Текст книги "Жестокий век"

«Сейчас позовет Цуй», – подумал Хо. Но он тяжело, с кряхтеньем, поднялся, сам убрал посуду, смел со стола крошки. Лицо его, изрезанное мелкими морщинками, было слегка растерянным. Взял слиток серебра, сделанного в виде чуть искривленного, с прямо срезанным концом ножа – в древнейшие времена такими были бронзовые монеты, – провел пальцем по выпуклой вязи иероглифов.

– Кто так щедро одарил тебя?

– Хушаху. Но там был и князь Юнь-цзы, и еще какие-то люди. Один совсем молодой, в красном халате. Он сидел рядом с Юнь-цзы.

– Это, должно быть, князь Утубу.

– И два военных были. Имя одного – Гао Цзы.

– Ты зачем все это рассказываешь? Сколько раз говорю: не распускай язык.

– И вам нельзя рассказывать, учитель? – удивился Хо.

Ли Цзян подумал, важно разрешил:

– Мне можно… Так, говоришь, Гао Цзы? Все верно, где князь Утубу, там Гао Цзы. Они большие друзья. Кто еще был?

– Елюй Люгэ. У него еще глаза такие… веселые.

– Знаю, знаю. Как не знать такого человека. Это один из прямых потомков последнего императора династии Ляо. Важные люди слушали тебя, Хо! И они хорошо оценили твою работу. Не пригодились ли тебе мои поучения?

– Без вас, наставник, я получал не серебро, а палки… – сказал Хо, чтобы сделать старику приятное.

– То-то же.

Заснуть Хо долго не мог. Мешал шум дождя, и слишком много было всего, о чем следовало подумать. Награда все меньше радовала его. Слиток он получил за ложь. Не придумай он про золотую бороду Алтан-хана, вряд ли расщедрился бы Хушаху. Да, но и сами сановники, оказывается, лгут кочевникам. Почему так? Что он соврал – понятно. Ему хотелось помочь кэрэитам, а значит, и семье Есугей-багатура, своей сестре Хоахчин. Он бессилен был помочь им чем-либо другим. А для чего неправда сановникам? В их руках немыслимые богатства, сотни тысяч воинов. Непонятно…

В доме было тихо. Все, кажется, уже спали. Хо лег щекой на деревянный подголовник[34]34
  В Китае вместо подушек пользовались твердыми подголовниками. Их изготовляли из дерева, кожи, циновок, бамбука, из керамики и фарфора.


[Закрыть], закрыл глаза. Надо спать. Завтра целый день будет здесь. Он переложит печь… Цуй будет помогать ему. Почему она сегодня на себя не похожа? Не сказала ему ни одного слова.

Утром дождь перестал. Хо вышел в сад. На листьях деревьев, на лепестках цветов блестели дождевые капли, лужи воды стояли между грядок, на дорожке. Сбросив туфли и до колен закатав штаны, Хо принялся за работу. Отвел воду, поправил грядки.

Пришел Ли Цзян, сел на скамейку, зажмурился от солнца, казалось, задремал, пригретый яркими, теплыми лучами. Долго сидел так, встряхнулся, подозвал Хо.

– Важный разговор с тобой будет.

Хо сел, вытянул ноги, пошевелил пальцами, сбивая темно-бурую грязь.

– Ты хотел печку переделать? Успеешь сегодня?

– Не знаю. Но что за беда – закончу завтра.

– Завтра нельзя. У меня будут большие гости. Очень важные гости. О свадьбе будем сговариваться. Да, да, последняя дочь покинет меня, Хо. Как жить буду? Жена болеет, вот-вот позовут ее к себе предки. В монахи идти, что ли?

– Цуй – замуж? – ошарашенно спросил он. – Да вы что, учитель?!

– Мне не хочется с ней расставаться. Но жених хороший – сын чиновника казначейской палаты.

– Не выдавайте замуж Цуй, учитель! Нижайше прошу вас!

– Да ты что! Как можно, чтобы она сидела возле меня? Моя жизнь заканчивается, а ее только начинается. Старое дерево не должно закрывать свет молодой поросли. Лучше уж уйду в монахи. – Помолчал. – А может, мне усыновить тебя, Хо? А? Душа у тебя добрая. Женю на хорошей девушке… А?

– Не нужно мне ничего этого! – Хо, не замечая, рвал листья миндаля и бросал на свои грязные ноги.

– Ты непочтителен. Разве можно так отвечать своему учителю и наставнику? Наверное, я никогда не смогу избавить тебя от дикарских привычек. Ну вот, зачем листья теребишь!

Хо поднялся, пошел к дому. У дверей столкнулся с Цуй. Ее волосы были собраны на макушке в высокий узел и заколоты бронзовой шпилькой. Прическа взрослых! Хо только сейчас понял, что и вчера у Цуй была такая прическа. Он просто не успел ее разглядеть.

– Замуж собралась? – язвительно спросил он.

Она часто заморгала, отвернулась.

– Я не хочу замуж! Не надо мне мужа, Монгол! – Покрутила костяные пуговицы халата, сморщилась – вот-вот заплачет. – Поговори с моим отцом.

– Уже говорил.

– Поговори еще раз, Монгол.

Он вернулся в сад. Ли Цзян сидел на прежнем месте, задумчиво теребил бороду.

– Учитель, простите меня. Я буду вашим сыном, домашним рабом – кем хотите. Только пусть Цуй живет здесь. Не отдавайте ее чужим людям. Не губите свою дочь!

– Я думаю, Хо. Я обо всем думаю, а ты мне мешаешь.

Всегдашняя вежливость Ли Цзяна была сейчас невыносимой. Хо стоило усилий оставаться почтительным.

– Вы для всех делаете плохо: для Цуй, для себя…

– С отцом жениха у нас давний уговор. Как я могу нарушить свое слово? Я всегда был честным человеком. Но я думаю еще и о другом. Для дочери бедного человека найти хорошего жениха потруднее, чем получить награду от высоких сановников.

Хо ушел от него обозленный. У дома его поджидала Цуй. В черных, широко расставленных глазах ее была надежда. Хо молча дернул плечами, постоял, мучительно соображая, что можно сделать.

– Далеко ли дом твоего жениха?

– Нет, совсем близко.

– Цуй, если ты согласишься, я попытаюсь помочь… Придут завтра гости, ты скажи, что нездорова.

– Мне и так нездоровится от всего этого. Но зачем так говорить?

– Надо, Цуй. Так надо. А теперь покажи мне дом твоего жениха.

Дом чиновника казначейской палаты был много больше дома Ли Цзяна. Шелковые занавески, клетки с говорящими попугаями, дорогие статуэтки и вазы – все говорило о безбедной жизни. Слуги не пустили Хо дальше порога, позвали хозяина. Чиновник, крупный черноусый мужчина в ярком, расшитом на груди халате и замшевых туфлях с круто загнутыми носками, строго-вопросительно посмотрел на Хо.

– Мне надо поговорить с вами, – кланяясь, сказал Хо.

– Проходи…

Чиновник пропустил его в небольшую комнату, запер за собой дверь.

– Достойный хозяин, от своего учителя, почтенного Ли Цзяна, я много наслышан о вас.

– А, ты тот самый варвар… Что тебе нужно от меня?

– Ничего. Но я узнал, что вы жените сына на дочери Ли Цзяна. Девушка умна и красива. Но она, бедняжка, страдает, как я слышал от нее самой, неизлечимым недугом. Может быть, это и не так…

– Погоди… Ты чего болтаешь? О каком недуге речь ведешь? Ли Цзян знает, что его дочь больна?

– Нет, он ничего не знает. Я тоже узнал случайно.

– Ты врешь! Не может Ли Цзян не знать… Вот я спрошу его!

– Достойный господин, вы только не говорите, что это вам сказал я. Если скажете, я погиб!

Чиновник брезгливо дернул губами:

– Ты, я вижу, глуп! Мне не к лицу ссылаться на такого, как ты. Но почему ты пришел ко мне? Не забота же о благе моего сына привела тебя сюда?

– Забота, господин, забота, и ничего больше.

– Врешь. Тебе, признайся, захотелось заработать на этом?

– Ну, это само собой. Я бедный человек. Мне ли пренебрегать возможностью заработать?

– Так и говори…

Чиновник принес связку медных монет[35]35
  В Китае монеты выпускали с квадратным отверстием посредине, их нанизывали на шнур в связки определенного достоинства.


[Закрыть], побренчал ими, встряхивая, с презрением бросил под ноги Хо. У него не было сил наклониться и поднять деньги.

– Что, мало? – насмешливо спросил чиновник. – Ты думал, я сделаю тебя богачом?

Хо поднял связку, подоткнул под пояс и, позабыв поклониться, вышел.

IV

На место новой стоянки прибыли поздно вечером, юрту поставить не успели, переночевали под открытым небом. Утром все принялись за работу, а Бэлгутэй заседлал коня и поехал посмотреть, где водятся тарбаганы.

Поставив юрту, разожгли очаг, принесли жертву духу этих мест и священным куклам – онгонам. Разбрызгивая пальцами капли молока, Тэмуджин смотрел на синие горбы гор, врезанные в чистое, светло-голубое небо. Ниже синь гор незаметно переходила в зелень лесов, в них узкими языками втискивалась степь, пепельно-серая, с коричневыми пятнами песчаных наносов и выдувов. Речка Сангур крутой дугой огибала предгорье, на обоих ее берегах жались к воде кусты тальника, словно охраняя воду от степных суховеев. Неподалеку зеленели высокие камыши, сквозь них видна была светлая полоска озера. Над камышами кружились кряковые утки.

Где-то неподалеку отсюда была та стоянка, с которой Тэмуджина увели нукеры Таргутай-Кирилтуха… Вспоминать об этом Тэмуджину не хотелось. Он зашел в юрту, принялся сшивать лопнувший повод уздечки. Хасар сел напротив, достал из ножен меч, начистил его кусочком войлока, посмотрелся в зеркально блестевшее лезвие, поцарапал пальцем под носом – там, где чуть обозначились темные усики. Любимое занятие Хасара – наводить блеск на лезвие меча и рассматривать отражение своего лица. Торопится стать взрослым…

– Дай-ка сюда…

Тэмуджин взял из рук Хасара меч, поднес к своему лицу. В узкой полоске начищенного железа Тэмуджин увидел длинные всклоченные волосы. Надо как-то побрить голову и заплести на висках косы, а то голова как у последнего харачу. Если с такими волосами поехать к Дэй-сэчену, вряд ли он отдаст Борте. Волосы у него почему-то почернели, рыжий оттенок еле заметен. А у отца голова была красная, цвета медного котла. У него тоже цвета медного, но словно закопченного котла.

Чуть повернул меч, и по лезвию пробежало отражение высокого чистого лба, показались светлые глаза под тяжелыми верхними веками, над ними – брови, короткие, прямые, слишком далеко отодвинутые от переносья. Под носом, на подбородке, пробились жесткие волосы. Тут они рыжие, ничего не скажешь, – наверное, такие вот и были у отца. И все равно Хасар много красивее его. У брата чуть скошенный назад лоб, резко обозначенные надбровные дуги, длинные, словно бы взлетающие острыми концами к вискам брови, – на такого раз взглянешь, и сразу видно, что это за человек, вся его резкая, стремительная натура видна. У Бэлгутэя характер другой. Он мягче, сговорчивее Хасара. И в лице нет ничего резкого, все закругленное, пухлое…

– Фуджин! Фуджин! – послышался испуганный голос Хоахчин. – Ой-ё, люди едут. Тэмуджин, тебе бежать надо!

Тэмуджин и Хасар выскочили из юрты. С верховьев реки рысью приближались шесть всадников. Тэмуджин огляделся по сторонам – бежать некуда! Вернулся в юрту, схватил лук и стрелы. То же сделал Хасар. Мать встала перед ними, будто хотела собою заслонить от взглядов неизвестных людей. Тэмуджин обошел ее, направился навстречу всадникам.

А всадники остановились, сбились в кучу, о чем-то поговорили и вдруг галопом помчались в сторону от юрты.

– Что такое? Куда они? – спросил Хасар.

Но Тэмуджин и сам не понимал, чего хотят всадники. В той стороне, куда они мчались, на пригорке паслись овцы и лошади. Овцы побежали, высоко вскидывая курдюки.

– Воры! – закричала мать. – Тэмуджин!

Тэмуджин побежал, перерезая им дорогу. Но где пешему состязаться с конными! Они завернули лошадей и погнали в степь. Из-под копыт взлетала пыль и легким облачком плыла над травой. Тэмуджин и Хасар выпустили стрелы, они, не долетев, воткнулись в землю. Один из всадников придержал лошадь, крикнул что-то, засмеялся, поскакал за своими товарищами. Братья смотрели вслед грабителям, пока они не скрылись из виду. Потом вернулись к юрте. Мать сидела на телеге, подпирая ладонью щеку, смотрела в степь, из ее глаз катились слезы. Хоахчин тоже плакала, всхлипывая и громко причитая:

– Ой-ё, как жить теперь будем!

Тэмуджин до боли стиснул зубы. За что их наказывает Небо? Не успеют справиться с одной бедой, другая тут как тут. Осталась одна лошадь на всех – это ли не беда! Ни перекочевать, ни уехать. Вот тебе и женитьба…

Приехал Бэлгутэй, слез с коня, расстегнул подпруги.

– Не расседлывай, – сказал Тэмуджин.

Он набил колчан стрелами, прицепил к поясу меч.

– Я, мама, поеду.

Мать безнадежно махнула рукой. Хасар взял лошадь под уздцы:

– Тэмуджин, разреши поехать мне!

– Отстань!

– Что случилось? А? Что случилось? – Бэлгутэй испуганно вылупил глаза.

– Ослеп, что ли? – зло крикнул Тэмуджин. – Где наши кони?

Взлетев в седло, с силой резанул плетью по боку коня. Всхрапнув и прижав к затылку уши, он понес его в степь. Сначала просто скакал в том направлении, где скрылись грабители, потом спохватился – так он их может потерять. Стал искать следы. Ему повезло. На белом солончаке (голая земля словно бы припорошена снегом) увидел свежие отпечатки копыт. Идти по следам было трудно, на возвышенностях с низкой жесткой растительностью они исчезали совсем. Все время нужно было смотреть под ноги, чтобы не уехать в сторону.

Ночь застала его в степи. Стреножив лошадь, он лег на землю, подложив под голову седло. Очень хотелось есть. Но еды он с собой не захватил…

Низко над головой висели крупные яркие звезды. Было тихо, лишь похрумкивала лошадь, срывая траву. Тэмуджин смотрел на звезды, тоскливо думал о том, что слабым в этом мире жить очень трудно. Будь у него нукеры, разве посмели бы подлые грабители так нагло, на глазах у всех, угнать лошадей. Они бы обошли его юрту далеко стороной. Надо что-то делать. Так жить невозможно. Рано или поздно зловредные люди погубят всех.

Утром он снова тронулся в путь. К полудню добрался до небольшого озерка с горьковато-соленой водой. Здесь грабители ночевали. Вокруг потухшего огня трава была истоптана, валялись чисто обглоданные кости, обрывок волосяной веревки и клочок кошмы. Тэмуджин пнул ногой кости – нестерпимо хотелось есть. Напоил лошадь, напился сам.

И вторую ночь пришлось ночевать в степи. Укладываясь спать, подумал было – уж не возвратиться ли? – но представил, как встретят его мать, братья, и отогнал от себя эту мысль. Без лошадей он не вернется. На край земли поедет, будет драться один против трех, десяти, целого куреня, но своего не отдаст.

Чувство голода притупилось. Только слабость во всем теле напоминала ему, как давно он не ел. Конь тоже измучился, шерсть на его боках и спине была мокрой от пота. Надо было остановиться, дать отдых лошади, поискать для себя дикого лука, корней судуна и подкрепиться, но он боялся, что трава, примятая копытами коней, выправится и идти по следу будет совсем трудно.

Неожиданно впереди блеснула речушка. На ее берегу пасся небольшой табун, у шалаша, крытого шкурами, горел огонь. Тэмуджин остановил коня, всмотрелся в табун. Его лошадей здесь не было. Подъехал к шалашу. Из него на четвереньках выбрался молодой парень. На нем был короткий халат из хорошей материи, на витом ременном поясе висел нож с костяной рукояткой. Парень с безбоязненным любопытством рассматривал Тэмуджина. А Тэмуджин, не слезая с коня, настороженно заглянул в шалаш. Там больше никого не было. Это его успокоило.

– Ты кто такой? – спросил парня.

– Я Боорчу, сын Наху-Баяна.

– Ты не видел здесь людей?

– Видел. Утром проехали.

– Это воры.

– Воры? Как хорошо, что они не заметили ни меня, ни моего табуна! Ты их хочешь догнать и отбить коней? Один?

– Один.

– Ты смелый. Но что можешь сделать один? – Боорчу поцарапал затылок. – Я поеду с тобой.

– Сначала накорми меня. Есть у тебя что-нибудь?

– О, у меня всего вдоволь! Я тут пасу и дою кобыл. Хочешь молока? Кумыса? Хурута?

– Давай все сразу! – Тэмуджин улыбнулся: парень, кажется, славный.

Пока он ел, Боорчу поймал в табуне двух коней, привел к шалашу, расседлал савраску Тэмуджина.

– Пусть отдыхает. На нем сейчас ни догнать, ни убежать. Поедем на наших конях.

– А табун? Так, без присмотра, и оставишь?

– К вечеру приедет за молоком отец. Присмотрит. Надоело мне все это. Живу один, людей не вижу. – Боорчу заседлал коней, положил в седельные сумы хурута и бурдючок с кумысом. – Еще что нам нужно?

– Если есть лук и стрелы, бери.

– Нет. Были и лук, и стрелы. Отец забрал. Боится, что я ввяжусь с кем-нибудь в драку… «Лучше, – говорит, – пусть угонят кобылиц, чем убьют тебя».

Поехали. Боорчу говорил без умолку. Тэмуджин скоро узнал о нем почти все. У своего отца Наху-Баяна он единственный сын. Отец живет не бедно, скота хватает. С куренем не кочует. Живет сам по себе.

– Вы из чьего улуса? – спросил Тэмуджин.

– Из улуса тайчиутов.

Тэмуджин резко обернулся.

– Ты чем-то удивлен? – спросил Боорчу.

– Нет. Рассказывай…

Но он его больше не слушал. Готовность Боорчу помочь теперь выглядела иначе. Что, если этот парень в сговоре с грабителями? Завлечет его в засаду или ударит ножом в спину… Как тут быть? Может быть, сейчас, пока не поздно, прикончить его? Он остановил лошадь, слез с седла. Остановился и Боорчу.

– Что случилось?

– Подпруги ослабли. Ты поезжай. Смотри за следами.

Боорчу поехал. Тэмуджин вынул из колчана стрелу. Если этот разговорчивый парень замыслил черное дело, так просто не подставит затылок. Сейчас или остановится, повернется к нему, или, если понял, что его замысел открыт, бросится убегать. В том и другом случае надо стрелять. Но Боорчу ехал спокойным шагом, время от времени склонялся, всматриваясь в примятую траву.

Сунул стрелу в колчан, понемногу нагнал его. Боорчу навалился животом на переднюю луку седла, свесил голову.

– Ветерок потянул. Трава качается, и совсем ничего не видно, – сказал он.

Тэмуджин незаметно вглядывался в лицо Боорчу. Из-под летней войлочной шапки, отороченной по краю черной шелковой лентой, во все стороны торчат коротко обрезанные, с загнутыми вверх концами и выгоревшие на солнце волосы, открытые угольно-черные глаза спокойны и внимательны, во взгляде нет ни тревоги, ни настороженности, ни скрытой враждебности. Можно ли так ловко притворяться?

Боорчу выпрямился, натянул поводья, останавливая лошадь.

– Стоит ли нам держаться за след? В той стороне, куда он ведет, я слышал от отца, стоит чей-то курень. Других куреней поблизости нет. Лошадей угнали туда. Нам, может быть, плюнуть на след и скакать прямо к куреню? Быстро поедем, к концу дня будем там.

Ветер был несильный, он лишь слегка взъерошивал траву, но и этого было достаточно, чтобы потерять следы. Если Боорчу говорит правду, на распутывание следов нечего тратить время. Если правду. А если нет?

– Ты хорошо знаешь, где стоит курень?

– Он стоит в урочище Герге. В прошлом году мы там летовали. Нынче тоже хотели кочевать туда. Но раз туда прикочевал курень…

Поехали рысью. Местность была неровная. Мелкие ложбины чередовались с плавно закругленными буграми. Ветер раскачивал неровные, клочковатые травы, казалось, по степи бесконечной чередой бегут волны, исчезая в синей дали. Взгляду не на чем было задержаться – вокруг только зеленые волны и синее небо. Здесь ничего не стоило заплутать, потеряться. Но Боорчу уверенно держал путь на северо-восток. Тэмуджин скакал за ним, чуть приотстав, так, чтобы все время видеть своего спутника с затылка.

К вечеру неровности степи стали более заметны, бугры постепенно сменили сопки с выгоревшей травой на гладких склонах.

– Теперь близко, – сказал Боорчу.

Он поднялся на крутую сопку, оставив лошадь, пешком прошел к вершине, лег, подав знак Тэмуджину следовать за ним.

За сопкой была широкая долина, прорезанная вдоль извилистой речушкой. В ее излучине стоял небольшой курень. Рядом с юртами паслось десятка четыре коней, дальше видны были большой табун и пестрая отара овец.

– Твои лошади должны быть здесь, – почему-то шепотом сказал Боорчу.

– Да, они тут. Но незаметно их не угнать.

Боорчу посмотрел на заходящее солнце.

– Подождем немного.

В сумерках спустились с сопки, шагом поехали к куреню. Тэмуджин вынул из ножен меч, до боли в пальцах сжал рукоятку. Их, кажется, приняли за пастухов, никто не остановил, не окликнул.

Лошади Тэмуджина держались особняком, у них были спутаны передние ноги.

– Эти? – спросил Боорчу.

Тэмуджин кивнул, не спуская с него взгляда. Если Боорчу враг, сейчас подымет тревогу. Но Боорчу соскочил с коня, быстро перерезал путы.

– Гони. Тихо.

– Э-эй, вы что делаете? – закричал кто-то в курене.

Тэмуджин толкнул коня в бока пятками, налетел на освобожденных от пут коней. Боорчу уже скакал рядом, и плеть свистела над его головой. Бешеным галопом, не выбирая направления, лошади понеслись меж сопок. Тэмуджин оглянулся. Из куреня мчался всадник на белом коне. Он визжал и размахивал шестом урги с петлей на конце.

Сумерки быстро густели. Скоро урга в руке всадника стала неразличима, и сам он был плохо виден, белый конь облаком катился над темной степью – все ближе, ближе…

– Не отвяжется! – прокричал на ухо Боорчу. – Дай мне лук!

– Я сам. Гони!

Тэмуджин обернулся, не целясь послал свистящую стрелу навстречу всаднику, с яростью крикнул:

– Поворачивай! Убью!

Всадник отстал. Они сбавили ход, по бледным звездам определили, куда держать путь. Боорчу снял с головы шапку, сунул ее за пазуху.

– Фу, жарко стало! – Громко засмеялся. – Ловко мы, а?

Лошади перешли на шаг. Тэмуджин протянул руку, положил ее на плечо Боорчу:

– Ты хороший парень.

Он чувствовал себя виноватым перед Боорчу, стыдился своей недавней подозрительности. Ладно еще, что Небо вразумило его. Лежал бы сейчас Боорчу в степи со стрелой в спине. И никто бы не узнал, кем, за что, почему убит парень.

– У тебя хорошие духи-хранители, Боорчу. Чаще приноси им жертву.

– Может быть, и хорошие, – согласился Боорчу. – А твои разве хуже? Мои духи помогли твоим, и потому так легко и просто все удалось. Однако будет лучше, если поскорее уберемся из этих мест.

Скакали всю ночь без остановок. На рассвете сменили взмыленных лошадей, опорожнили бурдючок кумыса и помчались снова. В полдень пригнали лошадей к юрте отца Боорчу. Здесь неожиданно для себя Тэмуджин встретил шамана Теб-тэнгри. Обрадовался ему, словно брату родному.

– Ты как оказался тут?

– Где остановится конь, там мой дом. Разве не знаешь?

– Ты меня спас, Теб-тэнгри. Покуда жив, буду помнить об этом.

Теб-тэнгри мягко улыбнулся, кивнул головой, как бы говоря: «Помни, помни…» Сказал, глядя в глаза Тэмуджину:

– Недавно я отбил у лисы птенца. Думал, из него вырастет храбрый кречет…

– А вырос? – спросил, напрягаясь, Тэмуджин.

– Еще растет. Может быть, и кречет, а может быть, и пугливый селезень… Пока не видно. – Узкое, острое лицо шамана огорченно сморщилось.

Тэмуджин проглотил обиду.

– Где твой отец?

– Таргутай-Кирилтух заставил его жить в своем курене.

– Аучу-багатур, говорят, обещал вырвать тебе язык.

– Кто дерзнет поднять руку на священную особу служителя Неба? Такого не было никогда и не будет.

Подошел Боорчу. Посмеиваясь, сказал Тэмуджину:

– Отец чуть не побил меня. Они с матерью всю ночь не спали. Пойдем перекусим слегка и отдохнем. Потом отец зарежет для нас барашка.

Есть Тэмуджин не стал. Все тело гудело от усталости. Прилег на постель и сразу же заснул.

Разбудил его Боорчу вечером. Возле юрты горел огонь, на большом белом войлоке сидели Теб-тэнгри и Наху-Баян. Отец Боорчу был человек еще не старый, с продубленным солнцем и ветрами лицом и крепкими, жилистыми руками. Он усадил Тэмуджина рядом с собой, сказал то ли с удивлением, то ли с осуждением:

– Как ты решился, молодец, один пуститься в такой опасный путь?

– Беспомощные утки летают стаей, а орел всегда один.

Искоса посмотрел на Теб-тэнгри – понял ли? Шаман понял. В черных проницательных глазах скакнули веселые огоньки.

Наху-Баян подумал, словно бы взвешивая его слова, одобрительно хмыкнул.

– Отчаянный… Что же, так и надо. Иначе в наше время не проживешь. Худое время, ох и худое. Ни от воров-грабителей, ни от врагов-чужеплеменников никто простого человека защитить не хочет. Мало того – свои грабят своих, родич порабощает родича. Скажи, Теб-тэнгри, в других местах живут так же?

– И так же, и хуже…

– Ох и время пришло… – со вздохом сказал Наху-Баян. – Будь над всеми нами один хан, люди меньше страдали бы от воров, вражеских набегов. Но нойоны сговориться никак не могут. Разум покинул их.

Тэмуджину вспомнились нападки кузнеца Джарчиудая на нойонов. Каждый из них был для кузнеца нисколько не лучше угрюмого Таргутай-Кирилтуха. Наху-Баян тоже, видимо, недоволен нойонами… А по виду живет не худо, обут, одет, есть скакуны под седло, и дойные кобылицы, и овцы…

Мать Боорчу поставила на войлок деревянное корытце с передней – почетной – частью барана, разрезанной на крупные куски, подала чаши с супом – шулюном.

Из темноты, спасаясь от мошки, в круг света вышли на дым лошади, стали, мотая головами и махая хвостами. Откуда-то бесшумно прилетела сова, снизилась к огню, испуганно прянула в сторону, громко хлопнув крыльями.

– Дура птица, – сказал Боорчу.

– Это не птица, – возразил шаман. – Это дух зла в образе птицы. То видимый, то невидимый, он всегда вьется возле людей. Заметили, как испугалась? Это потому, что здесь оказался тот, кому доступны тайны Неба.

– Если бы тебя, Теб-тэнгри, так же боялись злые люди! – сказал Тэмуджин.

– Они будут меня бояться, – пообещал шаман.

Тэмуджин дочиста обгрыз лопатку барашка, ленивым от сытости взглядом посмотрел на сочные, жирные куски мяса и, хотя есть уже совсем не хотелось, не удержался, взял еще ребрышко.

– Наху-Баян, ты завел разговор о нойонах. Все винят их. Но щедрый нойон или скупой, злой или добрый, а племя без него жить не может. Не будет нойона, племя рассыплется…

– Я говорил, Тэмуджин, о другом, о том, что при ханах жилось бы лучше.

– Однако и хан может быть таким же, как Таргутай-Кирилтух!

– Конечно, конечно, – охотно согласился Наху-Баян. – Но несправедливость хана – несправедливость одного человека. Та же несправедливость нойонов умножается на их число.

Шаман давно наелся и теперь лежал на войлоке, ковыряя в зубах сухим стебельком травы.

– Каким бы ни был хан, – сказал он, – его власть сводит улусы разных племен в один большой улус. Исчезает вражда. Боятся нападать враги. Не льется зря кровь. Все это давно поняли в земле найманов, начали понимать кэрэиты, только у нас ума не хватает.

– Ума ли? – не согласился с ним Наху-Баян. – Вот у его отца, храброго Есугея, ума хватало. Но нойоны не хотели видеть его ханом.

Помолчали. Потом заговорили о другом. Но Тэмуджину не хотелось говорить о другом, и он спросил Наху-Баяна:

– Не боишься кочевать один?

– Побаиваюсь, – просто признался Наху-Баян. – Недобрые люди всегда могут, как у тебя, угнать скот. Или отобрать юрту, повозку. Или лишить жизни. Но кочевать с куренем мне тоже не с руки. Весь скот теснится возле куреня, быстро выбивает траву, тощает. В то же время поезжай в любую сторону – на много дней пути нетоптаные пастбища. Давно пора кочевать айлами в три-четыре юрты. Но пока враждуют племена, айлы – добыча лихих людей.

Многое, о чем раньше Тэмуджин лишь смутно догадывался, становилось понятнее, но успокоение не приходило, напротив, неясное чувство тревоги все росло, заставляло напрягать ум, возвращаться к старым своим думам, иначе смотреть на то, что недавно казалось твердо установленным. Раньше только собственная судьба казалась трудной и превратной, а теперь он видел, что неустройство, неуверенность в будущем, тоска по безопасности и покою – удел многих, и не Таргутай-Кирилтух тому виной. Если на время отбросить свою ненависть к нойону, на все посмотреть как бы со стороны, окажется, как это ни горько признать, Таргутай-Кирилтух преследует его семью не из пустой злобы к нему, к братьям, к матери, не из мести за обиды, быть может причиненные отцом; он хотел утвердить надо всеми свою власть, возможно – даже стать ханом монголов, а раз так, не мог он оставить сильной, независимой семью Есугея, человека, не возведенного в ханское достоинство, но обладавшего властью хана; с этой стороны он видел постоянную угрозу своим устремлениям, корень будущих междоусобиц, причину гибельного кровопролития, обнищания племен, – словом, если быть честным до конца, Таргутай-Кирилтух все обдумал хорошо и правильно и старался он не для себя одного, для блага всех, но не сумел устранить несогласия, прекратить раздоры, его устремления никому ничего не принесли, если, конечно, не считать горя, страданий, обид, причиненных, скорее всего, не только их семье. Почему так получилось? Что помешало Таргутай-Кирилтуху? Что помешало отцу стать ханом, если он был сильнейшим среди равных ему?

– Тэмуджин, люди какого племени угнали твоих коней? – спросил Теб-тэнгри.

– Что?.. А-а… Не знаю. Нам некогда было разбираться, – рассеянно ответил Тэмуджин, возвращаясь к своим прерванным размышлениям.

Но думать ему не дали. Наху-Баян снова похвалил его за смелость, скосил глаза на сына, спросил:

– Мой Боорчу от страха ничего не наделал?

– Боорчу бесстрашный человек!

– Ха! – Наху-Баян вроде бы не поверил, но по лицу видно – доволен своим сыном.

И Тэмуджин решил воспользоваться его добрым расположением.

– Наху-Баян, мне надо ехать к хунгиратам. Дочь Дэй-сэчена – моя невеста. Мне пора обзаводиться своей юртой.

– Дэй-сэчена я знаю. Достойный и богатый человек.

– Наху-Баян, найду ли я себе в товарищи человека лучше, чем твой Боорчу?

Наху-Баян не торопился с ответом. Расколол кость, высосал мозг, сорвал клок травы, вытер им жирные губы и руки, Боорчу незаметно толкнул Тэмуджина, подмигнул, как бы говоря: «Проси, хорошо проси!»

– Наху-Баян, когда мы вдвоем с Боорчу, нам никто не страшен…

– Вот-вот, не страшен… Слишком уж ты отчаянный, Тэмуджин. Мало бит. Но ты и не безрассуден, как я посмотрю. Пусть сын едет с тобой. Вашей дружбе я не помеха. Мое солнце клонится к закату, ваше только всходит. Будете стоять друг за друга в беде и нужде, и никакие тучи не затмят вам света.

Все получилось хорошо. Даже слишком хорошо все получается в последнее время. Легко отбил коней, нашел нукера… Когда слишком много сразу хорошего – жди плохого. Что, если Дэй-сэчен все-таки не захочет отдать Борте? Как быть? Похитить, как предлагал Хасар? Искать невесту в другом курене? Все это не подходит. Может быть, попросить Наху-Баяна съездить к Дэй-сэчену, выведать, что он думает… Нет, нельзя просить об этом Наху-Баяна: кто много просит, тот мало получает. Может быть, Теб-тэнгри как-то сумеет помочь?..

Выждав, когда остались вдвоем с шаманом, сказал:

– Помоги мне еще раз, Теб-тэнгри. Поезжай к Дэй-сэчену. Тебе все равно куда ехать.

– Но кому помогать – мне не все равно. Я сделал все, чтобы вызволить тебя, я поеду к Дэй-сэчену. А почему?

– Твой отец друг моего отца…

– Это так. Но у твоего отца были и более близкие люди – родичи. Кто помог тебе?

Слабая, словно бы виноватая улыбка шамана не делала его слова мягче. Он прикоснулся к тому, что всегда причиняло Тэмуджину боль. Родичи оказались или трусливыми, или равнодушными, они вели и ведут себя постыдно. Мунлик в тысячу раз лучше единокровных дядей и двоюродных братьев. Но что за радость для шамана напоминать о том, что и без того не будет забыто? Сказал, сдерживая обиду:

– Родичи далеко. А ты здесь, рядом…

– Когда твою шею натирала колодка, не я, твои родичи жили рядом.

Шаман был неуступчив. Он, кажется, хотел, чтобы Тэмуджин вслух осудил своих родичей. Но он не мог этого сделать: они – родичи.

– Я тебя попросил. Если не хочешь, так и скажи.