Текст книги "В горах Тигровых"

– Гурьян своего не упустит, родова настырная, – подал голос Иван Воров.

– Значит, надо Андрею с Варей бежать. Я даю им в пристяжку еще одного коня, будет тройка, раз вольный мужик – должен быть и вид, – ровно говорил Фома.

– Хватит им двух коней! – зашумел Ефим.

– Заткни хайло! – оборвал Феодосий.

– Молчи, Фома знает, что делать. Отвернитесь бабы, надо портки спустить, золотишко добыть. Дай им чуток в долг, слышите, в долг!

Фома распорол ошкур штанов, начал вытаскивать золотые монеты.

– Не надо нам денег, у нас есть, – засмущалась Варя.

– Не помешают. Десять рублей золотишком – и чапай. Коней береги, Андрей.

– Андрюха, ищи нас на Усть-Стрелке. Туда причапаем.

Лихая тройка запряжена. Рванули кони с места в галоп. Долго смотрели вслед утеклецам переселенцы, утирая слезы.

– Должно все обойтись. Главное, чтобыть промеж них разладу не было, в остальном переможутся, – проговорил Феодосий.

– Не должно. Любовь – не молоко матери, нескоро перегорает. Дружбой и миром отведут беды, – вздохнул Пятышин.

– Дай бог им счастья, – шептала Меланья, крестила след беглецов.

Фома оказался прав: на второй день Гурьян с казаками догнали обоз. Обоз перерыли, но Андрея и Варю не нашли. Вернулись ни с чем.

Гурьян напал в Кунгуре на тетку, потребовал рассказать правду.

– Венчаны они, бумага на то есть. Коней им купила я, потому не мурыжь Гришу. Андрей и Варя едут под другими именами, так что не словить вам их. Подашь на сыск? Дурак! Сходи спроси полицию, как и что.

И Гурьян спросил. Ему ответил словоохотливый полицейский:

– Ловить твою сестру – все одно что искать иголку в стоге сена. По Сибирскому тракту бегут тысячи, особливо летом, и пообочь бегут: каторжные там, ссыльные, бродяги, не помнящие родства. Но вся энта орава бегит сюда, а кто бегит отсюда, так и ловить их никто не будет. Бегут, ну и пусть себе бегут. Почитай, на каторгу бегут. А сыск тебе дорого обойдется, и сестру не найдут. Охолонь и забудь. На кой она тебе нужна?

«И верно, – подумал Гурьян, – баба с возу – кобыле легче». Махнул рукой и пошел пить в кабак.

4

Еще в кои веки была учреждена сибирская ссылка, затем чтобы не держать под боком неугодных людей. Пусть обживают сибирскую глухомань, обихаживают студеную землю, строят города и дороги. А непокорных на Руси не счесть. Прошли столетия – они же построили Сибирский тракт. Построили на костях людских, построили со стоном и хрипом.

Тракт, тракт – дорога смерти.

Не молчит тракт, живет тракт.

Дзинь-трак-трак! Дзинь-трак-трак! – звенят цепи кандальников. Далеко слышен их мелодичный перезвон в морозной тишине. Сжимается сердце от этих звуков, как от печальной песни. Дзинь-трак-трак! Тесен Сибирский тракт. Тесна дорога слез и горя.

Дзинь-трак-трак! – маячит у обочины четырехконечный крест. Под ним лежит никонианец. Кособочась, на взгорье приютился восьмиконечный крест: там покоится раскольник. Кресты, кресты, кресты, а сколько спит в сырой земле без крестов! Кто по ним справлял панихиду? Да и нужна ли она? Все всуе, все суета сует… Все так или иначе канут в безвестность, породнятся, сольются с землей Сибирской. Тракт. Сколько верст он тянется? Пройдешь – узнаешь. Только ногами можно измерить его истинную длину, ноги за все в ответе, они же все и запомнят.

Обоз набрал шаг и идет, и идет уже второй месяц. Реже слышится детский плач, стон матерей. Смерть угомонила многих. Рукам легче. А сердце и душа переболели день-другой и угомонились.

Дзинь-трак-трак!

Заглушая звон цепей, завопила старуха Жданова. Умер младшенький сын. Двенадцать годков было. Смерть начала подбираться и к таким. Ефим денно и нощно молил бога, чтобы бог не прибирал его Васятку. Не внял молитвам. Но люди молчат, люди не плачут. Они привыкли к смертям, как к этой стуже и ветру. Выветрилась из их сердец жалость, выдул ее ветер Ишимских степей. Одно тяжко, что снова надо долбить в каленой земле могилу. Для Ефима надо порадеть. Но Ефим машет рукой, пустое, мол, не надо глубоко рыть. Суть в душе, а не в теле. Надломился старик. Пошатнулась вера в бога…

Настя Пятышина умерла! Стойте, люди-и-и-и!

Ревет Пятышиха. На то она и мать, чтобы реветь, сердцу станет легче. Нехотя тянут со своих парных и всклоченных голов шапки мужики. Холодно. Утопая в снегу, бредут к возку Пятышина, шумно сморкаются в три пальца. Берут Настеньку и несут в лес, без гроба и креста, там разрывают снег под выскорью, кладут трупик и засыпают снегом. Ефим торопливо крестит отроковицу, идет к обозу. Ежли богу угодно такое – примет, а нет, то ляд его забери!

А уже через полмесяца, то и вовсе просто хоронили усопших: сунут трупик в снег – и поехали дальше. Молчит Ефим, молчат вожаки.

Дзинь-трак-трак! – поют цепи. Напряжены и заветрены лица каторжников, злой хрип из глоток, гремят цепями, престол царя клянут, царя богдыханом обзывают. Это бунтари, хорошие люди.

– Не реви, тетка! Ха-ха-ха! Радуйся, что одним сопляком стало меньше. Твой муж коль постарается, то красивее исделает. Го-го-го! Ежли он не могет, то забегай к нам на каторгу, вместях богатыря сварганим. Мало одного, могем и десяток настрогать…

Это уже разбойные люди, этим все нипочем.

– Уходи с моих глаз, видеть тебя не могу! – кричала Пятышиха. Добрая и тихая в прошлом Парасковья.

– Не кляни, это перст судьбы, – прятал глаза от супруги кузнец: виноват, чего уж там. Не гнали, а пошел.

Тракт, тракт, земля задубелая, промороженная. Чего же плакать-то? Смерть уберет все хилое, слабое, оставит сильное и жилистое племя. Род обновится.

– Вона глубокий сугроб, суй туда!

– Слышь-ко, волки воют за лесом и эту сожрут.

– Знамо, сожрут, всех сожрали, и эта не святая. Загребай, и побежали. Нас бы не слопали!

Волки давно пристали к обозу, заменив ворон; так и идут следом, идут на расстоянии, ждут добычи. Могилы… Могилы в волчьих животах. Безвестие и забытье. Все трын-трава.

Воют волки, стонут ветры, трещат морозы, умирают люди.

А тут робкий голос Романа Жданова:

– Тятя, благослови, Стешка от меня забрюхатела! Жениться надыть. Срамотно будет ей перед людьми.

– Сдурел, парнище! Тута люд мрет, все устали, едва на ногах держатся, а он прелюбодействует! Вона у Фомы кобыла загуляла, женился бы на ней.

– Не дури, Ефим! Благословляй, чего уж там! – вмешался Феодосий. – Моя дочь, твой сын, пусть их повенчает сибирский мороз. Так крепче, так навсегда.

– Вот те тихоня, – во все горло ржал Иван Воров. – Устроил дело Ромка, ну и ну! И верно говорят, что в тихом озере все черти водятся. И где только приспособитесь? Благословляй, Ефим!

– Пропасть бы вам! Я за дорогу свою бабу не тронул, а они? Когда успели?

– Не тронул, потому староваты мы стали. Свою-то я тоже хотел было благословить вожжами, но потом пожалел. Мы их сорвали, они несут через нас эти муки.

– Мать вашу! – выругался Ефим, может быть, за всю жизнь впервые. – Этих хоронить не успеваем, а уже новые на свет божий спешат.

– Не ярись, Ефим, волки следом идут, приберут и этого, – махнул рукой Феодосий в сторону волчьего воя.

– Благословляю и катись от меня! – прошипел Ефим. Отвернулся. Господи, что деется на земле? Уж Ефим ли не воспитывал Романа в духе божьем, а он что отмочил? – Бог им судья, – высморкался Ефим и ушел вперед обоза.

Все просто: парни и девушки живут в своих палатках. Гудит печурка. И под этот гул, среди этих смертей – все спешат жить. Умирать неохота. А раз смерть рядом, чего же любви бояться? Может быть, она завтра кого-то из них выхватит? День, да мой!

Греет свои руки Степка Воров в коленях Любки Плетеневой. Жарко рукам. Хорошо и сладостно. Смотришь, и еще одна пара «повенчана», под звездами у костра, под волчий вой и треск мороза.

А Ларька Мякинин давно живет с Софкой как муж. Они в пятую ночь страшного похода «повенчались». Одного боялась Софка, как бы это «венчание» на нос не полезло. Но все сходило.

Зло кусает пунцовые губы Лушка Ворова, тоже спешит жить. Но нет для нее путящего парня. Хорошие все заняты, а сопляков и на дух не надо.

Маются мякининские девки. Дорога прибрала их малышей. Остались одинокими. Для них и вовсе нет парней, да что парней, мужики-то настоящие вывелись. Разве когда-никогда нескладный Митяй занырнет в палатку, чуть порадует. Но за ним следит Марфа. Иван было начал поглядывать на них, но Харитинья быстро поставила ему голову прямо…

Так и проходят ночи, так и бредут ссыльные за мечтой и надеждой… Была бы вера – пройдут, свое найдут.

Забредали ватагой в деревни, вставали на ночлег у ссыльнопоселенцев, таких же бедолаг, как и сами, слушали безрадостные рассказы.

– Наша житуха не лучше, чем была дома. Ить живем-то без прав гражданского состояния, вроде никто и ничто. Раскрепили нас по сибирякам-старожилам, а те рады рвать с нас до костей. Жандармы им в помощь. Дали нам самые худые земли, хоша здесь хорошей земли край непочат. Денег дали в залог, хлеба в долг, вот и стали мы кабальными. Батрачим, ажно спина трещит. Из нужды не можем вырваться. Вам наш совет: сами пашни закладывайте, не берите в долг, свою деревеньку стройте. Ежли нет, то погибель. До седьмого колена не расплатитесь. Как получается: земская подать здесь плевая, взял ты деньги в долг, зерно в долг, пришло время пахоты, надо свою пашню подымать, а тут тебя кличет твой мироед. Пока пропашешь справщику, весну ему отдашь, а свои пашни уже пересохли, трава в рост пошла, майся. А там неурожай, и снова в долги лезешь. Так и мыкаемся. Бежать хотели в другие места, нас жандармы не отпустили. Так что бойтесь этих добреньких сибиряков. Околпачат – и не моргнете.

Чешутся мужики. Слушают. Верят. Без веры здесь нельзя. Чего врать-то? А ежли кто и врет, так сами видят, что и почем.

Холодная и неприветливая Сибирь-страна. Знобкими звездами смотрит она на переселенцев, засыпает их снегами, жжет ветрами.

Плывет по небесной реке луна, ей одной ведом путь, не собьется. А вот переселенцы своего не знают. Льет она холоднючий свет на тайгу, на степи неоглядные, морщит в горестной ухмылке свое оспенное лицо, будто что-то хочет сказать людям. Ведь ей сверху виднее. Но что?

Идут ссыльные, слушают тягучие песни кандальников, звон цепей. Идут, хоронят, венчаются, любят и ненавидят. Все обычно, как на всей земле, во всем мире…

5

Бежали кони, бежали через дни и ночи, через снега и бури, мчали беглецов через города и села, деревеньки и аулы. Разные люди встречались на их пути: русские, башкиры, казахи, киргизы. Одни добры и приветливы, другие подозрительны и злы. Но светлые улыбки Андрея и Вари многих обезоруживали. Отвечали улыбками и хмурые люди. Желали ровной дороги и счастья, за которым они бегут на край света.

Андрей пристально смотрел на Сибирь и народ сибирский. Пытался познать людей и землю эту. Если приходилось встречаться с купцами на постоялых дворах, заводил с ними разговоры. Шумные это люди, хваткие мужики. Было чему у них поучиться. Купцы говорили:

– Сибирь для умного человека – это золотое дно. И земли здесь не паханы, и горы здесь не тронуты. Ум есть – ищи золото, скупай соболей, паши земли. Вези сюда железо, ружья, мануфактуру – и жить будешь не хуже царя.

Орали, пили стаканами водку, распаривали себя чаем. И сколько видел Андрей купцов, никто из них и лба не перекрестил. Спросил и об этом. Ответил могучий купчина:

– Здесь на бога надейся, но и сам не плошай. Этим заняты раскольники, нам недосуг. Мы должны ставить Сибирь на ноги, а не набивать на лбу синяки. Бог нам надобен, как занавеска при торге, а боле он не нужен. С богом мы торгуем, с богом и обманываем. А ты мне нравишься, – обнял Андрея купец. – Пошли со мной, и сделаю из тебя человека!

Скоро понял Андрей, что в Сибири и бог, и царь – не в почете. Молятся больше по привычке, а вот клянут царя во всякое время: в молитве и после молитвы.

Перед Кокчетавом Андрея предупредили купцы, что, мол, на дороге шалит большая разбойная шайка. Даже осмеливается нападать на царские обозы. Правда, простой люд не трогают, а купцам от них житья нет.

И гнал, и гнал коней на восход солнца Андрей, гнал через леса и перелески, через степи. Коней кормил досыта. Никто у них бумаг не спросил. А чего спрашивать: едет человек в добровольную ссылку. Пусть едет, здесь всякие люди нужны. А Сибирь широка, места всем хватит. Летят кони-птицы. Морозный пар на мордах, иней на крупах.

А вот и разбойники, которых так боятся купцы. Позади пальба. Пули плюхаются в снег, чавкают.

– Разбойники! – сжалась Варя.

– Вижу, авось убежим, до Кокчетава недалеко.

Андрей достал пистолеты, ружье, но тут же снова спрятал. Жаль гнать коней, могут запалиться. Натянул вожжи и пустил их трусцой.

Окружили кибитку разбойники.

– Выходите, господа купцы, приехали! – ржал рваная ноздря.

– Вижу, – степенно ответил Андрей – Но только вы во звании ошиблись чуток, мы просто крестьяне, едем на вольное поселение в Сибирь.

– Крестьяне – и на тройке. Ха-ха-ха! Ну что, борода, к атаману поволокем аль здесь прикончим?

– Знамо, к атаману, его приказ – каждого волочь для опознания, знать, и этих туда же.

– Дался ему тот купчишка. Раньше куда было проще: уторскали, деньги по карманам и в лес.

– А баба у тебя хорошая, купец! Ха-ха! Може, хлопнем молодца-то, а бабу атаману? У меня так и зудит рука.

– Я те хлопну. Сказано – каждого доставлять «атаману, он ищет того предателя-купца, может, энтот и есть.

– Какого купца? – спросил Андрей.

– Не твоего ума дело.

– Атаман стал много мудрствовать лукаво. Разбойники, чего уж там, надо и жить по-разбойному. Чего удумали, народ спасать. Ха-ха-ха! – заржал рваная ноздря. – Значит, по-вашему, я должен головы под пули подставлять, а потом награбленное у купцов – беднякам? Не выйдет. Этого хочет чудило атаман, да еще ты, грамотей.

– Мы ведь тебя и других не держим. Раз задумали, то свою задумку исполним.

Ехали по целику, ехали долго, кони вязли в снегу, а бородач лениво переругивался с рваной ноздрей. Но вот послышались голоса. Кони встали.

– Примай гостей, атаман! Да смотри шибче, может быть, это и есть тот предатель, коего ты ищешь?

– Веди сюда!

Голос Андрею показался знакомым. Он вышел из возка, помог выйти Варе, она вздрагивала и от мороза, и от страха. Атаман повернулся. Это был Никита Силов. На плечи наброшена дорогая соболья шуба, высокие унты плотно облегли ноги, в красных шароварах, голубой куртке. За широким поясом натыканы пистолеты, сбоку шестопер. Настоящий атаман, каких видел на картинках Андрей.

Никита шагнул к гостям, незваным конечно, крикнул:

– Господи! Андрей!.. Варя!.. Каким ветром вас сюда занесло? Ну, спужались? – обнял ошеломленных Андрея и Варю.

Ехали умирать, а тут дядя атаман. Надежды на спасение не было – и вдруг свой человек. Варя заплакала.

– Пошли в мои хоромы. Ну, будя! Ладно, что на нас нарвались. Под Иркутском шурует другая шайка, та никого не милует. А мы не такие.

– Не такие? Разбойники вы, а не люди, – наконец смог заговорить Андрей, когда они вошли в землянку, где полы, стены были застланы и завешаны коврами. – Это ведь тоже не от работы, а с разбоя нажито.

– Значит, осуждаешь. Об этом после поговорим. Грейтесь – и к столу. Варя, не бойся, ты у своих, отходи и будь нашей хозяйкой. Я на племянника посмотрю. И года не прошло, а уже не узнать. Глаза стали строже, лицом суше. Пока не спрашиваю, как вы здесь и пошто. Спрошу потом.

Поужинали. Андрей коротко рассказал о себе и Варе, о своем побеге, о помощи со стороны сельчан и Вариной тетки. После чего спросил:

– Поначалу скажите, какого вы купца ищете?

– Одного прощелыгу. Хоть мы и разбойники, а торг-то ведем. То хлебного надо, то водки, да мало ли что. Вот я и держал связь с таким дружком. Хорошо платил. А потом он хапнул наши деньги и бежал. А тут прошел слых, что он появился на этих дорогах. Вот и дал наказ каждого купца сюда волочь.

– А если бы не этот наказ, то нас бы убили?

– Да, ради таких коней убили бы, тем более там был рваная ноздря. Зверь, а не человек.

– А разбойник не может быть человеком, – вырвалось у Андрея.

– Это так. Тут ты прав. Но куда податься нам? За мою голову после бунта давали пятьсот рублев, сейчас дают двадцать тыщ. Чуток дальше будут давать еще больше. Я ведь шел в Сибирь не для того, чтобыть стать разбойником. Думал землю пахать. Не дали. Бумаги нет, схватили – и на каторгу, беглый, не помнящий родства человек. Бежал. Собрал ватажку, начал баловаться на дорогах. Чуть оклемались. Летось еще приняли двадцать человек, сейчас за две сотни, с того и пошло. Грабежом и живем.

– Бородач и рваная ноздря ругались, мол, ты хотишь сделать шайку спасительницей народа. Бородач за тебя, рваная ноздря супротив. Можно ли такое сделать?

– Думаю я над энтим, но, кажется, нам такого не сделать. Так и останемся разбойниками. Еремей и я – хоть завтра, но остальные против.

– Страшным ты стал человеком, дядя Никита. Видно, правда, что солдату человека убить – это раз плюнуть.

– Не говори такое, солдат никого не хочет убивать, его заставляют. Я тоже не хочу, но и мне жить надо.

– Пошли с нами, дядь Никита. Наши через год-другой остановятся на Усть-Стрелке, оттуда мы побежим в Беловодье.

– Не зови, меня тут же схватят и вас со мной. Меня на виселицу, а вас на каторгу. Вот денег я тебе могу дать, много дать. А может быть, ты останешься у нас с Варей? – усмехнулся Никита.

– Никогда! Людей убивать! Нет! Нет, дядя Никита!

– А разве царь и его ярыги не убивают людей? Еще как убивают. Не убьем мы, то нас убьют. Нонись мы грабанули царский обоз, нагребли полные сумы казенных денег, наших сорок человек полегло, но и за то ихних всех мы перекрошили.

– Но ежли бы ты не нападал, разве бы они в вас стреляли?

– Пустой этот разговор, кончим его. Мне быть, мне жить, мне умирать разбойником. Но что делать с вами? Боюсь я за вас. С кем вас отпустить?

– Вы просто отпустите нас отсюда, а там мы уж сами доберемся до Усть-Стрелки, будем ждать наших.

– Ладно, утро вечера мудренее. Будем спать.

Но Никита не спал, как не спал и Андрей. Тягуче выл за дверью ветер, морозно скрипели сосны. У Никиты большое прошлое, у Андрея совсем короткое, но каждый в отдельности был в прошлом.

Утром начали заходить помощники атамана, что-то спрашивали, уходили, получая наказ. Никита хмуро посмотрел на Андрея и Варю. Сказал:

– Растравили вы мне душу. М-да! Урядник, бунт… Не будь всего этого, то жил бы я в родной Осиновке, копался бы в земле, доживал бы мирно. Возьмешь ли денег, Андрей? Нет. Разбойные, отказываешься? А зря. Это ваши деньги, которые отобрал царь. Ваши, понимаешь, ваша подать, ваш оброк, все тут.

– У нас есть деньги, а больше нам не надо.

– Честен. Таким и я был когда-то. Не мыслил быть разбойником, а вот стал им. Будь по-твоему, силком не навязываю. Уезжайте. Может быть, недельку погостите?

– Нет, ни дня. Зачем же нам надрывать друг другу души? Ты нам, мы тебе… Простимся – и в путь.

– Может быть, сменишь коней? Замотаны кони-то. Отдохнуть бы им надо. Подберу самых сильных. Ну? И коней не хочешь. Ну что же, собирайтесь, сам провожу до тракта.

Тройка выскочила на тракт. Кони ходко понесли Андрея и Варю по накатанной дороге. Никита долго смотрел им вслед сквозь слезы, застлавшие глаза.

К вечеру показался Кокчетав. Здесь Андрей решил дать большой отдых коням, себе, чтобы с новыми силами ехать дальше, порасспросить дорогу и пробиваться на Барнаул, Томск, а там выйти на Сибирский тракт.

Неделя отдыха – и снова в путь. А тут завыла метель, закрутила беглецов в непроглядную тьму, перемела дорогу. Кони встали. Снег тут же начал заметать возок. Но Андрей, уже наслышанный о здешних метелях, быстро распряг коней, спрятал их за возок, оглобли поднял вверх: если заметет, то, может быть, кто-то найдет их по оглоблям. Завернулись в тулупы и задремали сладким сном. И видят они, что бредут по пашням, трогают руками налитые колосья пшеницы. Наконец-то добрались до Беловодского царства. Свои пашни, свои табуны коней. Бредут не спеша по сказочной земле, свободной и благодатной…

6

Метель, что перемела дорогу Андрею и Варе, другим крылом накрыла обоз пермяков. Враз свалилась на них снежная коловерть, ни зги. Буря и минуты не оставила пермякам на раздумье, заметалась дикой кошкой среди людей, коней, дьявольским смехом резанула по ушам, валила с ног. Пермяки растерялись.

Но Феодосий Силов и Сергей Пятышин не упали духом. Они видели перед бурей темную гряду леса, теперь приказали привязать коней к саням, коров, людям обвязаться веревками и двигаться за ними, к спасительному лесу.

Были уже на пути пермяков метели и бураны, но такого еще не было. Храпели кони, кричали люди, но все тонуло в реве ветра.

Феодосий и Сергей шли первыми, падали, проваливались в снегу, но тянули за собой обоз.

Впереди мелькнул огонек. Обоз уперся в стену леса. Среди деревьев было светлее, здесь буря теряла силу, и скоро обоз втянулся в сосняк вперемежку с березами. А тут и костер пылает, вжикают пилы, звенят кандалы.

– Люди, пустите к огню! Погибаем! – орал Феодосий.

– Прочь! Не подходить! Здесь каторга! Стрелять будем!

– Пошто же стрелять-то? Мы ить тоже почти каторга! Эй, давайте детей к огню, потом свой сгоношим! – кричал Сергей, борода его превратилась, как и у всех, в ком снега.

– Подходите, его благородие зря грозится, всю Россию не перестреляет. Эх, бедолаги! – звал к огню кто-то из кандальников.

– Не подходить! – Прозвучал выстрел, похожий на хлопок в ладони. – Именем Его Императорского величества, не подходить!

– А мы хрен положили на «его императорское величество». Он ножки сидит греет у камина, а мы туточки замерзаем! К огню, люди-и-и! К огню! – ревел Феодосий.

Дети потянули ручонки к огню. Спасены. Не все еще вымерли. Не все… Этим уже не страшен ветер и сибирский мороз.

– Мама, я боюсь каторжника! – метнулся от костра мальчонка.

– Дурачок! Мы больше каторга, чем они, только без кандалов. У них есть няни, а у нас нет. Их не съедят волки, а нас могут. Ты каторгу не бойся, а бойся вон тех дядей с ружьями. Они страшнее всяких разбойников.

– А почему они не в цепях?

– Придет время – и их посадят на цепи. Кроме них, вся Расея в цепях. Грейся, дурашка.

Молодой жандармский поручик продолжал кричать:

– Ружья к бою! Стрелять!

– Как можно, вашество? Нас с гулькин нос, а их за сотню. Сомнут, и не пикнем.

– Кулагин, выполнять предписание о конвоировании политических каторжан.

– Можно и выполнить, только дело-то необычное. Метель! К любому предписанию надыть иметь голову, ваше благородие. Нас перебьют и каторгу распустят. А ить это опасные враги царя и Отечества. Доволочь бы нам до Томска, а там сдать – и в баньку. И чего их гнать в зиму, пусть кормили бы вошату в Расее! – ворчал усатый жандарм, спасая офицера от опрометчивого шага.

– Прочь от костров! – по-петушиному горячился офицер.

– Не гоните, ваше благородие, счас сами уйдем, – увещал его Пятышин. – Люди, кто согрелся, пошли валить дерева, свои костры разведем.

– А для ча? Тут погреемся! Грейтесь, люди! – ревел свое Феодосий, сам же косил глаза на малую охрану. Чешутся руки! Схватить бы этого сосунка за глотку, но сдерживает себя старик. Опасная мыслишка засела в голове. Феодосий подозвал к себе Фому Мякинина, громко сказал на ухо:

– Фома, давай каторгу ослобоним. Оружье заберем у жандармов… А? Как смотришь?

– Надо бы, но дай согреться. Ослобоним. Ради коней и ружей можно. Наши клячонки уже повыдохлись, а эти ниче.

– Нельзя, Феодосий, то дело разбойное! – вмешался Пятышин. – Наживем беды, не дай бог.

Люди отогрелись и заговорили.

– Куда вас гонят? – спросил каторжный с русой бородой.

– Знамо куда, на ссылку. Не гонят, а сами идем, но разницы в том нет, гонят ли, сами ли. Губернатор дал добро самим идтить, вот и топаем. Идем подальше вот от таких псов, – кивнул Феодосий на охрану – Сказывают, там есть такая земля, где мужик сам себе голова. Там и найдем свое счастье и волю.

– Прекратить разговоры! – орал офицеришка.

– Не замай, паренек! Сибирь велика, тут легко потеряться, – хохотал Иван. Его бородища стала похожа на снежную кочку на болоте. – Дай с хорошими людьми перемолвиться словом. За ча вас на каторгу-то?

– А вы за ча в Сибирь? Пошто детей-то знобите?

– Да за бунт.

– За то и мы. За вас, сирых, хотели порадеть. Теперь на каторгу.

– Молчать! Расходись, стрелять буду!

– Э, чего орет, ить суну в рыло кулаком – и окочурится. Знать, нам хотели помочь. Похоже, ты из бар?

– Из бар, но теперь каторжник.

– Расходись! Разводи свои костры, стрелять будем!

– А ить дурак, могет и пальнуть, – повернулся Пятышин к офицеру.

– Пальнет на свою голову, враз свернем, – рыкнул Феодосий.

– Подымайсь, каторга! Трогаем дальше! Садись на сани!

– Нет, нам здесь тепло. Стихнет буря, сами тронемся.

– Эй, мужики, ставь палатки, пили дрова. Пусть и каторга с нами передохнёт.

– Бунтовать! Всех в карцер загоню!

– Сидите, ребята, пошумит и сам сядет на пенек… Откель в лесу карцер?

– Слушайте, братцы, дэк это же Ермила Пронин, наш, заводской! Ермила, аль не признаешь?

– Давно признал, но молчу. Здоров ли, старик? Это, друзья, племянник пугачевского полковника. Значит, гонят в Сибирь?

– И тебя тожить словили? – спросил Феодосий.

– Словили. Хотел я поднять бунт, но вышел бунтишко. Вечную дали, – ответил Ермила.

– А нас посекли крепко, и все потому, что не дружны мы, от двух выстрелов, как зайцы, сигаем по кустам. А что делать, не знаем, – рассказывал о бунте Феодосий.

– Подымайсь! Стрелять будем! Пермяки дружно ставили палатки.

– Бабы, заваривай кашу, накормим сердешных! Не ори, ваше благородие, пусть с нами поживут чуток. Оголодали, поди?

– Харч у нас плохой, жандармы жрут мясо, а мы на одном хлебе. Они-то не замерзнут, а мы с голодухи можем, – сказал тощий студент. На нем висела ветхая форменная шинелишка, на голове фуражка, повязанная сверху платком.

Бабы споро заварили кашу. Жандармы осмотрительно отошли от костров. Ссыльные и каторжане не обращали на них внимания.

– Давайте ваши котелки, поделимся. А може, ослобонить вас?

– Не надо, Феодосий Тимофеевич, – остановил старика Ермила. – Всех не освободишь. Потом словят, тогда уж смерть. Будь это летом, слова бы не сказали. А сейчас куда подашься?

Зазвенели кандалы, потянулись к мискам натертые цепями руки. Бабы кормили каторжан.

– Надо бить царя кулаком, а не тыкать пальцем в него, – говорил Ермила.

– Нет, надо убить этого царя, а на его место посадить другого, чтобы он нас боялся, слушался! – тонко кричал студент.

– Значитца, убить этого, поставить другого? Доброго? – усмехнулся Феодосий. – Може, и так, но игде найти доброго-то царя?

– Можно найти, можно. Только нашенского, мужицкого, – прогудел Иван Воров. – И пошто тебе дали вечную каторгу? Вот Ермила – тот да, тот бунтарь. А ты просто пичуга, даже не знаешь, где искать доброго царя, – отмахнулся он от студента. – Ермиле бы грамотешку и дело пошло бы. Так я говорю, Ермила?

– Так альбо не так, а царя надыть менять, – ответил Ермила. – Живем пока малыми бунтишками, а в них проку на грош. Но и из грошей получается рупь.

Феодосий рассказывал, как его брат Никита убил кулаком урядника, посетовав при этом, что тот хлипче турка оказался.

Все захохотали. Ермила ржал громче других, задрав бороду.

– Значит, трах его по башке – и нету? Хлипче турка! – выкрикивал он сквозь смех – А? Да? Брыкнул ногами – и нету. Так бы царя – одним махом, трах – и нету! Ха-ха-ха! Потом и его ярыжек.

– Э, брось, Ермило, царская власть от бога, ей несть конца. Другой не могет быть, а ежли будет, то уже от антихриста, – заговорил Ефим.

– Молчи, дурак. Отогрелся, снова за свое. Мало тебе бог шлет испытаний. Погоди, пошлет такое, что волком завоешь. Так вечно не будет, выпрягется народ, как уросливый бычишко из ярма, и понесет, тогда держись Расея! – оборвал Феодосий.

– Умного и доброго царя поставим, – тянул шею студент. – Своего царя!

– Своего. Это верно! Мужицкого царя, доброго, умного, нашенского, – согласился Пятышин.

– Цари, цари! Все они одного поля ягода, сядет тот мужицкий царь на шею народа и ноги свесит. Забудет, что жил в нужде, голоде и холоде. Плохое быстро забывается. Сытый голодному не товарищ. Вона Фома, пока был богатеем, так нам шеи крутил, смяла житуха – притих. Но коль снова вырвется в люди, то не будет нам поблажки от него. Затопчет и сомнет. Не царя надобно, а власть всенародную, как есть в Беловодье! – гремел Феодосий.

– Ивана-дурачка поставим в голову. Они в сказках завсегда вначале дурачки, а потом умными и красивыми делаются.

– Бороду ему вначале надыть расчесать, угоить самого, может, и выйдет из него царь, – начали похохатывать мужики после сытной каши – Но игде сыскать такой гребень, чтобыть его бородищу воровскую расчесать?

– Будет царем – найдется гребень.

– Убить надо этого царя! – тянул свое студент, отрешенно смотрел на людей.

– Студентов ставить надо в голову, они башковитые, книги шпарят, будто на коне несутся, – хохотал Иван.

– Нельзя студентов, оки в бога не верят, – гудел Ефим.

– Можно и без бога, была бы божеская житуха, – гремел Феодосий.

– Подымайсь, каторга, стрелять будем! Прекратить крамолу.

– А мы Пушкина в голову поставим, он знат мужика, читал я его сказку про Балду и попа. Ладная сказка. Знат тот Пушкин нашу беду.

– Пушкина нет уже на свете, Пушкин погиб от руки убийцы! – выкрикнул студент.

– Не трогайте его, снова нашла блажь. В голове что-то перевернулось, – бросил Ермила. – Забили его жандармы.

– Богохульник он, такое писать про попов. Ить тому Пушкину мало бы каторги! Богохульство и крамола! – шипел Ефим.

– Убит, значит, Пушкин… Жаль, хороший человек был. Головатый, душевно писал, – пожалел Феодосий. – Хорошо написал про жадность поповскую.

– Царь убил Пушкина. Царь – злодей! Его слуги – сволочи!

Буря чуть приутихла. Бабы с детьми заползли в палатки, из труб над палатками вылетали снопы искр. Теперь никто не замерзнет. Спасли пермяков костры каторжан.

Из-за костров вразнобой охнули ружья, залп, будто простонав навстречу буре, принес смерть. Студент вскочил, зажимая рукой грудь, закачался, еле слышно промычал:

– Убивают… – и сунулся головой в костер. Но Феодосий выхватил из огня студента, выпрямился, подержал умирающего на руках, пристально посмотрел на жандармов, которые спешно заряжали ружья. Вскочили каторжане, сбились в кучу мужики. Феодосий положил умирающего на истоптанный и почерченный цепями снег, схватил топор и спокойно, но громко сказал:

– Боже, боже! Ну, сколько можно изгаляться над людьми? А? Бей татей! В бога мать!..

За метелью послышался звон колокольчиков. Лихая тройка подкатила к костру. Из кибитки выскочил морской офицер, на ходу сбросил тулуп и упругим шагом подошел к замершей толпе.

– Ваше благородие, бунт каторжные чинят, мужики им потворствуют, – подскочил к офицеру безусый убийца. – Прошу вас оповестить тюремные власти в Томске о беспорядках. Пусть шлют подмогу!