Текст книги "Работа над ошибками. (2.0)"

Работа над ошибками
(2.0)
Иван Сергеевич Чернышов

Фотограф Алёна Владимировна Кидун

© Иван Сергеевич Чернышов, 2024

© Алёна Владимировна Кидун, фотографии, 2024

ISBN 978-5-0062-6876-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эксплуатация Икаруса

Дмитрий Викторович Голобородько был человеком, которому во что бы то ни стало хотелось вырваться за всякие пределы логического, умопостигаемого и общепринятого: ему хотелось разрушать фундаменты, подвешивать все прямо в воздухе. Это был Икар своего времени.

Говоря «Икар», я хочу сказать, что в Голобородьке уже изначально была заложена некая предрасположенность к трагическому концу, к которому он, пожалуй, и не мог не прийти: можно сказать, что он подсознательно искал какой-то жертвы. Мне кажется, что и исчезнуть Голобородько мог под влиянием какого-нибудь злоумышленника, который чего-то ему наговорил, а тот и поверил… Но эти выводы я предпочту не продолжать.

Я очень опасаюсь и Алины Юрьевны, Голобородькиной жены, которую видел всего один раз, через три дня после того, как Голобородько пропал. Она с Голобородькиной мамой (как же ее звали? Марина… Александровна?.. нет, сейчас не вспомню) позвонила мне и спросила, не знаю ли я, где Дмитрий Викторович, сказала, что он пропал и что полиция приняла их заявление, а я, оказывается, чуть ли не единственный Голобородькин друг, так что мне все равно придется давать показания. Словом, они меня пригласили домой, как я понял, чтобы я их подбодрил и успокоил.

Оказалось, они знали обо мне очень много из Голобородькиных рассказов, знали, конечно, что я не совсем ему и друг, а на самом деле вообще-то его пациент (и эта Голобородькина болтливость, знаете, тоже могла повлиять на его исчезновение). Но не подумайте, что я здесь что-то сочиняю единственно потому, что хочу Голобородьке отомстить, нет, я лишь перескажу то, что он сам мне говорил, и я, повторюсь, опасаюсь, что Алина Юрьевна (в девичестве Таблицына) подаст на меня в суд за эти рассказы, ведь они, пожалуй, рисуют Голобородьку совсем чудаком, которому, наверное, самому было бы впору быть не доктором, а пациентом.

Но, поскольку пациентом все же был я, мне трудно не тревожиться, что моим рассказам не поверят, хотя у меня была только депрессия, а не шизофрения или деменция. В общем, вы можете не верить, а я пока начну вспоминать.

Так вот. На наших сеансах говорил чаще всего Голобородько. Видимо, это была такая терапия, которая, надо отдать должное, мне более или менее помогла, за что я был Голобородьке всегда благодарен. Возможно даже, что он специально сочинял про себя глупости, чтобы развлечь меня в хандре, возможно, он и родне про себя другие истории сочинял, потому что ему хотелось придумать о себе легенду, пусть и выставив себя совершенным чудаком, но все-таки выделиться из тысяч и тысяч людей.

Например, он всегда на работе ходил с этой блестящей круглой металлической железкой на голове, как у окулистов (не знаю уж, где он ее достал), говорил, что берет взятки у призывников нарисованными динарами с его изображением (мне кажется, никто ему ни одной такой купюры и не нарисовал), в общем, много чего говорил такого, что я уже не вспомню, поэтому я лучше просто опишу то, что еще не забыл, только пытаясь придерживаться хронологии Голобородькиной жизни.

Мы познакомились, когда Голобородьке было уже около тридцати лет, впрочем, наверное, меньше, может быть, 28. Да, около того. Он недавно женился на Алине Юрьевне, говоря о которой, он каждый раз не забывал назвать ее «самым сексуальным существом на планете». Представления о привлекательности у всех разные, и я Алину Юрьевну красавицей не нашел: она была моей ровесницей, немного полноватой (не немного), низенькой (метр пятьдесят) и, уж извините, с заметным косоглазием. Работа психотерапевтом, как мне кажется, угнетала Голобородьку: он, в нарушение всяческой тайны, жаловался мне, что другие его пациенты – алкаши, слабовольные нехорошие люди, награжденные комплексами от жен и мамаш, и все в таком духе.

«Но ты, – говорил он. – Ты какое-то странное исключение, в тебе сидит какая-то ничем не выкуриваемая черная тоска, а по чему – ты и сам не знаешь. Как же я помогу тебе?»

Разведя руками и заключив, что, видимо, никак, он переходил к разговорам о себе.

Раза четыре он успел рассказать мне историю о поездке в летний лагерь после пятого класса.

В лагере Голобородько ни с кем не мог найти общий язык, а с каким-то самым задиристым мальчишкой, который был на год его помладше, он, разумеется, в первый же день подрался, но не до крови и даже без синяков.

И вот как-то раз маленький Голобродько оказался один в комнате, где на столе лежали спицы.

«Я тогда абсолютно машинально, не вполне отдавая себе отчет, взял эти спицы и вставил – одну за другой – в розетку… Конечно, меня сразу же ударило током, но я не сразу отдернул руку, а прошло около секунды, потому что я очень четко успел осознать: ну да, ударило током, но ведь так и должно было быть», – вспоминал он, и его, похоже, не на шутку волновало до сих пор, зачем он это сделал. Ведь никакого умысла в таком поступке не было.

А в последний день пребывания в лагере Голобородько позволил маленькой собачке укусить его за ногу. Неизвестно, откуда взялась эта собачка, но Дмитрий Викторович вспоминал, что она была очень злая, и вот в последний день он стоял уже с вещами и ждал автобуса, когда эта собачка подбежала к нему и стала лаять, Голобородько отпрыгнул за маленькую оградку, где раньше росли цветы, так что собачка не могла его достать, но в какой-то момент Голобородьке это надоело, он переступил оградку, и собачка цапнула его за ногу, в чем он никому в лагере не признался, да и родителям только на следующий день сказал.

Потом его в классе где-то год травили, как говорил Голобородько, из-за бедности; особенно он об этом не распространялся, но можно было понять, что его не били, а только обзывали. Потом травля как-то разом прекратилась, благодаря ловко пущенным Голобородькой слухам, что он участвует в каком-то чуть ли не секретном stand up кружке (тогда «stand up» не особенно у нас употребляли, говорили, что у них там что-то типа закрытого камеди-клаба), пользуется уважением среди других юмористов, врал даже, под какую музыку кто выходит. Врал-то, точнее, всего одному однокласснику, который с Голобородькой еще общался, а тот уже остальным пересказывал, языки, они без костей же. И причем тогда никто никаких доказательств не требовал, все как-то на слово во все поверили и от Голобородьки отстали, хотя и напрямую никогда об этом фантастическом клубе никто не спросил, видимо потому, что за глаза о нем узнали, может быть, хоть какая-то совесть у тогдашних детей еще была, это сейчас, как мне кажется, даже детям уже на все нужны доказательства, а взрослым – доказательства отсутствия.

Да, Голобородько врал про клуб, но лично я его не осуждал, считая, что врать – это ничего плохого, лишь бы все понимали, когда ты врешь (тогда это уже худслово). Ну а Голобородько – он был просто шутник.

Он был шутник, он любил подшучивать над другими, хотя всегда оказывалось, что смеется-то он, прежде всего, над собой. Он устраивал абсурдные, но при этом безвредные провокации на людях, признавался, что занимался троллингом в сети до тех пор, пока рунет не стал массовым и это стало бесполезно, рассказывал, что и телефонным хулиганством любил позаниматься, всегда прибавляя, что телефонным хулиганом-то он был, но телефонным террористом – никогда. И занимался-то он подобными вещами не только будучи школьником, но уже и студентом, то есть когда ему уже было за двадцать.

О годах студенчества он рассказывал меньше, чаще всего речь шла о его вражде с деканом Лавровым, который мало того, что был в своей сфере первым светилом во всем городе и слыл запредельным знатоком человеческой души, так еще и был писателем, выпускавшим книги аж в самой первопрестольной. Книги его были популярны, они несли в себе какую-то гиперактивную гражданскую позицию, Лавров был знаменит всякими поездками по России и ближнему зарубежью, где он всегда болтался возле раздуваемых в новостях событий и всегда с видом эксперта пояснял, кто прав, а кто виноват, об этом же писал в своих книгах, об этом же болтал без умолку на лекциях и в частных беседах, в интервью и ВКонтакте, в Одноклассниках и в Моем мире, в различных иностранных соцсетях и на модном молодежном форуме.

Вражда, очевидно, состояла в том, что Голобородько не мог примириться с тем фактом, что такая знаменитость живет в одном с ним городе и везде за все назначает виноватых, ведь у Лаврова виноватый всегда находился, ни в чем он не обвинял только четырех человек: Президента, Главу Одной Национальной Республики, Ведущего Одной Новостной Программы и Патриарха – о них он говорил только елейно-сладкие вещи, да и можно ли было бы иначе отзываться о таких прекрасных людях, благослови их Бог и пошли им здоровья!

Лавров считал Голобородьку поверхностным, по всем его предметам у Голобородьки были только тройки, на первом же экзамене Лавров не вытерпел и плюнул в Голобородьку фразой «Зачем же вы к нам поступили, вы же совсем в людях не разбираетесь».

«Так вот я и хочу разобраться», – ответил Голобородько.

«А я вот не очень-то верю, что хотите, – Лавров вскочил с места и принялся разгуливать по аудитории. – Откуда у вас… такая нетерпимость?».

«К кому нетерпимость?» – насупился Голобородько.

«Да вот ко всем, кто от вас отличается, – походив по аудитории, Лавров встал прямо над душой у Голобородьки.

– Вы прекрасно знаете, до чего тут дойти можно. Гитлер тоже начинал…»

«Да, но костюмы, костюмы! – перебил Голобородько.

– Я так хочу Почты России новую форму примерить!»

«К чему вы это?.. Стыдно, молодой человек, что вы такое позволяете себе вслух…» – заключил Лавров, взял у Голобородьки со стола зачетку и, вздохнув, поставил в ней «удовлетворительно».

Голобородько боялся, что Лаврова со временем произведут в классики, ведь этот процесс уже шел полным ходом. Больше Лаврова его сердили только Солженицын и Пелевин.

«Это что? Писатель? – сердился Голобородько. – Как он позволял себе над речью издеваться! „Всколобуздилось-то солнышко, зафурычилось по небушку, заличехвостило лучиньки свои по черноземельке фофудьственной!“ Тьфу, а не писатель. И врет, врет, все время врет. А Пелевин? Как это можно – называть Пелевина по имени-отчеству? Вы же не называете гопника Коляна Николаем Сергеевичем, вот и Пелевин – такой же гопник от литературы».

А в литературе у нас, конечно, разбирается каждый, вот и Голобородько разбирался тоже, и я добросовестно передаю здесь его мнения, потому что не могу же, говоря о жизни, не говорить и о мнениях, ведь верно? Кроме того, я эти мнения никак не комментирую, хотя и мне было непонятно, что там и где зафофудьилось и кто кого там у этих писателей из девяностых, пардон, трахнул.

«Кончилось, кончилось их время!» – кричал Голобородько, затем выходил из кабинета и повторно кричал в коридор, что время ихнее закончилось.

В политике Голобородько тоже разбирался.

«А ты любишь Ельцина?» – как-то спросил он меня. Прежде чем я ответил, он протянул мне копию своего письма в областную администрацию, в котором он предлагал переименовать сквер Немцова в сквер Бориса Немцова, ну и там еще много разных переименований, которые иногородним читателям мало что скажут, вроде переименования улицы Мельникайте в улицу Орбакайте.

Видимо, занятия такой вот «ерундой» он и считал для себя высшим творчеством, жизнетворчеством, сопоставляя себя, вероятно, даже с самим Сократом.

Одним из наиболее распространенных его творческих актов были хождения. На первом курсе, обнаружив, что вместе с ним учится много представительниц мрачных субкультур, Голобородько явился на занятия в розовой рубахе с черной повязкой, на которой был изображен этот модный у них египетский крест анкх. Он признавался мне, что эффект был произведен, на него шикали и требовали снять повязку, чего он ни за что не сделал и ходил перед ними демонстративно.

В другого рода хождениях Голобородько разыгрывал из себя кого-то вроде коммивояжера, хотя риск этих хождений казался мне неоправданно высоким: Голобородько ходил по квартирам (иногда довольствовался разговорами по домофону) и предлагал людям купить разнообразный хлам, он распечатал на принтере листочек «ЧП Голобородько. Разные товары», приклеил скотчем к школьному ранцу и стал ходить по квартирам с видом самым надменным, всегда начиная разговор с фразы «Может, вам и не надо…», предлагал людям купить то сметанки, то очиститель экранов, то колесные диски, то светоотражатели, то коллекционные издания Пушкина, то диски с порнографией, то вязаные шапочки, то повсеместно знаменитые стельки «Атлетизм».

И Лавров, похоже, был не совсем прав, утверждая, что Голобородько не разбирался в людях, ведь, по словам самого Голобородьки, его ни разу не побили во время этих хождений, значит, он, вероятно, все же умел найти подход к разным людям. Хотя, конечно, он ничего не заработал, потому что ни одного из озвучиваемых товаров он с собой не носил. Однажды ему удалось даже составить договор с какой-то замужней дамой, что его фирма привезет к ней домой робот-пылесос, но подписями на бумажке все и закончилось – это только в романах зычных австралийских певцов всякие дельцы непременно оказываются вовлеченными в пикантные сцены, а Голобородько просто попрощался и удалился с кулфейсом.

Прежде чем я расскажу следующую историю, я хочу подчеркнуть, что привожу ее максимально достоверно из моей памяти, которую, конечно, из-за болезни нельзя сравнить по надежности с жестким диском персонального компьютера, более того, со мной иногда бывает мигрень, когда я способен мыслить только очень туго и со скрипом. Вот буквально вчера я испытал страх умственного бессилия, это была настоящая паника, когда я наделал вот в этом документе кучу ошибок в орфографии и особенно в согласовании падежей, пришел в отчаянье, два часа (нисколько не преувеличиваю) вспоминая слово «карт-бланш», выпил несколько разных таблеток, пытаясь преодолеть этот кошмар, и вроде наконец преодолел.

Так вот, к чему я вспоминал слово «карт-бланш»: мне казалось, что своими выходками Голобородько хотел выиграть у самой природы этот карт-бланш и как-то преобразиться, полностью трансформировать свою личность. Я слышал, что какой-то образ из себя настоящего принято создавать у учеников Кастанеды (о, несчастные сектанты!), но к Голобородьке это точно не относилось: это был настоящий ледокол адогматизма, он не признавал никаких учителей и авторитетов, за что прослыл нигилистом, начитавшимся Сартра. Однако я уверен, что, во-первых, Голобородько Сартра не осилил (это я понял из нескольких наводящих вопросов), а во-вторых, что он совсем не был нигилистом, ведь я это знал по характеру его отношений с Алиной Юрьевной. О, я даже завидовал его человеколюбию, не только тому, что он был таким «Икаром» и «ледоколом»: я бы не смог полюбить девушку с косоглазием, да что там, я не смог бы и вытерпеть дружбы с таким скучным человеком, как я сам, в этой связи мои рассказы и правда выглядят несколько неблагодарно, только я ведь не вру, клянусь вам своей памятью, я нигде здесь не соврал.

Но возле человеколюбия всегда вьются демоны, и я тут же думал, что он только из-за косоглазия-то и полюбил Алину Юрьевну, а не будь косоглазия, он бы и внимания не обратил. Да и дружба… Между нами бывали разногласия, я не раз просил Голобородьку не пересказывать мне подробности болезни других его пациентов, ведь должна быть какая-то тайна, и мы по этому поводу спорили, мы спорили много и о музыке, но он всегда первым предлагал мириться, ему непременно надо было со мной помириться до того, как я уйду: видимо, Голобородько не забывал, что он врач, и не может оставлять депрессивного больного в таком состоянии (демоны подсказывали, что для Голобородьки я был только «сложным случаем» в его практике, мое выздоровление сильно бы подняло его самооценку, хотя этого и следует ожидать, когда дружат врач и пациент), но, пускай прозвучит даже льстиво, Голобородько был очень благородным человеком и не считал слабостью предложить мир первым.

Эх, знаете, в этом наши отношения походили на дружбу между Степаном Трофимовичем и хроникером из «Бесов», но мы были почти одного возраста, Голобородько был лишь на несколько лет старше, да и формальные отношения «доктор – пациент» делали нашу дружбу какой-то… странной, определенно странной, мне не отделаться от этого ощущения.

Но хватит обо мне, я опять сделал огромное вступление, меня раздражает «казенность» слога и эпигонство мысли… Что делать, может, потом переработаю, пока я хочу только записать все истории, связанные с Голобородькой.

Итак, это было еще одно хождение, в котором участвовал я лично. Мы приехали на автобусе на рынок, зашли там в мясные ряды, и Голобородько стал просить продавщиц слить ему в стеклянную банку кровь животных, которая нужна ему для урока, ибо он – учитель биологии. Я стоял в отдалении и только наблюдал. И удивительно, но ему практически сразу налили крови, наклонив лоток, где была выставлена коровья печень, кровь потекла в банку и довольно быстро ее заполнила, а ведь банка была грамм на четыреста, не меньше. Затем мы просто разъехались по домам, кровь он забрал с собой, и мы об этом случае больше не разговаривали, а спустя недели две он как-то внезапно мне сказал:

– Да… А помнишь, мы за кровью ездили?

– Помню, а зачем она тебе была нужна?

– Да просто так, посмотреть, нальют – не нальют. Я ее куда-то в угол поставил и потом забыл, вчера вспомнил, достал, открыл… Господи, меня чуть прямо в эту банку не стошнило! Такой был запах, ты таких не нюхал! Ох, что ты! Я закашлял, побежал сразу в ванную и в раковину смыл. Кровь уже какая-то натурально коричневая была, как… ну, ты понял. А потом на сливе несколько таких червячков белых осталось, меня снова чуть не вырвало… опарыши… может, это были опарыши? Черт их знает, как они выглядят. Вот такое мы едим, – заключил Дмитрий Викторович, вставая из-за стола и подходя к окну.

Голобородько не пропускал ни одной встречи с поэтами, куда он ходил не ради самих поэтов, а чтобы послушать вопросы от наших горожан, казавшиеся ему до неприличия глупыми.

Легко, конечно, называть других глупыми, выставляя себя исключительно со стороны иронической и мнения не высказывая, да только Голобородько щеголял, главным образом, самоиронией, что для общества нашего было даже и неприлично, ведь у нас каждый уверен, что он себя не на помойке нашел, в чем я, должен признаться, весьма и весьма сомневаюсь.

Так вот, когда на встрече с каким-то мелким, но московским, однако же, поэтом один местный восторженный паренек задал пронзительный вопрос «Когда же у нас в литературе появится новый гений уровня Толстого, Достоевского?», Голобородько поднялся и ответил за москвича:

– Вот он, гений уровня Толстого. Это я.

И поспешил покинуть аудиторию под смех почтенной публики.

Историю эту Голобородько рассказывал торопливо, перескакивая опять к Лаврову, точнее, к их диспуту о майдане: Лаврова рассердило, что Голобородько почему-то не имеет своего мнения по этому острому вопросу.

– Пускай они сами разбираются. На что им мое мнение?

– Оно не им, а самому вам нужно. Съездили бы сами, посмотрели. Вот я на майдан ездил и своими глазами видел.

– А я не видел, и мне не надо.

– Да ведь вы же сами, кажется, украинец? – после паузы спросил Лавров, прищурившись.

Голобородько ничего не ответил, а только поскакал немножечко на месте, а затем и удалился с самой веселой улыбкой на свете.

Голобородько не любил и Гоголя… Знаете, мне все кажется, что я записываю эти обрывки воспоминаний не в компьютере в текстовом редакторе, а на листке обоев, настолько все разрознено и не прибрано, наспех зафиксировано, в кучу свалено, даже не совсем по хронологии… будто эта свалка моей памяти – как несколько скетчей, набросков для будущих сюжетов, из чего затем кому-нибудь удастся что-нибудь приличное состряпать, потому что самих сюжетов в принципе очень мало, мы чаще видим их интерпретации.

Например, шукшинский сюжет о Рыжем другие писатели интерпретировали бы так:

Интерпретации рассказа Шукшина «Рыжий»

 
Как бы написал Леонид Андреев
 

Когда Рыжий ударил грузовик обидчика, тот как-то весь накренился, перевернулся и загорелся, а затем и взорвался, и голова обидчика, силою взрыва оторвавшаяся от бездыханного тела, страшно взирала на нас из канавы.

 
Как бы написал Тургенев
 

Ударив нас, обидчик поспешил скрыться, и Рыжий долго и озлобленно глядел ему вслед, но видел лишь верхушки вязов, слышал лишь пение вальдшнепов и думал, как хорошо бы поохотиться в здешних краях. И он простил ему.

 
Как бы написал Зощенко
 

И стали мы, значит, того обидчика нагонять. Нагнали, и Рыжий его спрашивает:

– Чего, – говорит. – Бодаешься?

– А чего ж мне не бодаться? – обидчик отвечает. Стали препираться, да не заметили, как оба в канаву упали. Бывает же такое!

 
Как бы написал Гончаров
 

– Неужели вы ничем не ответите обидчику? – недоуменно спросил я Рыжего.

– Лень, – ответил Рыжий и уснул за рулем.

 
Как бы написал Кафка
 

– Я ударю ваш самосвал, господин Р., – сказал чиновник.

– Но почему именно мой?

– Я не уполномочен отвечать на этот вопрос, господин Р.

– Но когда я увижу мой самосвал?

– Вы его не увидите, господин Р. Я лишь уведомляю вас о том, что ударю его.

Чиновник удалился, а господин Р. в ту же ночь превратился в клеща.

 
Как бы написал Маяковский
 
 
Бейте
          буржуев
                        в борта
                                    самосвала,
Так, чтоб
               буржуям
                             запчастей
                                              не хватало,
Чтобы
           латать
                      крестьян
                                     оплеухи.
Очень
           длинны
                        Революции
                                           руки
!
 
 
Как бы написал Басё
 
 
Нечестивый
Мою повозку ударил.
Плохо.
 
 
Как бы написал Рабле
 

– Надо отомстить обидчику! – сказал я.

– Подожди, давай сперва пообедаем, – ответил Рыжий и разложил на руле:

• четыре бараньих ноги;

• двадцать молочных поросят;

• семнадцать рябчиков в винном соусе;

• десять бочонков хорошего бургундского;

• восемнадцать жареных фазанов;

• двадцать четыре говяжьих языка;

• сорок семь мисок гороховой похлебки для аппетита.

 
Как бы написал Стас Михайлов
 
 
Самосвал ударил самосвал (на-на),
И я понял: без тебя я пропал (на-на).
Выше всех под небом стоят (на-на) —
Это церкви святой купола.
 

Голобородьку – я сейчас додумался – было бы легче объяснить через фигу в кармане. Так вот: Голобородьке хотелось, чтобы окружающие думали, что у него фига в кармане тогда, когда фиги не было, и чтобы они думали, что фиги нет, когда она там была, и всякий раз осознание того, что все наоборот, приносило бы им определенный стресс. Зачем такой человек пошел лечить людей? Не знаю, но меня он вылечил, хотя вам сейчас, наверное, кажется, что и не полностью.

О детстве Голобородьки я знал только уже рассказанные истории про лагерь и про травлю, а вот в его юности самым болезненным впечатлением, которым он со мной поделился, была внезапная, слишком уж скорая женитьба его старшей сестры (сестре было 20, Голобородьке – 17) и тоже практически моментальный ее отъезд к мужу в Братск. Поскольку о муже было мало что известно, Голобородько представлял его явным подлецом, что могло, впрочем, оказаться правдой, а вот город Братск Голобородько отчего-то поместил в Белоруссии, что придало ходу его мыслей несколько неверное направление: «Надо же, выскочила замуж за иностранца, уехала к нему за границу, но как мелконько-то: не в Неаполь, а в Братск, в Белоруссию!» – пересказывал мне Голобородько свои тогдашние мысли.

 
О том, как правильно воспринимать жизнь
 

Необходимо отделять образ человека от реального человека. За мной должно быть закреплено право создавать для себя свой собственный образ каждого человека, не имеющий ничего общего, либо имеющий крайне мало общего с живущим или жившим человеком из плоти и крови. Я имею право на своего Ельцина, работающего кассиром в кегельбане, своего Сюткина, промышляющего браконьерством в Амурской области, и на свою Эвелину Бледанс, дородную доярочку из села Пахотное. Потому что, черт возьми, нет никакой разницы между действительностью и вымыслом в том плане, что все, что говорится, – это вымысел, а искать правду – это только потеря времени. Воспринимать все нужно исключительно как fiction и оценивать только с этой точки зрения. Мне нет дела до того, правду ли говорит Киселёв: для меня это фельетоны разной степени занимательности. Только с таким отношением ты сможешь не сойти с ума, запомни это и применяй с успехом в повседневной деятельности.

– Вот другой у меня есть еще пациент, – бессовестно нарушал врачебную тайну Голобородько. – Он, говорю тебе совершенно точно, симулянт, ипохондрик. Ему нравится ощущать себя больным, причем именно психически. Ставит себе диагнозы по Википедии. Сидит на форумах, читает про антидепрессанты. Прописывает сам себе, пьет (и продает же ему какая-то сволочь аптекарь!), ну и, конечно, начинает действительно слетать с катушек. Главное, диагнозы такие себе находит редкие… Тесты проходит, причем это все с терминологией, с кодами МКБ… F там… по всей грамоте. Знаешь, к чему я? А вот к этой пресловутой зоне комфорта. Он нашел себе в болезни, в ненормальном состоянии, зону комфорта, гнездо себе свил. И я могу тебе сказать, что таких по всей России уже сотнями исчислять надо.

– Не понимаю, – сердито пробурчал я.

– Да вот я и вывожу к тому, что у тебя другой случай. У него под этим бегством в болезнь все же проглядывает лентяй Обломов, а у тебя проблема, видимо, связана с недостатком серотонина в синаптической щели мозга.

Я промолчал, потому что упоминание Обломова унесло меня в какие-то далекие дебри ассоциаций, из которых я уже по пути домой вытащил умозаключение «Обломов – русский Шопенгауэр», оригинальность которого я не стал проверять, потому что оно мне очень понравилось; в лифте я стал думать о бытовом пессимизме, а дома, морщась от дешевых покупных котлет, мысленно прошелся по всем этим современным терминам типа минимализма как эвфемизма квиетизма, метамодернизма как еще одного эвфемизма, потому что, конечно, преодоление необходимо, и вполне ясно, что теоретическое его обоснование не может появиться в одно и то же время с потребностью в преодолении, хотя я уже давно пользовался словечком «неомодернизм» для описания нашего времени, посматривая новости и непременно при этом подмигивая томику Кафки на полке, однако у меня не было союзников, кроме Голобородьки, да и он не вдавался в такие малозначительные подробности, которым я уделяю столь много килобайт. Хамоватые наши почти ровесники, адепты постмодернизма с замашками гопов из падика ставят, как обычно, телегу впереди дохлой лошади, ведь, как они считают, мы можем поставить телегу слева от лошади, справа от лошади, наискосок от лошади – посмотрите, сколько получается комбинаций, как приятно этим забавляться, однако ведь эдак мы ни на шаг не продвинемся, потому что для этого нам надо или воскресить лошадь, или запрячься в телегу самим, что для интернет-поколения неприемлемо, и лучше уж тогда никуда не идти, пес его знает, что там вообще впереди. Конечно, я не могу брюзжать на молодежь, ведь я сам молодежь, а не Михаил Задорнов, но я не без страха обнаружил, что ребята, которые всего на два-три года моложе, представляют уже совсем другое поколение, в то время как мы с Голобородькой, хотя разница в возрасте между нами чуть больше, все-таки из одного поколения.

Когда я (значительно более путано – да, такое возможно) изложил эти беспокойные мысли Голобородьке на следующем сеансе, он согласился и добавил, что у него был на эту тему короткий диалог с Лавровым, когда Лавров многозначительно, как обычно, сказал: «Вы много не рассчитывайте на смену поколений. Уже те, кто года на два вас помладше, вас совсем не понимают, а наши ценности разделяют».

«Это вы им навязываете», – возмутился Голобородько.

«Они сами рады, что навязываем».

И вот от этого пересказа рассматриваемый вопрос у меня в голове прояснился окончательно: наше поколение демографической ямы оказалось и в яме социально-творческой, если можно так выразиться. И выбраться из ямы можно было, только предав себя, что многие носители культуры падиков, читающие при этом Полибия и этого, лысого-то… Фуко, да, и сделали с успехом, сопутствующим им на каждом шагу. Ну, благословим же этих агностиков в блаженной их трусости, ибо искренне заблуждающийся – это еще не лжец.

– Я вот думаю: а смог бы я любить Алиночку, если бы я был незрячим? – неожиданно спросил сам себя Голобородько и принялся рассуждать на эту тему, но я не слушал.

Мне не нравится форма. Лист обоев. Линейно… когда Голобородько пропал, его мать с женой Алиночкой пригласили меня как единственного друга, я неприятно удивился, что мой номер был написан карандашом на обоях… В зале горела дорогая, даже вычурная люстра, лампочки которой по форме напоминали пламя от свечи… Запомнилась глянцевая телепрограмма на новом журнальном столике, зефирки… При разговоре его мать странно трясла головой, напоминая покачивающеюся бульдога с бардачка машины. Я запомнил еще что-то… Они сказали, что «ничего не знали» о Голобородькиной жизни, мне это показалось враньем… Когда Алина пошла на кухню за кофе, мать Голобородьки придвинулась ко мне и шепнула:

– Мне кажется, он женился на ней только из-за косоглазия.

– Это в его характере, – брякнул я.

– Ему бы самому, прости Господи, лечиться, а не других лечить.

Они просили рассказывать, я опасался, что это выходит сплетня, думаю сейчас, что и эти отрывистые заметки – сплетня, вот уж не предполагал, что до такого дойду, но учитывая, что Голобородько пропал… В провинции мир скукоживается, как чернослив… Тогда Голобородько долго говорил о том, как чувствуют любовь незрячие, я слушал лениво, не понимая, к чему он клонит, затем, снова за котлетами, уже после исчезновения Дмитрия Викторовича, меня кольнуло страшное предположение, которое я не без волевых усилий отогнал; а тогда он перешел к притче о слепцах и слоне, говорил, что окружающая темнота всегда выступает предметом исследования, а нет познания без ожидания награды, награда нужна постоянно, недаром в браузерных играх есть daily rewards, вот так и дни проходят в ожидании награды. И я закивал, добавил, что это может быть и в буквальном смысле, можно вспомнить того же Брежнева.