Текст книги "Крест на чёрной грани"

Глава XII

Однажды вечером, когда я опять сел посмотреть некоторые места из записок, подошла Марина. Лицо её было сумрачно, смотрела печально. Я подумал, что в школе получилась неурядица, и Марина, скрывая от меня, всё переносит молча, одна. Однако на этот раз я не угадал причину её уныния. Объяснила сама Марина. Видно, стало ей невыносимо тревожно и решила разделить беспокойство со мною.

– Геннадий начал пить, – сказала Марина. – Ты не заметил?

– Раньше не пил?

– Не замечала. Жил как все нормальные люди. Что зря винить.

– А ты что у меня спрашиваешь? Я его столько лет не видел.

– Он последнее время опустился, ударился в зелье. Потому и спрашиваю. Может, тебе что известно?

– Известно, – говорю, – он хочет успокоить вином подленькую душонку свою…

– Ты что, Саш! За какие грехи человека бесчестишь?

– За тяжкие… Он поджёг семенной склад и потом сочинил кляузное письмо на старика Соснова.

– Не собирай ерунду, – Марина взглянула на меня осуждающе. – Придёт же тебе в голову чёрт знает что. Уж держал бы тогда себе на уме…

– Это? Что знаю?

– Ну, это… Порядочный человек никогда не станет охаивать другого.

Мне стало не по себе. Я сидел перед раскрытым дневником, обливаясь холодным потом, и не находил слов, в которые поверила бы Марина.

– А ты, Саш?! Такое клеймо положить?.. Мне за тебя стыдно! Стыдно! – она перевела дыхание, спросила: – Ты, может, всё нарошно, разыгрываешь меня, простодушную.

– Нет, – отвечаю, – говорю всерьёз.

– Так ведь какие-то доказательства нужны. Они у тебя есть?

– Пока нету.

– Ну, вот… Зачем же тогда всё это? Ой, Саш-Саш! Позор-то какой падёт – и на тебя, и на меня? В народе заклеймят нас кляузниками.

– Ты ни при чём тут, а я за себя отвечу. Если что, по-честному признаюсь перед людьми, что я, Александр Егоров, в поисках истинного виновника ошибся. Не обвиняй зряшно в этой самой заразе – кляузничестве. И люди разберутся, поймут… Да нет, предчувствую: извиняться не придётся…

– Саш! Ты опять за своё. К чему? Живи спокойно, не береди душу, фронта тебе хватило, на весь век память осталась.

– Ты считаешь: с негодяями можно ходить в обнимку и улыбаться.

– Нет же его, негодяя-то!.. Не верю, чтоб Геннадий сделал подлость. И кому? Своему наставнику, учителю. Надо потерять всякую совесть! Ты говоришь, что он поджёг семенной склад. Если поджёг, так зачем же ему понадобилось?

– В этом-то и загадка – зачем… Он присвоил сосновский сорт, а чтобы скрыть следы, создал видимость – семена сгорели.

– Это твоё предположение?

– Предположение и заключение… Ты послушай, Марина, я видел на поле «таёжную», но под другим названием. Комарков считает эту пшеницу своею. А я-то вижу, чья она! Теперь суди сама. Если пшеница сгорела, то откуда же взяться ей у Комаркова? Значит, он украл сорт, сначала украл, а потом решился на поджог.

Марина взглянула на меня до жуткости опечаленными глазами, и от её тяжёлого взгляда я содрогнулся. В сознание моё вкралось подозрение: почему глубоко переживает Марина? Горою стоит за Комаркова. Должно быть наоборот – сочувствие старику Соснову. Старик ни за что угодил за решётку, да и в могилу ушёл преждевременно из-за пожара. Что же она хлопочет о Комаркове? Маринка подошла ко мне, легко вздохнула и села рядом. И почему-то только сейчас заметила лежавшую передо мною в постаревшей обложке наполовину сохранившуюся тетрадь.

– Твой фронтовой дневник?

– Нет… Записи Соснова.

– Иосифа Петровича? О чём?

– Об истории опытной станции. Целая книга.

– А где разыскал?

– На чердаке его дома.

Весь вечер Марина была рассеянной, будто что-то искала и не могла найти. Как неприкаянный вертелся возле неё Степанка. Я не мешал ей быть наедине с собою, а всё же не упускал из виду, всё старался припомнить, что где-то видел Маринку такой же странной, не в своём обыденном постоянстве. Наконец, когда она взяла за руку надоедливо хныкавшего Степанку и повела в кухню покормить, в голове вдруг прояснилось: было во фронтовой землянке, когда лежал в забытьи.

Марина вернулась в комнату, оставив Степанку на кухне. Торопливо, не замечая меня, подошла к окну и стала вглядываться в улицу. На дворе уже было темно. В отдалении тускло проглядывали в избах одинокие огни – хозяйки засветили лампы.

Стоит и смотрит завороженно в окно Марина. Окликаю:

– Маринка, наши все дома…

– Знаю, Саш… Кто-то мимо окон прошёл.

– Поди, так показалось.

– Нет, слышала шаги. Прямо к калитке. Выйди на крыльцо, погляди. Человек отошёл от ворот в тот момент, когда я открыл двери в сенях.

Вдогонку окликнул его – не отозвался. Впотьмах силуэт виделся плохо, но всё же я узнал Комаркова. Что же он так – постоял у калитки и ушёл. Хотел увидеть меня с Мариной и что-то сказать или оказался у нашего дома по ошибке?

Глава XIII

С досадой думал об исчезнувших из записок листах. Кто и зачем это сделал без моего ведома? – записки считал теперь по праву своею собственностью. Знать об этом могла Марина. Дождавшись её с работы, я без подозрения в чём-то постыдном спросил, не видела ли случаем, кто прикасался к тетради. Марина поглядела на меня с затаённым укором и ответила после минутного молчания, что совершенно непричастна к ней.

– Ты сам видишь, Саша, посторонними делами заниматься некогда. Хватает хлопот и в школе, и дома. Да и тебе-то она для чего?

– Там я прочитал воспоминания Соснова о своём отце. О событиях в нашем селе Хлебном. Почитай, узнаешь…

Подумав о чём-то глубоко и сосредоточенно, она повторила:

– Не знаю я теперь ничего, Саш. Что делать, не знаю.

– Ты меня чем-то пугаешь?

– Что ты, нет! Просто говорю, что мне почему-то не по себе.

– От чего?

– Сама не понимаю.

– Не верю этому, ты всё понимаешь и какую-то на душе тайну держишь. Не скрытничай. Расскажи – будет легче.

– Правда? – живо откликнулась Марина. – А о чём рассказать?

– Чем встревожена. Ну, например, о том, зачем понадобились тебе листы из дневника? И больше не смей отпираться! Взяла их ты?

Марина вдруг переменилась с лица, пуще прежнего побледнела и отвела в угол избы опущенные глаза. Спросила, с трудом сдерживая уже готовые выкатиться слёзы:

– Ты знаешь про это?

– А то нет.

– Кто сказал?

– Неосторожно ты поступила. Видел Степанка, как листы вырывала.

– Ой-ой!..

– Не бойся. По какой-то нечаянности, наверное, вышло. Я не верю, чтобы с умыслом. Какой может быть тут умысел?

Теперь Марина вроде даже чему-то обрадовалась и улыбнулась. Конечно же брать-то не хотела, подтолкнуло любопытство. Наугад посмотрела несколько страниц – как на грех, попала самая страшная запись – и обомлела. Неужели всё это правда? Лучше ничего не видеть, ничего не знать. Бросить тетрадь в печь? Так она же – святая память о Соснове… Надо вырвать листки с ядовитыми строками!.. Пусть о плохом Александр не знает.

– Саш, а Саш, ты, как в зеркале всё видишь, – волнуясь, заговорила Марина. – Правда, плохого умысла не было. Только одного доброго хотела… Надеялась отвести ссору между тобою и Комарковым. Останьтесь друзьями.

– Мы друзьями больше не будем.

Голова от раздумий отяжелела. Завязалось такое дело, что и мудрец не рассудит. И чем всё кончится?

Я вышел из дому на улицу развеяться. Долго бродил по окраине посёлка, размышляя о жизни. Больше, разумеется, в преломлении через сегодняшние события, через Комаркова, Марину и Соснова. Иногда нить рассуждений убегала и подальше – поближе к фронтовым землянкам. На фронте всё было проще, яснее, там чётче обозначались свет и тени…

Незаметно я сделал круга два вокруг посёлка, забыв о протезе – обносился, притёрся, будто я с ним родился и жил, на нём бежал по березняковому надбережью к Ние за Маринкой. Вспомнил о нём, когда сел на пенёк отдохнуть – нога воспротивилась согнуться. Ах, ты всё-таки приставная, чужая! Сижу возле знакомой тропы, соединявшей посёлок с опытным полем. Подкрадывался вечер, тихий и кроткий вечер, и я подумал, что с опытного поля может возвращаться по тропе Комарков, и против своей воли стал ожидать его. Пусть сегодняшний день будет последним мучительным днём, надо сказать Комаркову обо всём, что записал в дневнике Соснов. Это, может, теперь уже единственный в жизни святой мой долг, выполнить его, кроме меня, некому.

Комаркова не дождался и, сожалея о несостоявшейся встрече, ушёл домой. Но предчувствие разговора не покидало. Поздним вечером он осторожно, боязливо побренчал щеколдой калитки. Я поспешил. Не садясь на лавочку, мы поздоровались за руку. В темноте лицо Комаркова было еле различимо, виделся только плоский овал, мутно светились глаза.

– Сядем, Сань, так, говорят, больше правды.

– Если есть она, то и будет…

– Пора, – Комарков дохнул винным запахом. – Дольше тянуть – гибельно. Не могу.

– Слушаю.

Подумал, что не выдержал он душевного терзания и пришёл наконец-то с повинной.

– Храбрый ты, Сань… Но уговор: будь храбрецом до конца.

– К чему уговор? Не понимаю.

– Может, я зря затеял. Ты всё знаешь?

– Говори, чего топчешься вокруг да около.

– Сань, только по добру. Не горячись, рассуди… Мы были в близких отношениях с Мариной. Она не говорила?

– Это её воля – открыться или промолчать. У ней есть право. Она считала меня погибшим.

– Мы свадьбу хотели…

– Я помешал, что ли?

– Теперь так выходит. Какие выкрутасы жизнь устраивает. Кто знал, что так получится?

– Кто знал? Никто, конечно.

– Но ты, Сань, не виноват. Прости, если есть моя вина какая перед тобою.

– Мог об этом не говорить, а уж если заикнулся, ступай до конца. Любил Марину? Или просто волочился?

– Любил… Взаимно было… И сейчас… Посоветуй, что делать?

– Не у того просишь совета. Обратись к своей совести.

Встал, отворил калитку и с тяжёлым чувством, будто в постыдном виде выставили меня перед людьми, пошёл в дом.

Ночь прошла без сна, в сомнениях и раздумье.

Утром, во время завтрака, Марина спросила, зачем в поздний час приходил Геннадий.

Я передал ей наш разговор с Комарковым. Марина вначале расхохоталась, а потом сосредоточила на одной какой-то точке взгляд и спросила:

– Он что, пошутил, Саша, или всерьёз?

– Добрые шутки! Всерьёз говорил. И зачем это ему? До чего додумался, умник! Он добивается одной цели. Чтоб я уехал. Помешал я ему, Марина. А в чём, я тебе уже говорил. Со мною всё понятно. Тебя-то зачем позорит? Может, повод какой сама подала?

Марина, вдруг спохватившись, заговорила:

– Было такое, Саша… Не раз заходил ко мне, встречал на улице, признавался в любви.

– А ты что?

– Что я?.. Говорила: пока война, буду ждать тебя. И после ещё долго могла ждать. Геннадий шутил: «…У моря погоды». Ему было смешно, что я так отвечала.

– Ты собиралась ждать. И тогда, когда извещение получила. Знала, видно, вернусь?

– Сердце как-то предчувствовало. Сколь раз видела тебя во сне, и всё живым. Весёлым и ласковым.

– Это потому, что другим представить не хотела.

– Наверно, поэтому. Какая жена бы хотела? Дошёл до тебя зов мой.

– Как-то дотянулся… Должно быть, чудом каким-то услышал.

– Это я тебя звала, Саш. Однажды случилось страшное, совсем непохожее на правду, хотя всё было наяву. Рассказать тебе или не рассказывать.

– А чего же таить?

– На покосе мы тогда были. Сено для станционных лошадей косили. Спали в балагане покосчики подряд. Геннадий тоже. Раз как-то сквозь сон почувствовала его рядом с собою, и мне показалось, что потянулся ко мне ты. Обнял, крепко-крепко обхватил обеими руками, поцеловал. Я встрепенулась, покорилась тайному чувству. Только, остерегаясь будто бы, прошептала: «Саш, потерпи чуточку. Уйдём отсюда. Люди же кругом спят…» И проснулась… Увидела Геннадия. Он наклонился и протянул ко мне руки. «Отстань… Чужой ты мне…»

Он пробормотал что-то невнятное и вышел из балагана.

Марина умолкла, смущённая, и вопросительно поглядела на меня, должно быть, почувствовала, что сказала лишнее, недозволенное. С этой минуты во мне, вопреки всякой воле, разбудилось дремавшее противное чувство ревности. Я испугался его.

…Новая встреча с Комарковым произошла спустя два дня на опытном поле. Среди множества других я отыскал делянку с сосновской, теперь переименованной пшеницей. Подозвал Комаркова.

– Ты чуешь, зачем я пришёл?

– Не знаю. Наверно, в поле побывать поманило.

– Не угадал. Явился вместо Соснова. Он не успел спросить тебя кое о чём, смерть помешала. Мне наказал – закончить разговор… Вот стою и думаю. Какое название у этой пшеницы было раньше, Геннадий?

– Такое же. Ты, Александр Данилыч, не сомневайся. Понять всё просто, ты не забыл, злаки, размножаясь, дают схожие между собою линии. Закон природы! От него не уйдёшь. Эта пшеница – одна из линий «таёженки». Я оставил её как наиболее перспективную… Поэтому, разумеется, она близка своим видом к «таёженке», но кое в чём слабее её. Меньше клейковины. Да и… – Комарков прервал разговор и нахмурился. Брови сошлись, на лбу – глубокие морщины. Затуманились глаза.

– Что же ещё хуже у этой пшеницы?

– Да… Прошлогодние опыты показали, слабо устойчива к засухе… Понятно, изъяны отмечены в документах.

– Документы – само собой. А всё же… вот что хочу узнать. Сам ты придумал название «стрела» или кто посоветовал?

– Сам. К чему тут советоваться?

– А ведь «таёженка» звучало лучше!

– Так называлась одна пшеница, а это другая.

– Пшеница одна и та же… Ты лишь переименовал её. Комарков нервно пошевелил плечами:

– Шантаж! За руку меня никто не схватил, – на скулах выпятились желваки. Огрубел голос.

– Вором-то окрестил ты сам себя. Помнишь, что рассказывал: «В склад занёс снопы «таёженки»… На самом деле положил образцы другой пшеницы. «Таёженку» же припрятал. Вот она!

– Ошибаешься, Саня. Поверь: не она!

– А где же истинная «таёженка»?

– Я тебе говорил… Почему ты не веришь? Трудно жить такому человеку. Людей, Саня, надо понимать и любить.

На какое-то время Комарков склонил меня на свою сторону. Может, и в самом деле «стрела» – ответвление «таёженки»

Но поверил Комаркову не надолго. Сомнение отмели записи Соснова. Гляжу на Комаркова. Лицо его не выражает ни радости, ни печали, на грани смены мыслей и чувств оно окаменело, и теперь надо было подождать, чтобы оттенилось то или другое.

Я приподнял склонившийся колос, положил на ладонь правой руки. Смотрел долго и внимательно. Чем отличается этот колос от колоса «таёженки»? Найти бы разницу! Это надо мне и Комаркову. Но оба колоса – и этот, и ранее лежавший на моей ладони колос «таёжной» походили друг на друга, как две капли росы.

Я молчал, ожидая, что скажет Комарков. Он понял, о чём я думаю, но всё же посмотрел на меня с видом человека, почуявшего своего уже ослабевшего противника. Шутя, изрёк присловье:

– В кармане ни гроша, а воротишь к кабаку.

– Обо мне? – вник я в суть пословицы.

– О твоей бесперспективной атаке… Да сгоряча всякое бывает. Я не сержусь. И тебе не стоит. Забудем о ссоре.

– Теперь – не в моей власти. Мучает совесть. И мука не отступит, пока не разрешу спор.

– Долго продлится. Вину, как ни тужься, ты мне не пришьёшь. Считай вором и подлецом, а вину не прилепишь. У тебя нет сущего доказательства, только догадки.

– Доказательство есть, Геннадий Лаврентьич, записи Соснова. О «таёженке» и её интересном пути. О тебе тоже сказано… О пожаре, о доносе. Устами самого Иосифа Петровича.

Комарков обеспокоенно сверкнул белками глаз.

– Записей таких не может быть.

– Я тебе прочитаю. – вынул из-за пазухи тетрадь. – Слушай! Комарков затаил дыхание. Сориентировался и сказал:

– Чему ты веришь? Предсмертному бреду старика… Что же он молчал при жизни?

– Может, простил или не хотел позор твой выносить на народ. Возможно, твой позор он считал и своей виною, что не разглядел, какой ты человек.

– Не хуже других. Ты ещё толком меня не знаешь. Я разделю с тобою всё, что надо, и радость и беду. Давай порешим: я возьму тебя соавтором своего нового сорта пшеницы.

– Я, Геннадий Лаврентьич, чужими трудами пользоваться не хочу.

– Ну, смотри! – Комарков сдвинул брови, сжал кулаки. – Дело твоё. Тебе, может, не надо. Возьму за авторство, что положено, один.

– Возьмёшь ли, ещё неизвестно. Рассудит учёный совет.

– Не в чем, мил-человек, разбираться… Копались. Ты не первый. Следователи интересовались. А ты кто?

В упрямом отрицании вины было жестокое издевательство Комаркова над собою. Побрёл парень в пропасть. Неудержимо. Ему бы поближе к людям, а он на глаза им попасть боится. Был парень как парень – весел, пел и плясал на полянках, с ребятишками носился в лапту. И девки его не чурались. И вот всё кончилось. Разорвалась, будто кто разрубил беспощадным мечом, связь смятенной души со всем видящим, всё слышащим миром. Комарков вершил приговор сам над собою – так легче и проще. Ты сам себе – прокурор, судья и защитник.

* * *

Была у меня надежда на учёный совет станции. Понимал: дело давнее, возьмутся с неохотой. Окрыляло живое доказательство – записки Соснова, и я не сомневался, что совет поддержит меня.

Директор станции Виляев, человек крупноплечий, с отяжелённым подбородком, в льняной косоворотке, развалисто сидел за массивным столом. Появлению моему не удивился: мало ли ходит сейчас инвалидов и все что-то просят, а то и требуют.

Я сел на стул, стоявший возле стола, без приглашения, Виляев заметил мою решительность, скупо улыбнулся и спросил, за чем пришёл.

– Принёс заявление, – ответил я холодно.

– Понятно. Фронтовику нужна помощь. Как же?! Фондами кое-какими располагаем. Вам деньгами? Хлебом?

– Ни тем и ни другим…

– Странно… – Виляев дрогнул мясистым подбородком и усмехнулся по поводу моего туманного ответа. – О чём же тогда, молодой человек, просите?

– Вот посмотрите, – передаю Виляеву письмо на тетрадном листе бумаги.

– Ну, што тут?.. – Виляев развернул бумагу, насторожился. Несколько минут молчал недоумевая, однако подумал о многом, и из всего, что успело прийти ему на ум, он особо оттенил резкую перемену в поведении Комаркова после возвращения меня с фронта. Ходит человек как неприкаянный. К опытным занятиям охладел, будто не знает, что и когда делать. «Вон откуда всё это плыло…» Вдруг, прервав раздумье, спросил:

– Товарищ Егоров, какими доказательствами располагаете? У меня пока нет ничего…

– Доказательство – записки Соснова.

– Что же, назначим комиссию. Пусть расследует обстоятельства… Показалось, что Виляев решительно настроен разобраться в моём заявлении, но, как и всякий порядочный человек, сомневается, удастся ли восстановить справедливость – пути к ней затмило временем. И тогда же подумал, что если у него будет истинное желание, то никакие помехи не остановят.

* * *

Предположению моему удачи свершиться не выпало. Конец записок, те упоминавшиеся пять страниц – свидетельство вины Комаркова, исчезли.

Однако я всё же решил, что должна быть вера и запискам, и моему слову. К тому, что говорил Иосиф Петрович, я не убавил и не прибавил.

На заседание комиссии явился в назначенное время.

– Вот и товарищ Егоров, – весело взглянул на меня Виляев. – Геннадий Комарков прислал объяснительную. Идти отказался. Под конвоем не поведёшь. В объяснительной, она довольно пространна, пишет, что виновным себя не считает, была, мол, сложная ситуация, в научных отчётах перепутаны результаты опытов, и теперь трудно понять, что высевается – «таёжная» или же её побочная линия «стрела». Вот его ответ на то, что предъявляет ему в вину товарищ Егоров, – Виляев остановился, покачал головой: надо решить, что делать. – Думаю, раз собрались, заседание следует провести. Послушаем, что скажет истец.

Возмутился: какой толк затевать разговор без Комаркова? Всё, что надо, написано в заявлении.

– Просят члены комиссии…

Собрался с мыслями, рассказываю. Выложил всё, что знал и что чувствовал по наитию.

На какое-то время в кабинете наступила тишина, было слышно, как зажужжала залетевшая через форточку с улицы муха, пометалась из угла в угол и притихла за картиной «Утро в сосновом бору», висевшей над дверью.

«Тоже надумала разговор наш послушать…» – не к месту кольнула шальная мысль.

Виляев в раздумье откинулся на спинку кресла.

– Вот орешек так орешек – молотом не расколешь. Товарищ Егоров доказывает… Настаивает… А комиссия? Комиссия противозаконных действий со стороны учёного Комаркова не нашла…

Справа и слева послышались резкие голоса. Сразу уловить, кто говорил, было трудно.

– Раздул кадило… Зачем старое ворошить?

– Хватит мороки! Уже разбирались… И опять то же самое…

– Уважаемый фронтовик, товарищ Егоров жаждет возмездия. Забыл он пословицу: один в поле не воин…

Реплики прервал Виляев. И опять людей сковала гнетущая тишина. Длилась она недолго. Может, кто-то из них, как и я, подумал в эту минуту о том, что комиссия, оставляя Комаркова наедине с виной, много ему навредит. Я мог веско ответить на каждую реплику, но посчитал достойным уйти с заседания, не проронив ни слова.

Вполголоса переговариваясь, члены комиссии разошлись. Меня Виляев попросил остаться. Я было воспротивился: всё решено, тратить попусту время не к чему. Он настоял.

Сидим, глядя друг на друга. Молчим. Я потому, что устал и заглушил всякое желание упоминать о Комаркове, а Виляев, видно, напротив – готовился к разговору. И, отодвинув на край стола папку с бумагами, сказал:

– Понятна мне ваша боль и тревога, Александр Данилыч. Вижу характер настоящего фронтовика. Воевать так воевать. А тут, оказывается, тараном не возьмёшь: обстановка другая. И главное – нечем доказать. Предположения, догадки… Записи Соснова, на которые вы делали ставку, и те потеряны. Смотрел научные отчёты – в них «стрела» значится как ответвление «таёжной». Вы понимаете, о чём я говорю.

– Нет, Евдоким Михайлович, это «таёжную» Комарков назвал «стрелой».

– Верите?

– Убеждён!

– Допускаю: в чувстве творческого прилива Комарков подумал о скорой славе и соскользнул на лёгкий путь. Хотя и не следовало, но я сочувствую ему – преследуемый охотниками волк… Гордиев узел… И времени утекло, как воды в Ние. Правда, историки и археологи распознают, как жили люди тысячелетия назад. А тут случай трёхлетней давности. Право, не знаю, как и чем вам помочь… Быть свидетелем не могу – пришёл на станцию недавно. А вы-то что предлагаете?

– Верните пшенице то название, которое придумал ей Иосиф Петрович.

– Тут воля наша, – Евдоким Михайлович сдвинул хохлатые брови. – А что потом?

– Время покажет…

– Уволить мерзавца! Ступай, голубчик, на все четыре стороны. Вас на его место поставим.

– Пусть работает. Себе я дело найду.

Евдоким Михайлович лукаво прищурил глаза и улыбнулся:

– Сужу по выступлению на комиссии: вы настаиваете, может, Комарков и заслужил – посадить его за решётку…

Я возразил:

– Не прошу… не хочу Комаркову тюремного заточения. Судьёй ему быть должна своя совесть. Только она одна – и сила, и красота человека. Только и всего, чего я хочу: пусть он вырастит свою «таёженку» от начала до хорошего спелого колоса. Как Иосиф Петрович.

– Назвался груздем, так полезай в кузов…

– А на чужой каравай рот не разевай…

Виляев словно засомневался в том, о чём думал прежде, пожал плечами и сказал:

– Но, мил-человек, судьба «таёжной» окончательно не решена – пшеница в госкомиссии по сортоиспытанию. Если что, найдутся порядочные учёные и доведут её до конца.

Разговор с Виляевым притупил тревогу и, казалось, даже заронил надежду в поисках правды. Ну, а пока, думал, достаточно будет и того, чтобы вернуть пшенице её первородное название.

Вышел на улицу, постоял у входа в коридор научного корпуса, на фронтоне которого чуть полинявшими буквами все ещё сияли слова великого Данта: «Здесь надо, чтоб душа была чиста, здесь страх не должен подавать совета»…

Посёлок жил своей неброской обыденной жизнью. Шёл извечной дорогой тёплый, безоблачный день. Весело клокотала на каменистом перекатье шаловливая Ния. Шагая домой, ещё подумал о том, что будь Евдоким Михайлович в те трагические дни на опытной станции, плохого могло и не случиться, и я встретился бы сегодня с Иосифом Петровичем.

…Да, поистине красиво и дорого лишь то, чем чиста и здорова душа ЧЕЛОВЕКА.