Текст книги "Я вернусь через тысячу лет"

14. Возвращение

Погашен пылающий нефтяной фонтан, завален громадными глыбами почерневший кратер буровой, и мы возвращаемся в Город.

В Нефть, на монтаж киберов, вылетела другая бригада. А нам дали отдых. И поэтому мы идём домой прямиком, даже не залетая в Нефть.

Удивительно быстро проносимся мы над Плато Ветров, перемахиваем похожий на женскую туфельку длинный и узкий морской залив, который отделяет Плато от полосы болот, и не успеваем толком разглядеть эти болота, опоясавшие нагорье с юга. Лишь над лесами наш полёт замедляется. Потому что ветер, дующий с Плато, уходит здесь в сторону, на юго-восток. А мы летим на юг уже в полосе, защищённой горами.

Нескончаемые леса тянутся внизу. Удивительный, прекрасный материк выбрали для жизни наши старожилы!

Эта земля кажется специально созданной для того, чтобы люди на ней были счастливы.

Но счастливы ли они?

Разве можно быть счастливым, когда над каждым висит угроза убийства? Когда боишься за близких? Когда всё время приходится оглядываться, осторожничать…

Конечно, мы могли бы очень просто обезопасить себя.

Но для этого нам самим надо стать убийцами.

И, значит, обезопасить себя мы не можем.

Как-то там мама? Как Бирута? Только два раза мы и поговорили с ней по радио – коротко, торопливо. И как я погляжу ей в глаза? Ведь я виноват перед нею.

Конечно, я не ангел с крылышками. Как и все. Жить среди ангелов было бы, наверно, до тошноты противно и скучно. Так же противно и скучно, как и среди ханжей. Конечно, я имею право на ошибки. Как все. Но была ли это ошибка?

Какие-то минуты мне было удивительно хорошо с Сумико. Если бы не было этих минут – наверно, я обокрал бы себя. И её. И мучился бы теперь не меньше.

Может, просто не надо копаться в себе? Было – не вернёшь. И если было хорошо – значит, было нужно.

И надо не обидеть Бируту. Ничем. Потому что дороже её и нужнее всё равно никого для меня нет. И не будет. Никогда не чувствовал этого так остро.

…Мы летим молча. Устали до предела. Грицько за эти дни осунулся, потемнел, постарел. На лбу у него легла глубокая складка. Резко обозначились ранние залысины. И тёмные глаза, ещё недавно весёлые и любопытные, сейчас придавлены веками и смотрят холодно, устало.

Джим изменился меньше. Только заметно похудел и совсем перестал улыбаться. А разговорчивым он и раньше не был. Тёмное лицо его сейчас так же невозмутимо и непроницаемо, как всегда. Не умею я читать мысли и чувства на таких лицах. Не научился.

На крыше Города нас встречают жёны. Ещё с высоты вижу три тоненькие фигурки возле барьера посадочной площадки.

Только три!

Где-то внизу, под нами, мечется Мария Челидзе. Может, кусает подушку, чтобы заглушить рыдания.

Нам ещё предстоит увидеть её…

Когда затихают винты, Бирута бежит ко мне по блестящему серому настилу крыши, и длинные золотистые волосы Бируты развеваются на ветру, и в глазах её слёзы – крупные блестящие капли.

Она целует меня и гладит холодными пальцами моё лицо, волосы, как бы ощупывает: жив ли? цел ли? И плачет, и горько улыбается сквозь слёзы, и наконец говорит:

– У тебя седые виски, Сашка! У тебя все виски седые!

– Чепуха какая! – Я пытаюсь её успокоить, поворачиваю её к спуску в лифт. – Пойдём, Рут!

Она, вздрагивая, всхлипывает у меня под рукой, и вдруг тихо отчётливо произносит:

– Ольги нет! Ольгу убили!

Я не хочу этому верить, останавливаюсь и растерянно, глупо спрашиваю:

– Как… убили? Когда?

– Ещё три дня назад. Вам не сообщали…

Я стою на крыше, нелепо развернув руки, и, не понимая, не веря, гляжу на Бируту.

И она, как ребёнка, обнимает меня и уводит в лифт.

15. Можно ли было спасти Ольгу?

В тот же вечер Бирута рассказывает мне, как всё произошло. Она была в лесу – вместе с Ольгой, Маратом, Женькой и Розитой. Она всё видела. И в неё тоже стреляли – просто не попали. Стрела просвистела возле уха.

По существу, они и не были в лесу. Бродили по опушке, возле самого Города, где давно не появлялись дикие охотники. Опушка считалась безопасной. Сюда даже с детьми ходили. В ста метрах от неё было проложено по лесу кольцо электромагнитной защиты. И никто её не выключал – это потом выяснили. Просто в ней есть «окна» – на дорогах. И, видно, ра догадались, где можно обойти невидимую стенку.

Тот день был солнечным, тёплым, прозрачным и ласковым. Потому-то и потянуло в лес. Как на Земле, в сентябрьское вёдро, летали по воздуху паутинки. Как в обычном земном лесу, пели птицы и шелестели листья. И только за деревьями прятались зелёнокожие люди с отравленными стрелами.

Женька первый увидел туземца, стреляющего в Ольгу. И даже успел усыпить его слипом. Туземец упал сразу после выстрела. Но стрела уже ушла – отравленная, метко нацеленная стрела, которая попадает в глаз и мгновенно парализует мозг.

Наверно, Женьке надо было выхватить из-за пояса не слип, а пистолет. Наверно, надо было стрелять. И тогда удалось бы опередить выстрел охотника.

Бирута заметила этого коренастого ра вслед за Женькой. Она посмотрела туда, куда Женька молча навёл слип. И, увидев, тут же выхватила пистолет из-за пояса.

Но было поздно. Распрямился лук. Упала Ольга. Свалился усыплённый Женькиным лучом туземец.

И всё за какую-то секунду. И только саму Бируту спасло это резкое движение – нацеленная в неё другим охотником стрела просвистела мимо.

Конечно, сейчас трудно сказать что-либо точно. Но Бируте кажется, что Ольгу можно было спасти. Если бы Женька, увидевший охотника первым, стрелял.

Однако тогда Женька должен был уйти в «боги»!

Не в этом ли причина?

И ведь как обычно у Женьки – ничего не докажешь! Любые обвинения он может спокойно, с достоинством, назвать клеветой. Не успел спасти – разве это преступление?

– Ты рассказала кому-нибудь? – спрашиваю я Бируту. Она мотает головой.

– Нет. Зачем? Все поняли. Даже Розита. Она на него так посмотрела. Не знаю, как после этого взгляда можно жить вместе… Зачем мы приняли этот закон?!.

Неужели Бирута права? Неужели тогда, на нашем долгом собрании, правы были Бруно и Изольда, которые голосовали против?

Видно, что-то не так с этим законом… Если закон может толкнуть на подлость, на предательство – значит, он не продуман.

Может, мы поспешили с ним?

Но ведь мы же хотели сделать лучше! Ведь это благородный закон! Хотя и жестокий. К нам самим жестокий.

Как всё перепутано оказалось в жизни!

И ведь теперь никуда не денешься. Закон надо соблюдать. Его принять легко. А отменить – трудно.

Каким коварным оказывается то, что исходит от Женьки! Даже вроде бы самые благородные идеи…

Мы сидим с Бирутой на узеньких койках в нашем «пенале» на «Рите-3». Здесь как-то неуютно сейчас, как-то пустовато, хотя все на месте. Пахнет нежилым: Бирута не была здесь с тех пор, как я улетел в Нефть. Ночевала то у Амировых, то в школе.

– Знаешь, Амировы что-то предчувствовали, – говорит Бирута, и полные губы её вздрагивают. – Они были какие-то очень напряжённые. И так стремились друг к другу, будто перед концом. Я поэтому и оставалась иногда ночевать в школе. Не хотелось их стеснять.

– Помнишь, Рут, на корабле, они попросили сутки?

– Помню, конечно.

– Может, это тоже было предчувствие?

У Бируты снова горько вздрагивают полные губы.

– Может… Не знаю… Я когда-то читала: предчувствия – от тонкой организации. Вот у нас с тобой не будет. Мы не так устроены. Мы грубее.

– С чего это ты, Рут?

– Плохо, Саш. Мне без тебя очень плохо.

Но и со мной, я вижу, ей сегодня не сладко. Мы и одни, и не одни. Нас угнетает глухая нежилая тишина корабля. И ещё, кажется, нам мешает далёкая безмолвная Сумико с узкими загадочными, чёрными, как Бесконечность, глазами.

16. Где же истина?

Марата – не узнать. Он словно втрое старше, чем на самом деле. Тёмные глаза его глубоко запали и глядят из-под век напряжённо, не мигая, почти затравленно. От носа к краям губ протянулись резкие косые штрихи горьких складок. И скулы обтянуты. И нос какой-то необычно острый, выпирающий вперёд. И виски запылённые. Вернее, вначале показались мне запылёнными. Потом я разглядел, что они седые.

Короче, в просторной пустоватой комнате, медленно погружающейся в сумерки, – совсем не тот весёлый и юный Марат, который недавно приходил ко мне в больницу. Впрочем, какое – недавно? Разве время измеряется часами и днями? Разве оно измеряется не тем, как мы прожили его? Давно это было! Страшно, невыносимо давно: белоснежная больница, и маленькая уютная залитая светом палата, и весёлый Марат возле моей постели, и хохочущая румяная Ольга рядом с ним!

Мы сидим с Маратом в глубоких прозрачных креслах, откинутых от стены, и потягиваем холодную кисло-сладкую тайпу – чудесный бодрящий напиток, который составили здесь, на Рите, ребята с первого корабля. В этой тайпе и соки цветов, и соки деревьев, и наверняка какая-нибудь синтетика – и всё это вместе удивительно приятно и, пожалуй, не затерялось бы даже на Земле при всём земном изобилии.

Марату не сидится. Он то и дело вскакивает, меряет комнату широкими шагами, потом бухается в кресло, тянет тайпу из эластичного горлышка бутылки, замирает на минуту и снова вскакивает, снова шагает и говорит, говорит, как бы стараясь заглушить, забить потоком слов те чувства, которые не дают ему сейчас ни покоя, ни сна:

– …Мы всё здесь вроде делаем правильно, но это не то, не то!.. Мы кормим, одеваем и обеспечиваем самих себя и со страшной силой рвёмся к изобилию, после которого можно будет заняться ритянами. А изобилия не наступит, потому что не успеем мы дорваться до него, как прилетит новый корабль, и придётся всё начинать по-новой. И так может быть без конца, потому что корабли идут один за другим, и народу в них будет всё больше и больше. Мы заселим и этот материк, и, может, ещё один, но у нас так и не дойдут руки до туземцев. Это сказка про белого бычка! Неужели мы для этого сюда летели? Неужели для этого навсегда простились с Землёй?

Чёрт возьми! Это всё разумно, что говорит Марат, хотя он, конечно, и сгущает краски. Ну да как ему не сгущать!.. Любой бы на его месте… Но ведь мы действительно совсем не занимаемся аборигенами. Мы занимаемся только собой. И поэтому они убивают нас, вместо того чтобы нам помогать. И будут убивать до тех пор, пока мы не сумеем изменить их психологию.

Впрочем, Марат как бы начисто забыл о второй, довольно грустной цели нашего прилёта: подготовить базу для возможной эвакуации с Земли.

Как бы ему напомнить?..

На Земле мы бродили бы с ним сейчас по ярким вечерним улицам. Мы затерялись бы в беспредельной городской толпе и встретили бы там сотни женщин. Многие из них с интересом глядели бы на Марата, потому что даже сейчас, осунувшийся, постаревший, он удивительно красив извечной восточной красотой. И от всего этого боль его, может, и была бы острее, сильнее, но быстрее прошла бы. И он сам знал бы там, что она когда-то пройдёт. А здесь некуда пойти, кроме как на крышу да на одиннадцатый этаж, где все всех знают и где не спрятаться от сочувственных взглядов. И боль потери, совершенно невосполнимой на Рите, обрекающей на беспросветное одиночество, никак не сравнить с той, даже самой сильной земной болью, которая когда-то неизбежно должна пройти.

И поэтому надо сейчас спорить с Маратом. Спорить изо всех сил, чтобы он не умолкал, чтобы говорил, чтобы хоть недолго думал о чём-то другом, кроме Ольги, кроме своего горя, кроме беспросветного одиночества.

– А что мы можем изменить, Марат? – спрашиваю я. – Что мы можем сделать для этих людей, если они не подпускают нас к себе? Разве мало мы говорили об этом? Нам теперь остаётся только переть по той дороге, на которую встали. Когда-нибудь она приведёт к цели.

– Когда?! – Марат останавливается посреди комнаты и глядит на меня напряжённо, требовательно. – Ты можешь сказать, когда? Сколько до тех пор сменится поколений у нас и у них? Сколько людей погибнет?

– А ты можешь назвать хоть одно великое дело, которое бы обошлось без жертв?

– Это утешение для всех, кроме самих жертв! Ты не прав, Сандро! Все жертвы – от торопливости! Человечество всегда спешило! За спиной экспериментаторов всегда кто-то кричал: «Давай! Давай!» И кому-то не терпелось воспользоваться результатами их риска. Чужого риска!

– Это было не всегда, Марат. Кто стоял за спиной у Кюри?

– Эпоха! Спешили кругом! И потом – они бедствовали. Я читал – это тоже подгоняет…

– Тебе кажется, что нас поторопились послать на Риту?

– Это кажется не только мне. Вспомни наше собрание… Но сейчас-то об этом поздно думать. Я никого не виню конкретно. Видимо, это свойство человеческой психики – лезть вперёд по бездорожью и только потом прокладывать шоссе. Но здесь мы делаем нечто прямо противоположное: строим и строим тыл, и ни на шаг не двигаемся по фронту. И это тоже не избавило нас от жертв.

– Ты просто против крайностей?

– Наверно, Сандро… Если бы у меня была чёткая программа!.. А то так, сумбур… Чувствую, что делается не то. Но что же «то»? Какое оно? Где? Мне кажется, мы изо всех сил лезем в какой-то тупик. Но где дорога?

Он снова садится в прозрачное нейлоновое кресло, мягко охватывающее всё тело, и добавляет:

– Когда люди заходят в тупик, они почему-то боятся признать это. А особенно если людей много и если шли они в тупик с барабанным боем. Но, не признавши, как повернуть? А не повернувши, как выйти из тупика?

Марат снова вскакивает с кресла и наискосок шагает по комнате, из угла в угол. И на ходу вспоминает:

– Ещё в «Малахите» Бруно не раз говорил, что обстоятельства могут выходить из-под контроля. Кажется, он был пророком.

– Для этого не обязательно быть пророком, Марат. Достаточно быть скептиком.

– Ты нелогичен, Сандро! Скептики обычно умны. Но человеку никак не хочется признавать кого-то талантливее и дальновиднее себя. Красивее – признаём! Сильнее – тоже! Но вот умнее и талантливее? Только не это!

Марат крупно шагает наискосок по комнате, взад – вперёд.

– Кстати, Сандро… Бруно, по-моему, очень точно определил Верхова. Он ещё после того собрания сказал мне, что Верхову нужна власть. Не что-нибудь, а именно власть. Это очень трудно в наше время. А на Земле – просто немыслимо. Может, поэтому Верхов и полетел? Ты извини, конечно. Вы вместе учились, и тебе, может, обидно слушать такое… Но мне трудно говорить о нём спокойно. Я убеждён: он мог спасти Лёльку. И он пожалел не туземца. Он пожалел себя. Ещё бы – ведь сам предложил этот закон об изгнании!.. А мы, не подумавши толком, за него проголосовали… Не знаю уж, поняла или нет Розита… Но мне кажется, Верхов и её бы так предал! Честно говоря, не могу его теперь видеть.

Я опускаю глаза. Мне ли не знать Женьку? Ни черта он не изменился! Это были только мои мечты. Глупые наивные детские мечты. Не могу я спорить о нём с Маратом!

Но ведь нужно спорить!

– А ты? – спрашиваю я. – Ты бы выстрелил?

– Хоть в тебя! – Марат отвечает, ни на секунду не задумываясь. – Человек, поднимающий руку на другого, не заслуживает жалости!

– Но ведь мы же с ними не на равных, Марат!

– А разве я предлагаю казнить? У меня нет зла к этому туземцу, которого сонным заперли в больнице. Я разговаривал с ним. И вчера и сегодня. Я решил учить их язык. Просто я говорю о предотвращении убийства, а не о наказании.

– О чём ты спрашивал его?

– Почему они убивают женщин. Он ответил, что если перебить большинство женщин чужого племени, то мужчины в борьбе за оставшихся, сами перебьют друг друга. А если убивать только мужчин, племя быстрее размножится. Как видишь, они не профаны в биологии. Жизнь в лесах кое-чему их научила.

– О чём вы ещё говорили?

– Я спросил, что нужно, чтобы они перестали нас убивать. Он ответил, что для этого мы должны уйти отсюда. Всего-навсего! И, знаешь, я даже подумал, что если была бы мгновенная связь с Землёй, если можно было бы остановить это колесо – стоило бы забраться в корабли и улететь… Но ведь на Земле прошла сотня лет! В пути десятки кораблей!

Марат снова бухается в кресло, прозрачная ткань охватывает его, и кажется, словно он висит в лёгкой нейлоновой дымке.

– У нас нет пути назад, Маратик! – напоминаю я. – Ни физического, ни морального. Ни у нас, как первых поселенцев, ни у всего человечества. Ты забыл, куда бежит Солнечная система? Нас гонит космос. Его не уговоришь подождать, пока мы тут разберёмся… Если бы отобрали не нас, полетели бы другие. И, может, не хуже нас тут развернулись бы. Всё равно это необходимо! Деваться некуда! Так что не нам заниматься самоедством…

– Для себя я всё решил, Сандро. – Марат говорит неожиданно тихо, приглушённо. – Для себя я нашёл тот выход, при котором не будет противоречий с совестью.

– Какой?

– Я уйду, Сандро. К ним. Вот изучу язык – и уйду. В общем, сделаю то, что должен был сделать Верхов, если бы спас Лёльку.

– Они могут убить тебя!

– Тогда пойдёт кто-нибудь другой… – Марат пожимает плечами. – Третий, четвёртый… Всё равно это придётся когда-то делать. Это неизбежно. Потому что необходимо. Так уж лучше раньше. Раньше начнём – раньше кончим.

– У них трудно стать богом, Марат. Они видели нас и убивали. Богом можно стать у племени, которое нас не видело.

– А я попробую стать другом. Зачем обязательно богом?

– Ты, кажется, делаешь ту же ошибку, что и этот ра, с которым ты говорил. Он мерит нашу психологию на свою мерку, а ты меришь их психологию на нашу. Они, может, вообще не понимают, что такое друг. Или что такое друг из чужого племени.

– Они много лет живут рядом с гезами, Сандро! Они уже, по существу, интернационалисты! Ты их недооцениваешь.

– А ты – пере…

– Может, и так! – Марат вздыхает и снова вскакивает с кресла. – Но я уйду к ним! Не вижу для себя другого выхода.

Звонит предупредительный звонок, и Марат уходит к дверям – встретить гостя. Им оказывается Михаил Тушин. Увидев меня, он улыбается неожиданно радостно, как старому знакомому, хотя мы с ним впервые видимся близко.

И от этой широкой улыбки разглаживаются суровые складки на его лице, и оно становится совсем молодым – таким, каким я помню его по первым фотографиям, увиденным мною в детстве. Марат пытается представить ему меня. Но Тушин смеётся и машет рукой.

– Я знаю о нём всё, Марат, – говорит он. – Наверно, я знаю о нём даже больше, чем он сам о себе знает.

Я удивлённо и вопросительно гляжу на Тушина, но он как бы не замечает моего взгляда.

Мы выдвигаем из угла ещё одно прозрачное кресло – для гостя, и Марат ставит на столик ещё одну мягкую запотевшую бутылку холодной тайпы.

– Нравится вам тайпа, ребята? – спрашивает Тушин. Его крепкие широкие загорелые пальцы привычно стягивают колпачок с эластичного горлышка.

– Что не нравится, того не пьём, – отвечает Марат.

– Пищевикам повезло, – произносит Тушин. – Они здесь первые начали работать творчески. А вы небось уже клянёте эту планету? Ещё бы – изобретателю здесь приходится быть, по существу, слесарем-монтажником. А талантливому археологу – преподавать историю в школе… Так, ребята?

– Мы же понимаем! – Я пожимаю плечами.

– И всё-таки – обидно?

– Обидно не это! – говорит Марат.

Вежливая улыбка встречи уже стёрлась с его лица, и тёмные глубокие глаза его снова глядят напряжённо и неподвижно.

Тушин тоже перестаёт улыбаться и, опустив голову, тянет из горлышка тайпу. Лицо его сразу стареет, и резкие складки на лбу и возле губ набегают одна на другую.

Я вдруг вспоминаю про Чанду. На Земле она всюду была рядом с Тушиным. Даже телевизионных интервью он не давал без неё. А здесь с тех пор, как мы прилетели, я не видел её и ничего о ней не слыхал. Ни слова. Почему?

Хочется спросить об этом, но что-то мешает. Может, если бы мы были с Тушиным вдвоём, я бы спросил. А сейчас не могу.

– Мы говорили на Совете о твоём предложении, Марат, – тихо произносит Тушин. – Это, видимо, преждевременно. Потому что связано с большим риском. Но, если ты твёрдо решишь идти, отпустим.

– А почему вы считаете, что преждевременно? – Марат напряжённо, не мигая, смотрит на Тушина.

– Потому что мы не можем пока предложить им помощи, доступной их пониманию. Мы дали бы им катера для ловли рыбы, но их невозможно научить управлению катерами. Мы дали бы им оружие для охоты, но оно сейчас же обернётся против нас. Мы стали бы их лечить, но они не будут у нас лечиться, они не доверяют нам. Единственное, что доступно их пониманию – это скот, пища. И с этого мы и начнём. Но пока нам самим не хватает скота. Мы ведь не так давно прилетели…

– Вы думаете, если мы дадим им пищу, мы ускорим их прогресс? – снова спрашивает Марат. – Ведь борьба за пищу – единственный двигатель их развития. А мы его отнимем. Что они будут делать, получив вдоволь пищи? Кем станут? Паразитами?

– Что же ты предлагаешь?

– Может, сначала научить их работать? Пахать землю, сеять хлеб, приручать животных… Чтобы сытость не была для них подачкой. Чтоб была конкретным результатом труда.

– Но ведь для этого надо к ним подойти, надо завоевать их доверие! При их враждебности и их интеллекте это означает – надо им что-то дать.

– Вы простите меня, Михаил, – говорит Марат. – Но вы хотите подойти к ним со взяткой. А может, их интеллект выше, чем мы думаем? Может, к ним можно идти без этого?

– Я и чувствую, что ты хочешь попробовать. – Тушин вздыхает. – А нам жалко тобой рисковать. Мы слишком многим рискнули, сев в корабли. И поэтому сейчас стараемся не рисковать. Без самой крайней необходимости.

– Вот я её и осознал!

Тушин усмехается.

– Тогда, выходит, и я должен был давно осознать её?

– Почему? – жёстко спрашивает Марат.

«Зачем он спрашивает? – с ужасом думаю я. – Ведь это явно о Чанде!»

Тушин удивлённо смотрит на Марата, потом переводит такой же удивлённый взгляд больших серых глаз на меня.

– А вы разве не знаете, ребята?

– О чём? – не понимая, слепо и упрямо думая о своём, спрашивает Марат.

– О Чанде.

Мы с Маратом не знаем. Хотя теперь уже всё понятно.

– Когда это случилось? – тихо спрашиваю я.

– Почти два года назад.

– И тоже в лесу?

– На ферме. Чанда была микробиологом. Часто летала на ферму.

– А вообще-то они стреляют в мужчин?

– Да, – отвечает Тушин. – Когда рядом нет женщин. У них совершенно чёткая задача: прекратить род, истребить племя. Они стреляют даже в детей. Они удивительно логичны и последовательны в выполнении своей задачи.

– Но хотя бы по радио, – спрашиваю я, – им пытались объяснить, что мы вовсе не те, кто уничтожил их остров?

– Много раз!

– И никакой реакции?

– Только обратная. После каждой радиопередачи где-то летят стрелы.

– А ведь это смелое племя! – говорит Марат. – Просто отчаянно смелое! Они же понимают, что мы сильнее.

– Они считают, что им некуда отступать, – поясняет Тушин. – Все ра, которые остались у нас, говорят одно и то же. Племя слишком долго отступало перед другими племенами. Больше отступать некуда. Они решили драться до конца. Тут особый случай, ребята. Нам просто не повезло. Мы попали в цепную реакцию жестокости. Кто-то её начал – мы обязаны кончить. Жестокость всегда даёт цепную реакцию… И далеко не всегда она приводит к виновникам. Чаще страдают невинные. Ещё если бы эти ра не были нашими соседями, не видели нашу жизнь, не убивали нас, мы могли бы прийти к ним по-хорошему и учить их работать. Так, как сказал Марат. И с другими племенами мы так и сделаем. Этих же остаётся только задобрить и задабривать без конца.

– И тогда они станут наглыми, отвратительными паразитами, – в тон Тушину продолжает Марат. – Ничем другим они не могут стать, если мы дадим им прежде всего сытость.

Тушин усмехается, качает крупной круглой головой, которая крепко, как влитая, сидит на короткой шее.

– Мы же дадим им не только сытость, Марат! Мы дадим им образование, удобства, медицину, культуру.

– Они не поймут удобств! – Марат снова вскакивает с кресла и нервно шагает по комнате. – Они способны оценить только те удобства, которые сделаны их руками. Пусть по нашей мысли, но их руками! Им не нужна будет культура, если за неё не будет выдаваться лишний кусок. Ведь потребность в культуре воспитывается веками, передаётся из поколения в поколение. Даже в великом двадцатом веке, в культурнейших странах мира миллионы грамотных людей прекрасно обходились без книг и газет. И не испытывали потребности. Потому что им не платили за это. Так то был двадцатый век! А мы имеем дело с пещерным человечеством. Все земляне прекрасно знают, что нашу милую Ра удалось обучить грамоте. Но все также знают, что она не берёт в руки книг. Знания ещё не родили потребность. Я убеждён: к культуре их можно привести только через труд. Труд ради пищи. Культурнее труд – больше пищи. Культурнее быт – больше сил для работы. На это уйдёт жизнь не одного поколения. Но в конце концов это даст людей, способных воспринять нашу культуру. И затем создать свою. И сытость должна быть для них наградой за этот долгий и трудный путь. Мы можем сейчас дать сытость маленьким детям, старикам. Но если мы для начала дадим сытость всему племени – мы развратим и погубим его!

– Ты думаешь так же? – спрашивает Тушин меня.

– Почти.

– Значит, единомышленники?

– В главном.

Марат удивлённо смотрит на меня. Ведь я с ним так спорил!..

– Что же ты считаешь главным? – спрашивает меня Тушин.

– Пора начинать, хотя, может, и не так, как предлагает Марат.

– Как предложил бы ты?

– Можно построить специальных киберов. Забросить их в племя.

– Цель?

– Сбор информации. Привитие племени каких-то трудовых навыков. Сразу можно понять и реакцию дикарей на всё это. А потом учесть её.

– Киберы всё испортят! – Марат резким движением руки как бы отбрасывает мою мысль в сторону. – Тут нужен человек. Все нюансы не запрограммируешь.

– А главное, мы не можем сейчас построить киберов… – Тушин вздыхает. – Негде строить… – Он переводит взгляд на Марата и признаётся: – У тебя серьёзные доводы, Марат! От них не отмахнёшься. Мы обсудим их на Совете. Придёшь на Совет?..

Мы уходим от Марата вместе с Тушиным. Как-то так получилось, что Тушин увёл меня с собой. И в лифте Тушин неожиданно предлагает:

– Поднимемся на крышу? Походим, Алик?

Я машинально киваю и снова удивлённо гляжу на него. Почему он назвал меня Аликом? Откуда он знает домашнее моё имя?

Он понимает мой взгляд и улыбается:

– Не удивляйся, дружище! Мне мама сказала, что дома тебя звали Аликом.

Мы выходим на крышу. Здесь пустовато и прохладно. В дальнем конце, за низкими столиками, тянут тайпу несколько парочек. За ними замерли ажурные стрелы кранов. В противоположном конце крыши так же неподвижно и безмолвно стоят полосатые и пятнистые вертолёты, и пригнувшиеся края их винтов чем-то похожи на опустившиеся лепестки вянущего цветка. На западе пылают багровым и оранжево-золотым пламенем края облаков, а на востоке густеет синяя тьма и зажигает первые звёзды. И звонкая тишина кругом – полная, расслабляющая, бездонная тишина. Как у нас в вечернем уральском лесу. Как у Бируты, на притихшем засыпающем взморье. Такая мирная-мирная тишина.

– Какая у тебя программа, Алик? – тихо спрашивает Тушин.

Я не понимаю вопроса и опять удивлённо гляжу на него.

– О чём вы?

– О твоей личной программе. Что ты хочешь делать в жизни?

Я пожимаю плечами, улыбаюсь.

– Работать в лаборатории. С новыми аппаратами, новыми схемами. Искать.

– А лаборатории нет… – Тушин собирает морщины на лбу. – И не скоро будет. Есть пока лишь монтажные мастерские…

– Я всё понимаю, Михаил. Мне не надо объяснять. Я же не жалуюсь.

– А знаешь, чего я боюсь, дружище? Что пока у нас появятся условия для творчества, у многих умрёт творческая жилка. Мы слишком долго благоустраиваемся.

– А можно сделать это быстрее?

– Вряд ли. У нас всё было рассчитано на свободу действий. А получилось так, что мы во многом скованы этим воинственным племенем. И в свободе передвижения. И в исследованиях. Всё время надо обороняться, думать о защите. На это уходят часы, дни, месяцы. Мы медленнее работаем и быстрее устаём – всё на нервах. Мы прекратили поиски на южной половине материка: не хотим стеснять ра, не хотим, чтобы в геологов стреляли. А ведь ещё в первые годы там нашли и металлы, и уголь, и были основания искать нефть. И всё это заброшено. Только на картах осталось. По существу, дороги на космодром и в Заводской район стали нашими границами. Южнее и западнее их не заходим. А это полматерика. Да и на нашей-то половине, сам видишь, покою нет. И неизвестно, когда будет.

– Ну а выход, Михаил? Выход? Тот, что предлагает Марат?

– Подумай сам!

– Я всё время думаю!

– И, конечно, ищешь выход в крайностях. Юность всегда ищет выход в крайностях. Разумеется, Марат во многом прав! А вот послать к ра мы никого не можем. И не хотим! Это, по существу, послать на смерть. Причём без крайней, без сиюминутной необходимости.

– А если объяснить? Многие пошли бы сами.

– Были такие предложения в Совете. Я пока – против. И большинство в Совете – против. Потому что любая оттяжка в этом деле работает на нас. С каждым днём мы становимся и богаче, и сильнее. И потом мы ведь не теряем времени с теми ра, которые попали к нам. Когда-нибудь они будут руководить своим племенем. Потому что будут очень многое уметь и знать. Но ведь их надо готовить к этому! И долго. Зато это, может, самый верный путь.

– Почему же тогда вы отпускаете Марата?

– Только потому, что это нужно ему самому. Он не может иначе. Он увидел в этом свой долг. И запретить ему выполнить долг – бесчеловечно. Убеждению он не поддаётся, ты сам видел. Тут даже обратная реакция: чем больше он спорит, тем сильнее убеждает самого себя.

– Вы считаете, он погибнет?

– Очень возможно. Среди не видевших нас племён ему было бы легче. А ра уж больно непримиримы. Только одно за него: он будет знать язык.

– Почти то же самое я говорил ему сегодня! Перед вашим приходом.

– То же самое ему говорили и на Совете. Но на Марата это не действует. Он хочет именно к ра. В общем, в такой ситуации он, конечно, вправе распорядиться собой. Но, видно, не понимает, что тем самым распорядится ещё и другими. И этого ему не скажешь…

– Кем же он может распорядиться ещё?

– Да вот сегодня Монтелло сказал: «Если погибнет Амиров – пойду я».

«А если погибнет Бруно, – тут же решаю я, – значит, моя очередь…»

Но, понятно, Тушину говорю другое:

– Марат всё понимает. Просто считает, что это стало абсолютно необходимо обществу. И, значит, общество должно сделать.

– Да, – соглашается Тушин. – Тут цепная реакция. Гибнет один – на его место идёт другой. Этого не остановишь. Сколько мог, я сдерживал начало. А теперь не могу. Но мне больно, Алик! Я старше вас и лучше понимаю цену ваших жизней. Вы ещё не понимаете её. А для меня вы – дети. Представляешь, что это такое, когда на смерть идёт твой сын?..

Мы проходим несколько шагов молча.

Потом я говорю:

– Знаете, Михаил, обидно, что мы даже не можем сообщить на Землю, как здесь трудно. Кажется, если бы ушло сообщение – стало бы легче.