Текст книги "Жестокий век"

VI

Сдвинув на затылок малахай, Чиледу долго вслушивался. Шуршали жесткие листья осины, тихо шептались вершины сосен – ни одного постороннего звука. Но ему все время кажется, что за бронзовыми стволами сосен кто-то есть, чей-то взгляд сторожит каждое его движение. Чиледу хотел было подождать Тайр-Усуна с нукерами, сказать ему, что… А что он скажет? Дозорному полагается доносить о том, что он видит и слышит, а не о том, что ему чудится.

Вот уже несколько дней они идут вниз по Селенге, по ее правому берегу. Горы здесь подступают прямо к реке, местами скалистые кручи обрываются у самой воды. И лес вплотную придвинулся к реке. Над заводями свисают кусты черемухи с багряными увядающими листьями, на высоких песчаных ярах стоят могучие сосны, в узких падях белеют стволы берез. Здесь родина его предков. Чего ему бояться на земле прадедов? И за что бояться, за свою никому не нужную жизнь?

Чиледу больше не останавливал лошадь, не прислушивался. Он ехал по крутому песчаному яру. Слева, далеко внизу, извивалась Селенга, ее протоки петляли, захлестывали острова, заросшие кустарником. Лошадь набрела на тропу, припорошенную рыжей хвоей, и стала забирать вправо от реки, в густой лес. Неожиданно впереди за деревьями Чиледу увидел воду. Это была не Селенга, а ее приток – Уда, река хори-туматов. Где-то здесь, на ее берегах, они охотятся и пасут стада.

В устье этой реки Тайр-Усун назначил место для ночевки. Чиледу проехал немного вверх, увидел широкую поляну и спешился, осмотрелся. Лес обступил поляну с трех сторон, за рекой возвышался высокий холм, его склон, обращенный к воде, был крут, из земли выпирали серые скалы.

Пока Чиледу осматривался, у него снова возникло ощущение, что за ним следят, и он до звона в ушах вслушивался в шорохи леса, но ничего подозрительного обнаружить не мог. Вскоре подъехал Тайр-Усун с шестью нукерами, и Чиледу успокоился. Расседлали и отпустили пастись лошадей, натянули для нойона походный шатер. Вдруг из леса неслышно появились три вооруженных луками воина, один направился к ним, двое отрезали путь к лошадям. Нукеры схватились за оружие, но воин, что шел к ним, поднял руку. И сразу же из леса со свистом прилетели две стрелы, словно ножом пересекли натянутые ремни шатра, и он осел на землю. Тайр-Усун снял с пояса саблю и бросил себе под ноги. Вслед за ним то же сделали все нукеры. Воин подобрал оружие, сложил в кучу, поднял лук над головой. Из леса выехал всадник на гнедом коне, за ним высыпали шесть человек пеших. Всадник был совсем юный, почти мальчик. Как он ни старался выглядеть суровым, в возбужденно поблескивающих глазах было больше любопытства, чем строгости.

– Мы люди славного багатура, повелителя меркитов Тохто-беки, – обиженным голосом заговорил Тайр-Усун. – Держим путь к вождю хори-туматов Бэрхэ-сэчену. Почему вы подстерегаете нас на тропе?

– Бэрхэ-сэчен – мой отец, – гордо сказал юноша. – Меня зовут Дайдухул-Сохор.

– Проводи нас к отцу, Дайдухул-Сохор, и верни оружие.

– К отцу проведу. Он и решит, вернуть ли вам оружие.

Ночевали тут же, под бдительным оком хори-туматов. Утром отправились в путь. Их вели по узким охотничьим тропам. На другой день под вечер пришли в курень Бэрхэ-сэчена. Юрт было не очень много, большинство жилищ сделано из шкур диких животных. Люди здесь не носили длинных халатов. Верхняя одежда из шерстяной ткани, а чаще всего из выделанной мягкой кожи не достигала колен. Она казалась смешной, словно шутки ради все пообрезали полы. Но позднее Чиледу понял, что такая одежда очень удобна в лесу – не цепляется за сучья и ветви.

Бэрхэ-сэчен разговаривал с ними в просторной юрте, застланной медвежьими шкурами. Тайр-Усун разложил перед ним подарки: пеструю шелковую ткань, нож в серебряных ножнах, бронзовые чаши и сосуды, железный шлем, украшенный насечкой.

Чуть наклонив голову, Бэрхэ-сэчен поблагодарил Тайр-Усуна. Седой, с худым, болезненным лицом, он, кажется, был равнодушен ко всему на свете.

– Что приехали просить, меркиты? – спросил он Тайр-Усуна.

– Мы приезжаем только просить?

– Нет, когда вам удается, вы берете не спрашивая.

– Разве мы плохие соседи? – хмуро удивился Тайр-Усун. – Мы много лет не враждуем с вами. Неужели вы помните старые времена? Но и тогда к людям вашего племени мы относились особо. Пленным мы сохраняли жизнь. Они становились во всем равными с детьми нашего племени. Да вот Чиледу… Его дед родился здесь. А он мой нукер, равный со всеми. Разве это не так, Чиледу?

Под беспокойным взглядом выпуклых глаз Тайр-Усуна Чиледу приподнялся:

– Это так.

– Ты помнишь своего деда? – спросил Бэрхэ-сэчен.

– Нет.

– А как его звали?

Чиледу назвал имя деда, Бэрхэ-сэчен пристально посмотрел ему в лицо, поднялся:

– Вы устали с дороги. Время позднее. Разговор продолжим завтра.

Тайр-Усуна поместили в отдельной юрте, нукеров – всех вместе. Уходя к себе, Тайр-Усун сделал Чиледу незаметный знак – зайди. В юрте он быстрым шепотом сказал:

– Постарайся поговорить с ним так, чтобы тебе поверили. Молчи о нашем поражении. Мы должны заручиться их поддержкой, чего бы это ни стоило. Ты понимаешь? Будешь умным – я никогда не вспомню волов и повозку. От тебя будет зависеть многое. Я это знал еще там, потому и взял с собой.

Чиледу не пошел в свою юрту. Присел на седло, закрыл лицо руками. С тех пор как у него отобрали Оэлун, все, что бы он ни делал, кажется ему пустым, бессмысленным. А Тайр-Усун хочет, чтобы он в чем-то убедил этих людей. Что может песчинка, гонимая ветром?.. Его жизнь поддерживает лишь вера, что он сумеет отомстить Есугею. Когда этому рыжему разбойнику станет так же больно, как больно ему сейчас, душа обретет покой.

Курень спал. У юрты взвизгивала собака, далеко в горах утробно рявкал изюбр. Кто-то тронул Чиледу за плечо. Он поднял голову. Перед ним стоял Дайдухул-Сохор.

Он провел Чиледу снова в ту же юрту, где их принимал Бэрхэ-сэчен. На этот раз вождь хори-туматов сидел у жарко пылающего очага, поджаривал на углях кусочки печени, неторопливо ел. Чиледу отказался от угощения, лишь выпил чашку прохладного, кисловатого дуга[9]9
  Дуг – освежающий напиток, приготовленный из молока.


[Закрыть]. Дайдухул-Сохор, как и его отец, стал жарить печень. Кроме них, в юрте никого не было.

– Твой нойон приказал тебе что-нибудь выведать у нас? – спросил Бэрхэ-сэчен.

Чиледу смутился под его проницательным взглядом.

– Можешь не отвечать, это и так понятно. Молод он, твой нойон… Тебе нелегко живется у меркитов. Помолчи. Ты невесел, твои глаза пусты. Ты знаешь, кто был твой дед? Это был старший брат моего отца. Но мы слышали, что он умер молодым, никого после себя не оставив.

– Да, он умер рано. Но после него остался мой отец. Недавно и отец мой умер тоже. – Чиледу вздохнул. – А мать умерла давно.

– Братья, сестры есть?

– Нет, я один. Ни братьев, ни сестер… ни жены. – Чиледу не мигая смотрел на огонь.

– Оставайся у нас. Мы найдем тебе жену, поставим юрту. Мы не так богаты, как твои хозяева – меркиты. У нас меньше коней и овец. Но охота дает нам пищу и одежду…

– Нет. – Чиледу покачал головой. – Возможно, я когда-нибудь и вернусь сюда. Но сейчас… У меня там есть неоконченные дела.

– Смотри, как лучше, – не стал настаивать Бэрхэ-сэчен. – Ты хочешь, чтобы нойон знал о нашем родстве?

– Мне все равно…

– Почему же все равно? Разве человек может быть настолько равнодушным к своей судьбе! – Бэрхэ-сэчен нахмурился. – Не спрашиваю, что у тебя там за дело, но, если ты будешь таким, угаснешь, ничего не довершив.

– Я свое дело довершу, – сказал Чиледу глухо, повторил: – Довершу.

Дайдухул-Сохор, тараща любопытные глаза, резал обжаренную печень на мелкие кусочки, солил и кидал себе в рот. За все время он не проронил ни слова.

– А теперь я хочу тебя спросить о намерениях меркитов. Я понимаю, что они приехали неспроста, но что стоит за этим? Ты можешь не отвечать на мои вопросы, – сказал Бэрхэ-сэчен. – А если ответишь, я обещаю, что не использую твои слова во вред тебе. Я уже говорил, что мы не так богаты, как твои хозяева. Но мы вольные люди. За право владеть этими землями и жить так, как нам хочется, было пролито немало крови. Нам ничего не нужно от меркитов. Но что им нужно от нас?

– Тайр-Усун это скажет.

– Правильно. Но если сосед просит у меня огня, я должен знать, собирается ли он сварить ужин или поджечь мою юрту. Когда такое могучее племя, как меркиты, ищет нашей помощи, это что-нибудь да значит.

– Они враждуют с тайчиутами. Мне кажется, Бэрхэ-гуай[10]10
  Гуай – уважительное обращение к старшему.


[Закрыть], эта вражда не закончится обычными стычками, каких было много.

– Может быть. – Бэрхэ-сэчен задумался. – Мы живем далеко от ваших степей, но и до нас доходят кое-какие слухи. Что-то невообразимое происходит у вас. Племена кидаются друг на друга, как голодные собаки. Будто Небо лишило людей разума. Но ведь так все время продолжаться не может.

– Я хочу, чтобы вы помогли меркитам. Я хочу, чтобы они побили тайчиутов.

– Ты не любишь тайчиутов?

– Я ненавижу их! – Чиледу сказал это негромко, но ему показалось, что он крикнул во весь голос, все внутри у него вдруг вспыхнуло, загорелось огнем.

– Ненависть не самый лучший спутник человека. И что у тебя за причина ненавидеть всех тайчиутов? Как лес состоит из высоких и низких деревьев, так и народ – из плохих и хороших людей. Тайр-Усун будет просить воинов?

Чиледу подумал, что отвечать на этот вопрос, пожалуй, не следовало бы, но ведь Тайр-Усун велел ему молчать лишь о поражении меркитов, кроме того, очень уж неловко что-нибудь скрывать от прямодушного Бэрхэ-сэчена. Сказал:

– Будут просить и воинов, и дорогие меха.

– И ты хочешь, чтобы мы все это дали?

– Я хочу, чтобы меркиты победили тайчиутов. Вот чего я хочу, Бэрхэ-гуай. – Чиледу вдруг захотелось поделиться своей болью и обидой, и он рассказал, как потерял молодую жену.

Бэрхэ-сэчен принял его сбивчивый рассказ спокойно. Проговорил задумчиво:

– Вражда племен приносит людям одни несчастья и страдания. Сейчас ты думаешь о мести, но ведь отмщение не сделает тебя счастливым.

– Оно успокоит мою душу.

– Ты ошибаешься.

– Отец, я бы на его месте тоже… – начал было молчавший до этого Дайдухул-Сохор.

Ласково, но решительно остановив сына, Бэрхэ-сэчен сказал:

– Местью ничего не исправишь. А жить прошлым – значит уподобиться лошади, скачущей вокруг столба коновязи: как ни бежит, остается на одном месте.

От спора с ним Чиледу уклонился. Если раньше мысль о мести Есугею и его роду была неопределенной, размытой, то теперь стала четкой, как свежая зарубина на сосновом стволе. Бэрхэ-сэчен, видимо, догадался, что говорить об этом Чиледу не хочет, устало усмехнулся:

– Ну ладно… А вот воинов мы не дадим. Не в наших обычаях искать брани. Меха… В обмен на ткани, например, мы кое-что можем дать. Однако, если нойон будет тебя спрашивать, говори: меха обещаны найманам.

– Зачем это? – удивился Чиледу.

– Так будет лучше и для нас, и для тебя.

Почему лучше, Чиледу так и не понял. Однако Тайр-Усуну он все сказал так, как просил Бэрхэ-сэчен. Нойон пришел в ярость:

– Как они смеют! Меха обещаны найманам – это что? Они хотят сказать, что предпочитают иметь дело с сильными, богатыми найманами, а не с битыми меркитами! – Вдруг Тайр-Усун обрушился на Чиледу: – Ты все рассказал им! Обрадовался сородичу, продал нас!

– Бэрхэ-сэчен не просто сородич, он мой кровный родственник! – вырвалось у Чиледу. – И не продавал я вас…

– Родственник? Ах вон как! – Тайр-Усун как бы споткнулся, в его глазах мелькнуло недоверие. – Не врешь? Ну что ж, это возможно. И ты, конечно, остаешься здесь?

– Нет, я не остаюсь. Я твой нукер.

Тайр-Усун подошел к нему, взял за подбородок, посмотрел в лицо:

– Что-то я тебя не понимаю. Но с этим разберемся. А вот как возвращаться, ничего не получив? Ну, воины – пусть… Без них обойдемся. Но меха… И еще. Нельзя допустить, чтобы люди этих земель знались с найманами. Попробуй поговорить еще раз. Бэрхэ-сэчен отказывает мне, но не может же он отказать своему родственнику.

– Я попробую, – пробормотал Чиледу, чувствуя себя неловко оттого, что стал участником непонятной игры, затеянной Бэрхэ-сэченом.

Но Бэрхэ-сэчен, встретившись с ним, сказал, что своего уже добился, Тайр-Усун уразумел: здесь он получит только то, что захотят дать хозяева, не захотят – ничего не получит.

– Сейчас уже можешь сказать, что тебе удалось склонить меня к расторжению договоренности с найманами.

Теперь Чиледу понял все. И позавидовал уму Бэрхэ-сэчена. Ведь если бы он сразу дал Тайр-Усуну меха и не дал воинов, нойон все равно уехал бы недовольным. А сейчас он обрадуется и этому.

И верно, Тайр-Усун весь просиял, милостиво похлопал Чиледу по плечу:

– Молодец! О твоей услуге я скажу самому Тохто-беки.

Он сдержал свое слово. Когда вернулись домой с вьюками, набитыми мехами, Тайр-Усун провел Чиледу к Тохто-беки.

К мехам Тохто-беки остался равнодушным. Встряхнув искристую шкурку соболя, подул на пушистый шелк меха, кинул в мешок.

Тайр-Усун, обиженно хмурясь, начал рассказывать, с каким великим трудом удалось ему добыть это богатство. Тохто-беки слушал его с благодушной улыбкой, расхаживал перед ним, заложив руки за спину. Он совсем выздоровел, но шея так и осталась скривленной, и голова по-прежнему склонялась на один бок.

– Я уже думал, что мы ничего не получим, – говорил Тайр-Усун, – но мой нукер Чиледу оказался близким родственником Бэрхэ-сэчена. И он помог мне. Он мог бы остаться там, но не остался – так велико его желание сражаться под твоим знаменем.

Тохто-беки шагнул к Чиледу:

– А-а, жених… Хвалю за верность! Я прикажу агтачи[11]11
  Агтач – конюший.


[Закрыть] дать тебе из моих табунов скакуна. – Повернулся к Тайр-Усуну. – Конечно, это хорошо, что вы так управили дело с хори-туматами. Но меха дарить наследникам хана кэрэитов мы не будем. Пока ты ездил, тут кое-что произошло. Братья передрались. Мы всем четверым обещали поддержку. Верх взял Тогорил. Два его брата, Тай-Тумэр и Буха-Тумэр, прибежали сюда, один, Эрхэ-Хара, к сожалению, ушел к найманам. Братьев я приветил, обнадежил…

– Это хорошая новость, – сказал Тайр-Усун; подумав, уточнил: – Это очень хорошая новость. Но что намерен делать Тогорил?

– Он прислал к нам гонца. Просит выдать ему Тай-Тумэра и Буха-Тумэра. Вот какие дела! – Тохто-беки весело глянул на Тайр-Усуна. – Хорошо, что вы удержали меня от поспешного выступления против тайчиутов. Кэрэиты будут с нами, мы станем вдвое сильнее. Тогда никакие тайчиуты не сдержат нашего натиска. Мы сметем их курени, окропим землю их кровью!

– Что ты ответил гонцу Тогорила?

– Я ему наговорил много, не сказав ничего.

– Ты хочешь помогать Тай-Тумэру и Буха-Тумэру? Тогда нам придется воевать с Тогорилом. Может быть, лучше выдать беглецов? Тогорил станет нашим другом.

– Другом – не знаю… – усомнился Тохто-беки. – Но, опасаясь Эрхэ-Хара, вымаливающего помощь у хана найманского, он задирать нас не станет. Время есть. Надо сделать так, чтобы братья смертельно возненавидели друг друга. Чем сильнее станет меж ними вражда, тем труднее обойтись без нас. А мы уж посмотрим, кого поддержать…

VII

В огромной юрте, обтянутой внутри желтым шелком, подперев взлохмаченную голову руками, перед погасшим очагом сидел одинокий человек. За войлочными стенами бесновалась вьюга, голодным волком выл ветер, подрагивала юрта, колыхался шелк, в неплотно прикрытое дымовое отверстие влетали снежинки и белыми бабочками порхали над головой человека. За дверями слышались простуженные голоса нукеров, несущих наружную охрану, – кто-то хотел пройти в юрту, а они не пускали. Наконец дверь все-таки приоткрылась, у порога остановился нукер.

– Чего тебе?

– Слуга всевышнего…

– Пропустите.

Путаясь в длинной черной одежде, осеняя себя крестным знамением[12]12
  Кэрэиты исповедовали христианство несторианского толка.


[Закрыть], вошел служитель бога, поклонился.

– Ну что тебе? – Человек опустил руки, открыл глаза.

У него было скуластое, исклеванное оспой, некрасивое лицо. Шуба с золотыми пуговицами, крытая тканью из верблюжьей шерсти, свободно висела на сильных покатых плечах. Робея перед ним, священник суетливо сковырнул с реденькой бороденки ледяную сосульку.

– Государь, ты будешь прощаться?..

Молодой хан кэрэитов Тогорил застегнул золотые пуговицы шубы, молча направился к выходу. Священник опередил его, первым выскользнул из двери. Ветер рванул длинные полы одежды, разметал в стороны, и он стал похож на готовую ко взлету ворону. Белая свистящая мгла скрывала все вокруг. Нукеры подхватили хана с двух сторон, но он отодвинул их, резко дернул плечами, пошел за священником, нагнув обнаженную голову.

Священник привел его в юрту-церковь. В ней было душно от множества чадящих светильников, от запаха благовонных трав. Посредине под тонким узорчатым покрывалом лежало тело молодой женщины. Его жены. Матери его младенца-сына.

Ни на кого не взглянув, Тогорил шагнул к ней, опустился на колени. В ее изголовье на возвышении, покрытом малиновым шелком, лежал крест, украшенный крупными рубинами. Камни, отражая огни светильников, лучили красный тревожный свет. Тогорил положил руку на крест, поцеловал свои пальцы и откинул покрывало. Смерть почти не изменила ее лицо, только под глазами легли голубоватые тени. С ниткой жемчуга на высоком чистом лбу, она и сейчас была красива, и на мгновение Тогорилу показалось, что она жива, что не за упокой ее души читает торопливым речитативом молитву священник, что не ее оплакивают люди, стоящие на коленях у стен юрты; он притронулся рукой к ее щеке и ощутил леденящий холод, пронзивший его насквозь. Поднялся, в последний раз посмотрел на ее лицо. Брови хмуро сведены, между ними тоненькой ниточкой – складка. Ему трудно дышать, он вышел из церкви и крупным шагом направился в свою пустую юрту.

Она была ему не только женой. Она заменяла ему и мать, и братьев, и друзей. Она скакала рядом с ним и во время веселой облавной охоты, и во время сражений с врагами. Она была его лучшим нукером…

Еще позавчера они принимали в этой юрте, затянутой желтым шелком, изъявление покорности от нойонов и старейшин знатных родов. Потом был пир, и она попросила позволения выпить вина из его чаши. Вскоре ей стало плохо. «Это вино, – сказал он ей, – китайское рисовое вино. У меня всегда от него жар внутри. Иди отдохни». Она удалилась. А когда закончился пир и он пришел к ней, она уже умирала. Сознание покинуло ее. Перед самой смертью очнулась, сказала: «Меня отравили».

Да, ее отравили. Но не ей предназначалась эта чаша, а ему. Это он сегодня должен был лежать в душной церкви.

Ветер стал стихать. Юрта уже не вздрагивала. Стало слышно, как за дверями поскрипывает снег под ногами нукеров. Он открыл дверь, приказал:

– Путь приведут ко мне баурчи[13]13
  Баурчи – ведающий ханским столом.


[Закрыть]. И разведите огонь, холодно.

В юрте запылал огонь. Он распахнул шубу, протянул руки к рыжим языкам пламени. Его знобило, казалось, холод тела жены вошел в него, и все внутри заледенело.

Три нукера привели баурчи – маленького человека с вислыми седеющими усами. Его Тогорил помнил с детства – баурчи отца. Юркий, ловкий, он как никто другой умел распорядиться на пирах, никого не забудет, не обделит. Сам при этом не мельтешит перед глазами, все у него делалось само собой. И сколько помнит его Тогорил, у баурчи всегда были такие же седеющие усы, гладкое, без морщин, лицо. Сейчас баурчи посинел от холода, кончики его усов мелко подрагивали.

– Грейся. – Тогорил шагнул в сторону, давая ему место у очага.

Баурчи робко приблизился к огню, не сводя испуганных глаз с Тогорила, попытался улыбнуться, но губы запрыгали в неудержимой дрожи.

Давно, когда Тогорил и его братья были маленькими, баурчи любил их угощать. Даст что-нибудь вкусное, улыбается, подмигивает.

Тогорил вздохнул, отогнал непрошеное воспоминание, попросил:

– Рассказывай.

– О чем? – Голос плохо слушался баурчи, он кашлянул. – Я верный слуга твоего отца…

– Может быть, ты и был верным слугой моего отца… Кто приказал отравить меня?

Баурчи перекрестился.

– Клянусь господом богом! Да как я посмею!

Тогорил кивнул нукерам. Двое содрали с баурчи одежду, повалили на пол, третий взмахнул короткой плетью. Поперек смуглой мускулистой спины баурчи лег пузырчатый рубец, и он взвыл высоким, пронзительным голосом. Плеть снова опустилась на спину, кожа лопнула, темные жгутики крови побежали по межреберным впадинам. Тогорил отвернулся. С каждым ударом баурчи выл слабее и слабее. Тогорил остановил нукеров. Баурчи посадили. Его глаза были как у затравленного зверя.

– Ну? – Тогорил навис над ним, брезгливо морщась.

– Я не виноват! Я…

– Разомните ему руки.

Нукеры снова схватили его. Захрустели суставы пальцев.

– О-о-о! Не надо!

– Говори.

– Скажу. – Лицо баурчи стало пористым, рыхлым, по нему ручьями бежал пот. – Я скажу. Это твои братья.

– Ты врешь!

– Нет, я не вру. Мне незачем врать, раз я должен умереть. Только не мучай меня.

– Почему ты это сделал?

– Я боялся смерти. Их человек сказал, что ты все равно не усидишь в этой юрте. Тай-Тумэра и Буха-Тумэра поддерживают меркиты, Эрхэ-Хара – найманы. Если бы не исполнил их приказа, день твоего падения стал бы днем моей смерти.

– Та-ак, – зловеще протянул Тогорил. – Уберите его.

В тот же день он отправил к Тохто-беки еще одного посланца с требованием немедленно выдать братьев. Если не выдаст, быть войне. Владетель меркитов отправил Тай-Тумэра и Буха-Тумэра под охраной нойона Тайр-Усуна, передав через него Тогорилу заверения в дружбе и приязни…

Тогорил повелел собрать всех своих нойонов. Ожидая их, стоял у огня. Ледяной холод не уходил из нутра. Огонь не грел. Он сел на возвышение, где обычно в торжественные дни сидел его отец, место, из-за которого после его смерти пролито столько крови. Видит бог, он не стремился сесть сюда, ему было достаточно улуса, выделенного отцом, но братья не оставляли его в покое, они не верили, что ему не нужна власть. Да, он не хотел этого места, но получил его, зато потерял жену, а она была для него дороже ханства.

Тогорил не отвечал на приветствия нойонов. Он ненавидел сейчас всех. Сегодня подобострастно кланяются ему, а завтра будут так же гнуть спину перед другим. Им все равно, кто будет ханом, лишь бы в неприкосновенности оставались их стада.

Юрта заполнилась народом, но в ней по-прежнему было тихо. Нойоны молча сидели каждый на своем месте, поджав под себя ноги, с беспокойным ожиданием поглядывали на молодого хана. Тайр-Усуна, как гостя, усадили на почетном месте. Он тоже скрестил ноги, сцепил на туго затянутом поясе пальцы, выпуклыми, немигающими глазами смотрел на складки желтого шелка, обтягивающего юрту.

Привели Тай-Тумэра и Буха-Тумэра. Они стояли у дверей, о чем-то шепотом переговаривались. Близнецы, они были так похожи друг на друга, что их часто путали даже родные, – оба светлокожие, с одинаково изогнутыми бровями, одинаковыми, едва наметившимися усиками. За их спиной толпились нукеры, молодые парни, единственные до конца верные хану люди.

Встретив взгляд братьев, Тогорил встрепенулся, оглядел нойонов:

– Вас, чьи доблести всем известны, вас, чьей мудростью восхищаются племена, вас, умеющих принять горечь правды и отвергнуть сладость лжи, я позвал сегодня для решения важного дела. Господь всемогущий помог мне овладеть юртой отца и этим высоким местом в ней. Вы говорили мне слова покорности, и я принял их к своему сердцу. Но сегодня я возвращаю ваши слова. Одинаковые со мной права занять место отца имеют все мои братья: Тай-Тумэр и Буха-Тумэр, их вы видите перед собой; Эрхэ-Хара, по неразумности отбывший в страну найманов; и Джагамбу, много лет назад захваченный в плен тангутами. Я прошу вас сегодня честно и прямо, как подобает доблестным, сказать здесь, кого из нас, пяти братьев, вы хотите видеть своим ханом. – Тогорил поднялся, подошел к Тай-Тумэру и Буха-Тумэру, встал рядом с ними.

Нойоны зашептались. Шепот перешел в неясный шум, из этого шума начали прорезаться отдельные слова:

– Тебя!

– Ты наш хан!

Тогорил попросил тишины и предупредил:

– Не торопитесь. Подумайте. Клянусь всем, что есть святого, я подчинюсь любому вашему решению!

Нойоны зашумели еще больше. Кто-то громко закричал:

– Наш хан Тогорил!

И все подхватили этот крик:

– Наш хан Тогорил! Наш хан Тогорил!

Тогорил поднял руку:

– Есть кто-нибудь, кто хочет видеть ханом другого?

Молчание. Тогорил прошел к возвышению, но не сел, поклонился нойонам.

– Я покорен вашей воле. Отныне и до тех пор, пока жив, я ваш повелитель. Как я уважаю вашу волю, так каждый из вас должен отныне уважать мою. Перед властью хана все равны – последний харачу и самый родовитый старейшина. И каждому я обещаю воздавать на основе разума и справедливости. Верный и храбрый будет отмечен милостью, преступник – кто бы он ни был! – наказан. – Тогорил остановил свой взгляд на братьях и замолчал.

И все нойоны вслед за ним уставились на Тай-Тумэра и Буха-Тумэра. Братья обеспокоенно переступали с ноги на ногу. Тогорил сделал знак нукерам. В юрту втолкнули истерзанного баурчи.

– Говори! – приказал ему Тогорил.

Сбиваясь, косноязыча от страха, баурчи повторил свое признание. Тогорил смотрел на братьев, не выпускал из поля зрения и Тайр-Усуна. Когда баурчи упомянул меркитов, пальцы нойона беспокойно запрыгали на тугом поясе, но худощавое лицо осталось неподвижным. Тай-Тумэр и Буха-Тумэр при первых же словах баурчи повалились на колени, ткнулись лбами в войлочный пол, стали просить прощения. Он видел их затылки с глубокой ложбинкой, ребячески светлую кожу шеи. Жалость резанула сердце, он сделал шаг к ним и остановился. Снова вспомнилась ледяная щека жены. Рябинки на его лице потемнели, стали почти черными.

– Этому, – он показал рукой на баурчи, – отрубите голову. Этим переломите хребет.

Нукеры в то же мгновение подхватили всех троих и выволокли из юрты. Наступила пронзительная тишина. За юртой шелестел утихающий ветер, похлопывал концом стяжной веревки по войлочной стене. Нойоны прятали испуганные глаза. Многое они видели, но чтобы вот так расправиться с родными братьями – такого никто из них не помнил. Уж если их не пощадил, то чего могут ждать другие?