Текст книги "Монстр памяти"

Йоханан повел нас к своему дому. Было видно, как он ищет приметы в очертаниях старых деревьев, во дворах. Он чуть не споткнулся на разбитом тротуаре, потом свернул на заброшенную улицу, остановился перед маленьким домиком и сказал: «Вот здесь. Здесь мы жили».

Мы заглянули в окно – темень и запустение. Постучали в дверь – никто не ответил. Одна из учительниц заплакала. Дети стояли вокруг Йоханана, и он рассказывал им о своей семье, о сестре и о родителях, задыхаясь от слез, сам не свой от горя. Дети окружили его и утешали, учительницы обнимали его, все было невероятно трогательно.

Когда мы вернулись на церковную площадь, несколько поляков на нас уставились. И заведующий банком тоже вышел на улицу. Туристы до этого городка обычно не добираются, и евреев здесь, конечно же, не видели со времен войны. Один из зевак – от него разило водкой – подошел к нам и заговорил. Поди поспорь с алкашом о тысячелетней истории. Я дал ему несколько злотых, пусть не думает, что евреи жмоты, и он помахал купюрами перед остальными. Мы оттуда убрались.

Мой долг перед Йохананом был выполнен, и на следующий день мы поехали в Аушвиц. Тут даже самых безбашенных подростков охватил священный страх. Бренд делает свое дело. Йоханан был без сил, я видел, что ему трудно идти, и лицо у него стало каким-то пустым. История его жизни должна была наполнить смыслом все те предметы и заброшенные строения, которые нам предстояло сегодня увидеть, и я надеялся, что Йоханан справится. Сначала мы, как принято, осмотрели первый концлагерь – Аушвиц I. Школьникам было трудно понять, что это за место. Здесь стояли не деревянные бараки, какие они видели на фотографиях, а аккуратные каменные здания, первоначально служившие казармами польской армии. Только внутри можно было увидеть камеры пыток, горы волос и протезов, подлинную газовую камеру и крематорий. Йоханан смущенно сказал мне, что никогда здесь не был, это не похоже на то, что он помнит. Я ответил, что он и правда был не здесь, а в Биркенау. Двое школьников хотели поддержать его под руки, но Йоханан пожелал идти сам, опираясь на трость.

Оттуда мы прошли к автобусу и за пару минут добрались до Биркенау. Именно здесь концлагерь являет свою суть – электрические заграждения, бараки, железнодорожные пути, ворота; вот оно, все настоящее, вы можете этого коснуться, дотронуться до места, где истребляли род людской. Я увидел, что руки у Йоханана дрожат, губы что-то беззвучно бормочут, и понял, что совершил ошибку. Я не должен был его сюда привозить. Воспоминания оказались слишком сильны. Дети завернулись в свои флаги и стали фотографировать ворота и проходящие сквозь них рельсы. Я привел группу к грузовому вагону, у которого всегда начинаю свою лекцию. Здесь производилась селекция: направо – те, кого отобрали для немедленного истребления, в среднем семьдесят пять процентов от каждого транспорта, налево – признанные годными для уничтожения через каторжный труд. Их отводили в бараки, раздевали, наголо брили, набивали им номер.

– Я вижу огонь, – сказал Йоханан, глядя вперед, вдаль, в конец дороги.

– Расскажите им! – попросил я.

Дети окружили нас, замерли в ожидании.

– Маму они забрали туда сразу, – сказал он, дрожа. – У нее выступила красная сыпь на коже, потому что у нас не было воды, чтобы помыться. Когда мы увидели дым из трубы, сразу поняли, что это мама. Ничего не надо было объяснять. Нас они забрали туда, – он показал на бараки за путями. – Сперва мою сестру, потом меня. Я видел ее издалека, она была выше меня. Вот и все. Что я там делал в этих бараках, в нужниках, в карьере, спросите вы? Какая разница? Кого это заботит? Я знал, почему не хочу туда. Пусть разожгут огонь, и я в него прыгну. Ребята, я не сделал ничего, что давало бы мне право жить, пусть не рассказывают вам всякий вздор. Это больно, это слишком больно!

Не было смысла вытягивать из него что-то еще. Свою жертву чудовищу Памяти он принес.

Я тут же закончил экскурсию, мы не пошли ни в бараки, ни к руинам газовых камер. Потому что его мать и его сестра как будто в тот самый момент задыхались, корчились в муках, синели, мочились и испражнялись под себя. Может быть, у них были месячные. Может быть, зондеркоманда выволакивала их наружу, искала драгоценности у них во рту и между ног. Это происходило прямо сейчас, – оставаться там было невозможно.

Группа возмутилась. Директор школы пришел меня уговаривать, предложил, чтобы кто-то проводил Йоханана к воротам, посидел с ним в автобусе, а мы продолжили бы экскурсию. Дети подняли шум, затопали от разочарования ногами, на девчонках были сапожки, на парнях – неуклюжие кроссовки. Но мое решение было бесповоротным. Я привез его сюда, и я его отсюда вызволю. Он не останется в Аушвице ни минуты.

Мы вернулись в Краков. В гостинице прикрепленный к группе врач осмотрел Йоханана и дал ему успокоительное – старик все еще был очень взволнован. Я договорился с турагентством, чтобы Йоханана отправили первым утренним рейсом из Кракова в Варшаву, а оттуда в Израиль. Не волнуйтесь, дети ничего не потеряли, на следующий день мы вернулись в Биркенау и завершили экскурсию.

– Ненависть, – пытался я им объяснить, стоя между нарами музейного барака, – злоба и экономия. Экономия, злоба и ненависть – вот что тут было.

Впервые я осмелился отклониться от вашего обычного сценария, по которому работают все гиды, и мой голос дрожал.

– Здесь исчезла иллюзия, именуемая человеком. Посмотрите на себя, на ваших друзей, что вы есть? Мясные туши. Вам приходилось варить говядину? Тогда вы видели сухожилия и кровеносные сосуды, ткани. А рыбу вы когда-нибудь жарили? Вытаскивали из нее кишки, видели ее мертвые глаза? Это вы и есть. И если кроме кишок внутри вас имеется что-то еще, так это похоть и мерзкие побуждения, черви с амбициями. Но из соображений экономии следует воспользоваться животной энергией, которая в вас осталась. Вы не закаленные африканцы, привыкшие к тяжелому труду, и потому ваше уничтожение будет быстрым, позорным, нелепым. Ваше существование ранит землю. Ваша внешность, ваши хитрые разговоры – оскорбление человечеству.

Они смотрели на меня перепуганно. На чьей я стороне? Что за жуть я несу? Мне необходимо было их шокировать. Я больше не мог выдавливать из себя все эти гладкие скорбные, беззлобные объяснения. В продолжение маршрута мы остановились у руин первой и второй газовых камер, примерно в километре от железнодорожной насыпи.

– Они шли сюда пешком, тяжелые чемоданы оставляли у вагонов, семьдесят пять – восемьдесят процентов людей в каждом транспорте уничтожались сразу же по прибытии. Вы должны это понять, история тех, кто остался в живых, – это просто сноска. Подлинная история – это история немедленно убитых, тех, которые не были нигде отмечены, не были зарегистрированы, которым не набили на руку номер, которых погнали прямиком в газовые камеры.

Я встал напротив них над подземной раздевалкой, крыша с которой была снята, удалена, как корка с раны, а под ней – гниль. Перпендикулярно раздевалке расположена газовая камера, гигантский прямоугольник. Там все по-прежнему вопиет, эти прямоугольники кричат нам. Как вы не видите? Вот мама, вот дедушка, вот мальчик: они спускаются вниз по этой лестнице; здесь были вешалки, и скамейки, и указатели, ведущие к душевым. Их сопровождали зондеркомандовцы, обещая после мытья пирожок и горячее питье. Время от времени немцы лупили кого-нибудь дубинками, но изредка, чтобы не вспыхнул бунт, который осложнит операцию, потребует серьезного вмешательства. Дело застопорится, прольется кровь. Я не мог это прокричать, лишь выкладывал перед ними факты, спокойно, сдерживая боль.

Иногда, если погода позволяла, мы шли дальше, к построенным позже газовым камерам, в 1944 году, чтобы справиться с перегрузкой, возникшей в связи с необыкновенным наплывом поездов из Венгрии. Это чем-то напоминало прогулку по заповеднику: в озерцах плавали водяные птицы, большие деревья качались на ветру, в весенней траве тут и там виднелись цветочки. Отовсюду слышались звуки природы. Немцы и евреи из зондеркоманды были здесь отрезаны от мира. Два-три раза в день прибывал транспорт, людей раздевали, начиняли ими газовые камеры – две тысячи человек за раз, приезжала машина Красного Креста, из нее выходил немец и бросал внутрь банку с циклоном Б. Процесс умерщвления занимал двадцать пять минут. Когда стальную дверь открывали, внутри громоздились кучей скорченные грязные тела, а пол был покрыт испражнениями.

Рабы-евреи по-быстрому вычищали все внутри, освобождали помещение от мертвого груза, проверяли рты, срезали женские волосы (здесь мы видим разительное отличие от других концлагерей, где людей стригли до убийства), помещали тела в печи: толстую женщину к худому мужчине или женщину к ребенку и мужчине – главное, чтобы хватило жира для сжигания всей закладки. Такая жирная работа случалась по нескольку раз за день, но большую часть суток – когда останки уже уничтожены, а следующий транспорт еще не прибыл – в лагере царила европейская идиллия, можно было перекусить и отдохнуть.

Куда бы мы ни пришли, дети везде пели гимн Израиля. В Треблинке, напротив мемориала, в Аушвице на платформе, у общих могил в лесах, в Бункере Анелевича на улице Мила. Завернутся во флаги и поют – и так всю поездку.

На одной экскурсии я осторожно спросил учительницу-организатора: может, стоит малость снизить градус? Исполняя гимн по два-три раза за день, по нескольку десятков раз за неделю, в некотором роде обесцениваешь его.

Учительница посмотрела на меня с изумлением.

– Это их утешает, – сказала она. – Это наша победная песнь. Без него что нам остается? Лишь отчаяние. Мы не хотим, чтобы дети возвращались в Израиль с отчаянием в душе. Нам нужно вселить в них надежду.

Я решил не спорить. Мог бы, но зачем? Она была права.

Ненависти к немцам эти дети не испытывали, совсем никакой, даже близко не было. В истории, которую они для себя сочинили, убийц почти не существовало. Они пели печальные песни, заворачивались в израильские флаги и молились за души убитых, словно их гибель была предопределена свыше, – но никогда не направляли обвиняющий перст на исполнителей. Поляков дети ненавидели гораздо сильнее. Когда мы проходили по улицам городов и деревень, они при каждой встрече с местными бросали злые слова про погромы, про их сотрудничество с немцами, про антисемитизм. Но ненавидеть таких, как немцы, нам тяжело. Взгляните на их военные фотографии. Если посмотреть правде в глаза, выглядят немцы просто классно, в этих своих мундирах, на этих своих мотоциклах, невозмутимые, как модели на рекламных щитах. Арабов мы в жизни не простим за их вид, за их щетину, за их коричневые мешковатые штаны, за их некрашеные хибары, за их сточные канавы, за их детей с гноящимися глазами. А вот этот европейский облик, ясный, чистый, – ему хочется подражать. Это первое.

Второе – немцы намеренно старались совершать свои убийства на польской земле, чтобы Германия оставалась красивой, чистой и опрятной. И преуспели. Вся мразь была выброшена на восток, на богом забытые свалки органических отходов, чтобы никакое зловоние не мешало прогрессу и культуре. Интеллигентные туристы могут посетить Дахау, или праздничные площади Нюрнберга, или Олимпийский стадион в Берлине, но настоящий незабываемый кровавый кошмар надо искать на востоке, где в дождливый день зоркий путник до сих пор может заметить торчащую из земли кость. В Шварцвальде, куда наши туристы ездят отдыхать семьями, земля осталась неоскверненной. Немцы специально так задумали. И, что тут скажешь? Задумка удалась.

Третье – это, конечно, большие деньги, которые они заплатили Государству Израиль, и другие поблажки, которые помогают забыть.

И последнее, то, что я осознал лишь со временем, – тайное восхищение душегубством, решительным, дерзким, безжалостным. Невероятным актом сосредоточенной, окончательной жестокости, после которой не остается уже ничего.

Пожалуйста, не подумайте, будто я ненавидел этих ребят. Я видел в них собственное отражение. Я приписывал им все, что было в голове у меня самого, что не давало мне покоя. Я пытался скрыть это за знаниями. В каждой группе находились дети с умным, чутким взглядом, и я старался обогатить их знания. Я рассказывал в микрофон о немецкой любви к зеленым просторам, открывавшимся нам из окна автобуса, об их тоске по дням славы тевтонских рыцарей на Востоке и мечтах вернуться в города, которые они создали, снова стать нацией крестьян, воинов и здоровых, плодовитых матерей.

Большинство детей шумели и не обращали на меня внимания. Или пялились в айфоны, занятые перепиской и играми. Лишь немногие слушали.

– Присядьте, отдохните, – сказал мне однажды директор школы, увидев, как я напрягаюсь, и решив меня пожалеть. – Они уже узнали больше, чем стоило.

В соответствии с распорядком я должен был каждый вечер проводить с детьми задушевные беседы в гостинице, обсуждать непростые впечатления прошедшего дня. Школьники были измотаны и мечтали о свободном времени, сбежать с посиделок им мешали лишь страх перед учителями и серьезная тема беседы. Говорили в основном девочки – рассказывали, как им было грустно, а мальчишки молчали, уставившись в пол, и ждали, когда уже все закончится. Честно говоря, у меня не было на это сил. Я делал вид, что вникаю в их чувства, вдумчиво кивал головой, но на самом деле мечтал перебраться в темный уголок бара и там завершить свой день.

Я не верил тому, что ребята говорят на публичных обсуждениях. Мои уши ловили их тайные разговоры на задних рядах во время официальных церемоний, в автобусе, на тропинках, за столом во время завтраков и ужинов. Там высказывались мысли совсем иного толка – те, что легко перепархивают из потаенных уголков сознания прямо в рот, проскальзывают между зубами, превращаясь в слова. Ашкеназы, – слышал я не раз и не два, – это предки леваков, не сумели защитить своих женщин и детей, сотрудничали с убийцами, это не мужики, не умеют отвечать ударом на удар, трусят, червяки, дают арабам творить что хотят. Я слышал в их голосах злорадство, слышал, как они говорят между собой, что ашкеназы не были невинными жертвами, видно, не просто так их убивали, смотрите, что они сделали с мизрахим[1]1
  Мизрахим – условное название евреев, проживающих и проживавших в странах Ближнего Востока и Северной Африки, и выходцев из этих стран в Израиле.


[Закрыть], таких змей никто не любит. Да, были и такие разговоры, господин председатель, у меня нет причин лгать. Необходимо исследовать это явление. Я не стал искать научного объяснения. Сам я ашкеназ только на четверть, лично мне обижаться не на что. По их представлениям, я на три четверти мужик. Но откуда это отвращение?

Только несколько лет спустя я осознал, что места, пропитанные ненавистью, лишь плодят ненависть. В какой-то поездке в Биркенау один школьник, толстяк со злобным взглядом и раскрасневшимися от холода щеками, начал выцарапывать на деревянной стене женского концлагеря: «Смерть левакам». Бдительный учитель вмешался и не дал ему закончить. А дружки принялись его утешать и сказали, что в Израиле они завершат это дело вместе. Закутанные в государственные флаги, с кипами на головах, они ходили между бараками, испытывая ненависть, но не к убийцам, а к жертвам. Осознать это было нелегко. В разговорах по душам ребятки помалкивали, но все же я разгадал их – целиком и полностью, до конца.

Тем временем карьера моя шла в гору. Я уже почти получил докторскую степень. У меня были хорошие рекомендации от директоров школ, я прекрасно ориентировался на территории концлагерей, был прилежным и верным служителем Памяти. Я постоянно разъезжал с группами и в Израиле почти не бывал. Руфь привыкла и, ожидая, пока дела окончательно наладятся, растила нашего сына в одиночку. Мы очень боялись скатиться в нищету, а поездки пополняли наш банковский счет.

Доказав свою компетентность в организации экскурсий для школьников, я с успехом выдержал экзамен на гида-сопровождающего для солдат и работников Министерства безопасности. Работалось с ними гораздо легче. Они являлись в военной форме, дисциплинированные, не мешали, моим объяснениям внимали молча. Подслушивать их разговоры было неинтересно. Я скучал по безобразной болтовне школьников. В красивой старой синагоге города Тыкоцина, евреи которого были расстреляны в близлежащем лесу, они надевали на головы береты и молились за благополучие Государства Израиль: «Оплот Израиля и Избавитель его! Благослови Государство Израиль, начало избавления нашего. Храни Израиль по великому милосердию Твоему, простри над ним покров мира Твоего». Это было красиво, и мне тоже хотелось поклониться Ему, но там Бога не было, я в этом уверен, а если и был, то был он богом дерьмовым, дерьмовым отцом в Небесах, величайшим дерьмом, – со всеми вместе я произносил: «Аминь».

У входа в Детский лес, на окраине города Тарнова, трубач военного оркестра играл перед тремя марширующими колоннами. Немцы расстреляли здесь десятки тысяч человек, по большей части евреев и нескольких польских интеллектуалов – и восемьсот маленьких детей из еврейского сиротского приюта. Я объяснял, как убивали здесь еще до создания лагерной системы. Убивали неаккуратно. Повсюду кровь, дергающиеся тела, ненужные свидетельства. Соприкосновение с жертвами чересчур непосредственное, расход боеприпасов чрезмерный – вот что заставило их построить концлагеря, в которых процесс уничтожения напоминал борьбу с вредными насекомыми или мышами, а для черной работы можно было использовать рабов-евреев. Трубач исполнил красивую и печальную мелодию, армейский кантор пропел «Эль мале рахамим», потом спели гимн, женщины-офицеры положили на землю плюшевых медвежат – детям.

Эти военные вовсе не ненавидели немцев. В их речах убийцы не имели ни облика, ни языка – будто свалились с небес. Мы здесь не ради мести, – неизменно повторяли офицеры в своих выступлениях перед безмолвными солдатами, стоящими по трое, в парадном обмундировании.

Если бы вы служили тогда в немецкой армии, скажем в пехоте, или занимались техобслуживанием самолетов, или распределяли личный состав, или сидели на станции радиоразведки, и ваша любимая родина пребывала в состоянии войны с врагами, что окружают ее со всех сторон, дезертировали бы вы из армии, если бы узнали, что где-то в далеком, богом забытом краю, на востоке, совершаются такие грязные дела? Скорее всего, нет. Я бы точно не дезертировал.

Однажды, в Биркенау, в особенно жаркий летний день, после того, как я провел несколько экскурсий для военных, слишком долго пробыл на солнце и слишком мало пил, перед глазами у меня замелькали огоньки. Я стоял перед солдатами у бетонных развалин газовой камеры, и вопросы, роящиеся в моей голове, выплеснулись наружу.

– Кто бы из вас дезертировал? – выпалил я.

Ни одной руки не поднялось. Лица у всех были растерянные. Симпатичные младшие офицерики стали переглядываться – о чем это он?

И тут я не смог сдержаться и задал им еще один вопрос:

– Если бы вы узнали, что в одно прекрасное утро проснетесь и обнаружите, что ваши извечные ненавистные враги исчезли с лица земли, при том что ваши руки не обагрились кровью и ваши глаза не увидели ни единого трупа, кто бы из вас об этом пожалел?

Ни единой руки не поднялось.

Полковник – руководитель группы, подошел ко мне и прошептал на ухо:

– Они не поняли вашего вопроса. Вы сбиваете их с толку. То, что вы делаете, недопустимо.

Концлагерь закружился вокруг меня – верхушки деревьев, бараки, бетон. Что я делаю… Что я делаю… Я не хотел заводить солдат в этот лабиринт кошмаров. Он был предназначен для меня одного.

После ужина в гостинице, во время вечерней беседы, я попросил прощения за свои слова, сказал, что перегрелся на солнце, что меня одолели чувства, что у меня много нерешенных внутренних проблем. «Я слабый человек», – сказал я им. Я искренне в это верил. Мне хотелось их успокоить, я до смерти боялся остаться без них. Я так каялся, что старший офицер подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал: «Ладно, проехали». Насколько я знаю, об этом инциденте он не сообщил.

Вы наверняка помните, что, как только я получил звание доктора наук, вы вызвали меня к себе, в ваш уютный кабинет в каменном здании. Вы сказали, что прочли мою диссертацию и впечатлены точностью приведенных данных, а также тем, что мне удалось избежать ловушки сентиментальности и пойти весьма интересным путем, рассмотрев процесс Холокоста с практической стороны. Вы сказали, что с удовольствием опубликуете мое исследование в виде книги. Разумеется, потребуется некоторая редактура, чтобы адаптировать материал для широкой аудитории. Я сидел перед вами, гордый и благодарный. Беседовали мы долго. Вы захотели узнать мое мнение по некоторым вопросам, сказали, что вам нужна свежая кровь, что есть много тем, ожидающих подходящего человека, но, к сожалению, свободных вакансий не хватает и вы не можете предложить мне полную ставку, но будете рады регулярно привлекать меня к различным проектам, потому что ищете именно такого человека, как я, способного к глубокому анализу и отлично владеющего темой.

Вышел я от вас окрыленный. Уже на следующий день мне надо было лететь с группой в Польшу, но я успел заскочить домой и вместе с Руфью забрать Идо из детского сада. Мы посидели в кафе. Я помню каждую минуту этого дня. Руфь сказала: «В жизни не видела тебя таким счастливым!»

Спустя несколько недель после нашей встречи вы через одного из начальников отделов попросили меня посетить археологические работы на месте концлагеря Собибор. Вы согласовали мою встречу с израильским археологом, который возглавлял раскопки в рамках международного проекта. Тот сразу же предложил проговорить кое-какие моменты. Никто не любит, когда в его дело лезут посторонние. Археолог хотел убедиться, что я не стану публиковать результаты исследований без его официального разрешения. Я отправился в Собибор при первой возможности, как только возникло окно между экскурсиями, на машине, которую взял напрокат в Варшаве. Раньше я всегда ездил туда на экскурсионном автобусе с водителем, но на сей раз сидел за рулем сам, и это было прекрасно. К востоку от Люблина пейзаж изменился. Поселков и ферм стало меньше, плодородные поля сменились болотами. Вокруг сгущался древний европейский лес, верхушки деревьев отбрасывали тень на дорогу. Я повернул направо по знаку, указывающему на Собибор, но дорога заняла больше времени, чем мне помнилось из предыдущих поездок.

Я добрался до поселка. Дома были одноэтажные, по дворам разгуливали куры и свиньи. На улице ни души, хотя день будний. Я почти опоздал на встречу с археологом, а опаздывать я не люблю. Шоссе закончилось на краю деревни и перешло в узкую грунтовку. Эту дорогу я тоже не помнил.

Я включил навигатор – он настаивал на том, чтобы я продолжал ехать. Вышел из машины и попытался понять, куда попал. В соседнем доме открылась дверь, вышел мужчина с типичным лицом поляка, дочерна загорелый от работы на солнце, в широких брюках и будто только очухавшийся ото сна.

– Собибор? – спросил я.

– Музей? – ответил поляк.

Его жена в цветастом платье тоже вышла из дома и уставилась на меня.

Начинался дождь. Поляк показал рукой, мол, езжай дальше, по грунтовке. Я поблагодарил.

Дорога была плохая, сплошные рытвины. Раз она в таком состоянии, значит, ею не занимались с военных времен, и для небольших машин вроде моей она не подходит. Во время Холокоста немцы перекрыли подступы к концлагерям. Да и кому было ездить туда на машинах? Разве что эсэсовцам, возвращающимся из отпусков, или же тем, кто, получив назначение, ехал в лагерь впервые. Все остальные, то есть жертвы, прибывали на поездах. Украинские охранники не выезжали никуда, в свободное время они жгли костры и напивались в окрестных лесах. Может, это правильная дорога, пытался я убедить себя, просто в автобусе рытвины не так чувствуются, как в маленькой прокатной машинке. Телефон перестал ловить сеть. Прямо передо мной дорогу перебежала лиса.

Потом я проехал по маленькому мосту – и вздохнул с облегчением, увидев железнодорожные пути. Дорога еще несколько сотен метров бежала вдоль рельсов, пока я не добрался до хорошо мне знакомой станции «Собибор». Вскоре за станцией, по ту сторону рельсов, начиналась лагерная платформа.

Я припарковал машину, вышел и раскрыл зонтик. Вокруг не было ни души. Я пошел по тропинке в сторону концлагеря, совершенно не похожего на Аушвиц и Майданек – ни колючей проволоки, ни развалин, лишь приятный запах мокрой хвои. То, что здесь происходило, скрыто глубоко под землей. Немцы уничтожили концлагерь и основательно перепахали почву. Но мой опытный взгляд угадывал расположение объектов в ныне пустом пространстве – вот барак, где им велели раздеваться, вот место, где их стригли, там складывали багаж, а здесь начиналась Химмель штрассе, дорога в небо, по которой голых людей гнали в газовую камеру.

Сейчас там кутались в дождевики и курили несколько польских рабочих, а рядом лежали их инструменты – лопаты, тележки, ручные просеиватели. Археолог стоял чуть поодаль, бородатый и очень мрачный. Он мне сразу понравился. Я с облегчением поздоровался на иврите.

Археолог коротко ответил, что рад меня видеть, но он битый час прождал меня под дождем, и сейчас придется поторопиться.

Я извинился и рассказал про жуткую дорогу.

Археолог потопал впереди меня в своих рабочих сапогах, и вскоре мы пришли к прямоугольной яме между деревьев. На дне виднелись остатки стен, высотой в несколько сантиметров. Судя по местоположению, типу строительных материалов и лабораторным данным, это были стены газовой камеры. Феноменальная находка – особенно для специалистов вроде нас, – впервые прояснившая структуру концлагеря. Вы не зря меня туда послали. Здесь была последняя остановка, женщины с детьми – в одну комнату, мужчины – в другую, двери закрывали, включался двигатель, и камеры наполнял угарный газ. У меня было много вопросов, но дождь усилился, а покуривавшие поляки уже нервно переступали с ноги на ногу. Работягам не терпелось забраться в микроавтобус, который их дожидался.

– Очень жаль, что у нас больше нет времени, – сказал археолог, – но понимаешь, они на сегодня закончили. Мы очень долго тебя ждали. Можем продолжить разговор по телефону. Я скоро уеду – до весны. Зимой здесь работать невозможно.

Поляки забрались в микроавтобус.

– Я тоже с ними еду, – сказал археолог. – Сам справишься? Есть на чем вернуться?

Я поблагодарил его. Микроавтобус укатил. Я удивился, как они оставляют это место без охраны, хотя, в общем-то, кто припрется сюда под дождем и что тут красть?

Теперь здесь остались лишь я, лес и Память. I’m singing in the rain![2]2
  «Я пою под дождем» (англ.) – песня из музыкального кинофильма «Поющие под дождем».


[Закрыть] Вдруг захотелось потанцевать – возможно, оттого, что на меня напал cтрах. Под дождем земля превращалась в грязь. Я побыстрее зашагал к машине – не терпелось убраться из Собибора. Я надеялся, что теперь-то уже отыщу знакомую дорогу и не придется возвращаться по раскисшей грунтовке. Но другой дороги я не нашел.

Я включил фары. Последние отблески света мерцали на верхушках деревьев. Машину трясло на ухабах. Радио издавало одни шумы, и мне казалось, что я слышу украинцев, как они распевают в лесу, жарят на кострах мясо и пьют, празднуют кровавую жатву уходящего дня. Вот-вот появится автомобиль СС, «мерседес» или «опель», меня остановят, потребуют предъявить документы и вернут назад. Надо было попросить археолога меня подождать. Плохо быть в этом лесу в одиночку. Только когда я добрался до асфальтированной дороги и увидел указатель на Люблин, дыхание у меня выровнялось. Но ощущение опасности так никуда и не ушло.

Уже на следующий день я отправил вам краткий отчет об этой поездке, назвал его предварительным и указал, что продолжение последует. Дела мои шли в гору.

Редактор из Яд Вашем предложил включить в книгу побольше фотографий. Мы приложили немало усилий, чтобы адаптировать мою научную работу – весьма подробную и полную ссылок – для массовой аудитории. «Когда люди читают нон-фикшн, им нужно сделать перерыв, посмотреть на картинки, – пояснил редактор, – к тому же им интересно увидеть то, о чем они читают». Существует множество фотографий, сделанных сразу после поражения Германии, когда союзники входили в концлагеря: груды тел, похожие на скелеты освобожденные узники и прочее. Но мы с редактором хотели поместить в книгу не их, а редкие снимки, сделанные, когда концлагеря работали. Например, фотографии из Белжеца, где за десять месяцев были убиты более 500 000 евреев. Среди них имелось несколько странных снимков, которые я часами рассматривал с лупой и изучил до мельчайших подробностей. На одной из фотографий запечатлен эсэсовец Рудольф Кам в полном обмундировании – скрещенные на груди руки, лысеющая голова, глаза щурятся на солнце. Он стоит на фоне рядов деревянных бараков. Судя по его короткой и темной тени, день ясный, время за полдень. А сзади, метрах в десяти, стоит женщина в темном платье и парике, какие носят строгие иудейки, и глядит прямо в объектив. На ногах у нее босоножки без задников, голени обнажены. Она не выглядит испуганной. В нескольких метрах от нее, в дверном проеме одного из бараков стоит мужчина в гражданской одежде – брюки, пиджак, берет – и тоже смотрит в объектив. Их фигуры образуют своего рода треугольник, но непонятно, что связывает этих людей, и неизвестно, хотел ли нацист, чтобы женщина и мужчина в гражданском присутствовали на снимке, хотя фотограф, без сомнения, их заметил. А если заметил, почему не приказал им отойти? Почему решил запечатлеть и их тоже? Немного прояснить это помогает другая фотография, тоже сделанная у входа в один из бараков, где проживал обслуживающий персонал концлагеря. Здесь мы видим пять человек, вероятно евреев, стоящих со скрещенными на груди руками, хорошо одетых, будто фотограф застал их во время субботней прогулки. Судя по всему, это зондеркомандовцы в свой выходной – во всяком случае, именно так долгие годы объясняли этот снимок. Мне такое объяснение кажется странным и неправдоподобным, поскольку люди на фотографии удивительно спокойны, позируют почти вальяжно. Однако это совпадает с показаниями выживших из зондеркоманд других концлагерей – видимо, они свыклись с лагерным миром, научились служить ему, приноровились к его законам, которых не обжалуешь и не отменишь. Но я все-таки колебался, перед тем как отправить эти фотографии редактору, а отправив, предупредил, что, несмотря на все проведенные изыскания, не могу с уверенностью сказать, кто там изображен.

Из Майданека я прислал ему несколько снимков с принудительных работ: заключенные вручную толкают груженные камнями вагонетки, выражений их лиц издалека не разглядишь. К ним я добавил несколько известных фотографий из так называемого альбома Аушвица, с неизвестной целью сделанных эсэсовскими фотографами и запечатлевших историю одного венгерского транспорта с момента выхода людей из поезда и до ожидания возле газовых камер. Я и эти фотографии по многу часов рассматривал с лупой: одежду, дорожки, изгороди и лица жертв, чудесных детишек, которые шли сами или сидели на руках у взрослых, женщин в платках и мужчин в шляпах. Я пытался определить местонахождение и количество эсэсовцев и еврейских рабов, встречающих поезд, чтобы заполнить людьми грузовики, направляющиеся к складам «канада», где хранились вещи убитых. Я проверял, сколько людей отправили налево – на каторжные работы и сколько направо – на смерть, и не мог оторвать глаз от невинного домика с черепичной крышей, двориком, окошками и трубой – там происходил процесс умерщвления. Я вглядывался в лица стоящих в очереди перед этим домиком, окруженным деревьями, и пытался найти в них какие-то знаки: известно ли им, что ждет их внутри, или они поверили вракам про душ, обед, работу? В компьютерном редакторе я старательно пометил мельчайшие детали фотографий цветом и графическими инструментами и написал пояснения для каждой. Альбом Аушвица содержит шестьдесят фотографий, и каждую из них я знал во всех подробностях, словно лично присутствовал при съемке. Самые важные из них я решил включить в книгу.