новообретенное мужество, чтобы подавить естественный человеческий порыв: подбежать, обнять, утешить любимого, которому больно.

Скиннер всегда считал, что в подобной ситуации не опустится до мольбы. Но он ошибался: жизнь крошилась и покидала тело, гордость потеряла смысл, надо было спасаться от распада.

– Кей, пожалуйста… милая, подожди… Мы можем все исправить! Давай подумаем…

– О чем думать, Дэнни? – Кей говорила как деревянная, нервы онемели от бессчетных обид и разочарований. – Ты алкоголик. В твоем сердце лишь одна любовь, для второй места нет. Я для тебя ничего не значу. Красивая куколка, которую не стыдно показать друзьям. – Она закусила нижнюю губу. – Тебе плевать на мою карьеру, на мои желания… Я не люблю пьянства, Дэнни! Мне это не нужно. А ты… ты меня даже как женщину не хочешь! Единственное, что у тебя на уме, – это выпивка. Одно слово – алкоголик.

Скиннер слушал с тупым ужасом. Что она говорит? Алкоголик? Что это значит – алкоголик? Человек, который все время пьет? Не может отказаться от выпивки? Нажирается втихаря? Не допил одну кружку, а уже думает о другой?

– Но ты… ты нужна мне, Кей!..

Нужна? Для чего? Скиннер не знал ответа. Можно было сказать: останься и помоги победить болезнь. Но он не чувствовал себя больным. Подумаешь, молодой мужчина, который слишком много пьет! Совсем не факт, что так будет продолжаться всю жизнь. При чем здесь болезнь? Просто в сердце пустота, неудовлетворенность…

– Нет, Дэнни, я тебе не нужна. Тебе вообще никто не нужен. Кроме этого. – Она указала на пустую бутылку.

А Скиннер даже не помнил, как выхлебал вино. Он хотел только оценить качество, один бокальчик – ароматического, экстрактивного…

Ну и как, оценил? Богатый вкус, фруктовый букет…

Болезнь…

Как я докатился?..

Кей ушла, оставила его одного. Удерживать ее просто не было сил. Он даже не слышал, как хлопнула входная дверь, словно Кей была уже призраком.

Может, передумает и вернется? Или не вернется…

Скиннер глотал горячие слезы. Жалость к себе набежала тяжелым валом. Он съежился, как маленький обиженный ребенок. Хотелось позвать маму – не Беверли, какой она стала сейчас, а идеальную фигуру из прошлого, добрую и молодую, способную все понять и простить… Увы, мать его тоже покинула: ее устраивал лишь покорный и прилежный сын.

Старая упрямая корова… Ни за что не уступит.

Она была ему сейчас очень нужна!

А еще – нужно было выпить… Опасная мысль. Скиннер знал, чем она чревата. Он достаточно наслушался пьяных рассказов: предательство матери, отца, любимой. Всегда одна и та же история. Трагическая сага о потерянной любви, поломанной дружбе или утраченном богатстве, переходящая в воспаленно-грандиозные надежды на светлую жизнь – завтра, разумеется. А пока – наливай…

Днем он весел – смеется, поет.

Такие люди сами не замечают, как превращаются в говорящие стаканы, из которых, как из репродукторов, несется знакомый голос алкоголя, поющего свою древнюю песню. Этот голос ни с чем не спутаешь: он шелестит сквозь людей, как ветер, а они лишь добавляют интонации, которые под занавес тоже уходят, и остается лишь пьяный неразборчивый шум. А люди-стаканы сидят – и никуда не стремятся, ни за что не отвечают, потому что стакану, по сути, нужно лишь одно: чтобы его постоянно наполняли.

Я стал одним из них. Я тоже превратился в стакан. Надо что-то делать, надо остановиться…

Когда мы впервые встретились, это было как волшебство: половодье чувств, иначе не скажешь… Я вдыхал аромат ее кожи, целовал глаза, губы, растворялся, как снежинка в теплом молоке.

А потом покатилось: ранние похмельные пробуждения, грязь на сердце, головная боль… Я путался в простынях, бурчал, отталкивал ее, пытаясь склеить осколки разбитого сна…

Кто же я такой? Как это называется? Пьющий человек? Как бы не так! Любитель посидеть в хорошей компании? Ага, в те дни, когда не пью один… Гребаный алкаш – вот как это называется!

Я алкаш. Трезвым практически не бываю. Либо пьян, либо мучаюсь с похмелья. А похмелье нельзя назвать трезвостью. Похмелье – это ад.

В воспаленном Скиннеровом мозгу гремели счеты: он делал ревизию своей жизни, пытался вычленить путеводную цель из пестрого бурана грызущих душу тревог и вожделений. Во-первых, он не знал своего отца. Мать молчала, как обиженная рыба, и единственным постоянно мозолившим глаза фактом, в незыблемость которого он с недавнего времени свято и необоснованно поверил, была отцовская профессия: повар.

Можно ли скучать по тому, чего никогда не имел?

Да, можно. Я знаю… Помню, как отцы приходили смотреть наши футбольные игры. Большие уверенные мужики. Серьезный Росс Кингхорн подзывал маленького Десси, трепал по голове: ну, сколько мячей сегодня забьешь? Бобби Трейнор подмигивал щербатому Гэри – такой же шутник, как и его сынок. Моя старушка старалась как могла: стояла у поля, закусив сигарету, делала вид, что следит за игрой. Но чего-то не хватало… Даже Малютка Роб Маккензи знал, где находится его отец, пускай тот и сидел в эдинбургской тюрьме Саутон.

Пытаясь разыскать отца, Скиннер на самом деле хотел получить недостающую информацию о себе. Откуда он произошел? Где его корни – генетические и культурные? Закодирован ли алкоголизм в его ДНК? Уйдет ли депрессия, когда он узнает ответы на эти вопросы?

Вот встречу папочку – в колпаке, с половником – и пойму, откуда во мне тяга к бутылке.

К черту упрямую мать! Я сам его разыщу. Я ей докажу… Я им всем докажу!

Моя старушка была официанткой. Это факт. В каком же ресторане она работала?

Озарение накатило медленно и неотвратимо, как свинцовая волна. Чувствуя холод в желудке, Скиннер посмотрел на кофейный столик, где лежала книга в глянцевой обложке. «Альковные секреты шеф-поваров» Алана де Фретэ. Он нашел нужную главу и с прыгающим сердцем начал читать.

Грегори Уильям Томлин – один из любимейших моих поваров, но это еще не все. Я не погрешу против истины, если добавлю, что Грег – мой давний и близкий друг. Впервые мы встретились в 1978 году, в знаменитой эдинбургской таверне «Архангел». Вы спросите, как получилось, что один из величайших поваров Америки, пионер калифорнийской кулинарной революции, вдруг оказался в таком заведении, как таверна «Архангел»? Я отвечу.

Таверна «Архангел» и по сей день сохранила репутацию лучшей в Эдинбурге питейной, где вдобавок можно неплохо пообедать. В мое время шеф-поваром в ней подвизался легендарный бонвиван Сэнди Каннингам-Блайт. Старина Сэнди, будучи неравнодушен к молодым увлеченным поварам, принял на работу вашего покорного слугу, а заодно и юного американского студента, который с рюкзаком за плечами путешествовал по Европе и волею фортуны по пути на французский фестиваль панк-рока оказался в Эдинбурге без гроша за душой.

Мы с Грегом сразу поняли, что одинаково смотрим на жизнь, и сделались неразлучными друзьями. Делились всем: печалями и радостями, записями и сигаретами, галстуками и женщинами, и даже – в исключительных случаях – кулинарными рецептами.

Скиннер медленно опустил книгу на стол. Каждый удар сердца выталкивал из пор холодную испарину.