Текст книги "Суздальский варяг. Книга 1. Том 1."

ГЛАВА 2. СЕРДЕЧНЫЕ МУКИ

Иван, то весь уходил в дела устройства подворья, то впадал в печаль. Ну почему, почему он такой неудачник?! Ничего у него не получается. Всё задуманное – разбивается о невидимые преграды, желанное – удаляется от него, увлекаемое куда-то неведомой силой. Неужели он и теперь упустит своё счастье? Ведь девица была уже в его объятиях. Наконец, решил возвращаться в село. Там, в своём имении, он поостынет, и забудет о влечении к Варваре. Но хватит ли у него сил расстаться с ней? Однако, когда приходилось волей-неволей встречаться, раскланивался, уста улыбались, а в глазах горечь, душа съёживалась в тоскливой боли. Заставлял себя сторониться лишних разговоров, ограничивался вежливыми поклонами, не давая повода досужим языкам очернить девицу перед выданьем.

А она этого не понимала, и её глаза день ото дня становились грустнее. Как узнать, что завтра сердце повелит, куда судьба поведёт?

Судьба же, известное дело, то смилостивится, то посмеётся над любящими сердцами.

Ради правды надо сказать, ростовцам лишь казалось, что киевский князь Всеволод будто и забыл об их существовании. События в Поднепровье развивались стремительно и поглощали все думы и силы князя, но и Ростов не выпадал из его поля зрения.

При Изяславе Ярославиче началось изгнание из Руси племянников – Святославичей. В эту усобицу Изяслав втянул и Всеволода. И теперь, уже после смерти Изяслава, Всеволод, сев на киевский стол, продолжил гонение на Святославичей. Он и в мыслях не мог допустить, что племянники осмелятся требовать себе лучшие земли. Однако теперь приходится уряжаться, враждовать, не только со Святославичами, но и с Изяславичами.

Роман Святославич, собрав в Тмуторокани наёмное войско из половцев и хазар, двинулся было на дядю Всеволода. Однако что-то не поделил с наёмниками, и во время ссоры был убит ханами.

Брата Романа, Олега, половцы выслали к грекам. А те решили обезопасить себя от ссоры с киевским князем, и сослали мятежного князя на остров Родос.

По сложившемуся ещё с дедовских времен порядку, киевский князь должен был послать на новгородский стол своего старшего сына. Но не мог он оторвать от себя Владимира. Не отдавать же племянникам Чернигов, Смоленск, Владимир-Волынский! Переяславль пока стережёт младший – Ростислав. Но ему всего лишь семнадцатый год идёт – для половцев он пока не грозен. Как быть с новгородцами? Конечно, киевский князь не упустит Новгород из-под своей воли, даже оставляя при себе Владимира и Ростислава. И Всеволод отправляет в Новгород десятилетнего внука Мстислава, с тревогой ожидая сообщений о недовольстве новгородцев.

Но вопреки ожиданиям Всеволода, новгородцы покорно приняли внука киевского князя, не сочли за бесчестие. А кое-кто из мужей увидел в том выгоду: Мстислав зело молод, а потому новгородцам надо потщиться и вскормить его в своих обычаях. К тому же, Мстислав отпрыск кровей византийских императоров, а отец его, конечно же, унаследует киевский стол.

А пока Владимир Мономах по воле отца устанавливает ряд то в Волынской земле, то в Смоленской. В Чернигове появляется редко и на краткое время. Вот и теперь он гонится за строптивым Всеславом, князем полоцким. Походя, пришлось спалить Минск, уничтожая всё живое в округе.

До ростовских ли чаяний сейчас князьям? Рязань, Муром, Ростов – места дикие, половцы туда не ходят. Живут там славяне в мире с кривичами, вятичами, с мерей, не горит же у них земля под ногами, подождут вмале, придёт и к ним княжья милость.

А на юге жертвам усобиц не видно конца. Православные тщетно ищут духовную опору. Казалось, наступили времена полной потери надежд на мир и спокойствие. Неуютно русичу на своей земле.

На изломе судеб у людей появляется страстное желание найти приют в Церкви. Человек чаще задумывается о сути бытия. Первая заступница – Пресвятая Богородица. Она, как мать, поймёт каждого неприкаянного. Христос – он высший Судия, он строг, он за всё спросит. Величие Церкви в такие времена вырастает, как на дрожжах.

Вот и в Ростовской земле владыка Исайя чуть ли не святой. К нему, как к верховному судье, идут все со своими болями и надеждами (а идти-то больше не к кому). Владыка Исайя понимает, какой островок зыбкого спокойствия находится в его духовной власти, и всеми силами окормляет паству. Он уж и сам не понимает, кто он: то ли архиерей, то ли князь в рясе. Но несёт свой крест, лишь бы Ростовская земля сохраняла покой. Потому князь Всеволод спокоен за ростовцев.

А вот в Южной Руси тревожнее. Ярославова Правда оказалась нужной лишь её создателю. Уже дети его начали писать свою Правду, расчленяя Русь на уделы. Труднее стало архиереям призывать князей Руси к братней любви.

Замысел Ивана упёрся в глухую стену тупого непонимания ростовских мужей. Такого всеобщего невегласия Кучка не ожидал. Первый разговор с вятшими мужами закончился полным провалом. Слава Богу, что не осмеяли. Давно не было так тяжко на душе. В ушах всё ещё звучал ехидный голосок боярина Мирона: «Пошто шитый золотом княжой клобук на себя примеряешь?» Вот как восприняли бояре его благие помыслы!

В свои тридцать пять лет Иван убедился (не без влияния блаженной памяти отца) в том, что успех в жизни приобретается не в сомнениях и поисках неуловимой истины, а решимостью. Однажды, всё осмыслив, явить волю и действовать, ломая все преграды. И никаких благоумий, мешающих деловым, напористым, преуспевающим мужам.

Бута уже не перечил упорству Ивана. С благословения владыки, созвал ещё раз лепших мужей на думу. На сей раз пригласили и наиболее богатых купцов. Самостоятельными купцы были лишь в своём деле: купипродай, но товар-то весь в кладовницах бояр. Некоторые купцы, что побойчее, посноровистее, скупали коекакие клочки земли, но то была мелочь. Разве на выти какого-нибудь смерда-отчинника разживёшься? То ли дело – боярские угодья! Там и жито, там и борти, там и звериный промысел, там и рыбные припасы, чего там только нет! Вот взять хотя бы Кучку…

Настороженно устремив взгляды на тысяцкого, приглашённые перешёптывались: «Что ещё надумали наши мужи передние? Ужель опять будут склонять на общее дело потщиться?»

– Мужи лепшие, люди житьи, – Бута окинул взглядом сидящих по лавкам бояр, купцов, – конца усобицам княжьим не видно. Мы с вами уже и забыли, когда Ростов величали Великим. Долго ли нечестие нам терпеть? Полетные подати наши идут не на устроенье земли нашей, а на кровавые княжьи распри. Князья о нас, грешных, вспоминают, лишь, когда подать собирать надо, а до чади ростовской им дела нет. Так что же, и далее будем жить в неведении и ждать милости княжьей, али сами о себе подумаем?

Бута вглядывался в мужей, ища поддержки, но видел лишь недоумение в их лицах. Только Кучка острым прищуром оглядывал кондовые бородатые лики.

– В чём потщание являть надобно? – робко донеслось из дальнего угла.

– Мы как-то говорили об этом. Иван Степаныч вновь поведает о своих помыслах.

Пока Иван собирался с мыслями, Бута остановил взгляд на старчески замутнённых глазах недовольно кряхтевшего и ёрзавшего по лавке боярина. Тысяцкий понял свою ошибку и решил поправиться.

– Ты, Матвей Кондратич, изволишь ли слово молвить?

– Имаю… Имаю слово, – размеренно проскрипел старейший из бояр. – Какая же может быть честь Ростову Великому, ежели молодь стариков не чтит. При батюшке твоём такого не бывало, чтоб думу скликать без совета с вятшими мужами. Ты бы ещё вече скликал, – съязвил старик. – Вам, молодым, это раз плюнуть. Не живётся вам безволненно, опять что-то надумали. Кровь горячая. Стар я с вами хороводы водить, однако надо послушать, что у вас на уме, а тогда уж и своё слово молвлю: быти пособником вашей буести, али в сторонке постоять.

Обескураженный своей оплошностью и упрёком старца, Бута потерял первоначальный запал, напрягся, чтоб сохранить душевное спокойствие.

– Упрёк твой, Матвей Кондратич, принимаю. Впредь будет мне уроком.

– Вот это по-нашему, – расплылся улыбкой во весь беззубый рот старик, довольный, что сумел «посадить» молодого тысяцкого на место.

Ивану, однако, не по душе пришёлся настрой думы, хотя считал упрёк старейшего боярина справедливым. «Как же Бута мог так оплошать? Ведь надо же было сначала посоветоваться со стариками, а потом и думу скликать! Э-эх, охреян ты, Бута. Теперь надо ждать не разумных глаголов, а недовольных ворчаний».

Бута тем временем решил для убедительности добавить ещё несколько слов.

– Всем ли ведомо, что Всеволод отдал Чернигов сыну Владимиру? Другого сына, Ростислава, посадил в Переяславле. Говорят, Смоленск тоже за Владимиром оставил. В Новгороде посадил внука Мстислава. И опять нет чести Ростову. Пришлёт нам киевский князь кого-нибудь из обиженных племянников, Ростиславичей, али Святославичей. Придут они со своей дружиной, со своими мужами, и забота у них только одна – подати драть нещадно, а о наших нуждах они и не подумают. Так нам ли быть у них подручниками?! Мы сидим из колена в колено на своей земле, здесь вся наша жизнь! Не нам принимать чужие обычаи. Рано или поздно, кто-то придёт на ростовский стол, и нам надо помыслить, мужи вятшие, как честь Ростова блюсти будем. Надо как-то выбираться из нашей дикости и быть достойными чести наших мудрых и рачительных предков.

– Ох, тысяцкий, придёт князь, свернёт тебе выю за твои крамольные глаголы! – вновь вставил слово Матвей Кондратич. – Не пойму я тебя, Бута, и что ты пещися не перестаёшь о моём племенстве? Будто мы девки гулящие, а князь придёт, и нашу честь порушит.

Гридница тряслась от густого мужского хохота.

«Не ко времени старик проснулся», – подумал Бута.

Иван встал, приложив руку к груди, почтительно склонил голову перед благородным собранием лепших мужей, надеясь, что и его выслушают с почтением, покосившись, однако, с опаской на Матвея Кондратича.

– Мужи вятшие, пока князья которуются там, на юге, нам надо множить богатство земли Ростовской.

– Это мы и сами ведаем, – опять встрял Матвей Кондратич. – Ишь, какой ловкий да скорый. Суть-то в чём?

«Опять ему суть подавай! Сколько можно встревать попусту!» – лопнуло у Буты терпение.

– Ты, Матвей Кондратич, прежде послушай. Слово молвить не даёшь. Земля наша не беднее Киевской, али Черниговской, тем более, Новгородской, а живём мы хуже всех. Гобино через два лета на третье собираем, едва хватает себя прокормить. А князья ежелетно поземь увеличивают, и знать не хотят, что по нашей земле мор прошёлся. Торговать надо. А как торговать, о том Иван скажет, ежели ты, Кондратич, перебивать не будешь.

Старик покрутил бороду в кулаке, почесал за ухом. – Ладно, уж, пока буду молчать.

– Два лета назад смерть прошла по нашей земле, – продолжил Иван. – Кого она косила в первую очередь? Бедных и голодных. А теперь некому землю орать, жито выращивать. Приди сейчас ворог в нашу землю, он нас голыми руками возьмёт. Этого мы хотим? По нраву ли нам такая жизнь? Будь мы богаче, мы бы дружину ростовскую увеличили числом гораздо. Но, даже если будем собирать урожай добрый, борти множить, больше зверя бить – всё это есть мёртвый товар, а не богатство. Нужно гостьбу ширить. Посмотрите на соседей: Новый Торг вырос, как опара на сусле. К нам товары с Готского берега попадают с ценой втридорога! Почему так? Потому, что у новгородских купцов хватка есть. У них товар постоянно в движении, а без этого гривны не позвякивают. На пути готского товара в нашу землю, перекупщики в Новом Торге мытное в скотницы княжьи с лихвой берут и себя не забывают. А ежели мы поставим мытный заслон на пути товаров с юга в Новгород, то и нам будет корысть от того, и наши скотницы будут не пусты. Подумать надо, как общим потщанием обустроить волоки и погосты на Ламе. А далее, может, и о Вазузе так же помыслить, – Кучка замолчал, переводя дух.

– Теперь, Кондратич, и слово молвить не грех, – снисходительно произнёс Бута.

Старик кинул в его сторону усталый взгляд, покряхтел для важности.

– Пущай молодь говорит, а я послушаю.

– Лама – искони наша река, это ясно, – начал, было, говорить Константин, – но Вазуза чья? То ли наша, то ли Смоленска, кто ведает?

– Тебе кто позволил вперёд отца слово молвить?! – пристукнул грозно посохом боярин Борислав.

Константин съёжился, замолчал.

– Буестная молодь пошла. Поучить бы тебя плетьми на сей лавке! У-у-у! – Борислав погрозил сыну кулаком. – Однако он верно говорит, – вдруг вывернулся боярин. – Знаешь ли ты, Бута, чья Вазуза?

– Чья Вазуза, разберёмся, а вот пошто ты сына своего на думу притащил? Не положено ему тут быти. Вот женится, тогда другое дело.

Бута растерянно посмотрел на Ивана, на Борислава, на владыку.

– А ведь и верно, чья Вазуза?

Все бояре, как по команде повернули головы в сторону владыки. А Исайя сидел, опустив очи и, казалось, спал.

– Владыко, твоё слово, каково будет? – осмелился кто-то робко потревожить епископа.

Исайя устало поднял веки, глядя куда-то в пустоту. Измождённое болезнью лицо не выражало, казалось, никакой заинтересованности.

– Се ваши мирские дела, – едва слышно говорил епископ, – однако мне в том есть свой интерес. Каков он – скажу, когда всех послушаю. С Вазузой не нам разбираться, се дело княжье. Межу установить может только княжий суд. Не ходите вы к Вазузе, а то рать обрящете от смолян. Об остальном говорите, спорьте, а я послушаю. Говорите, как думаете, не озирайтесь на мой архипастырский сан, и на тысяцкого не оглядывайтесь. Дело-то замыслено вельми изрядное. Был бы князь на столе ростовском, он бы рассудил нас по-своему. Но князя нет, и мы не ведаем, когда он приидет; а потому нам с вами вершить все дела.

– Иван Степаныч, как мыслишь обустраивать волок с мытными заставами? – послышалось от купцов, сидящих особняком.

– И сколько гривен надобно на сие обустройство?

– Дело замыслено изрядное и долгое, прибыли дождемся ли?

Казалось, Иван сумел пробудить интерес к задуманному делу. Но спрашивали купцы, а бояре слушали, нехотя переговариваясь между собой.

– Не должен Ростов оставаться в стороне от большой гостьбы. Довольно нам греть свои зады на печи да пузо почесывать. Каждый будет иметь свой прибыток, в зависимости от вложенных кун. И князю будет корысть. Ведь в его же скотницы потечёт серебряный ручеёк от мытного. Знамо дело, единым днём всего не содеять, но ежели дружно навалиться всем миром, то можно скоро свершить задумки наши.

Последние слова Ивана были обращены не столько к купцам, сколько к боярам. Поводя взглядом по их постным лицам, несколько дольше задержался на Бориславе. На неподвижном лице боярина ни удовлетворённости, ни сомнения. Лишь едва заметные морщинки в уголках тёмных глаз, цепко смотрящих изпод вылинявших бровей, говорили, что их обладатель себе на уме. «Расчётлив, своего не упустит, – подумал Иван. – Долго щупает товар, но, если уж вцепится – не отдаст, за ценой не постоит. Вот так и с Никодимом ведёт непонятную игру: прежде, чем сватов послать, всё разнюхает, всё выведает, но, вцепившись в невестку, непременно женит сына. У него и купцы все, как на ладони, всех видит насквозь. Да-а, упустил я Варвару, жаль. А ведь она могла бы полюбить меня…» – Иван глубоко и тяжко вздохнул, опустил плечи, упёрся взглядом долу, уже не замечая вокруг себя ничего. До сознания, будто сквозь туман, откуда-то издалека доходили слова боярина Матвея:

– Ты, Иван, так горячо сказывал о своих дерзновенных замыслах, будто истину ведаешь. А почему к нам заморский купец не идёт? А не идёт потому, что нет здесь ему покупателя. Обнищала Русь, разорила сама себя усобицами да войнами.

«Опять эта скрипучая заноза встревает, всё дело испортит», – подумал Иван.

– Истины никто не ведает, кроме Бога, тем паче тот, кто в себе не сомневается, – продолжал Кондратич. – Не-ет, без княжьего благоволения такие дела не делают. Надо ждать князя. Риск зело велик. Окромя того, скажу вам, думцы высокочтимые, не боярское это дело – тщиться о гостьбе. Наше дело товар добывать, а как и где торговать – се дело купецкое. Вспомните, что Иоанн Златоуст говорил? А говорил он, что купецкое дело не угодно Богу. Там, где купля-продажа, всегда грех водится.

– Это что же получается, Кондратич, все мы заведомо грешники?! – взвился с места кто-то из купцов. – А, говорят, в Евангелии писано, что хватка купецкая есть дар Божий, как и у всякого иного искуса, будь то изуграф, али книжник, али златокузнец. Мало, по-твоему, мы, купцы, кун даём на богоугодные дела? Да мы…

– Сядь и успокойся, Назар, никто тебя не хулит. Кондратич лишь слова святого отца вспомнил, – урезонил купца тысяцкий.

– А не послать ли нам к Всеволоду в Киев нарочитых мужей, спросить, долго ли Ростову в забытьи прозябать?

Кучка, встретившись взглядом с Бутой, искал его поддержки. А тот, втянув голову в плечи, развёл руками, дескать, что поделаешь, ежели ты не сумел убедить.

Иван дышал гневом. «Упрямые телки! Вся корысть лишь в пределах своих имений. Нет у них хватки. Каждый из мужей с виду разумный человек, и говорит обстоятельно, а глянешь на всех сразу – невегласы, да и только. Каждому своя рубаха ближе к телу».

Последняя надежда на владыку. Но что он скажет? Конечно, будет призывать к разуму и миру.

Бута о чём-то шептался с епископом.

Наконец Исайя слегка пристукнул посохом, требуя тишины.

– Единого согласия и на сей раз не обрящено. Что ж, нужно время – большое видится издалека. Мое благословение будет, когда явите единомыслие. А тебе, Иван, и тебе, Бута, мой совет: надо вам помыслить крепко. Что-то вы не до конца продумали, хотя помыслы ваши, в том нет сомнения, на благость всей земли нашей. Когда каждый примет замысел в свой разум и сердце, тогда и благословение будет. Нелегко такие дела даются, но путь к истине – через тернии.

Бута посмотрел на унылого Ивана и снова развел руками, дескать, здесь воля тысяцкого бессильна.

Иван бездумно брёл в сторону своего строящегося подворья. «Во всём неудачник», – подумал он о себе с усмешкой. Вспомнилась Варвара. Казалось, что между ними – неодолимая даль. Вроде, вот она, рядом, за оградой, только руку протяни. Но пропасть между ними не саженями и не локтями мерена. Он пытался гнать мысль о ней, но какая-то неодолимая сила упорно высвечивала в его воображении лучистую улыбку Варвары. Как ни старался перебороть себя, подавить вдруг возникшую любовь – не получалось. Это было сверх его сил, и он не знал выхода. Ведь он же ещё не старик, чтобы чувствовать себя столь беспомощным в любви. «Ведь должно это пройти, должен же я освободиться… А, может, и возраст тут не при чём? Сказывают, иные старики любовные страсти имают, будто молодые. Вон, Матвею Кондратичу восьмой десяток идёт, с виду стручок жёваный, а какой задиристый. И жёнка у него моложе вполовину его, ходит веселая, мужем довольная».

Варвара хоть и не отвергла неожиданно явившуюся любовь Ивана, но испугалась, сгорая от стыда в его объятиях. Потом, придя в себя, пыталась понять, почему же не отстранилась с гневом от ошалевшего соседа. А с его стороны, что это, прихоть богача? Где-то в глубине души свербело: нет, это не прихоть резвого молодца, Иван – человек не такого нрава. И заныло сердечко Варвары, целыми днями она не могла уйти от мысли: вот он, настоящий суженый! Разве можно поставить в один ряд Константина с Иваном! Эх, если бы Иван появился чуточку раньше!

Отец видел перемену настроения дочери и понимал, откуда она исходит. Раньше Никодим и подумать не мог, чтобы такого жениха прочить Варваре. Кто ж возьмет её, дочь небогатого боярина? У него даже займища нет. Так, по мелочи на дворе кое-что найдётся в приданое. Вот и рад был, что нашёлся жених отнюдь не захудалого рода. Но Борислав что-то долго не засылает сватов. Ведь сам же сказал, что рад без сомненья обуздать женитьбой буйство Константина, пока разгульная жизнь его совсем не погубила, женится – остепенится. Уже все сроки прошли, забыл, что ли Борислав? Не напомнить ли? Но, нет! Пусть и беден Никодим, а честь свою и дочери он не уронит.

Варваре казалось, что у неё всё ещё горит лицо от страстных поцелуев Ивана. Она замкнулась, старалась избегать с ним встреч.

А Иван успокаивал свою растревоженную душу: «Люблю! Но не умыкать же девицу».

Нет покоя ни ей, ни ему.

Но вот однажды случилось то, о чём и сказать страшно. Досадуя на ростовских бояр, не внявших его убеждениям, Иван решил поскорее от греха уехать в имение. Но пока ещё посматривал на соседский двор: не заявились ли сваты. Никодим видел, как с каждым днём всё печальней становился взгляд дочери. Как ни старалась она скрыть красные от слез глаза, отец всё замечал. Поняв причину её тоски по-своему, он решилтаки поговорить с Бориславом откровенно, и поспешил утешить Варвару:

– Не печалься, доченька. Пойду, потолкую с Бориславом. Ежели загулял Константин – не беда, перед свадьбой каждый жених прощается с друзьями, с вольной жизнью. Так уж ведётся. Но жениха богатого мы не упустим.

– Нет! – вдруг всколыхнулась её гордость. – Батюшка, родненький, не надо ходить к Бориславу. Выслушай меня, – она запиналась от слез и волнения, не находила нужных слов, но знала одно: надо отца отговорить от встречи с Бориславом.

– Ну, что ты так убиваешься. Успокойся. Понятно, жених завидный по всем статьям, такого упускать обидно. Но и себя пожалей.

Варвара рухнула на колени, обняла ноги отца, и ещё сильней разрыдалась.

– Ну, буде, буде, – Никодим поднял дочь с колен, поцеловал в головку. – Было б нам легче с тобой, ежели б матушка твоя жива была, царствие ей небесное. Мне не по силам успокоить женское сердце. Будь умницей.

– Батюшка! Грех велик на мне!

Никодим сначала не понял её. Потом отшатнулся, держа дочь за плечи. Расширенными глазами, не моргая, смотрел на неё, борода отвисла, губы дрожат.

– Согрешила во плоти? – шипел он, как змей.

– С кем?

– Зачала я от Константина, – она опустила голову и безудержно разрыдалась.

Оба в изнеможении опустились на лавку. Никодим одной рукой обнял дочь, тупо глядя в пустоту.

– Говоришь, от Константина? – тяжело произнёс отец. – Тем паче надо идти к Бориславу. А Константинто ведает об этом? Ты уверена, что понесла? Что яко говоришь, не надо идти? Али не уверена?

– Все признаки тому! – схватила она ладони отца в свои руки. – Константин бросил меня! Дочь боярина Нечая окрутила его. Видела я их намедни, говорила с ним. Ничего он не ведает, и не вернётся он ко мне. Опоил меня зельем приворотным… и воспользовался моим безволием.

– Но как же… Поговорю с отцом, вразумит он своего блудного сына, – уверенно заявил отец, сам же про себя подумал: «И когда успели согрешить? Ведь всё время была на глазах, а недосмотрел вот!»

– Как можно жениха к невесте силком тащить? Что это за жизнь будет?

– Как же теперь быть нам, доченька? Что же делать?

Варвара закрыла лицо ладонями, тихо всхлипывая. Они ещё долго сидели молча. Что можно говорить, когда у каждого в душе излом и горечь?

Была у Варвары любимая тропа на берегу озера. Вот и теперь она с тихой грустью пришла сюда. Долго бродила среди белоствольной рощицы, пока багровый круг солнца не коснулся края земли. Пора!

Она не могла представить свою жизнь всеми отверженной. Одиночество?! Зачем ей такая жизнь? Сделала шаг, другой к воде. Она мысленно видела, как тёмная бездна поглощает тело, душу, мысли… И вот уже нет ничего! Пустота! О, как она сейчас ненавидела своего обманщика, презирала свою минутную слабость. С силой обняла ствол попавшейся на пути березы. Остановилась. О, как хочется отомстить обидчику!

Но, разве собственный уход из жизни, это месть? Отец не вынесет потери единственной дочери, умрёт с горя. Получается, её месть не достигнет цели, обернётся несчастьем для родного отца. Она представила полные грусти глаза отца, не подозревающего, что дочь прощается с ним. А он, который в её чреве… Там зародилась новая жизнь. Ужель ему света Божьего не увидеть? Но в злом и жестоком мире разве есть достойная жизнь? Её ждут душевные нескончаемые мучения и укоры совести. И эти страдания она «подарит» ещё не родившемуся дитя? Зачем им такое существование? Пусть лучше вечные муки ТАМ. Решительно развернулась к озеру и твёрдой поступью вошла в воду. Она уже ничего не видела и не слышала. Вот пальцы рук окунулись в прохладу озера… Вдруг, какая-то сила подхватила её, закрутила, наступил полный мрак, она, испугавшись, потеряла сознание.

Отяжелевшие веки никак не могли открыться. Варвара слышала чей-то голос, доносившийся со всех сторон, но разобрать слов не могла. «Почему так темно? Ведь ТАМ всё должно быть залито благостным светом!» – появилось из бездонной глубины её сознания. «Губами шевелит, пить просит», – разобрала, наконец, она чьи-то слова. Где она? Что с ней? Невероятным усилием она открывала веки. Вот он, свет! Но всё в тумане. Вот кто-то наклоняется к ней. «Глаза открыла» – послышалось где-то рядом, и перед ней стало проясняться лицо отца.

После этого случая Никодим стал другим. Внешне, вроде, не изменился. На лице та же приветливая улыбка, лишь во взгляде появилась грусть. Но былая доверчивость исчезла. Всю свою жизнь Никодим исповедовал покорность перед судьбой, считая и княжью власть ниспосланием Божьим. Но в последнее время стал сомневаться в своих убеждениях, ибо не достиг высот, не нажил богатства, своей податливостью, терпимостью. Нет, он не завидовал Кучке, он вообще никому не завидовал, просто понимал, что из другого он мира, из другого времени, нет у него хватки, дара к стяжательству. Есть лишь мечта – выдать дочь в богатую семью, чтоб хоть её избавить от той юдоли, коя отцу выпала.

Конечно, о таком женихе, как Иван он и не мечтал. Тем более теперь, когда Варвара впала в грех великий, чуть было не приведший к непоправимой беде.

– Это моя вина, – говорил Никодим Ивану, принёсшему на руках бесчувственную Варвару. – Мой недогляд, мой грех. Я за всё в ответе.

– Не тужи, Никодим, жива осталась, какая тут вина, радоваться надо.

– Не наставил я дочь на путь истинный…

– Ну ладно, ладно, буде причитать. Мы все за свои грехи в ответе. Однако надо что-то делать. Пойду за лекарем.

– Погоди, Иване, глянь, она вроде губами шевелит. И впрямь, глаза открыла.

– Батюшка, родненький, – шептала она, едва слышно.

– Ну, вот и слава Богу, – крестил лоб Никодим. Иван направил стопы к двери, бросив на ходу:

– Ежели что понадобится – кликнешь.

Никодим грохнулся перед ним на колени.

– Ну что ты, что ты, буде тебе, ты же не холоп. Иди, Варвара зовёт, – резко повернулся Иван и вышел.

Варвара ощущала слабость в теле, но скоро нашла силы подняться. Никодим рассказал дочери, как приходил Иван, попрощаться перед отъездом, и ушёл грустный, не застав Варвару. Побрёл Иван почему-то к проездной башне, вышел за ворота, и тут увидел знакомый силуэт на берегу озера. Он обрадовался и пошёл, было, навстречу. А когда девица решительным шагом направилась в темную глубь, не размышляя, бросился к ней.

К утру Варвара совсем поправилась, оставалось лишь томление в сердце, чувство безысходности, неловкости и стыда перед Иваном.

– Господь послал его за тобой. Это – судьба, – говорил Никодим дочери таинственным шёпотом и с такой уверенностью, будто сам Бог сообщил ему великую тайну. – Кликнуть Ивана? Он уезжать собрался.

– Батюшка, я понимаю, надо сказать ему слова благодарности, но не могу сейчас никого видеть. Прости.

На следующий день Варвара взяла себя в руки, взгляд стал уверенным, голос окреп.

– Спаситель-то твой, был бы завидный жених, – причитал неуверенно отец.

– Какая же я невеста, – сверкала она очами.

– Ежели б не сговор с Бориславом, он давно бы заслал сватов. Муж он видный, не чета блудливому Константину. Ивану сам владыка благоволит.

Варвара вскинула руками, словно отмахиваясь от кошмара, испуганно моргала.

– Ты молчи! Молчи и слушай.

– Батюшка, что ты, грех-то какой!

– Хм, грех, – процедил сквозь зубы Никодим. – Грех твой остался там, в озере. А ЭТОТ грех я беру на себя. Тебе надо теперь думать о нём, – отец бросил косой взгляд на живот дочери. – Ты, как бы вназвесть встреться с Иваном, очи печально опусти. Он тебя спросит о твоей кручине, ты улыбнись, но ничего не говори. Тут я подоспею и сам ему поведаю, что отрёкся от тебя Константин, что глянулась ему другая красавица.

– Батюшка…

– Делай, что говорю! – Варвара в жизни не видела отца столь суровым и решительным. – Или хочешь жить в людских насмешках? Мой век короток, а тебе жить.

Варвара с трудом пыталась одолеть робость. Но спорить с отцом было бесполезно.

– Затворим кашу свадебную за две седмицы, никто опомниться не успеет. Ивану ничего не стоит уговорить на венчание самого владыку. Поворчит вмале, что-де время не свадебное, а гривны сделают своё дело, они для Церкви не лишние. Никуда владыка не денется, благословит молодых. Дело надо содеять борзо. Ничего для этого не пожалею. И запомни: никаких сомнений! Ты меня слушай, и будет тебе счастье, коего не видать тебе с Константином. Я Ивана хорошо знаю. Как станешь женой Кучки, тогда и Константин будет тебе земно кланяться.

По хозяйским делам вышел он на крыльцо, стал громко поучать за нерадение дворовую челядь, поглядывая, однако, на соседский двор, где Иван распоряжался подготовкой к отъезду.

– Ну, ну, Смарагд, не балуй! – трепал Иван по холке любимого коня. – Сейчас отправимся восвояси, погоди вмале. Всё ты понимаешь. Любишь волю, соскучился по лугам пойменным, не терпится тебе домой. И мне тоже.

Никодим издали поклонился Ивану, подошёл и, как обычно, между прочим, спросил:

– Никак, уже собираешься?

– Пора домой возвращаться. Петров пост на исходе. Здесь мне боле делать нечего. Тиун мой всё ведает, будет срубы ставить. Весною, как дороги просохнут, вновь приеду. Как дела пойдут, а то и зимой наведаюсь. Там, в сельце, у меня дел выше головы. Нельзя хозяину надолго свой дом оставлять.

– Да, да, конечно… – говорил Никодим растерянно, а сам думал: «Вот те на! Всё задуманное рушится в одночасье! Что делать?!»

– Хотел зайти попрощаться, – продолжал Иван, – а уж, коли пришлось во дворе свидеться, то здесь и попрощаемся. А Варварушке мой поклон передай и пожелание счастья долгого. Свадебный подарок за мной.

– Передам, всяко, передам. А ты, Иване, на неё не серчай. Затворилась она, тяжко ей днесь.

– Ужель никак не отойдёт от испуга? Никодим грустно покачал головой.

– Такая хворь, что некуда от неё деваться. Перед самым выданьем пережить такую срамоту возможно ли?

– Да ты скажи толком, что стряслось?

– Только тебе поведаю. А всё едино скоро по всему Ростову молва пойдёт, – он в отчаянии махнул рукой. – Отступился от Варвары Константин, другая отроковица его сердцем овладела.

Первое мгновение Иван опешил и готов был утешать соседа. Но какое же может быть сочувствие? Радоваться надо! Однако не подал вида, а сердце стучит, стучит!