Текст книги "Рыцарский пояс. Тень Северного креста"

Глава 3
Зарево над Гжелицей

Великая Польша, поместье Гжелица,

осень 1416 года

Вечером тихого сентябрьского дня, только-только начало смеркаться, небо над Вислой осветилось ярким заревом пожара. Это горело владение пана Гжегожа из Гжелицы. Сам пан был в то время в Кракове, а управитель поместья и воины, его охранявшие, полегли в жаркой схватке, когда на земли их неожиданно налетел большой отряд крестоносцев из замка Нессау, что расположен неподалеку, можно сказать, по соседству. Поместье тевтонцы сожгли дотла, а работников и селян увели в полон. С ними ушла на веревке, как коза деревенская, и дочь пана Гжегожа шестнадцатилетняя Малгожата.

Вражда между соседями по разные стороны границы была давней. Еще шестнадцать лет назад, когда Тевтонский орден и Королевство Польское держали мир, большой отряд кнехтов из замка Нессау, возглавляемый рыцарем, совершил неожиданный набег на поместье пана Гжегожа. Как и сейчас, самого хозяина не было на месте, а его молодая жена, бывшая в тягости, уже на последнем месяце, попала в руки тевтонцев. Когда они ворвались в дом, хозяйка настолько перепугалась, что у нее начались роды. Оттолкнув возглавлявшего отряд рыцаря, к ней бросилась старая служанка и, не обращая больше внимания на тевтонцев, начала готовиться к родам. Забегали женщины, таскали воду работники, которым повезло остаться в живых, – все было так, как будто никаких крестоносцев и близко не было и во дворе не валялись трупы убитых ими защитников поместья. И тевтонцы опешили. Вид рожающей женщины вовсе не привлекал их, и они поспешно отступили в свои земли, не прихватив даже полона. А когда пан Гжегож вернулся домой, его ожидали печальные вести. Жена его, разродившись дочерью, умерла от кровотечения, которое не смогли остановить никакими средствами, новорожденная дочь была слаба, и не было уверенности в том, что она выживет, а людей в поместье заметно поубавилось. Хозяин пришел в ярость. Он окрестил дочь, собрал работников, хорошо вооружил их, а еще нанял большой отряд профессиональных воинов. С этим отрядом он вскоре перебрался через границу, и замок Нессау надолго запомнил это вторжение – окрестности были разорены, а людей увели в плен. После этого стороны обменивались подобными «любезностями» несколько раз. В один из тевтонских набегов погибла вторая жена пана Гжегожа, которая так и не успела принести мужу желанного сына. Пан Гжегож остался с подрастающей дочерью и больше не предпринимал попыток жениться. А потом началась открытая война с орденом. Пан Гжегож прошел через Грюнвальдскую битву, отделавшись легким ранением, и стал надеяться, что теперь-то положение дел изменится, ведь армия ордена разбита и подписан мир.

Однако на деле оказалось, что подписанный документ ничего не значил для орденского рыцаря Михаэля фон Кухмейстера, который вскоре стал маршалом ордена, а затем и новым великим магистром. Он посадил комтуром в Нессау одного из своих сподвижников по незаконным нападениям на польские земли после подписания мира – Фридриха фон Аппельштата, и о покое в приграничье пришлось забыть. Но нынешнее их злодейство превзошло все предыдущие.

Когда пан Гжегож, срочно вызванный из Кракова одним-единственным, по чистой случайности оставшимся в живых воином из охраны поместья, прибыл в Гжелицу, он сперва обомлел, а потом впал в крайнюю ярость. От его процветающего богатого поместья не осталось ничего. На месте дома и надворных построек чернели головешки, людей на подворье не было, как и скотины в загонах и лошадей. Но главное, не было его единственной дочери, его дорогой Малгожаты, и он не знал, где ее искать. Несчастный отец отправил гонца в крепость Нессау с предложением выкупа за дочь, но получил вежливый ответ, что комтур замка ничем не может помочь ему, поскольку понятия не имеет о том, куда подевалась панна из Гжелицы. И предложил, если пан желает, приехать в Нессау и убедиться в том, что его дочери там нет. Пан Гжегож обратился с жалобой к королю Владиславу, а также к епископу Познаньскому. Но они смогли помочь только деньгами и людьми для восстановления поместья. Король Владислав сильно гневался, но изменить положение дел был не в состоянии. Никакое мирное соглашение не могло утихомирить тевтонских рыцарей, обозленных из-за разгрома ордена и нынешнего незавидного положения в орденском государстве. Только так они и отводили душу, и даже великий магистр не мог с этим ничего поделать или делал вид, что не может. А германский король Сигизмунд по-прежнему не желал ничего слышать об этих нарушениях, он раз за разом подтверждал справедливость условий Торуньского мира как способа решения конфликта и тем ограничивался.

И тогда пан Гжегож из Гжелицы начал свою войну с орденом, точнее, с замком Нессау. Свое поместье он теперь укрепил на славу, сделав его почти таким же неприступным, как вражеский замок. Отряд нанятых им воинов вкупе с его людьми напоминал маленькую армию. Он вооружил и обучил ратному делу всех работников из поместья и даже мужиков из окрестных сел. Так что сунуться туда тевтонцам было неповадно, зато пан Гжегож гулял теперь по их землям так, что впору было жаловаться королю Владиславу на его злодеяния. Но король, сам крайне обозленный тем, что немцы не соблюдают условия мира, скорее всего, закрыл бы уши и жалоб тех не услышал.

Пан Гжегож восстановил свой дом и даже сделал его еще больше, но жил в нем один, лелея мысль о мести проклятым тевтонцам и потихоньку расширяя границы военных действий. Он не мог успокоиться после потери единственной дочери, которую так и не смог найти, хоть и искал долго и очень тщательно.

Фридрих фон Аппельштат, комтур замка Нессау, был человеком неординарным, за что и ценил его нынешний великий магистр очень высоко. Герр фон Аппельштат стал рыцарем Тевтонского ордена лет тридцать назад, когда великим магистром был еще Конрад Цольнер фон Ротенштайн. Будучи младшим сыном в семье, он нашел для себя единственный путь для успешной карьеры и накопления богатства. Он, разумеется, принял обязательные для братьев-рыцарей обеты послушания, воздержания и бедности, но они с самого начала были для него пустым звуком, как, впрочем, и для многих других, которых он знал. Был герр фон Аппельштат силен, бесстрашен и не знал милосердия к врагам. Эти его качества пришлись по душе и следующему великому магистру, Конраду фон Валленроду. Но великие магистры, которые получали свой пост пожизненно, по каким-то неведомым причинам не удерживались на этой высоте долго. Конрад фон Валленрод, которого и в ордене некоторые называли за глаза магистром-палачом, умер при не совсем ясных обстоятельствах всего через два года. Но он успел отметить таланты Фридриха фон Аппельштата и сделать его комтуром замка Бартенштейн на восточной границе, чтобы мог он истреблять столь ненавистных ему литвинов.

Комтур оправдывал надежды великого магистра сполна, но вскоре обстоятельства переменились, и к власти пришел Конрад фон Юнгинген. Этот хитрый лис умудрился продержаться на высокой должности дольше других – тринадцать лет. Он жестко управлял орденом и при этом делал вид, что дружелюбен к соседям и стремится к миру с ними. Будучи человеком умным, Конрад фон Юнгинген не мог не замечать нарастающей мощи Польши и Литвы. Великий князь Литовский Ягайло стал королем Польши Владиславом Ягелло еще при герре фон Ротенштайне, а теперь он в полную силу вошел. И Конрад фон Юнгинген считал, что ордену нужно поднакопить еще силенок, прежде чем открыто выступить против этих двух мощных объединившихся государств, а особенно после крещения Литвы. Теперь ведь и в крестовый поход на них не пойдешь, придется измышлять что-то другое.

Но что бы ни думал об этом великий магистр, положение Фридриха фон Аппельштата на восточной границе заметно изменилось к худшему. Серьезных набегов он совершать уже не решался, так, отводил душу потихоньку. Но пришла смерть и к Конраду фон Юнгингену, естественная, как ни странно, и его младший брат, Ульрих фон Юнгинген, начал открыто готовиться к войне. Герр фон Аппельштат ожил. Ему довелось участвовать в Грюнвальдской битве и своими глазами видеть разгром орденской армии. Но он был хитер, раньше других оценил ситуацию и сумел вовремя отступить и остаться в живых. Потом он был среди защитников Мариенбурга, и здесь-то и заприметил его тогдашний великий маршал ордена Михаэль фон Кухмейстер. Вместе они совершили несколько славных походов против поляков после того позорного для ордена поражения и заключенного после него Торуньского мира, вместе участвовали в неудавшемся реванше – битве под Короновом, которую кое-кто считает истинным рыцарским боем. На его взгляд, будь они в меньшей степени рыцарями, легко одолели бы поляков. Но… Став великим магистром, Михаэль фон Кухмейстер сделал своего верного сподвижника комтуром пограничной крепости Нессау, расположенной рядом с землями Великой Польши, и дал ему полную власть. И не ошибся. Новый комтур, без сомнения, оправдывал надежды своего высокого покровителя.

Годы, конечно, делали свое подлое дело, однако Фридрих фон Аппельштат оставался все еще сильным мужчиной, не говоря уже о том, что воинственности в нем ничуть не убавилось. Он имел одну особенность, отличающую его от многих, – никогда не позволял ярости захлестнуть себя и делал то, что считал нужным и правильным, – убивал, грабил, насиловал – совершенно спокойно. Его серые, со стальным оттенком глаза никогда не затуманивались ни азартом боя, ни страстью, и новый комтур Нессау считал это большим своим достоинством.

К женщинам герр фон Аппельштат был практически равнодушен, хотя как мужчина оставался силен даже в нынешние свои годы. Но он считал своим долгом и обязанностью перед орденом пополнение его рядов сильными и смелыми воинами и занимался этим важным делом со свойственным ему спокойствием. Всех молодых девушек, что попадали в его руки, он деловито брал сам и делал это до тех пор, пока не убеждался, что они понесли от него. Потом женщин помещали под строгий надзор, и если они рожали сыновей, то оставались в таком положении до тех пор, пока мальчики не подрастали и не переходили под опеку мужчин, которые растили из них сильных и безжалостных воинов-убийц. И сейчас в его прежних владениях многие из произведенных им на свет мальчиков стали уже послушниками, а то и поднялись выше. Что стало с родившими их женщинами, комтура не волновало никогда.

Когда несчастную Малгожату, уведенную из Гжелицы, втащили в замок и поставили перед комтуром, он только усмехнулся:

– Дочь самого пана Гжегожа, говорите? Это интересно.

И перед глазами его всплыла отрадная для души картина – как он сделает этой жалкой девчонке сына, сам вырастит его злобным псом, а потом натравит на сородичей. То-то будет потеха! Но для этого нужно потрудиться, чего ему, откровенно говоря, уже не хотелось. Однако долг есть долг. И этот случай будет венцом его службы ордену в качестве жеребца-производителя.

Он еще раз окинул девушку взглядом. Совсем молоденькая, лет пятнадцать-шестнадцать, не более того. Это хорошо: значит, он будет у нее первым. Но грязная какая, глаза бы не смотрели! Он незаметно вздохнул.

– Что ж, отведите ее в ту тайную комнату, – велел он, – приставьте к ней Опку, пусть отмоет ее и приготовит к моему посещению. Времени терять не будем. Вот-вот снова война грянет, надо быть готовыми.

Он хищно усмехнулся. Напоминание о войне было приятным. Уж в другой раз они такой промашки не сделают. Михаэль фон Кухмейстер достаточно умен, сверх того, что силен и воинственен. Он бы битву не проиграл.

Малгожата смотрела на этого страшного мужчину с ужасом, и это ему явно нравилось. Девушка опустила глаза и позволила увести себя в указанное им место. А что она могла сделать, слабая овечка, оказавшаяся в логове сильных и злобных волков?

Помещение, куда ее привели, находилось в подвале крепости, глубоко под землей. Вход в него, почти незаметный, был со стороны хозяйственного двора. Сами покои, если можно так сказать об узилище, были достаточно просторны и состояли из большой комнаты для дневного времяпрепровождения и маленькой комнатушки для сна. Окно было только в большой комнате, и то где-то под самым потолком и забранное густой решеткой. Как же здесь жить?

Воины, что привели ее сюда, ушли, не сказав ни слова, однако не забыли задвинуть засов с наружной стороны двери. Малгожата готова была разрыдаться, но тут засов снова заскрежетал, и в комнату вошла женщина – худая, бледная, с морщинистым лицом, с виду совсем старуха. Бросив взгляд на девушку, она сразу кинулась ее успокаивать:

– Не надо плакать, дитятко, от слез пропадает красота и старится тело.

– А зачем мне теперь красота, когда я оказалась в этом подземелье, как в клетке? И отец мой меня здесь не отыщет, и жених теперь женится на другой.

При мысли о молодом Адаме из Стрельны, красивом и веселом, умеющем говорить такие волнующие слова и так сладко целовать ее, слезы полились градом. Но женщина вновь постаралась ее успокоить:

– У тебя нет времени плакать, красавица моя. Скоро сюда придет этот зверь лютый, комтур здешний, и возьмет твое молодое тело просто так, ради ему одному ведомых целей. Он не любит слез, и тебе будет только хуже, если ты не сумеешь сдержать себя.

Глаза девушки расширились от ужаса в ожидании того, что ей уготовано, но женщина не дала ей расплакаться вновь.

– Тебе еще повезло, девушка, что тебя будет брать один только комтур, а не все воины гарнизона, как было когда-то со мной. А сейчас тебе следует искупаться и смыть с себя грязь и усталость. Может, и отдохнуть еще успеешь до вечера, когда зверюга этот сюда спустится. Уж он и одного дня ждать не станет, проклятый.

За дверью послышался шум, и в комнату внесли несколько больших бадей с горячей и холодной водой. Женщина вытащила из угла большую лохань и наполнила ее. Малгожате так захотелось вдруг почувствовать себя чистой, что она не стала упираться и послушно шагнула в горячую воду. Женщина быстро и сноровисто искупала ее, отмыла грязь с кожи и волос, и стало ясно, что перед ней не просто сельская девушка, как показалось вначале, а панна.

– Кто ты? – удивленно спросила она, подавая девушке чистую рубаху, что лежала на кровати в маленькой боковушке. – Ты ведь не из села.

– Я дочь пана Гжегожа из Гжелицы, панной Малгожатой меня зовут.

Женщина горестно покачала головой. Вот ведь до чего дошло, эти изверги уже и панских дочерей, как холопок каких, в рабыни берут.

– А я Опка, панна Малгожата, и мне велено служить вам и быть подле вас неотлучно.

И она принялась расчесывать волосы своей новой хозяйки, просушивая их перед огнем камина.

Малгожата же, расслабившись в теплой воде после всех своих злоключений, засыпала прямо на месте. И Опка отвела ее к кровати. Пусть девушка немного отдохнет перед тем, что предстоит ей, бедняжке. Однако долгого отдыха не получилось. Не прошло и часа, как дверь снова распахнулась, и на пороге появился сам Фридрих фон Аппельштат. Он окинул взглядом комнату, уже приведенную в порядок проворной Опкой, и пожелал незамедлительно видеть свою новую рабыню.

Когда Малгожата предстала перед ним, комтур довольно усмехнулся:

– А ты лучше, чем мне показалась поначалу, хотя это и не важно. Нам с тобой ведь не любовь крутить, а дело делать. Мы, рыцари Христовы, женщин любить не должны, но иметь их – для дела, разумеется, – можем. Вот и тебя я сейчас возьму. Давай, раздевайся и ложись на эту большую скамью. Так мне нравится больше, чем среди перин в каморке.

Малгожата замерла в ужасе.

– Ну, что же ты? – поторопил ее комтур, начиная сердиться.

Тут Опка быстро подошла к девушке и помогла ей снять рубашку и лечь на голую и твердую, но широкую скамью. Комтур удовлетворенно кивнул, подошел к скамье и стал разглядывать юное нежное тело. Малгожата залилась краской стыда, но мужчину совершенно не волновали ее чувства. Он деловито скинул штаны, высвободив свое уже готовое к бою огромных размеров мужское естество. Девушка из красной стала зеленовато-белой – то, что она видела перед собой, напугало ее ужасно.

– Да, я большой и могучий, – с удовлетворением констатировал комтур, – и дети у меня получаются хорошие.

С этими словами он, нисколько не смущаясь присутствием служанки, навалился на девушку и сразу же принялся за дело, не обращая внимания на вопли боли и ужаса. Трудился он долго и старательно. Когда поднялся, измазанный кровью, был вполне доволен.

– Помой меня быстро, женщина, – кивнул Опке, – не люблю я грязным ходить.

И пока служанка тщательно, но осторожно обмывала его мужские доблести, он повернул голову к Малгожате, которая осталась лежать на скамье, не в силах двинуться с места от боли и отчаяния, охвативших ее.

– А ты, девушка, готовься принимать меня каждый день, до тех пор, пока не понесешь. Уж постарайся сделать это поскорее – и мне, и тебе лучше будет. Не очень-то я люблю эту работу, но делать ее должен.

И он покинул комнату.

Малгожата решила, что жизнь ее кончена. Она была раздавлена сознанием того, что стала просто племенной кобылой для этого чудовища. Даже жеребец покрывает свою избранницу с какой-то видимостью страсти. А этот, она не знала, как и назвать его, растерзал ее тело, не сказав даже доброго слова. Зверь! Чудовище! И как с этим можно жить дальше?

– Удавлюсь, – яростно проговорила она, – все одно удавлюсь. Не стану ему кобылой жеребой.

– Да ты не ярься, девонька, – проговорила с жалостью Опка, – дай-ка я тебя отмою, и отдохнешь немного. Нелегко тебе пришлось, да, хотя другим бывало куда хуже. Однако руки на себя накладывать – это ж грех великий.

Она помогла девушке подняться, смыла кровь и следы мужчины с ее тела и уложила несчастную в постель. А сама села рядом.

– Когда меня захватили в плен эти звери окаянные, мне было пятнадцать, – начала она. – Брали меня прямо во дворе, на раскисшей земле, всем скопом. Как я выжила, сама не понимаю. Потом приставили меня к работе, в замке убирать да комтуру прислуживать. Тогда другой здесь был, таким не баловался. Но с воинами гарнизонными было мне трудно. Любой из них брал меня, когда хотел и где хотел. На мое счастье, понести я не смогла. А через несколько лет меня оставили в покое. Красавицей я никогда не была, а тут и состарилась как-то очень быстро. С тех пор просто служу в замке, а они себе другие развлечения находят.

Женщина тяжело вздохнула, вспоминая пережитое.

– Я ведь тоже руки на себя наложить хотела, – продолжила она свой рассказ, – но меня остановил местный священник. Старенький был совсем, но не злой, как другие. Душу человеческую понимал. Он и научил меня терпению. И ты терпи, голубка. Жизнь ведь на этом не кончается, может, и смилуется над тобой Господь, подсобит в родные края вернуться.

– Ты думаешь, такое возможно, Опка?

– А почему нет? Не век же тебе в этом подвале сидеть. Как понесешь, так тебя на свет божий выпустят. Сторожить будут строго, но все в руках Господа. Нельзя терять надежду.

Ободренная словами служанки и устрашенная ее участью, куда более горькой, чем собственная, Малгожата немного успокоилась, взяла себя в руки и набралась терпения. Тем более что Опка все время была рядом, отвлекала разговорами, успокаивала и поддерживала. Понести девушке удалось лишь после трех месяцев каждодневных посещений комтура, недовольного тем, что он трудится впустую. Зато потом ее выпустили из опостылевшего подвала, и она наконец-то увидела солнце над головой. Рожала она в начале осени. Родила сына. Комтур велел назвать его Герхардом, но она называла Станеком. Мальчик, подрастая, отзывался на оба имени, он рано постиг науку хитрости и никогда не давал знать окружающим, что откликается на польское имя и понимает родной язык.

Возможность сбежать из плена представилась, только когда малышу Герхарду-Станеку было уже около двух лет. Противостояние между орденом и Польским королевством не ослабевало и время от времени прорывалось военными конфликтами, более или менее длительными. Одному из соседних замков потребовалась помощь, и комтур Нессау со своим отрядом поспешил на призыв – бить ненавистных поляков где придется и когда придется ему было в радость. Охрана пленников ослабела. Опка сумела уговорить одного из охранников помочь им бежать. Малгожата, у которой не было никакого имущества и тем более ценностей, вынуждена была расплатиться с воином тем, что имела, – своим телом. Но это оказалось не так и страшно. Воин был молод, недурен собой, а главное, не был жесток с ней, просто взял, что ему предложили, и удовлетворенно покряхтывал, пока получал свое. Потом встал, натянул штаны и отвернулся. Но в результате женщины получили двух лошадей и возможность потихоньку ускользнуть из крепости.

В конце июля, в ясный и солнечный день, к воротам поместья Гжелица подъехали на уставших конях две женщины. Стоявшие на страже воины не знали их, и в ответ на высказанное одной из них желание видеть хозяина владения отправили гонца к пану Гжегожу. Он появился довольно быстро и, увидев двух всадниц, перед одной из которых в седле сидел маленький мальчик, покачнулся и едва не упал. Стоявший рядом воин успел поддержать своего хозяина, а тот не отрывал глаз от молодой женщины с ребенком и не мог произнести ни слова.

– Вы не впустите меня, отец? – раздался голос, такой знакомый, хотя саму всадницу узнать было трудно.

– Девочка моя! – воскликнул пан Гжегож, наконец придя в себя. – Радость сердца моего! Какое счастье!

И он кинулся помогать дочери спешиться.

– А это кто же? – недоумевал он.

– Это мой сын, – непривычно твердым голосом ответила Малгожата, – и если вы не примете его, мне придется уехать.

– Ты говоришь глупости, моя дорогая малышка, – отозвался отец. – Пойдем скорее в дом, и ты мне все расскажешь.

Рассказ Малгожаты был долгим. И он большой тяжестью ложился на отцовское сердце. Кто-то, возможно, и отказался бы от согрешившей дочери и нагулянного ребенка – так это выглядело с общепринятой точки зрения, – но только не пан Гжегож. Он очень любил свою единственную дочь и был выше предрассудков.

– Ты вернулась домой, доченька моя, – сказал он, завершая этот тяжелый для обоих разговор, – и это главное. Здесь ты по-прежнему хозяйка, и никому нет дела до того, что с тобой приключилось и где ты была. А мальчик этот – твой сын и мой внук. И он вырастет настоящим поляком, клянусь.

Малгожата, напряженная, как натянутая струна, смогла наконец расслабиться. Она упала отцу на грудь и разрыдалась. Но это были слезы облегчения. А пан Гжегож все гладил дочь по спине и говорил что-то успокаивающее. Однако глаза его подозрительно блестели, а голос подрагивал.

Успокоив дочь и обласкав внука, пан Гжегож начал собираться в путь. Он велел позвать к нему Марека из Мнемовиц и надолго заперся с ним в своих покоях. Марек был с ним уже четыре года и участвовал во всех разрушительных походах за границу, которые предпринимал впавший в отчаяние пан Гжегож. Был он молод и отчаянно смел, а в битве силен и рассудителен. Мечтой молодого шляхтича из обедневшего дворянского рода, младшего из шести сыновей отца, был рыцарский пояс. А пан Гжегож пообещал ему попросить за него самого короля, коль он достойно проявит себя и когда будет подходящий момент. И Марек из Мнемовиц верно служил своему господину.

– Большое дело ждет нас, Марек, – такими словами встретил его хозяин.

Начало было хорошее. Значит, придется опять воевать с проклятыми крестоносцами, а это был еще один шаг к заветному рыцарскому поясу. И молодой шляхтич весь обратился в слух.

– Мой отцовский долг повелевает мне жестоко отомстить Фридриху фон Аппельштату, комтуру Нессау, за дочь. Он, пес шелудивый, нагло лгал мне, уверяя, что панны Малгожаты нет в его крепости, когда я готов был заплатить за ее свободу любой выкуп. Этот зверь продержал ее в плену чуть не три года, а мое сердце обливалось кровью, когда я думал о своей девочке. Не было мне покоя ни днем, ни ночью с тех пор, как она пропала.

Пан Гжегож встал и принялся беспокойно ходить по комнате, не в силах сдержать наплыва ярости. Кулаки его непроизвольно сжимались, на лице появилось выражение угрюмой решимости. Марек из Мнемовиц замер. На этот раз дело предстояло куда более серьезное, чем прежние предприятия.

– Эти злобные псы, что называют себя служителями Христовыми, понятия не имеют о рыцарской чести и достоинстве, – продолжил пан Гжегож, немного успокоившись, – и это снимает с нас всякие ограничения. Сейчас не время проявлять рыцарское благородство, о котором они даже и не вспоминают.

И он снова замолчал, продолжая мерить шагами комнату. Видно, пан Гжегож все еще боролся с собой. Но воспоминание об обесчещенной дочери придало ему сил.

– Мы пойдем на ту сторону, Марек, – решительно произнес он наконец, – и подстережем этих псов на пути к их замку, когда они будут возвращаться из-под стен чужой крепости. Там они от нас не спрячутся, постреляем и перебьем всех, как курят в загоне.

Эта мысль чрезвычайно понравилась Мареку из Мнемовиц. Вот это дело! Перестрелять тевтонских рыцарей, послушников и кнехтов, не дав им укрыться за надежными стенами крепости, вступить с ними в открытый бой – это было то, о чем уже давно мечтал молодой командир воинского отряда из поместья пана Гжегожа. И он горячо поддержал задумку своего господина. Рано утром, когда заря только позолотила край неба, они выступили в свой первый настоящий военный поход против тевтонцев. Пришли на место вовремя, еще и ждать пришлось.

Горячая битва завязалась ближе к концу дня, когда на дороге в свой замок, на собственной земле, отряд воинов комтура Фридриха фон Аппельштата нарвался на засаду. Совершенно неожиданно на них сначала обрушился град стрел, а затем с громким криком набросились поляки. В первые мгновения немцы растерялись, но быстро перестроились в боевые порядки и стали остервенело отбиваться. Что-что, а воевать они умели. Но и польские воины были сильны, а главное, очень злы. Битва завязалась яростная, отчаянные крики, стоны, ржание коней и лязг металла – все слилось в знакомые каждому воину грозные звуки сражения. Пан Гжегож рвался к самому комтуру и встретился с ним лицом к лицу.

– Лживый шелудивый пес, – прорычал он в ярости, – сейчас ты ответишь мне за все зло, причиненное моей невинной девочке в твоем паршивом замке! Пусть Господь рассудит нас.

И разъяренный отец кинулся на противника как грозный лесной зверь. Комтур был сильным и умелым воином, но на стороне обманутого отца были относительная молодость и праведный гнев. Это был, по сути, бой Божьего суда, и старый комтур дрогнул. Господь – не великий магистр, он не станет покрывать его злодеяния и рассудит по справедливости. А в его деяниях праведности не осталось и следа. Не прошло и четверти часа, как всегда уверенный в себе Фридрих фон Аппельштат пал под ударом пана Гжегожа. Он был еще жив и расширившимися от ужаса глазами смотрел, как поляк спешивается и вытаскивает из-за пояса свою мизерикордию[6]6
  Мизерикордия, мизерикорд, кинжал милосердия – кинжал с узким трехгранным или ромбовидным сечением клинка, легко проникающего между сочленениями рыцарских доспехов. Кинжал милосердия использовался для добивания поверженного противника, иными словами для быстрого избавления его от смертных мук.


[Закрыть]. Просить о пощаде было поздно, и последним, что видели глаза комтура в этой земной жизни, был полный ярости взгляд отца, чью благородную дочь он обесчестил и низвел до уровня племенной кобылы.

Полностью разбив отряд крестоносцев, не оставив в живых ни единого человека, поляки подобрали своих убитых и раненых и спешно отступили на польскую сторону. Дело было сделано.

Через какое-то время король Владислав получил возмущенное письмо от великого магистра ордена Михаэля фон Кухмейстера о недопустимых незаконных действиях его подданных на землях соседней Пруссии. Но со своей жалобой он опоздал. Еще раньше к королю прибыл в Краков посланец от пана Гжегожа из Гжелицы, который рассказал во всех подробностях, что и как произошло в поместье его пана за последние годы. Молодой Марек из Мнемовиц живописал события последних лет, коим был свидетелем и в коих сам участвовал, так ярко и красочно, что король улыбнулся. Да, хороших воинов взрастила земля, отданная ему много лет назад в полное владение и ставшая теперь для него родной.

– И сколько крестоносцев вы положили? – поинтересовался он у молодого шляхтича.

– Не меньше сорока человек, милостивейший король.

– А сколько было вас?

– С паном Гжегожем тридцать пять, но он в ярости своей стоил не меньше пятерых, поэтому считайте, что нас было поровну, милостивейший государь, – скромно ответил Марек.

Король снова улыбнулся и отпустил посланца из Гжелицы. А когда пришло письмо от великого магистра, ему был дан вежливый, но звучащий достаточно грозно ответ. Если магистр сам не уймет своих комтуров в пограничных землях, писал король, то его соседям придется взять эту миссию на себя. А Фридрих фон Аппельштат получил то, что заслужил своими возмутительными грязными деяниями, позорящими честь рыцаря.