Текст книги "Муки и радости"

Микеланджело знал, что каменотесы народ гордый: ухаживать за коровами, свиньями, виноградниками, оливами, пшеницей – это была работа как работа, и они делали ее хорошо для того, чтобы хорошо питаться. Но работа над камнем – о! это уже совсем другое: человек вкладывал в нее свою душу. Разве не жители Сеттиньяно добыли камень в горах, обработали его, построив из него самый очаровательный город в Европе, жемчужину камнерезного искусства – Флоренцию? Красоту этого города создавали не только зодчие и скульпторы, ее творил и скальпеллино – не будь каменотеса, город никогда не обрел бы своего удивительного разнообразия в формах и в убранстве.

Монна Маргерита, расплывшаяся, толстая женщина, заботам которой были отданы в хозяйстве, не считая печки и корыта, скот и посевы, вышла во двор и, задержавшись у ниши, стала прислушиваться к разговору. Именно о ней с такой горечью говорил недавно Лодовико, когда Микеланджело признался, что хочет работать руками:

– Ребенок, которого отдают кормилице, с молоком впитывает и ее представления о жизни.

Два года Маргерита кормила грудью Микеланджело вместе со своим мальчиком, а с того дня, как у нее пропало молоко, она поила детей вином. Водой мальчиков она только обмывала, собираясь вести их к мессе. Микеланджело любил монну Маргериту почти так же, как и монну Алессандру, свою бабушку, он верил в неизменную ее доброжелательность и готовность помочь.

Он поцеловал ее в обе щеки.

– Добрый день, сын мой!

– Добрый день, милая бабушка.

– Будь терпелив, – сказала монна Маргерита. – Гирландайо – хороший мастер. Кто владеет искусством, тот не будет без хлеба.

Тополино-отец поднялся с места.

– Мне надо ехать за камнем в Майано. Ты мне не поможешь, Микеланджело?

– С удовольствием. До свидания, дедушка. До свидания, Бруно. Джильберто, Энрико, до свидания.

– Addio, Микеланджело.

Тополино-отец и Микеланджело сидели бок о бок на телеге, которую тянули два белых вола с великолепными мордами. В полях было видно, как сборщики олив взбирались на легкие деревянные лесенки с тонкими поперечинами. У каждого сборщика к животу веревкой была подвязана корзина. Сборщики притягивали к себе ветви левой рукой, а правой обдирали с них маленькие черные плоды, делая движение сверху вниз, как при дойке коров. Сборщики олив – народ разговорчивый: сидя по двое на дереве, они постоянно переговаривались друг с другом, ибо молчание для них было почти равнозначно смерти. Тополино сказал сквозь зубы:

– Голубю только бы слушать, как воркует другой голубь.

Извилистая дорога, огибая гряду холмов, спускалась в долину, затем исподволь шла вверх к горе Чечери, к каменоломне. Когда повозка объезжала Майано, Микеланджело увидел ущелье, где уже поблескивал серо-голубой светлый камень с темными железистыми прожилками. Светлый камень лежал горизонтальными пластами. Именно в этой каменоломне Брунеллески выбирал себе материал, возводя прекрасные церкви Сан Лоренцо и Санта Спирито. Высоко на скале несколько человек вгоняли в камень металлические буры, обозначая глыбу, которую следовало выломать. Микеланджело видел знаки, оставленные орудиями камнеломов на горе, – слои камня сдирали здесь с поверхности так, как отделяют лист за листом от пачки пергамента.

Наверху, где шла работа, в жарком воздухе мерцала пыль, – там камень рубили, кололи, обтачивали: мокрые от пота люди, низкорослые, худые, жилистые, неустанно трудились тут от зари до зари; с помощью молотка и резца они могли отсечь кусок глыбы с такой же точностью, с какой рисовальщик проводит пером линию на бумаге, приложив линейку; их упорство, сила и выдержка были столь же тверды, как и скала, которую они разрабатывали. Микеланджело знал этих людей с шестилетнего возраста, когда он начал ездить сюда на белых полах с Тополино. Они здоровались с ним, справляясь, как у него дела: древний народ, всю свою жизнь имеющий дело с самой простой, самой элементарной силой на земле – с камнем гор, созданных в третий день творения.

Тополино осмотрел свежевыломанные глыбы, бросая на ходу те ворчливые замечания, к которым давно привык Микеланджело.

– У этого камня явный свищ. А в этом чересчур много железа. А тут сланец: он будет выпадать кристаллами, как сахар на булочке. А в этом непременно есть пустоты.

И, перелезая через глыбы и оказавшись уже где-то на краю утеса, громко крикнул оттуда:

– А! Вот чудесный кусок мяса!

Существует способ шевельнуть, стронуть камень с места, надавливая на пего сверху в разных местах. Микеланджело умел делать это, не прибегая к помощи рук. Взобравшись на камень, он раскачивался, перемещая свою тяжесть с одной ноги на другую, – камень чуть шелохнулся, а Тополино сразу же подсунул в образовавшийся под ним зазор железный ломик. Подталкивая глыбу, они выкатили ее на открытую площадку, затем, с помощью рабочих, каменный блок был погружен в повозку.

Подолом рубашки Микеланджело вытер с лица пот. Дождевые облака плыли с гор над долиной Арно к северу. Он стал прощаться с Тополино.

– До завтра, – сказал Тополино, хлестнув волов и трогаясь в путь.

«До завтра, – подумал Микеланджело. – Завтра – это тот день, когда я займу свое место в семействе Тополино, хотя и не знаю, когда он настанет – через неделю или через год».

Он стоял на холме, ниже Фьезоле, каменоломни были теперь позади. Теплый дождь кропил ему лицо. Силуэты ветвистых олив отливали серебристо-зеленым. Крестьянки в цветных платках на голове жали пшеницу. Там, внизу, виднелась Флоренция – кто-то словно бы обсыпал ее мелкой сероватой пылью, обесцветив красный ковер черепичных кровель. Но четко рисовался похожий на женскую грудь купол Собора и горделиво взлетала к небу башня Синьории – оба эти здания, под сенью которых расцветала и разрасталась Флоренция, как бы олицетворяли собою город.

Микеланджело стал спускаться с холмов на дорогу, сердце его ликовало.

11

Пропустив без разрешения целый рабочий день, Микеланджело пришел в мастерскую спозаранок. Гирландайо на этот раз не уходил домой и трудился при свечах всю ночь. Он был небрит, синеватая щетина на подбородке и впалых щеках придавала ему вид отшельника.

Микеланджело подошел к помосту, на котором величественно, словно бы господствуя над всей мастерской, возвышался стол Гирландайо, и стал ждать, когда учитель заговорит с ним. Не дождавшись этого, он спросил:

– Что-нибудь не ладится?

Гирландайо встал, поднял руки и вяло помахал ими, как бы отгоняя от себя заботы. Микеланджело подошел к столу и бросил взгляд на десяток незаконченных набросков Христа, которого крестил Иоанн. И Христос и Иоанн выглядели на рисунках хрупкими, почти изнеженными.

– Прямо-таки робею перед этим сюжетом, – тихо, словно разговаривая с самим собой, сказал Гирландайо. – Боюсь, что Иисус чересчур смахивает у меня на какого-то флорентинца.

Он схватил перо и стал поспешно набрасывать новый рисунок. На листе бумаги появилась неуверенная фигура, казавшаяся еще бесцветней и слабей оттого, что рядом был уже твердо и смело очерчен Иоанн, стоявший с чашей воды в руке. Гирландайо с отвращением бросил перо и пробормотал, что идет домой отсыпаться. Вслед за ним вышел и Микеланджело. Он прошел на задний двор и при ясном свете занимавшегося летнего утра принялся рисовать, делая набросок за наброском.

Он упорно работал всю неделю, стараясь найти то, что хотел. А потом взял свежий лист бумаги и запечатлел на нем фигуру с могучими плечами, мускулистой грудью, широкой поясницей, упругим овальным животом; ее сильные, большие ноги упирались в землю прочно, будто вросшие: это был человек, который мог одним ударом молота расколоть глыбу светлого камня.

Когда Микеланджело показал своего Христа Гирландайо, тот возмутился:

– У тебя был натурщик?

– Каменотес из Сеттиньяно, который помогал меня вырастить.

– Вот тебе на – Христос и каменотесы!

– Но Христос был плотником!

– Флоренция не примет Христа-мастерового, Микеланджело. Она привыкла видеть его благородным, изящным.

Микеланджело едва заметно улыбнулся.

– Когда я только начинал у вас учиться, вы мне сказали: «Живопись, рассчитанная на века, – это мозаика». И велели посмотреть в церкви Сан Миниато мозаику десятого столетия – «Христа» Бальдовинетти. Он показался мне совсем не похожим на торговцев шерстью из Прато.

– Надо отличать грубость от силы, – возразил Гирландайо. – Юноша всегда это может спутать. Я тебе расскажу одни случай. Однажды, совсем еще молодым. Донателло потратил уйму времени, вырезывая деревянное распятие для церкви Санта Кроче. Кончив распятие, он понес показать его своему другу Брунеллески. «Сдается мне, – сказал ему Брунеллески, – что ты поместил на кресте какого-то пахаря, а не Иисуса Христа, которым был весьма нежен во всех своих членах». Донателло, огорченный замечанием старшего друга, воскликнул: «Сделать распятие не так легко, как судить и рассуждать о нем… Попробуй-ка сделать сам!» В тот же день Брунеллески принялся за работу. Потом он пригласил Донателло к себе пообедать, а по дороге друзья купили яиц и свежего сыра. И вот когда Донателло увидел в доме Брунеллески распятие, он так восхитился им, что всплеснул руками и выпустил фартук с покупками, уронив на пол и сыр и яйца. Брунеллески, смеясь, спросил его: «Что же теперь будет с обедом, Донато, – ведь ты разбил все яйца?» Донателло был не в силах оторвать свой взгляд от великолепного распятия и сказал Брунеллески так: «Да, ты можешь изваять Христа, а мне надо ваять лишь пахарей».

Микеланджело знал оба распятия, о которых говорил Гирландайо: распятие Брунеллески находилось в церкви Санта Мария Новелла. Запинаясь, он стал объяснять учителю, что предпочитает Донателлова пахаря неземному, возвышенному Христу Брунеллески: тот такой хрупкий и слабый, словно его для того и создали, чтобы распять. Для Донателлова же Христа распятие явилось ужасающей неожиданностью – такой же бедой, как и для Марии и всех других, кто был у подножия креста. Микеланджело склонялся к мысли, что возвышенную одухотворенность Христа надо связывать не с телесной его хрупкостью, а с непреложностью и вечностью его учения.

Богословские премудрости ничуть не интересовали Гирландайо. Нетерпеливо отмахнувшись от ученика, он погрузился в работу. Микеланджело вышел во двор и сел на горячем солнце, опустив голову. Он надоел самому себе.

Через несколько дней вся мастерская гудела от возбуждения. Гирландайо закончил своего Христа и теперь переносил рисунок на картон, в полную величину, в красках. Когда Микеланджело допустили взглянуть на готовую работу, он был поражен до глубины души: перед ним оказался его Христос! Ноги, жилистые, с узловатыми коленями, чуть вывернуты, в неловком положении; грудь, плечи и руки работника, таскавшего бревна и рубившего дома; округлый, выпуклый живот человека, не чуждавшегося земной пищи, – по своей жизненной силе этот образ Христа далеко превосходил все те скованные и застывшие фигуры, которые Гирландайо создал для хоров Торнабуони.

Если Микеланджело ждал, что Гирландайо признает, кто именно повлиял на его работу, то он глубоко заблуждался. Гирландайо явно забыл и свой недавний спор с учеником, и его набросок.

На следующей неделе вся боттега, как один, двинулась в церковь Санта Мария Новелла, чтобы начать работу над «Успением Богородицы», – эту фреску надо было вписать в полукруглый люнет над левым крылом хоров. Особенно радовался работе Граначчи: Гирландайо поручил ему фигуры апостолов. Он карабкался на подмостки, напевая себе под нос песенку о любви к Флоренции – героине всех любовных флорентинских баллад. Поднялся на леса и Майнарди – ему предстояло работать над фигурой женщины, склонившейся на коленях слева от распростертой Марии; с правого края пристроился Давид: он писал свой излюбленный мотив – тосканскую дорогу, лентой вьющуюся между гор по направлению к белой вилле.

Церковь в этот ранний час была пуста, лишь несколько старушек в черных платках молились перед статуей божьей матери. Холщовые полотнища, занавешивающие хоры, были сейчас раздвинуты, чтобы впустить свежий воздух. Микеланджело стоял в нерешительности под лесами, никто не обращал на него внимания. Потом он побрел по длинному центральному нефу на снявший впереди яркий солнечный свет. Он повернулся и еще раз взглянул на поднимающиеся к потолку леса, на тусклые в этот ранний час витражи на западной стене, на мерцавшие краски нескольких уже законченных фресок, на учеников и помощников Гирландайо, сгрудившихся вверху у люнета, на подмостки, где лежали холсты, мешки с известью и песком, на дощатый стол, заваленный инструментами и материалами, – все, что различал в храме глаз, было окутано мягким сиянием.

Посредине церкви стояло несколько деревянных скамеек. Он поставил одну из этих скамеек на удобное место, вытащил из-под рубахи бумагу и угольный карандаш и принялся зарисовывать все, что видел перед собой.

Он очень удивился, заметив, как по лесам поползли тени.

– Время обедать! – крикнул; наверху Граначчи. – Это странно, но, когда пишешь духовный сюжет, у тебя разыгрывается зверский аппетит.

– Сегодня пятница, – отозвался Микеланджело, – и вместо говядины ты получишь рыбу. Иди один, я есть не хочу.

Когда церковь опустела совсем, он мог без помех зарисовывать устройство хоров. Но художники вернулись и вновь полезли на леса гораздо раньше, чем он предполагал. Солнце зашло теперь с запада, глянуло в окна и залило храм густыми красноватыми лучами. Микеланджело вдруг почувствовал, что кто-то сверлит его сзади взглядом, он обернулся и увидел Гирландайо. Мальчик не произнес ни слова.

– Я не могу поверить, чтобы у такого юнца, как ты, и вдруг открылся подобный дар, – хрипло прошептал Гирландайо. – В твоем рисунке есть вещи, которые недоступны даже мне, а ведь я работаю больше тридцати лет! Приходи завтра в мастерскую пораньше. Быть может, теперь мы придумаем для тебя что-нибудь более интересное.

Когда Микеланджело шагал домой, лицо его пылало от восторга. Граначчи подтрунивал над ним:

– Ты сейчас похож на прекрасного святителя с картины фра Анжелико. Ты словно паришь над мостовой.

Микеланджело лукаво взглянул на приятеля.

– Парю как – на крыльях?

– Никто не посмеет назвать тебя святым хотя бы из-за твоего сварливого характера. Но всякое честное усилие пересоздать то, что уже создано господом…

– …есть своеобразный способ поклонения господу?

– …есть любовь к божьему творению. В противном случае зачем бы трудиться художнику?

– Я всегда любил господа, – просто ответил Микеланджело.

Утром он еле дождался, когда над Виа деи Бентаккорди начала светлеть узкая полоса неба. По мостовой Виа Ларга стучали копыта осликов и волов, а их деревенские хозяева подремывали в своих тележках, везя всякую снедь к Старому рынку. В лучах зари мраморная колокольня Джотто сняла белым и розовым. Как ни спешил Микеланджело, шагая по улицам, он все же посмотрел и подивился на купол, возведенный гением Брунеллески после того, как недостроенное здание Собора стояло открытым небу и стихиям больше сотни лет, ибо никто не знал, как завершить его, не прибегая к горизонтальным затяжкам.

Когда Микеланджело явился в мастерскую, Гирландайо уже сидел за своим столом.

– Скучнее сна занятий не придумаешь, – сказал он, поздоровавшись. – Возьми-ка вот этот стул и садись.

Мальчик уселся перед Гирландайо, а тот, стараясь лучше осветить мастерскую, отдернул на северной стене занавес.

– Поверни голову. Еще, еще, чуть больше. Мне надо нащупать образ юного Иоанна, покидающего город и уходящего в пустыню. Я все не находил подходящую натуру, но вот вчера увидел, как ты работаешь в церкви.

Микеланджело едва проглотил пилюлю. И это после стольких бессонных ночей, после всех его дум и мечтаний рисовать целые картоны для фресок, которых еще ждет церковь Санта Мария Новелла!

12

Но Гирландайо и не думал обманывать своего ученика. Однажды он кликнул Микеланджело, показал ему весь план фрески «Успение Богородицы» и небрежно добавил:

– Мне хочется, чтобы ты вместе с Граначчи поработал над этой сценой с апостолами. Испытай свою руку на фигурах слева, заодно нарисуй и ангелочка, который будет сзади.

Граначчи не ведал чувства зависти и работал с Микеланджело охотно. Скоро у них были готовы фигуры двух апостолов: один из них поддерживал рыдающего Иоанна, другой, выше ростом, стоял, понуро склонив лысую голову.

– Приходи завтра после заутрени в мастерскую, – сказал Граначчи. – Я дам тебе урок, как работать на стене.

Граначчи в самом деле вывел Микеланджело во двор мастерской и не один час учил его готовить стену под роспись.

– Заметь, что стена у тебя должна быть прочной, ибо, если она начнет крошиться, погибнет и твоя фреска. Следи, чтобы нигде не было и грана селитры: малейшее селитряное пятнышко съест всю роспись. Избегай применять песок, добытый близко от моря. А известь чем старее, тем лучше. Теперь я покажу тебе, как надо пользоваться мастерком, штукатуря стену. Помни, что известь надо замешивать как можно гуще, она должна быть не жиже сливочного масла.

Микеланджело покорно выполнял все, что приказывал друг, но потом взмолился:

– Граначчи, я хочу рисовать, мне надо в руки перо, а не мастерок!

– Художник обязан знать свое ремесло во всех его низменных подробностях, – резко заметил Граначчи. – Как ты можешь требовать, чтобы подмастерье затер и выровнял для тебя стену, если сам не умеешь приготовить штукатурку?

– Ты прав. И раз это так, я буду мешать известь еще и еще.

Когда раствор был готов, Граначчи сунул в одну руку Микеланджело деревянный соколок, а в другую – упругий, длиной дюймов в пять, мастерок, которым надо было набрасывать раствор на стену. Скоро Микеланджело приноровился к мастерку и работал не без удовольствия. Когда штукатурка достаточно просохла, Граначчи приложил к стене старый картон с рисунком, а Микеланджело длинным шильцем из слоновой кости стал протыкать по очертаниям фигур отверстия, затем припудрил эти отверстия толченым углем. Потом картон убрали, и Микеланджело соединил угольные отметки, проведя по ним линию красной охрой. Теперь оставалось только дождаться, когда высохнет охра, и птичьим крылышком счистить толченый уголь.

В мастерской появился Майнарди и, увидя, что происходит, тоже начал поучать Микеланджело.

– Ты должен помнить, что густота свежей штукатурки изменяется. Если ты работаешь утром, следи, чтобы твои краски были пожиже и не закрывали наглухо поры грунта. Под вечер краски тоже должны быть жидкими: штукатурка к тому времени плохо впитывает их. Лучшее время для письма – середина дня. Но прежде чем писать красками, необходимо научиться их растирать. Ты знаешь, что существует всего-навсего семь естественных красок. Давай начнем с черной.

Краски покупались в аптеке кусками величиной с грецкий орех. Растирались они на порфировой плите пестиком из того же порфира. Хотя считалось, что на растирание их достаточно получаса, Гирландайо для своих фресок брал только такую краску, которую растирали не менее двух часов самый тщательным образом.

– Мой отец прав, – сказал Микеланджело, посмотрев на свои запачканные черной краской пальцы. – Быть художником – это прежде всего работать руками!

Дверь мастерской отворилась, и вошел Гирландайо.

– Стой, стой! – воскликнул он. – Микеланджело, если тебе нужен просто черный цвет, пользуйся сажей; если же ты хочешь, чтоб и в черном играли какие-то отливы – добавь к черной краске малость зеленой, – вот так, прямо с ножа! – И, словно разогревшись от этих речей, он сбросил с головы берет. – Для того чтобы получить телесные тона, ты должен взять две части красного железняка и одну часть извести. Давай-ка я покажу тебе пропорции.

Теперь на пороге появился Давид, держа в одной руке пачку счетов, а другой прижимая к боку большую бухгалтерскую книгу.

– Ну какой толк рассказывать ему о красках, – заявил он, – если парень не знает, как изготовить кисть? Ведь хорошую кисть где попало не купишь. Вот эти кисти, Микеланджело, сделаны из щетины белой свиньи, но свинья должна быть непременно домашняя. На одну кисть берется фунт щетины. Щетину надо плотно перевязать, вот так – видишь?..

Микеланджело поднял свои запачканные руки вверх и воскликнул с насмешливым отчаянием:

– Караул! Видно, вы решили за одно воскресное утро обучить меня всему тому, на что уходит три года!

Наконец стена для фрески Граначчи была готова, и Микеланджело поднялся к нему на леса, чтобы занять место подручного. Гирландайо еще не разрешал Микеланджело браться за кисть, но мальчик уже неделю работал, накладывая штукатурку и смешивая краски.

К тому времени, когда Микеланджело закончил собственный рисунок для «Успения Богородицы» и мог приступить к первой своей настенной росписи, настала осень. Стояли светлые, ясные дни начала октября. Урожай был уже всюду собран, вино выжато, оливковое масло слито в огромные кувшины; сельский люд рубил в лесу дрова и свозил сучья, заготовляя топливо на зиму, поля лежали под паром, а древесная листва сплошь стала рыжевато-коричневой, напоминая теплые краски каменных зубцов башни Синьории.

Друзья поднялись на подмостки, где уже были расставлены ведра с известью и водой, заготовлены кисти, плошки, картоны и цветные эскизы. Микеланджело покрыл штукатуркой небольшой участок стены, потом прижал к ней картон, на котором был изображен седовласый святой с большой бородой и огромными глазами. Затем было пущено в ход костяное шильце, толченый уголь, красная охра для соединительных линий, птичье крылышко, чтобы счистить следы угля. И вот уже Микеланджело смешал краски, добиваясь зеленого тона, и мягкой кистью наложил на стену первый красочный слой. Потом взял заостренную, с тонким кончиком кисть и, обмакнув ее в более темную краску, очертил лицо святого: крупный римский нос, глубокие глазницы, белые волосы, волной спускавшиеся до плеч, усы и пышную, окладистую бороду. Легко и свободно, едва взглянув на рисунок, он прописал шею старика, плечи и руки.

Теперь, намереваясь продолжить работу, он вопрошающе посмотрел на Граначчи.

– Нет, милый Микеланджело, я тебе уж ничем не могу помочь, – ответил на его немой вопрос Граначчи. – Все теперь зависит от тебя самого и от бога. Buona fortuna! Желаю успеха!

И с этими словами он спустился с лесов.

Микеланджело стоял на высоких хорах один, – под его дощатым насестом, далеко внизу, была и церковь, и весь мир. На какое-то мгновение у него закружилась голова. Как странно выглядела церковь сверху – она была такая огромная, глубокая, пустая. Запах свежей, волглой штукатурки и едких красок щекотал ноздри. Он крепко ухватил кисть. Пальцами левой руки он тщательно выжал ее, помня, что утром краски должны быть пожиже, потом взял на кисть немного темно-зеленой и начал прописывать затененные места на лице, под подбородком, у крыльев носа, в уголках рта, в надбровье.

За все время, пока Микеланджело работал над фреской, он лишь однажды обратился к учителю, попросив совета:

– Как мне смешивать краски, чтобы они были точно такой же яркости, что и вчера?

– А ты каждый раз взвешивай на кончике ножа кусок краски, который отковыриваешь. Рука в этом деле куда чувствительней, чем глаз.

Целую неделю он работал один. Вся боттега могла прийти на помощь, если бы он захотел, но без зова никто к нему не приближался. Это было его крещение.

Однако уже на третий день все хорошо видели, что Микеланджело нарушает правила. Пользуясь зарисовками, которые он сделал на Старом рынке, наблюдая там двух мужчин, Микеланджело писал обнаженные фигуры и лишь потом набрасывал на них одеяния, тогда как все художники обычно писали человеческую фигуру сразу в одежде, показывая тело только движением складок.

Гирландайо и не пытался остановить ученика, он даже не делал ему замечаний, а лишь бормотал потихоньку:

– …я рисую их в том виде, в каком господь бог сотворил Адама!

Микеланджело ни разу в жизни не видел ангелов, поэтому он не знал, как их рисовать. Еще затруднительнее было решить, как изображать крылья: никто не мог ему сказать, были ли они из плоти и крови или из какого-то прозрачного, просвечивающего материала, вроде тех тканей, что изготовляют шерстяной или шелковый цехи. И никто не мог ему разъяснить, из чего состояли светящиеся нимбы, – было там что-то твердое, наподобие металла, или воздушное, как радуга?

Сотоварищи безжалостно издевались над Микеланджело.

– Ты мошенник, – нападал на него Чьеко. – Ведь это у тебя не крылья…

– И обманщик, – добавлял Бальдинелли. – Ты затемнил крылья так, что никто их и не разглядит.

– А что касается нимба, то даже не поймешь – нимб это или случайное пятнышко на стене, – изощрялся Тедеско. – В чем же дело? Или ты не христианин, Микеланджело?

– А может, ты ни во что и не веруешь?

Микеланджело страдальчески улыбался:

– Мой ангел – это сын столяра, ом живет внизу под нами. Я уговорил столяра, и он вырезал парню крылья…

Две фигуры, над которыми трудился Микеланджело, составляли как бы отдельную картину. Помещались они в нижнем углу люнета, под остроконечной горой, увенчанной рыцарским замком. Остальное пространство люнета было заполнено двадцатью фигурами, окружавшими смертное ложе богородицы с высоким изголовьем, лики святых и апостолов были изображены почти с одним и тем же горестным выражением. Самое Марию было трудно разглядеть.

Когда Микеланджело, закончив работу, спустился с лесов, Якопо взял в руки маленькую черную шляпу Давида и обошел с нею мастерскую по кругу: все бросали в шляпу по несколько скуди, чтобы купить в складчину вина.

Якопо провозгласил первый тост:

– За нашего нового товарища, который скоро будет учиться у Росселли!

Микеланджело был горько обижен.

– Зачем ты так говоришь?

– Затем, что ты погубил люнет.

Вино Микеланджело не правилось никогда, но этот стакан кьянти показался ему особенно кислым.

– Замолчи, Якопо, я не хочу тебя слушать. И не хочу никаких ссор.

Когда день был уже на исходе, Гирландайо подозвал Микеланджело к своему столу. Он не сказал ему ни слова по поводу фрески, не похвалил, не побранил – будто мальчик никогда и не поднимался на леса и не писал этих святых.

– Вот все говорят, что я завистлив, и, пожалуй, не ошибаются, – начал он, уставясь своими темными глазами на Микеланджело. – Но только я завидую не тем двум твоим фигурам – они незрелы и грубы. Может, они по-своему и примечательны, но отнюдь не тем, что исполнены лучше, чем пишут в нашей мастерской, – нет, они сделаны совсем в другом духе. Мой шестилетний Ридольфо – и тот выдергивает стиль боттеги точнее, чем ты. Но я хочу сказать без обиняков: понимая, какие у тебя способности к рисованию, я завидую твоему будущему.

Микеланджело слушал его с чувством смирения, которое испытывал редко.

– Что я собираюсь с тобой сделать? Отослать тебя к Росселли? Нет и еще раз нет! Нам предстоит уйма работы над новыми фресками. Ты будешь готовить картон с фигурами для правой стороны. Только, будь добр, ничего не выдумывай, не лезь на рожон.

Поздно вечером в тот же день Микеланджело вернулся в опустевшую мастерскую, вынул из стола Гирландайо свои копии старых рисунков и положил туда подлинники. А наутро, проходя мимо Микеланджело, Гирландайо тихонько сказал:

– Спасибо, что ты вернул мне рисунки. Надеюсь, они были тебе полезны.