Текст книги "Суздальский варяг. Книга 1. Том 1."

– Батюшка, это же грех – носить языцкую богиню рядом с православным распятием! – шептала Варвара, озираясь по сторонам.

– Поклянись, будешь носить оберег на персях и в будни и в праздники, днем и ночью. Иначе умыкнут его у тебя, и род наш кончится. Попу об этом не надо знать, не бойся, он к тебе под платье не полезет. А мужу всё поведаешь, как я тебе сказал. Иван поймёт, он не из тех невегласов, кои ничего в жизни ведать не хотят, окромя своей корысти.

Никодим вытащил из-за пазухи свой нательный крестик, перекрестил им оберег, поцеловал и передал дочери. Варвара взяла оберег, опасливо поцеловала.

– Клянусь хранить родовой оберег и передать его старшему сыну.

– Ну, вот и добро, – Никодим поцеловал Варвару в лоб, обнял, смахнул слезу. – Живи теперь для того, которого носишь под сердцем. Утешайся любовью со своим суженым, исполняй его волю, но знай, чёрные дни в жизни тоже грядут, никуда от них не денешься, будь готова к безмерному терпению ради своего чада. Иди с Богом.

Марфа, казалось, волновалась больше невесты. Беспрерывно суетилась – всё ли сделано, как надо, не забыто ли чего. Наконец, уединилась с Варварой, и разрыдалась, причитая, как над покойницей.

– Как же ты, лебедушка моя, здесь без меня жить-то будешь! Кто ж будет теперь смотреть за тобой! У-у-у! – вытерла слезы концом плата, шумно высморкалась, и вновь повеселела. – Ты, Варварушка, ночью-то будь скромницей, но и ласкам мужа не противься. Сорочку не скидывай, пусть сам с тебя сымет, а ты только помогай, он от этого яростней в любви станет. У-у-у! – опять завыла нянька, может, оттого, что вспомнила свою брачную ночь, кто знает.

Не успели подружки с песнями свадебными расплести косу Варваре, как в церкви пономарь уже ударил в колокола – новобрачных приглашали под венцы.

И вот молодые стоят рука об руку перед аналоем. Жених – крепко сложенный, с гордо поставленной головой, в праздничном малиновом опашне, оплечье шито серебром, сапоги светлого заморского сафьяна, носки горделиво загнуты вверх, каблук высокий – чем не князь! Невеста в белой накапке тонкого шемаханского шёлка, запястья, оплечье оторочены жемчугом, на лбу адамант молниями сверкает – знак чистоты и непорочности, – телом статная, головка покорно склонена, словом, лебедь белая.

Владыка соединяет руки брачующихся на епитрахили и ведёт молодых вокруг аналоя. Клирошане воспели стихиру «Исайя ликуй». Владыка снимает венцы с жениха, с невесты, каждому возглашает приветствие и благословение. Уста жениха и невесты сомкнулись.

«Всё! – облегченно вздохнул Иван. – Слава Богу, всё прошло благополучно». Он боялся, что с Варварой может случиться приступ тошноты, как это было накануне.

Молодые чинно вышли из храма. Толпа возле паперти возликовала возгласами всяческих пожеланий. Под ноги новобрачных, шествующих в теремные покои, летели зерно и хмель.

– Ну вот, люба моя, под венцом побывала, косу тебе расплели, повойник надели, мужу сапоги сняла, теперь ты хозяйка, а я твой хозяин, – говорил шутливо Иван, прикрывая за собой плотнее дверь.

А в трапезной притихло веселье – прислушивались, не вскрикнет ли молодая жена.

Нежились молодые без сна до рассвета.

Едва забрезжил в окне проблеск утра, Иван вскочил и сел на постели, глубоко вздохнул.

Варвара испугалась: «Ужель чем-то не угодила?» Вспомнилось наставление Марфы.

– Тебе худо, милый? Что с тобой?

– Лепо! Всё лепо, ладушка. Ты же знаешь, я не пил хмельного, не положено. Не был я так счастлив никогда. Душе тесно. Хочу, чтобы весь мир веселился со мною! А знаешь, пойдём-ка гулять. Гости огрузли зело и спят. А мы потихоньку выйдем и убежим на реку.

– Как же, ночью-то?

– Скоро светать станет. Встретим рассвет на реке. Одевайся. Я помогу тебе.

Он встретил взгляд её лучистых глаз при тусклом свете лампадки. Она готова была разделить с ним любое его безумство.

Привратник в предрассветных сумерках не узнал боярина, но, приблизившись, снял шапку, поклонился, молча открыл калитку – не впервой хозяин под утро отправлялся к реке погулять в росной прохладе.

Миновав ворота внешней ограды, они по тропинке у края бора спустились к реке. Их окутали покой и туман. Трава поникла, придавленная росой.

Иван обнял Варвару за плечи и почувствовал, как она дрожит.

– Тебе холодно?

– Нет, это не от холода. Непривычно. Поутру хватятся, пойдут искать.

– Пусть. Дольше будут бить горшки о двери пустой опочивальни, а уж потом поймут, что мы сбежали.

Они стояли на берегу, а над ними, уходя высоко в небо, нависал густой массив векового бора.

– Каждый раз, когда бываю здесь, словно в храм вхожу, наполненный сумраком. Скоро солнце выйдет, и ты увидишь, как этот сумрак будет растворяться, и всё вокруг станет приветливым и полным жизни.

Где-то высоко над лесом сонно прогудело медное било.

– Ужель нас ищут? – встревожилась Варвара.

– Нет, это солнце встаёт там, за холмом. На башне привратник отбил начало первого часа дня. Я увёл тебя сюда от любопытных взглядов. Там сейчас мёд пьют и горшки бьют. А мне так хочется сказать тебе мои слова любви вот при этих свидетелях, – он раскинул в стороны руки. – Лес и река, они меня вспоили, вскормили, лишь им я доверяю свою радость любви к тебе.

Скоро солнце стало выглядывать из-за холма. На реке от бора появились длинные тени. Туман, лениво поднимаясь, исчезал в выси, уступая место летнему утру. Вокруг начинали благоухать травы.

Молодые вышли на солнечную луговину возле самой реки. Иван опустился на ещё влажную от росы траву, лёг ничком, раскинул руки.

– Вот она, моя родная земля! Я сделаю всё, чтобы она была в благости. Ты слышишь меня, земля?! А ты, Варварушка, слышишь меня?

– Слышу, любый, слышу! И Она нас слышит! – Увидев удивлённый взгляд мужа, пояснила: – Настоящая любовь, это когда Богородица сердца согревает в своих дланях.

– И всё живое вместе с нами радуется. Ты чуешь, каков дух исходит! Какую прекрасную землю нам даровал Господь! Только живи!

Иван чувствовал себя не на тридцать пять лет, ему сейчас было восемнадцать! Душа молода!

В заречной пойме слышались голоса табунщиков, гнавших лошадей в денники с ночного.

– Смотри, Варвара, каковы красавцы! – с довольной улыбкой смотрел Иван на разномастных жеребцов и кобылиц. – И всё это теперь твоё. И вон то заречье, и вековые дубравы. Только вот где княжья межа – не ведаю. Там и там, – он указал рукой выше по течению, и ниже по течению, на много поприщ тянутся леса вятичей и кривичей. А кто теперь там зверя бьёт? Кучка. Вот такие у нас угодья великие. И этого богатства не взять – людей мало.

– Не пора ли нам возвращаться?

– Пойдём, ладушка, покажу теперь тебе село, да и люди пусть посмотрят на тебя, пусть знают хозяйку в лицо.

Варвара смущённо отвела взгляд. Не могла она ещё принять в свою душу вот так скоро и просто вдруг обрушившееся на неё счастье. Не верилось. Казалось всё настолько призрачным, ненастоящим, что какоенибудь неловкое слово, неправильно понятое душевное волнение могло всё враз и навсегда обрушить. Сердце учащённо билось в груди то ли от счастья, то ли от тревоги.

Они поднялись по прибрежному косогору, и вышли на дорогу, ведущую к главным крепостным воротам. Иван поднял голову и окинул взором крепостные стены на вершине холма: вот оно, родовое гнездо! Стоит твердыня! Его охватило чувство гордости, уверенности в себе. Казалось бы, всё, как повсюду: дубовое острожье дыбится надо рвом, островерхие бревенчатые башни подпирают прапорами небо. Он, Иван, хозяин сей твердыни! Одно слово – домовладыка. Здесь он живёт по своему укладу, как сам захочет, и никто ему не указ. Да, это его счастье. Он едва сдерживал душевный порыв, искоса поглядывая на рядом идущую Варвару: «Вот она, нареченная. Надо брать в руки свою судьбу», – думал он, довольный сам собой.

На одной из башен медью прозвучал часобой – пошёл второй час нового счастливого дня.

Варвару вдруг снова охватила дрожь. Она не знала её причины. То ли это от утренней свежести, то ли от небывалой переполненности любовью, то ли от страха потерять своё счастье.

Поднявшись к воротам проездной башни, они обернулись. Внизу, над рекой, расстилались клочья белёсого тумана. Воздух быстро нагревался.

В воротах послышались топот копыт и робкие звоны бубенцов – гнали на пастбище коров и овец. Ивану и Варваре пришлось посторониться. Их обдало терпким запахом скотьего пота и мочи. Они переглянулись, обмениваясь улыбками.

– Без этого, – шутил Иван, кивая на стадо, – и аромата сена не бывает.

Завершающий шествие стада старый волоух с накинутым на плечо кнутовищем на мгновение остановился, опешив от неожиданности. Он никак не ожидал увидеть здесь в столь ранний час боярина с молодой женой. Сгрёб с головы шапку и согнулся в поклоне. Рядом шедший подпасок тоже склонился, раскидывая соловые кудри по плечам, и не разгибаясь, оба бокомбоком проследовали за стадом.

Привратнику же не в удивление видеть молодых, ибо калитку им ещё ночью открывал.

Прямая, как стрела, улочка вела к небольшой площади, среди которой красовалась церковь, споря своим убранством с теремами боярского двора.

– К заутрени поспешать надо, – неуверенно произнесла Варвара.

– Успеем, у нас ещё не одна заутреня будет. А нынче – вот наш храм, – Иван раскинул в стороны руки, – это имение, это всё хозяйство, весь мир наш храм!

Село просыпалось. Село… И не село уже, а гнездовище, обнесённое крепостной оградой и окружённое слободами. Однако, будем называть селом – привычки сильнее нас.

Многие бояре завидовали не столько богатству Кучки, сколько его положению – не подвластен он никому. Взять хотя бы Ростов или Суздаль, нет там единого хозяина. Старший боярин не может являть свою волю, не советуясь с передними мужами. А Кучка в своём имении сам себе хозяин. Чем не государь в своей огромной отчине! Как вспомнится Ивану дума ростовских мужей, так неприятный холодок бежит по хребту – одно пустословие! Невегласы! А ведь было же когда-то завидное единство, когда посылали дружину зверобоев в неведомые земли по Шексне. Далеко ходили зверобои, некоторые до Печоры добирались. Много приносили соболя, горностая, песца. И повсюду, где они бывали, ставили знаки и всякие отметины, помечая рубежи земли Ростовской. Вот и пошли у ростовцев споры с новгородцами. А как без княжьей силы и воли закрепить за собой новые земли? Конечно, дикие племена, там обитающие, не спешат кланяться, не видя достойной силы за зверобоями. Вот если б с отрядом воев пришли – другое дело.

Не раз горестно сокрушался Иван дремучести ростовских бояр. Неужели они не понимают, что того же соболя или горностая приходится отдавать в Новом Торге за полцены. А если бы ростовцы вышли напрямую с товаром к иноземным купцам, сколько прибыли можно взять! Дойдёт ли когда-нибудь до ростовцев суть помыслов Ивана? Не было б поздно. Новгород свою волю далеко распространил, вплоть до Каменного Пояса. А ростовцы только и оглядываются, как бы чего не вышло, не хотят рисковать. А без риска нет торговли, ужель непонятно?

А наши влюблённые продолжали своё шествие по селу.

Хлопотливый шум во дворах становился гуще. Потянулись дымки над крышами – это хозяйки растапливали печи и готовили опару для хлебов. Где-то гремели цепями у колодца. Кое-где и топоры застучали спозаранку. Трудолюбив селянин у Кучки. То тут, то там снуют озабоченные делами люди. Две женщины, проходя мимо с лукошками свежих ягод, низко поклонились – как же, хозяин с молодой женой владения осматривают.

Неспешно шагая по сельской улочке, Варвара не переставала удивляться.

– У тебя, Иван Степаныч, здесь всё, как в городе. Где это видано, чтоб сельские жёнки стеклянные наручи носили, – подметила Варвара. – А коли, это град, то должон имя достойное иметь.

– А-а, – отмахнулся Иван, – в том ли дело. Нарекли люди Кучковым, вот пусть так и будет. Гордость не в названии, а в благоденствии. Ежели чадь худо живёт, то, и название не поможет. Люди ко мне тянутся, ибо я не обижаю тех, кто честно потруждается. Видела бы ты, Варварушка, какие многолюдные ярмарки бывали здесь. Пойдём, посмотришь, – Иван потянул Варвару за собой в боковой прогон.

Они вышли на торговую площадь, где ровными рядами выстроились лавки с глухими ставнями, и просто прилавки с навесами.

– Вот оно, моё торжище! Было когда-то многолюдное, а сейчас… – он досадливо развёл руками. – Торгуют через две на третью лавку. Но я уверен, лето или два пройдёт, наполнится торжище людьми и товаром. Придут ко мне люди, я каждого приму, ежели тот не в закупе, али не беглый холоп. Заживём, Варварушка, скоро полной жизнью! И мне подаришь наследника.

– Уж я постараюсь… – у неё запылали румянцем щеки – чересчур осмелела, как ей показалось.

– Постарайся, лебедушка моя, – Иван сгреб её в объятия и смачно поцеловал в уста.

– Ну, что ты, люди кругом, – зарделась она.

– Нешто я у людей украл? Пусть видят люди моё счастье! Ведь им тоже от этого благость.

Начали постепенно открываться створы отдельных лавок. Редкие прохожие потянулись посмотреть, нет ли нового товара.

Вот сапожник выставил своё рукоделие. Каких только сапог здесь не было! На любой размер и фасон. Вот жёлтая юфть с тёмно-коричневыми обводами по верху голенищ. А вот малиновые, остроносые сапожки с серебряными застёжками. А вот… сафьяновые, цвета крови!

– Это, конечно, привозные, – деловито заметила Варвара.

Иван в ответ рассмеялся.

– Вот и ты не веришь! Есть у нас свои мастера сафьяновой выделки. Мой это, мой искусник! Дорожу я им, в милости он у меня.

В кузнецкой лавке есть всё, что нужно для любого двора: накидные замки с разными хитростями, с виду не простые, узорчатые, иные в виде голов каких-то невиданных чудищ. Вот жиковины с завитушками, с концами стрельчатыми, любая дверь с ними становится нарядной. Ножи, серпы, косы поблескивают. Глаза разбегаются, загляденье! И всё это прямо от кузнечного горна.

От посудной лавки Варвару трудно было оторвать. Прилипла глазами к полкам, а там… Как на празднике блещут глазурью кувшины, крынки, чаши, плошки, блюда рядами полок. А на верхних полках стеклянные кубки и бокалы горделиво высятся, сами собой любуются – это изделия киевских стеклоделов.

– Всё это, конечно, есть в лавках ростовского торжища, но видеть такие товары здесь, в глухомани, както непривычно.

– Вот, смотри, – показывал ей Иван амфоры с чёрным рисунком по рыжему фону, – сии кувшины из Корсуни привезены. А это гребни из дерева самшита, что растёт на горах Кавказа. А вот это я хочу тебе сейчас подарить, – Иван с торжеством возложил на шею Варвары хрустальные бусы. – А хочешь, ещё вот эти, – он тряс пред её очами янтарным ожерельем с берегов Варяжского моря.

Варвара растерялась и робко намекнула, не пора ли возвращаться.

– Пойдём, люба моя. Вижу, притомилась. А ведь мы ещё не были в мясном, рыбном, сырном ряду. Много у меня всяких рукодельников. Их слободы ты видела, когда мы поднимались от реки.

Они шли молча какое-то время, каждый занятый своими мыслями, направляясь к боярскому двору.

Солнце поднималось, ощутимо согревался воздух, предвещая жар летнего дня.

– Видно, не понять мне своей худой головой, – заметила Варвара, – ведь вся торговля здесь каждому себе в убыток. Всё, что мы видели, а, кроме того, мёд, воск, лён трепанный, пеньку, сыромятную кожу, не говоря уже о мягкой рухляди, ведь всё это надо вывозить на большие торжища. А здесь, что же получается, сами себе продают? Тогда и куны не нужны, обменялись товаром – и делу конец. Нет, это не моего ума, не понять мне.

– Разумница моя, ты верно мыслишь. А ростовские мужи понять не могут, как тесно мне с моим хозяйством, нужон выход на большие торжища. Ходят мои купцы в Новый Торг, бывают в Новгороде, Смоленске, Киеве, но редко, ибо нет там у них своих подворий, потому и приходится отдавать товар перекупщикам, а они на нём зело наживаются. О том я и тщился толковать ростовским мужам, а они словно медведи залегли в своих имениях-берлогах, и ничего им более не надо. Нет бы, поучиться у новгородцев. Ты меня поняла, а вот они не поняли. Думаю, и князь понял бы меня.

– Ой, не скажи. Каждый по-своему мыслит.

– И то верно. Много ли мы знаем князей, кои попещение имают не только о своей корысти, но и о благоденствии земли отчей и чади, на ней живущей? Видно, время таковых закончилось ещё на Ярославе.

В теремных сенях Ивана остановил Борислав.

– Не обессудь, Иван, спаси тебя Бог за честь и угощения, но мне пора домой. Сам разумеешь, дела ждут, но прежде надо бы поговорить.

– Конечно. Пойдём в мою горницу, там нам никто не помешает.

Иван глазами разыскал молодую вдовую попадью, кивнул ей, чтоб подошла.

– Серафима, ты была доброй и верной подругой моей покойной супруги. И теперь прошу тебя, потщись о Варваре. Я отлучусь ненадолго.

– Будет, по-твоему, Иван Степаныч, не волнуйся, в обиду не дам твою благоверную, – Серафима услужливо склонила голову.

Войдя в горницу, Борислав удивился, насколько стал приглушённым его голос. Всё вокруг было устлано и увешено шкурами. Даже лавки ими покрыты. В углу огромный сундук под цветным аксамитом. Боярин многозначительно покосился на сундук, оглядывал стены, лавки: здесь и лиса, и медведь, и рысь. Возле окон массивный стол завален пергаментными свитками и книгами. В углу перед образами теплится малинового цвета стеклянная лампадка.

– У тебя и на это время хватает, – Борислав кивнул в сторону стола.

– Не хотелось бы невегласом слыть – читаю. Много мудрости в книгах. От отца остались.

– Не знаю почему, но хочется душу раскрыть. Редко с нами такое случается. Поймёшь ли? Вот что поведаю: не осмелился я идти на думе против мужей, разум не велит. Обычай есть обычай: как дума приговорит – вечина всякому мужу.

– Да разумею я, разумею, – грустно ответил Иван. – Я на тебя не в обиде, что не поддержал. Волю думы кнутом не перешибёшь. Обидно, конечно, что бояре не уразумели меня. Сам оплошал, не сумел убедить.

– Это добро, что так мыслишь. Сейчас нам нельзя погрязнуть в обидах. В душе я с тобой. Придёт время – поймут. Большое дело ты затеваешь, а для большого дела нужно согласие всех, как перед битвой.

Иван покосился недоверчиво на Борислава. – Что, не веришь моим словам?

– Нет, я о другом подумал. Что мы знаем о том, как идти в битву? Мы же не стратиги, не воеводы. Это там, на юге, постоянно в битвах, то с половцами, то между собой воюют. А мы земледельцы.

– Ты скажи мне, чем, какой долей я мог бы участвовать в твоём деле?

Иван снова с азартом стал говорить о своих замыслах. Уж очень ему хотелось не уступать Новому Торгу в гостьбе. Время идёт неумолимо, и если теперь не явить свою проворность, то Новгород задавит Ростов своей ухватистостью окончательно.

Борислава и убеждать не надо, он ещё на думе в Ростове понял, куда клонит Кучка. Заманчиво было бы начать уже теперь торить кратчайший путь из Ростова к Ламе, откуда рукой подать до Днепра, Волги и Ловати, и создать на том пути станы, дворы лодейные, дворы гужевые с табунами верховых и тягловых лошадей.

– Да, Иван, одному такое дело не поднять. Надо бы ещё раз попытаться убедить мужей ростовских. Да и я своё слово сказал бы.

Иван остался доволен разговором: ещё один союзник появился! Так, глядишь, и сдвинется дело. И с князем легче было б говорить.

– Константину скажи, пусть обиды на меня не держит, не враг я ему. Не мог я отказаться от своего счастья.

– Забудь об этом, – махнул рукой Борислав. – Я и сам не знаю, что делать с моим невегласом. Паки разумом не обижен, а на уме всё пьянство да гулянье. Сам виноват, что проглядел Варвару. А я рад за тебя, Иван, и желаю тебе с Варварой счастья и долгих лет.

Иван всё острее ощущал, что он не от того мира, в коем живут ростовские бояре. Пытался понять их, даже подворье начал ставить, чтоб поближе к ним быть. Если бы не дружба с Бутой, завещанная отцами, был бы Иван со своим неуёмным нравом совсем чужаком среди ростовских мужей.

Как будто пружина сжалась в его душе. Казалось, довольно небольшого толчка, и она распрямится, и тогда вся душевная энергия выплеснется наружу. Откуда должен возникнуть толчок, неизвестно, но вот-вот это произойдёт – чувствовал он подсознательно. Впереди, казалось, ещё вся жизнь, и можно столько сотворить добрых дел. Но, с другой стороны, осознавал, что уже половина жизни прожита, а ещё так мало сделано. Зреющее недоверие к князьям сковывало волю, не давало выйти таящейся силе наружу. Князья терзают Русь усобицами. Минет ли эта участь Ростовскую землю, вот в чём вопрос. В землях, называемых своими отчинами, князья видели лишь источник своего обогащения и величия, но кто из них по-отечески позаботился о подвластной чади? Нет таковых! Потому и не спешит душевная пружина распрямиться. Не впустую ли силы будут растрачены?

Ивану вдруг вспомнилась умирающая жена с грустными, томными, уставшими от боли глазами. Как-то неловко, неуютно стало на душе, совестно за вновь обретённое им счастье. «Не-ет, не пришло ещё время назад оглядываться, – размышлял он. – Сколько Господь отпустил мне – всё моё, и в этих пределах надо зело потрудиться. Отец изрядное имение нажил, вот и мне надо потщиться для потомков. Как я низко кланяюсь родителю, так и потомки поклонятся мне». Он кинул взгляд на божницу, на мгновение задумался о чём–то, положил перстами крест на чело.

Вспомнил и то, как, бывало, отец вёл беседы после удачно завершённых дневных дел. Голосом всезнающего мудреца он объяснял сыну, каким должен быть хозяин в доме:

– Домовладыка – это и отец, и судия всему дому, всей семье, всей чади. Его слово есть вечина для каждого домочадца. Выше его, токмо суд княжий и суд Божий. Но, как говорится, до князя далеко, до Бога высоко. Когда умирает домовладыка, кто в доме хозяином остаётся? Старший сын, ибо первородство есть твердь бытия с ветхозаветных времён.

При этом отец с особым торжеством открывал толстенную книгу в юфтяном переплёте с серебряными застёжками, и торжественно шуршал страницами, ища подтверждения своим словам.

– Вот. Исаак дал благословение сынам Исаву и Иакову. Но Исав по своему первородству получил двойное наследство. Потом путём обмана Иаков купил первородство у брата за чечевичную похлёбку. Теперь представь себе, что я умер, а ты остался с младшим братом и сестрой. Ты по первородству становишься домовладыкой.

– Батя, греховно сие…

– Не перебивай! Слушай. Человек всю жизнь пребывает в грехе.

– А как же Феодосий Печерский? Нешто он не святой?

– А много ли на свете таких, как Феодосий Печерский? Не за себя он просил Господа, а за людей. Князей он вразумлял. Феодосий один. Многие же чернецы только за свою душу молятся. Бездельники они, окромя тех, кои людей просвещают. Так вот, сестра твоя вышла замуж, брат – женился, как ты разделишь озадок?

– А матушка?

– Матушка жива, она вдова.

– Значит, озадок делю поровну на четверых.

– Вот и не верно.

– Как неверно? Наследников-то четверо осталось.

– Озадок ты делишь на пять равных частей, ибо тебе по первородству полагается двойной озадок. Уразумел? Вот так-то.

– А ежели кто останется недоволен, князь судит али владыка духовный?

– Ежели у тебя голова на плечах, ты не допустишь, чтоб князь разбирался в твоих семейных неурядицах. Не доводи до этого. Владыка судит свою паству церковную. Попов чти, они излечивают души людские, не то, что чернецы, замкнувшиеся от мира греховного. Но верь только себе. Ежели в чём сомневаешься, то до истины доходи своим умом. Бога постигай сам, попы лишь в помощь тебе. И помни завет апостола Павла: «Не дети должны собирать имение для родителей, но родители для детей». И ещё он мудрые глаголы изрёк: «Всё мне позволено, но не всё полезно, но ничто не должно обладать мною». Грамоте ты учён, так что не ленись, заглядывай в сию книгу, – он трепетно положил ладонь на Священное Писание. – Здесь есть всё. Мудрости в ней – неисчерпаемо.

Особенно отчетливо всплыло в памяти Ивана прощание с отцом. Он лежал на смертном одре, когда тело и душу сжигал огонь смерти.

– Наклонись поближе, последнее слово молвить хочу. Да не бойся, поп меня всего ладаном прокоптил. А вот, когда хоронить будешь, не лобзай мое холодное и пустое чело. Приникни, сын, главою к моей груди. Слышишь последние удары моего сердца? Впитай их в себя. Когда человек готов передать свою душу в десницу Господа, разум его обращён назад, и больше всего он ценит то, чего уже нет. Жизнь идёт, и не ведаем ей цены, а когда она приблизилась к концу, вот тогда и цена ей появляется безмерная. Одна утеха – в тебе моя жизнь продолжается.

Сомкнул отец очи навсегда, успев сказать последнее слово и передать едва слышимые удары своего сердца сыну.

Посыпая крестообразно щепотку земли вслед за опускающимся в могилу гробом, Иван чувствовал глубокое опустошение, словно кусок души оторвался и улетел куда-то. Почему такая несправедливость царит в жизни: только найдёшь и, тотчас, потерял. Ему всегда казалось, что, вот, ещё чутьчуть, и он до конца постигнет жизненную отцову премудрость, и тогда… «Ежели человек не может постигнуть сам себя, то как же он познает Бога? – думал Иван, понуро шагая с кладбища. – Нет человека, и угас светильник. Но не-ет, не угас. Я плоть от плоти отцовой, и мне блюсти светильник до той поры, пока не передам его своему сыну. Род Кучковичей не должен угаснуть».

Вот на такой опаре всходил нрав Ивана Кучки, владыки своей сельской отчины.

Пройдёт немало времени, когда Иван поймёт: нечего с завистью посматривать в сторону Новгорода. Ростов – ровесник Новгороду в своей древности, но судьба выпала каждому своя. Незачем Ростову примерять на себя величие Новгорода. Однако смириться с незавидной судьбой Ростова Кучка не может, но что поделать, выше лба не прыгнешь. И затаилась в нём обида. А где обида, там и виноватые есть. Так, где они, эти злодеи? Да они рядом – ростовские невегласы.

Нет, Иван не отказался от своей мечты, он затаил её в душе, ожидая своего часа.