Текст книги "Западня для леших"

– Ты бы мозгами своими куриными хоть чуток пошевелил, – продолжал старик, обращаясь и к сразу же притихшему Головешке, и одновременно ко всем присутствующим молодцам, – чтобы разницу понять между человеком, в страже служащим, и псом легавым. Каин, дружок твой, уж на что он всячески на смерть лютую напрашивался, и то в живых остался! Вдругорядь и тебя, и кого другого, глядишь, стража живота не лишит. Или ты хочешь, чтобы всех смертным боем на месте казнили? – Он обвел тяжелым взглядом присмиревших молодцов и подчеркнуто уважительно обратился к стражнику: – Степан Пантелеич, сделай милость, не побрезгуй, присядь за стол к старику.

Степан, мгновенье поколебавшись, прошел за ковровую занавесь, сразу же опустившуюся за его спиной, сел за небольшой стол, покрытый чистой вышитой скатертью и уставленный серебряной посудой.

– Что за дело у тебя ко мне, Пафнутьич? – после короткого молчания обратился он к старику.

Пафнутьич, широко известный в определенных кругах под прозвищем Чума, которое он вполне обоснованно заслужил по́том и кровью, частично своей, но в основном – чужой, сидел, опустив глаза, откинувшись к стене, барабаня пальцами по столу.

– Уж и не знаю, говорить или помолчать, Степушка, – с расстановкой, как бы размышляя про себя, произнес он. – Ну, да ладно, для тебя уж возьму я грех на душу! – Он с неожиданной теплотой во взоре посмотрел на стражника.

Весьма уважаемый коллегами-разбойниками атаман Чума действительно относился к стражнику Степану по-особенному и даже помогал ему, насколько это было возможно, учитывая прямо противоположную направленность их деятельности. Данным обстоятельством в некоторой степени и объяснялся тот факт, что Степан смог навести порядок в слободке и остаться при этом в живых. Люди, которые могли бы объяснить причину такого отношения разбойника к стражнику, уже давно погибли. Только двое – сам Чума и Степан – могли бы рассказать историю их взаимоотношений, но, естественно, они не собирались этого делать.

И Михась, и Клоня опытным глазом правильно определили некоторые казацкие приемы стражника. Действительно, в юности Степан, покинув родную Москву, подался к казакам и ходил с ними за синие моря в бусурманские страны отнюдь не с целью географических экскурсий. Именно находясь в составе ограниченного контингента казацких войск в Туретчине, Степан и встретился с Пафнутьичем (тогда еще не Чумой, а просто опытным казаком) и его сыном. Молодые парни подружились. В одном из набегов передовой отряд, в котором числились друзья, был разбит в ночной схватке. Сына Пафнутьича ранили, но Степан, сам легко раненный, не бросил его, отбил у турок и несколько дней тащил на себе через плавни, а затем на добытом с боем челне привез в стан казаков. Несколько дней, вместе с Пафнутьичем, Степа, едва державшийся на ногах, не отходил от постели раненого друга. Молодой казак умер. Безутешный Пафнутьич, собрав небольшой отряд, отправился мстить, навсегда унося в своем сердце благодарность к Степе, оставшемуся в лагере из-за слабости сил. Здесь их пути разошлись. Степан вернулся в родной город и поступил в московскую стражу, успешно применяя на службе ценные навыки, приобретенные у казаков. Где был и что делал Пафнутьич в последние годы, в точности неизвестно, но через некоторое время появилась на Москве отчаянная шайка, имя главаря которой – Чума – произносили шепотом. Сам Пафнутьич, особо не скрываясь, поскольку не пойман – не вор, довольно открыто разгуливал по Москве. Ловить его почему-то особо и не собирались, то ли из-за страха, то ли из-за отсутствия доказательств: охотников доносить на него почему-то не находилось. Он довольно быстро нашел Степана, встретил его в этом самом кабаке, где они находились сейчас. Как бы по молчаливому уговору, бывшие казаки ничего не спросили друг у друга, только выпили за упокой души сына и друга. Однако с тех пор Степану, уже с трудом отбивавшемуся от мести прижатых им слободских злодеев, странным образом стало не в пример легче выполнять служебные обязанности.

– Пафнутьич, – Степа посмотрел на старика в упор. – Я тебя ни о чем не просил и не прошу! Тебе известно, я – страж московский и долг свой воинский привык выполнять по-православному честно и до конца.

– Мог бы этого и не говорить мне, Степушка! Аль обидеть хочешь? – с грустью произнес Пафнутьич.

Степан отвел глаза.

– Ладно, какие уж между нами могут быть обиды… Слово у меня к тебе есть тайное. Откуда и как узнал – не спрашивай, ибо не отвечу. Сегодня ночью в верхнем конце за слободкой случится сабантуй. Дело там суровое и кровавое, но слободки не касается. Вот и хочу тебя предостеречь, чтоб ты спал спокойно и ненароком туда не сунулся, а то оторвут руки по самые колени – моргнуть не успеешь.

– Это что ж получается? – Степан вскинул голову, недобро прищурился. – Ты мне, стражнику, предлагаешь на печи лежать и разбою не замечать? Знаю, что есть у нас такие, воровскими подачками прикормленные, спокойно спящие, куда не надо не глядящие. Только я трусом и предателем не был и под страхом смерти не буду! – Он рывком поднялся из-за стола.

Глаза Пафнутьича сверкнули, кулаки непроизвольно сжались, он тоже хотел было подняться, но пересилил себя, опустил взор и сказал по-прежнему тихим и чуть печальным голосом:

– Опять обижаешь старика, Степушка. Знаю я доподлинно, что тебе честь твоя, имя доброе всего превыше. Не стал бы ни тебя, ни себя унижать предложением подлым. Скажу уж еще кое-что, раз ты к моим словам заботливым с враждой подозрительной относишься. Никакой не разбой этой ночью затевается. Хотя вид разбоя ему и придадут впоследствии. Просто люди государевы – опричники-кромешники – других людей государевых – поморов-дружинников – будут учить уму-разуму. Это их дела междусобойные, и тебя-то уж они никак не касаются.

Степа сел, тяжело задумался. Старый разбойник, после некоторого молчания, произнес еще более тихим голосом:

– Знаю я, Степушка, что питаешь ты к опричникам ненависть тайную.

Степан резко выпрямился, но Пафнутьич поднял руку успокаивающим жестом, продолжил:

– Причины той ненависти, пожалуй, только мне и известны. Да ведь плетью обуха не перешибешь! И стража московская, которую теперь Малюта все больше и больше под свою руку прибирает, с государевыми людьми биться не предназначена. Ты уж потерпи пока. А там видно будет, как Бог даст. Уж больно крутую кашу они заваривают. Боюсь, трудненько ее придется всем расхлебывать! Ну вот, теперь ступай своей дорогой. Коли не приведется нам больше свидеться – поставь свечку за упокой души моей, помяни незлобно, ибо есть людишки и похуже.

После беседы с Пафнутьичем Степан весь день ходил по слободке мрачный и задумчивый. Он, как и все в Москве, считал, что приглашенные Басмановыми поморы – это пополнение для опричников, дополнительно привлеченное из диких северных лесов для усиления гнета. Беседуя с другими стражниками и с горожанами, он ощущал, что хотя заставы поморов лихо громили мелкие шайки, основной разбой в Москве и окрестностях каким-то чудесным образом совершался в тех местах, где не было застав и дозоров. Это усиливало его подозрение и недоверие к дружинникам Ропши. Однако сейчас, получив неожиданное известие от Пафнутьича, Степа по-новому взглянул на некоторые вещи. Ему вспомнились кое-какие подробности личной встречи с Михасем и бойцами, которые можно было бы теперь истолковать в их пользу.

Так ничего и не решив, он уже в сумерках пришел домой, снял саблю и кафтан, поужинал, присел было на завалинку отдыхать со жбаном медовухи, но вдруг вскочил, прошел в избу и принялся заряжать свой огромный самопал. Причем он не стал брать пули, в достаточном количестве лежавшие в кожаном мешочке, прикрепленном к нагрудному ремню, а взяв раскатанный лист свинца, нарубил ножом из него тонкие полоски, затем из полосок – небольшие прямоугольнички, которыми и зарядил ствол. Искусство картечной стрельбы по численно превосходящему неприятелю он постиг, когда был в казаках, но на службе в московской страже оно ему еще ни разу не понадобилось. Затем Степан подправил точильным камнем свою старую верную саблю, надел кафтан и портупею, вынес из избы угольки в горшке, чтобы можно было, не возвращаясь к печке, сразу запалить ружейный фитиль, и, спокойно усевшись на завалинку, принялся ждать в темноте, привычно вслушиваясь в негромкие звуки заснувшего города.

Когда раздались взрывы гранат, Степан легко вскочил и побежал в верхний конец слободки, недалеко от которого находилась в эту ночь застава дружинников. Притаившись за чьим-то сараем, он видел тыл одной колонны, атаковавшей заставу, и по звукам боя определил, что поморы окружены и встречают нападавших картечными выстрелами. Увидев, как удивительно быстро оправившиеся от залпа налетчики бросились в новую атаку, стремясь не дать обороняющимся перезарядить ружья, он, понимая, что наступил решающий миг боя и желая подсказать поморам, что надо прорывать кольцо, выскочил из-за сарая и пальнул неприятелю в спину. Затем, обнажив саблю и приготовившись к бою, он с радостью увидел, что дружинники, по-видимому, не хуже его самого сообразили, что к чему, рванули в нужную сторону и мигом прорубились сквозь поредевшие ряды растерявшихся врагов.

Теперь, стоя плечом к плечу с вырученными им бойцами, Степа с жутковатой радостью ожидал, когда ненавистные опричники снова ринутся в атаку и встретят не робких обывателей, женщин или детей, с которыми они чаще привыкли иметь дело, а его – бывшего казака, московского стража, обязанного защищать город от разбойников, готового и, главное, хорошо умеющего это делать, даже сражаясь с численно превосходящим врагом.

Однако в ту ночь Степе так и не пришлось столкнуться с опричниками лицом к лицу в рукопашной схватке. Налетчики еще толком не успели оценить изменившуюся ситуацию и перестроиться для новой атаки, когда раздался отдаленный, стремительно нарастающий топот копыт и на освещенную догорающими кострами площадь ворвалась поднятая по тревоге дежурная полусотня леших. По свистку командира отряд разделился надвое, двинулся по периметру, окружая растерявшихся налетчиков. Клоня тут же крикнул по-английски во всю мощь отнюдь не слабой глотки: «Мы здесь, слева, враг на площади, стреляйте без опаски!» В ответ раздался грохот пистолетных выстрелов: бойцы с седел расстреливали окруженных. Вслед за тем несколько минут раздавались пронзительные, леденящие душу звуки сабельного боя, и после команды «отбой, спешиться!» предместье напряженно молчащего, словно затаившегося в темноте города вновь окутала тишина и легкая прохлада благодатной летней ночи.

На следующий день после ночного происшествия к воротам поместья боярина Ропши плавной неспешной рысью подъехал всадник. Он лихо осадил коня непосредственно возле слегка напрягшихся часовых и с достоинством представился: «Страж московский Степан Пантелеев, в гости к дружинникам».

Вчера Клоня и его бойцы наперебой благодарили Степу за помощь в нелегкой схватке. Клоня приглашал его в гости – достойно отметить это дело! Степан, который все больше проникался доверием и уважением к дружинникам-поморам, не долго думая, согласился на искренне сделанное предложение.

Часовые зачем-то поднесли ладони к берету непривычным для Степы, но явно приветственным жестом, затем один из них распахнул створку ворот, и стражник, ведя коня в поводу, вступил на передний двор. С наблюдательной вышки раздались трели сигнального свистка, к Степе подбежали подчаски из дежурной смены, приняли повод, отвели коня к коновязи, а гостя проводили к длинному столу, накрытому по причине летнего времени под полотняным шатром прямо в тенистом укромном уголке обширного сада, начинавшегося сразу за теремом. Степан уселся за покрытый ослепительно белой скатертью стол, и почти сразу на тропинке, ведущей к шатру, раздались громкие веселые голоса и появились Клоня, Михась и другие бойцы, принимавшие участие и во вчерашнем деле, и в давешнем задержании Каина. Среди них были и незнакомые Степе дружинники, носившие почему-то не зеленые, как у всех, а черные береты. Каждый пришел не с пустыми руками, и стол оказался мгновенно уставлен всевозможными блюдами и жбанами. Степа, несколько смущенный оказанным ему вниманием, ответил на радостные приветствия, все расселись на широких скамьях, наполнили чарки. Стражник с некоторым удивлением отметил необычную прозрачность налитой ему жидкости. Он ожидал увидеть или желтоватую медовуху, или рубиновое фряжское вино. Михась, севший рядом со Степаном, заметив его реакцию, хитровато подмигнул.

– Ну, страж московский, сейчас отведаешь особого поморского напитка, умельцами нашими изобретенного, способствующего сугубой бодрости духа после трудов праведных!

Лешие весело засмеялись, поскольку история, связанная с изобретением напитка, предлагаемого сейчас дорогому гостю, была широко известна и весьма популярна в Лагере.

Пытливый ум лесных кудесников, создававших за Забором новые образцы вооружения и снаряжения, заставлял их вникать в суть предметов и явлений, казалось бы, известных и обыденных, что приносило иногда весьма неожиданные результаты. Авторами одного эпохального открытия, позволившего существенно оптимизировать действие горячительных напитков в соотношении «доза-эффект» и сократить объем перевозимых войском сосудов, были Губан и Колюня. Оправдываясь впоследствии перед особой комиссией за свои художества, они особенно упирали на практическую значимость произведенных опытов, поскольку снижению веса походного снаряжения леших всегда уделялось повышенное внимание.

Все началось с того, что закадычные друзья-приятели – Губан и Колюня – после напряженного трудового дня за Забором сидели там же, в избе-лаборатории, и для отдохновения рассуждали на отвлеченные, но в то же время сугубо научные темы.

Колюня в молодости начинал, как и все в Лесном Стане, проходить боевую подготовку, но затем, в результате постоянно происходящего профессионального отбора по способностям, был рекомендован в монастырскую школу для углубленного изучения теоретических и прикладных наук. По окончании курса он был направлен за Забор, где проявил недюжинные способности в отвлеченных рассуждениях и разнообразных прожектах, чаще заканчивающихся полным провалом, но изредка все же приносящих совершенно неожиданные блестящие результаты. Колюня был невысок, толст, но весьма подвижен. Его коротенькие ручки и ножки совершали беспрерывные разнообразные движения, а небольшой остренький нос на пухлом лице был постоянно задран вверх и нацелен в заоблачные выси или просто в потолок, откуда, по-видимому, Колюня и черпал всевозможные проблемы и идеи, которые были совершенно недоступны окружающим и мало кому становились понятными в Колюнином изложении, обычно чрезвычайно запутанном и невнятном.

Губан чаще других понимал Колюню, но тоже не без труда. Ясное дело, что для отдохновения тела и большей свободы духа, долженствующей привесть к лучшему взаимопониманию, приятели сопровождали заслуженный вечерний отдых распитием фряжских вин, имевшихся за Забором в изрядном количестве и значительном разнообразии, поскольку являлись незаменимыми реагентами в ряде специальных химических опытов.

– Вот, смотри, Губан, – задумчиво произнес Колюня, сосредоточенно уставившись в кубок из венецианского стекла, до краев налитый темно-вишневым вином. – Все предметы в этом мире разные, а вместе с тем – одинаковые!

– Ну, – выжидательно ответствовал Губан. – Как это – все одинаковые?

– Вот, к примеру, вина. Они же все разные и по вкусу, и по цвету. Так?

– Так, – вынужден был согласиться Губан, перед взором которого непосредственно были представлены с полдюжины графинов с разноцветными винами. Разнообразие вин могло бы быть еще большим, если бы приятели часть графинов уже не опорожнили в ходе предварительной беседы.

– Во-от! – торжественно протянул Колюня, величественным жестом поднимая вверх руку с вытянутым указательным пальцем. – А, к примеру, медовуха, или, прости Господи, кумыс – совсем на вина не похожи, так?

– Так.

– А вот и не так! – радостно выпалил Колюня. – По действию своему на человеческие существа эти суть разные на вкус, цвет и запах напитки являются одинаковыми!

Губан задумался, не слушая продолжавшего разглагольствовать собутыльника.

– Хре-но-та, – с расстановкой произнес он через некоторое время. – Просто во всех названных тобой напитках должна быть одинаковая субстанция.

– А ты докажи, докажи! – запальчиво ответствовал Колюня.

– И докажу! – взъярился Губан.

Как это ни удивительно, на следующий день Губан и вызвавшийся помогать ему Колюня действительно всерьез принялись за поиск гипотетической субстанции. По-видимому, обсуждавшийся предмет нашел живейший отклик в их сердцах и пробудил в обоих острое любопытство. Друзья различными способами, преимущественно почерпнутыми из западноевропейских алхимических книг, разделяли всевозможные хмельные напитки на составные части. Затем, как истинные ученые-первопроходцы, они испытывали действие выделенных субстанций на себе. Первоначально получаемые жидкости вызывали одну лишь тошноту и головную боль. Однако вскоре удача улыбнулась отважным естествоиспытателям, и они получили прозрачную, легко кипящую субстанцию, испаряющуюся на медленном огне и вновь обращавшуюся в жидкость на конце холодильной трубки определенной высоты. Эта жидкость, напоминавшая по описаниям одного из старых латинских трактатов некий «спиритус вини» (душу вина), выделялась буквально из всех вин и даже кумыса и производила желаемое действие на организмы естествоиспытателей.

О научном открытии, произошедшем, как и положено всем великим открытиям, глубокой ночью, мгновенно стало известно всему Лесному Стану. Тихой осенней ночью Стан, мирно спящий под нежный шорох осыпающихся листьев, был разбужен дикими звуками, в которых с трудом можно было опознать старую добрую походную песню леших, исполняемую хором из двух голосов. Песня вначале раздавалась из-за Забора, когда обалдевшие часовые не посмели задержать двух уважаемых мастеров, один из которых к тому же был облачен в духовный сан, стала слышна на улицах поселка. Великие ученые-первооткрыватели, после многократной проверки жидкости на себе, пришли в состояние заслуженной радости от блестящего успеха человеческой мысли и немедленно отправились докладывать руководству о важном свершении. Поскольку оба молодца, как и все в Лесном Стане, не без основания считали себя непосредственно причастными к воинской службе, они построились в шеренгу и двигались исключительно строевым шагом, хотя и по довольно запутанной траектории, сопровождая движение удивительно громким пением походной песни, повествующей о возвращении домой с победой над врагом.

На подходах к монастырю, в котором заседал Большой Совет (естественно, это обычно происходило в дневное время), друзья были встречены лично начальником караула, который предпринял попытку вступить с ними в мирные переговоры. Начальник был подвергнут процедуре опознания, сопровождавшейся вопросами: «А ты кто такой?», звучавшими весьма двусмысленно. Начальник растерялся. По уставу, особенно учитывая ночное время, он должен был тут же валить отказавшихся подчиниться молодцов, прорывающихся в ворота монастыря. Впрочем, молодцы, по всему, готовы были повалиться сами, и только чувство долга, состоявшее в желании как можно скорее сообщить радостную весть понимающим людям, а не какому-то там караулу, держало их на ногах. Слава Богу, в критический момент из монастырской калитки вышел игумен, удивленный непонятным шумом. Прервав друзей, присмиревших при его появлении, но все же пытавшихся доложить о некоем важном открытии, игумен велел доставить их в кельи и запереть до утра.

Наутро друзья все же предстали перед Большим Советом, но уже не в самом благоприятном расположении духа. Вначале доклад, больше похожий на оправдание за ночную смуту, явно не клеился и постоянно прерывался жадным питием воды из больших ковшей. Однако после того, как специально посланный гонец принес из лабораторной избы реторту с прозрачной жидкостью и великие ученые на глазах не заподозрившего подвоха Совета (жидкость по виду не была похожа ни на один из хмельных напитков!) заглотили по изрядной порции, их настроение резко улучшилось и речи полились с плавным журчанием и изрядным апломбом.

Из доклада следовало, что в результате проведенных опытов, включавших испытания на людях (то есть лично на Губане и Колюне), была открыта или, по меньшей мере, переоткрыта заново душа вин – «спиритус вини», эссенция, которая и придает всем винам одинаковые хмельные, но одновременно и лечебные свойства. Открытая субстанция, кратко именуемая «спиритус», может быть рекомендована к практическому использованию в походном снаряжении леших, служить им вместо обычного вина: а) для сугреву, б) для снятия боли и в) для профилактики кишечных заболеваний. Субстанция должна употребляться разведенная чистой ключевой водой в пропорции приблизительно один к одному. Употребление разводимой субстанции вместо вин позволит уменьшить объем и вес индивидуальной походной винной фляжки в два раза.

Так, благодаря пытливому уму и самоотверженности народных умельцев, в рационе леших появился новый лечебный напиток «спиритус» с широким спектром действия, эффективный как в боевой, так и в мирной обстановке. Именно спиритус, разведенный согласно научным рекомендациям ключевой водой, и предлагали лешие московскому стражнику Степе, сопровождая свое предложение советами по использованию оного в мирных целях.

– Ты, Степа, вначале выдохни из груди весь воздух, затем заглоти чарку целиком. Потом нюхни, вот, хренка, али огурчика малосольного, да и заедай немедленно закусками разнообразными. Напиток сей весьма зажигательный, причем в полном смысле слова, поскольку хорошо горит синим пламенем!

Со смехом, прибаутками и пожеланиями друг другу здоровья да удачи опрокинули по первой, потом – еще и еще. Понятное дело, вспоминали обе схватки, в которых участвовали совместно. Бойцы дружно хвалили Степу так, что он даже засмущался. Но лешие, особенно Клоня, помнивший свои колебания в критический момент боя, делали это совершенно искренне и от души.

– Ну что уж вы так, ребята! Будто что я герой былинный, – наконец прервал их Степан, покрасневший то ли от похвал, то ли от выпитого спиритуса. – За добро добром лишь вам воздал. – Он повернулся к Михасю: – Если бы не ваш дружинник, меня бы уж давно и в живых-то не было. Спасибо тебе, Михась!

– На здоровье, Степа! Не за то тебя, друг, мы от всего сердца чествуем, что ты боец лихой. Немало таковых сыщется, которые доблесть да ловкость в бою проявляют, жизнь свою спасая, или ежели им корысть и слава при победе достанется. Ты же на Каина-душегуба голыми руками пошел, но пристрелить его не позволил, хотя корысти тебе от того вовсе не было. За правду ты, Степа, пошел, за обиду людскую, и действовал открыто и праведно, ибо кривдой правды не отстоять. И с самопалом одним да с сабелькой на сотню врагов кинулся, нас выручая, хотя не друзья тебе мы вовсе были в тот час, невзлюбил ты нас явно, за что – неведомо, ну да и неважно теперь. Наш ты человек, каковых на Руси немало, но и не много, за то тебе от меня и соратников моих всегда будет поддержка и защита, грудью своей закроем, ежели что.

Они выпили еще по одной за дружбу. За столом уже шел веселый, слегка беспорядочный разговор, состоящий из всевозможных баек. Лешие рассказывали разное смешное про заграницу, не вдаваясь в детали своей деятельности, а Степан забавно живописал нравы местных злодеев, впрочем, так же не называя имен и обстоятельств. Однако всем почему-то становилось ясно, что после следующей чарки разговор неизбежно свернет в серьезное русло.

Так оно и произошло.

– Степа, – с подчеркнуто озабоченной, совсем не празднично-застольной интонацией произнес до сих пор молчавший особник Фрол. – Дело у нас тут в Москве общее, и ежели ты не возражаешь, наше руководство хотело бы кое-что с тобой обсудить, причем прямо сейчас.

Степан, готовый к такому повороту событий, молча кивнул, поднялся из-за стола вместе с Фролом, оправил кушак, надел портупею с саблей.

– Прощевайте пока, хлопцы-молодцы! Спасибо за хлеб-соль, службу и дружбу! Авось, ваше начальство вас не хуже, так что отчего бы и не побеседовать?

– Начальство – оно и в Африке начальство! – с невинным видом, возведя глаза к небу, произнес Михась.

Фрол слегка осуждающе посмотрел на него, покачал головой, но ничего не сказал и, пригласив Степу следовать за собой, повел стражника к отдельно стоящей небольшой избе-блокгаузу, где располагался дьякон Кирилл со своими особниками.

В тесноватом совещательном помещении, в которое Фрол ввел Степу, сам оставшись за дверью, кроме дьякона находился еще и Дымок. Боярин Ропша, чтобы не выходить при постороннем из играемой им многие годы роли недотепы, в беседе участия не принимал.

– Ну, здравствуй, Степа, страж московский! – добродушно пробасил Кирилл. – Много о тебе наслышаны доброго и от горожан, и от бойцов наших. Я – отец Кирилл, можно сказать – духовный наставник сего отряда воинского. А это – Дмитрий, сотник и отряду начальник.

Дымок подошел, пожал Степану руку.

– Садись, – продолжал Кирилл. – На стулу италийскую, напротив окошечка. Чувствуй себя как дома.

Степа сел на непривычно удобный стул с гнутой спинкой и бархатным сиденьем с мягкой набивкой. Его настроение после теплого приема и душевного застолья было приподнятым, он чувствовал себя спокойно и уверенно в этой гостеприимной усадьбе, и на его лице, освещенном вечерним солнечным светом, струившимся из небольшого окна с прозрачным венецианским стеклом вместо подслеповатой слюды (он даже чуть прищурился от слишком яркого света), играла умиротворенная улыбка.

Кирилл и Дымок сели на простые скамьи напротив Степы, по бокам от окна, так, что их лица оставались в тени.

– Хотим мы, Степа, предел положить разбою в Москве и в окрестностях. Сила воинская и уменье у нас, как ты видел, есть, нужны лишь совет да подсказка от знающего человека надежного. Скажу сразу: мы, как и ты, – слуги государевы, но не холуи-прислужники. И посему с опричниками ничего общего не имеем. Стало быть, советоваться нам с ними не с руки. И к кому другому просто так не обратишься: или в страхе люди, или, что еще хуже, повязаны тайно с теми или иными ворами и злодеями. Дашь ли совет, Степа?

– Спрашивай, отец Кирилл, – с чуть заметным ехидством подчеркнув два последних слова, ответил Степа.

Кирилл с тревогой поглядел на Дымка: уж не перестарались ли с угощением?

Степа, слегка ослепленный бьющим из окна солнцем, все-таки уловил его безмолвный вопрос и отреагировал:

– Не волнуйтесь, не во хмелю языком треплю. Просто хорошо тут у вас, надежно. Первый раз, можно сказать, за многие годы чувствую себя спокойно: никто в спину не целит, никто в избу не ворвется мстить-крушить. В общем, умиротворен и доволен, оттого и улыбаюсь. Но духом серьезен, так что задавайте свои вопросы. Отвечу!

Кирилл хмыкнул:

– Мы и не сомневались, Степа, что ты человек умный, поскольку одной силой в слободке порядок не наведешь. Рады, что не ошиблись… Так вот, после пребывания недлинного в заставах и дозорах в Москве и окрестностях представилось нам, что многие шайки изрядные одной рукой управляются, и головка, стало быть, единая у них имеется. Что скажешь на это, Степан?

Степа посерьезнел, ответил не сразу:

– Есть слух, что с год назад появился на Москве атаман, который крупные ватаги под свою руку забирает, да по замыслу своему на разбой направляет. Понятное дело, что видеть его никто не видел, но имя кое-когда в предсмертных муках и стонах звучало: Хлопуня.

Дымок и Кирилл обменялись взглядами: информация совпадала с той, что дал им митрополит, и можно было надеяться, что Степа говорит правду.

– Как думаешь, – спросил Кирилл, – можно ли Хлопуню найти и шайки, им собранные, одним махом прихлопнуть?

– Ого! Лихие вы ребята, я гляжу, поморы-молодцы! Одним махом – оно, конечно, неплохо бы, – опять не удержался от иронии Степан. – Только где ж его найдешь, коль его и в глаза-то никто не видел?

– Мы, в общем-то, догадываемся, что он на площади с надписью на груди не стоит, – парировал Кирилл. – Вот и надо сообразить, как его из норы выманить. На твой опыт надежду возлагаем. Не подскажешь ли, как подослать в шайку лазутчика?

– Лазутчика отправить можно, но бесполезно, – ответил Степа. – Кто-то все время собирает всякую шваль по кабакам, выставляет на дело рисковое, почти что на убой, а сам, притаившись где-то сзади, или добычу ждет, или уходит по-тихому при неудаче. Так что много ваш лазутчик не разведает. Вы ж наверняка уже похватали многих рядовых разбойничков да поспрошали их с суровостью?

Кирилл кивнул:

– Ты прав, они ничего не знают. Но насчет лазутчика есть у нас одна мыслишка. Может, ты поможешь ее до ума довести. Но вначале скажи: как шайки разные в одном округе уживаются? То есть ежели кто-то захочет грабить в заманчивом месте прибыльном, где уже другая ватага действует, что из этого воспоследует?

– Как собаки за кость между собой сцепятся, – ответил Степан. – В кабаке али на пустыре каком иногда целые битвы междоусобные затевали. Вернее, так оно раньше, до Хлопуни, было. Кстати, мы, стражники, этим пользовались весьма. Ежели узнаем невзначай, что такой дележ кровавый затевается, то окружим сие место тихонечко, дождемся, когда они друг дружку поубивают, да и заграбастаем оставшихся. Но теперь-то Хлопуня порядок навел. Давно уж дележек смертоубийственных не было. Я только после этого в Хлопуню-то сам и поверил, что действительно есть такой, как эти побоища прекратились. В общем, получается, что все поделено, как охотничьи угодья, в каждой округе – свой главарь. Одного я даже… – Он запнулся, чуть было не сказав, что знает Чуму, и, сбившись, закончил: – А над всеми – Хлопуня.

– Ясно, – кивнул Кирилл. Он отметил заминку стражника, но не подал виду, не стал тянуть из Степана то, чего он не хотел говорить. – А вот если появится откуда ни возьмись новая шайка, то как ее встретят?

– Откуда ни возьмись шайки не появляются, – пожал плечами Степан. – В Москве все лихие люди друг дружку знают более-менее, да и в окрестных городках много народу меж собой знакомого: все бегают туда-сюда, ищут, где добра больше или где лиха меньше – если уж совсем набедокурят. Вот земля слухом и полнится. Мелкая шайка неизвестная ежели и объявится, так ее враз задавят, а в крупной атамана кто-то обязательно должен знать. Тогда, наверное, Хлопуня с ним встретится да о делах совместных договорится, дабы дележа-побоища не чинить. А вы что, хотели свою шайку поддельную, якобы пришлую, составить, да на нее, как на живца, Хлопуню поймать?