Текст книги "Крест на чёрной грани"

Глава XIV

Видел: жена омрачена, ходит сама не своя. Я высказал ей всё, чем был обеспокоен, а она, всё ещё ничему не веря, ждёт что-то, мне неведомое. Так было вчера, сегодня повторяется то же. Неужели Марина не понимает смысла моих действий или, понимая, хитрит.

Мысли всякие приходили – чаще не радужные. Думал, хватает у женщины ловкости: чужого человека рада спасти, а мужа родного подталкивает на ссору. Изменила, что ли, она судьбе своей и чести женской? Или, может, не приемлет её, тронутое забвением сердце, человека-инвалида. Стыдится она, молодая и красивая женщина, показаться с таким мужем на людях? Вроде неприязни душевной ко мне не замечаю, если она искреннего чувства своего не таит…

Стараюсь всё понять – повод, как и прежде, к недоверию не нахожу. Все дела Марина ведёт по-хозяйски. В неказистом нашем доме с прихожей-кухней, одной комнатой да крохотной Степанкиной спальней постоянная завидная чистота. Ухожен огород. Марина как-то ухитряется даже сшить себе и Степанке обновы – перекроит поношенное, сладит отрезки, и вещь смотрится, как из магазина.

А выйдет на тихую поселковую улицу, будто та разом, становясь нарядной, оживает. Гурьбой бегут ребятишки за учительницей и наперебой (рады, кто погромче!) кличут:

– Марина Николаевна!.. Нас возьмите!

Побывать со своей учительницей на людях дети считают самой высокой наградой. Да и взрослым льстило посмотреть на неё, статную и миловидную.

Слухи о привязанности Комаркова к Марине и раньше, и сейчас, когда в отношения мои с нею вкралась тень, я отвергал решительно. В молодости, в пору становления характера, не позволила себе вольности, так разве решится на какой-то соблазн сейчас?

Ни при каких обстоятельствах ссориться с Мариной не хотел. Мысль об этом мне была чужда. Однако конфликт назревал. Тянуло к нему какое-то скрытое от глаз течение.

Терзала досада. Мне хватало одного дела с Комарковым, а тут (совсем не ожидал!) взбунтовался человек, с которым повелела судьба доживать век.

Конфликт зрел, не терпелось поскорее его разрешить, а складывалось так, что развязка отодвигалась. И всё прояснилось только после заседания учёного совета.

Марина сидела на кухне, ожидала меня ужинать. Степанка носился на улице. Стол с наполненными едой тарелками ярко освещало заглянувшее в окно предзакатное солнце.

Марина посмотрела на меня настороженно и спросила:

– Ты с заседания совета? Кончилось?

– Только сейчас.

– А я думала, давно.

– Почему же ты так считала?

– Долго ли разобраться, когда всё ясно.

– Вроде ты наперёд знала, что будет плохо, не докажу я вины Комаркова.

– Ты пошёл на заседание совета, а я подумала, что если уж до истины не докопались следователи, то тебе совсем не под силу.

– Следователи не хотели, а мне совесть велит. Велела совесть, вернее. Теперь пока всё остается, как было…

– Почему? – Марина взглянула на меня с тревожным любопытством.

– Ты разве не знаешь? Я лишился части записок Соснова. Пропали. Накануне, как надо было идти на совет.

– Поди, грех пал на меня, за тот раз.

– Нет, тебя не виню, Марина. Записи я оставлял на сеновале, где отдыхал днём. Кто мог взять? Степанка? Спрашивать у него не стал. Зачем втягивать в наши неурядицы ребёнка, да и верю – он не трогал.

Вдруг Марина о чём-то суетливо спохватилась. Вспомнила, что мы уходили в поле – пропалывать картошку, в тот день и шарился кто-то в нашем дворе. Были следы. Воротца в огород стояли приоткрытые, и след от чужой, не нашей обуви, на тропке остался. Марина сразу мне не сказала, не подумала, что к чему. Да и после драки кулаками не машут. Сами ротозеи.

– От своего вора не убережёшься, – высказываю догадку Марине.

– Говоришь, будто знаешь его.

– Я показывал дневник Комаркову, читал то место, где Иосиф Петрович пишет о пожаре.

– Теперь-то как? Тебе надо забыть обо всём, что делал и слышал. Я говорила: не лезь, Саш. Не послушался, – Марина видела свою правоту и будто радовалась тому, что её наитие подтвердилось, как думала, так и вышло. И пусть всё останется, как получилось, в конце концов это не хуже того, что было раньше и как сложилось к моему приезду. И нет, стало быть, повода огорчаться.

– Комарков, может, и в самом деле не виновен, а ты подозреваешь его в подлоге.

– Странно, Марина… Ты за кого меня принимаешь?

– За человека, который ошибся и не хочет признать ошибку. – Марина тихо рассмеялась: – Мне забавно смотреть на тебя, Саш. Взрослый человек, прошёл фронт, а пустяка сущего понять не может. Комарков не глупый человек. Разве бы он соблазнился на виду у всех связываться с «таёженкой». А по-твоему так выходит: переместил пшеницу с одной деляны на другую – и думает, что шито-крыто.

– Он так и сделал, надеясь, что выйдет. И вышло б, не вернись я с фронта. И мне обидно, что ты не понимаешь да ещё и смеёшься…

– Над твоими следовательскими делами любой засмеётся… Что на совете-то сказали?

– Совет не увидел в Комаркове негодяя.

– А ты видишь?.. И сейчас?

– Вижу…

– Наговор! Выдумка! – взгорячилась Марина. – Тебе, Саш, поди, завидно… У него новый сорт пшеницы выходит, а ты теперь не сумеешь.

– Что мне завидовать, Марина… Пусть Комарковы нам, фронтовикам, завидуют. Наша ноша тяжелее и подороже.

– Я знаю про это…

Она встала, отошла от стола к окну и загляделась на пустынную улицу. Мне показалось: она кого-то хотела увидеть. Переубедить Марину было делом напрасным – взялось откуда-то в ней упрямство?

Я вышел на улицу. Вечер подступал, и издалека – от горизонта, и вблизи – от неподалёку стоявшего мрачной синей стеною леса. С Нии тянуло приятной прохладой. Дышалось легко и свободно. А в голове всё кружились, не давая покоя, колкие мысли: что же случилось с Мариной? Выходит: не хвали день с утра, а бабу смолоду… Ехал домой, к жене и сыну… А теперь впору – ищи другое пристанище. Какая ты, жизнь, неприютная! Или мы сами понять не можем, что обязаны дать ей, чтобы приголубила.

Махнуть, что ли, куда-нибудь… Матушка-Россия широка, приютит, места всем хватит.

Погоди, Александр Егоров! Не торопись. Ты на фронте считал возвращение домой, к жене и к сыну, за счастье. Кто простит тебе, если, придя в родной дом, с лёгкостью перекати-поля покинешь его. Погоди и подумай!

А думать было и нечего. Когда я возвратился уже в потёмках, Марина сказала:

– Послушай, Саша… Мы, вижу, и дальше не поймём друг друга.

– Ты почему так говоришь?

– Мы по-разному судим об одном и том же…

– Ну и что… Сегодня по-разному, а завтра разберёмся, кто прав, а кто виноват.

– Я спокойно пожить хочу. Не могу больше мучиться.

– Спокойной жизни всё равно, Марина, не будет… С нами-то ладно, мы взрослые. А Степанка? Он-то как? Ты подумала?

– Степанка будет со мною! Я его никому не отдам.

– За это тебе спасибо. Ну, а я… Что я? Мы долго и не жили с тобою вместе. Пережил фронтовые невзгоды. Переживу и эту беду.

За окном уже стояла тёмная ночь.

Глава XV

Со временем поселковцы многое узнали о новой учительнице от своих детей. Случалось, рассказывала о своей жизни сама Марина, приходили вести и от знавших её людей. Из посёлка в соседние селения, откуда являлись в школу дети, разносилась о ней добрая слава.

С малолетства Марина привыкла к жизни простой и скромной. Когда её спрашивали, где родилась, отвечала коротко – в глухомани. Было в Приангарье затерянное в распадке, среди полей и перелесков, местечко – заимка Сватково. Домов десятка полтора с хозяйственными постройками-амбарами, скотными дворами и банями. Большой казалась Марине заимка, наверное, потому что поблизости были селения поменьше, стояли они обособленно, и жили там, слышала от отца с матерью, какие-то отчуждённые люди. Сватковцы называли их богатеями и никаких связей с ними не хотели. Марина только издалека, когда выпадала дорога по ягоды или по грибы, видела высокие дома, и всегда ей было загадочно узнать, как живут там чужие люди.

В семье Марина была первенцем. Как бабушка, нянчилась с младшими братьями Алёшкой и Колькой, часто надолго заменяла им мучившуюся какой-то неизличимой хворью ещё нестарую мать, а когда та скончалась, домашние заботы легли на её хрупкие плечи.

В школу пошла с опозданием, переростком. И там постоянно стыдилась показаться среди младших товарищей. Успокоилась, когда после окончания педагогического училища поступила учиться заочно на биологический факультет университета.

Перевод из небольшой сельской начальной школы в поселковскую семилетку пришёлся по душе. Марина радовалась многолюдью и была счастлива одним самым обыденным житейским уделом – быть достойным уважения человеком.

Война отозвалась в её сердце диковинно устрашающим голосом. Беда-то какая накатилась! Осилим ли? Верила и не верила, что когда-то придёт светлый день. С тоской проводила на фронт мужа. Ушли туда же отец и братья. И тогда сначала на миг, а потом на время подольше замаячила вера в добрый исход. Окрепла в сознании мысль: извергам проклятым, фашистам, не полонить народ, который защищает свою Родину.

Позднее, зимою сорок третьего года, Марина на какое-то время сникла. Получила извещение о потерявшемся на фронте муже. Страшась потерять силы, беспамятно зарыдала и долго не могла сдержать слёзы.

Чувство обиды и горя чуточку затихло, затуманясь в заботах, лишь только к осени. Марина, безответно поверившая тогда в извещение, как-то незаметно для себя подумала о нём сомнительно. А может, Саша ещё и жив! Он должен быть живым, раз породил Степанку. Отцу нужно посмотреть сына. Будет жестоко и несправедливо, если встреча не случится. И ещё не зная, сбудется или нет желание, Марина попридержала его у сердца и ждала.

Нянька, поселковская старожилка, тётка Дорина, приходившая досмотреть за Степанкой, заметив перемену в настроении Марины, как-то спросила:

– Ты, Марина, чтой-то повеселела. Одно горе горючее вокругом, а к тебе ишо и улыбка наведывается.

– Я выплакала слёзы свои, тётя Дорина…

– Неушто и они, слёзы-то твои, скоротечны?

– Скоротечны… Как и горе – пришло и ушло.

– Рази оно, горюшко-то, уж спряталось? Тебе теперь вечно сокрушаться о муженьке своём, Сане.

– А я более сокрушаться не буду, – Марина улыбнулась и посмотрела на Дорину такими весёлыми глазами, что та едва сдержала порыв гнева.

– Это пошто же так-то, Марина Николаевна? Такого у добрых людей не бывает. Не должно быть.

Марина не хотела никому открывать доверенную только ей одной святую тайну, но на сердце было легко и радостно – разговор о муже остановить не могла.

– Саша придёт домой, – сказала, словно видела наяву.

– Марина Николаевна… извини. Хочу узнать, милая… правду или нет говорят, будто Саша твой в немецком плену оказался. Нет от парня вестей – и пошла молва по посёлку.

– Вести нету…

– Никакой?

– Долго и никакой.

– Вот видишь…

– Нет-нет, тётя Дорина… Плохо думать про Сашу я не могу. И права на это не имею. Такие люди, как Саша, дорожат и своей жизнью, и совестью.

– А кто же такую хулу пустил на свет белый? – тётка Дорина всплеснула руками.

– Не знаю. Кому-то, видно, понадобилось очернить его… И меня – тоже. После ухода тётки Дорины Марина принялась за домашние дела. Степанка уснул – не мешает. Быстренько, широко размахивая сильными руками, помыла полы, протёрла окна, приготовила ужин. За ужином подумала о завтрашнем дне. Работы всякой опять набирается уйма.

Уже поздним вечером разложила на столе и стала рассматривать семейные фотографии. Её усталый взгляд задержался на том снимке, где она и Александр сидят рядом за свадебным столом. Обворожительна светлая улыбка на лице Александра. Глаза открытые, чистые – ни тени притворства. Рад был человек началу семейной жизни! Какой он сейчас? Где? Послал бы хоть весточку какую…

Тётка Дорина сказала: чуткое её сердце от добра. Кто знает, от добра или от чего другого. Марине кажется, что она самая обыкновенная, каким и должен быть человек. А люди замечают что-то особенное, всякий раз, случалось, и принародно одаривали приятными словами. Видно, правду, говорят, право на это имеют. Повод дала сама же Марина. Всё лето не выходит с опытных делян, водит туда детей очищать от сорняков посевы. Зимою создала пионерскую группу – собирали по посёлку золу и куриный помёт, надо было подкормить картофельное поле. А сколько посылок с тёплыми вещами успели послать на фронт школьники. Шили вечерами варежки, вязали носки. Разбежались однажды детишки по посёлку оповестить женщин-солдаток о концерте. Те диву дались: «Что за концерт?» – «Марина Николаевна подготовила. Артисты – школьники». – «Вот те на!»

Всполошенные любопытством, сошлись солдатки в едва натопленном клубе и просидели вечер, слушая песни и стихи о солдатской доле своих мужей и сыновей. Запало им в душу безыскусное, да волшебное слово, звавшее к отмщению врагу.

Со встречи с солдатками Марина ушла обеспокоенная их трудной судьбой. У самой щемящая боль на сердце, а на людях находит силы улыбнуться, молвить им душевное слово. Глядя на Марину, поселковцы дивились её жизнерадостности и забывали на какое-то время о лихолетье.

Когда Марине говорили, что добра и отзывчива, то она всегда думала о том, что человеку от природы надлежит быть таким, иначе и жить нет смысла. Человек-то является на свет божий, как цветок, чистый и никакой болячкой незапятнанный. Это уж потом пыль всякая на него оседает. А счастье – все ли об этом помнят? – жить без позора.

И что-то же всё-таки делает человека добрым? Природа же и населяет его здоровым духом. Деревья, травы, цветы, реки и озёра. Посмотрите – разве они чего худого сделали для людей! Вот человек-то, если хочет, и берёт от них доброту.

В детстве, помнит, Марина могла и любила разговаривать с окружающими её растениями и животными. Растения казались ей существами, полными неразгаданной тайны, а животные – наделёнными, как и человек, способностью чувствовать и сопереживать. Ещё Марина думала, что они тоже учат её жить.

Она и сама не знала, почему получается так, что односельчане стали её близкими родными. Бывало, если кто и досадит ей, тут надо, и она хочет рассердиться – не может, нет чувственных сил – ещё винит себя же, что вышло плохо, и набирается терпения успокаивать обидчика.

И слух о причастности Комаркова к пожару и гибели «таёженки» Марина восприняла осторожно. Она сомневалась, даже и не представляла себе, что в пору, когда тысячи людей гибнут на фронте за великую правду, в их маленьком тыловом посёлке какой-то человек пойдёт на постыдное дело.

Глава XVI

Моему приходу секретарь райкома обрадовался, молча выслушал рассказ о «таёжной» и, отвечая на просьбу послать в колхоз, тут же, будто всё уже было обдумано и определено, сказал:

– В Родники согласен, товарищ Егоров? Это в бадарском колхозе «Россия». Агроном там позарез нужен. Специалисты, право, сейчас везде на вес золота, в Родниках тем более. Замышляем создать там семеноводческое хозяйство. Для всего района. Поможете. А потом видно будет. Духом не падайте.

Должно быть, знал Округин то, что мне было неведомо.

Перед отъездом в Родники сходил на поле, в тиши и уединении побыл под берёзкой, где жаркими днями отдыхали с Иосифом Петровичем. Теперь оставалось посетить кладбище и проститься с могилой своего учителя. Других родных могил здесь у меня не было.

Над могилой Соснова трепещет глянцевитой листвой молодая яблоня. Под нею – наподобие двухместного кресла с затейливыми узорами, беседка – творение Ефима Серебрякова. Искусством таким в здешних краях славился только он. Сижу, склонил голову к заросшему травой холму.

Тишина. Только и слышно, как без умолку секут и секут кузнечики. «Чик-чик» – молотят о панцирные крылья упругими лапками. Вспомнил: Иосиф Петрович называл их нищими шерстобитами. Видно, потому, что от их работы проку ни самим, ни другим. Одно утешение – тишину будоражат, чтобы не застоялась. Над головой легко и медленно проплыла облачная тень, пересекла всё кладбище и скрылась за лесом.

Чей-то голос донёсся из стеснённой двумя полосками леса лощины. Оглядываюсь и вижу Ефима Тихоновича. На плече – вилы и деревянные грабли: ходил грести сено. Идёт и разговаривает сам с собою. О чём – не понять, то ли ругает кого, то ли чему радуется. Слова глушит звень кузнечиков – разыгрались пуще прежнего. Дядя Ефим глянул в мою сторону, приостановился и неуверенно позвал:

– Сань! Ты?

– Я, дядь Ефим.

Он подошёл, устало опустился на скамейку, рядом положил вилы с граблями. Отдышавшись, сказал:

– Иду и почём попало кляну себя. А за что? За виноватость перед тобою. Ночь мучился без сна. Всё думал, как услышал о твоей бумаге Виляеву: почему я-то не пошёл следом? Чуть свет метнулся разыскивать тебя. Поговорить надо…

– Смотря о чём. Если о сожалении ко мне или к Комаркову, не надо.

– А я не про это и хочу.

Дядька Ефим смотрит кротким сочувствующим взглядом, мол, Саня, не отчаивайся. Получил добрую оплеуху, но правда осталась с тобою, и если останешься верен себе, то она восторжествует.

Спрашиваю:

– Дядь Ефим, о разборе моего заявления на совете знаете?

– Слухи дошли. Всё кончилось плохо.

– А вы раньше о «таёженке» знали.

– Поперву, как случился пожар и арестовали Иосифа Петровича, только догадывался. Позже поверил в подлог Комаркова…

– Значит, вы ещё один живой свидетель.

– Считай, так.

– А почему же тогда молчите?

– Ране, пока ты был ещё в неизвестности, думал, говорить не стоит. Как ты пришёл, в моей душе сразу же застыла тревога: что теперь будет? Знал, начнёшь искать «таёженку». Так и вышло. Но ты пошёл в поиск почему-то скрытно. И поторопился. С кем советовался или нет?

– С одной Мариной.

– И что она ответила?

– Затевать не желала. Не хотела ссорить меня с Комарковым. Думала, если не подам заявление, то мы останемся друзьями. Но этому всё равно быть не суждено. Комарков другом моим не будет. Как теперь? Вы знаете «таёженку» лучше меня. Вот и скажете, если понадобится, что нынешняя «стрела» – это и есть давняя «таёженка». Скажете не ради меня, ради доброй памяти Иосифа Петровича и тех, кто будет жить после нас.

Дядя Ефим углубился в раздумье.

– А кто слову моему поверит? Твоё не услышали!

– Это сегодня так получилось. Завтра может выйти по-другому.

– Как?

– Перед судом правды Комарков не устоит… Ещё уточнить, дядя Ефим, хочу одну мысль. Сам усмотрел или кто сказал, что пожар и переименование «таёжной» – дело Комаркова?

Ефим подвинулся поближе ко мне.

– А это так было. Пришёл проведать Иосифа Петровича. Чувствовал он себя ещё сносно. О смерти и мысли не было, но разговаривал неохотно. Видно, озлобился со всеми и на меня – обошлись с ним несправедливо. Теперь мне вроде надо было перед ним оправдаться. Что сказать? Ему ведь всё равно теперь было, что скажешь. А мыслью своей встревоженной всё-таки тянусь объяснить моё и его положение. Говорю: «Радуюсь встрече с тобой». Чувствую, будто бы Иосиф Петрович положил руку на моё плечо. Рука холодная и тяжёлая. А всё равно мне приятно ощущать её тяжесть. Полегчало на душе – от мысли, что не таит старик зла. Добрые люди и в беде такими остаются. Доброе вечно, неистребимо.

Помолчав, вспомнил старик о «таёжной», спросил, не видел ли её где на поле. Ответил, что видел, опознал под другим названием. Повеселел вроде бы старик. Не понять – почему? Старик разом разгадывает моё недоумение. Говорит: «Я знаю, что ты хотел сказать, Ефим. Что почему-то у нашей пшеницы новое название получилось. Его придумал Геннадий Комарков». – «Вам-то откуда ведомо?» – Старик, прищурив глаза, усмехнулся: «Я и больной всё вижу и знаю. Все разговоры земные слышу. Как не слышать: я же от земли никуда не ушёл, она и сейчас и потом будет со мною… Пришёл вот так же, как ты сегодня, ко мне Геннадий. Стоит покаянный, слышу: зовёт к прощению. И вину берёт на себя, наговаривает. В толк не возьму – какое и к чему его слово. А Геннадий, не слыша моего ответа, твердит всё одно и то же. Вывел из терпения, громко отозвался ему: «Скажи ты, за что прощения просишь?» Он будто сгинул в эту минуту, исчез, потаился. Моего голоса вроде испугался и дал понять этим, что виноват. Тогда я пригрозил ему, неотступно и строго: не убегай, Геннадий, от земли и от совести никуда не убежишь. Никому не удавалось этого сделать и у тебя не получится. Внял голосу, вернулся, покаялся… Не слышал я, чтобы мужчины отчаивались с такой обречённостью. И выплеснул Геннадий тяжкое признание, что семенной склад, из-за которого я перенёс неслыханное мытарство, поджёг он. Сам подтвердил мою догадку и пришел просить, чтобы я простил его. Просьбу его исполнил…»

«Пошто на зло добром отвечаете?» – говорю ему. – «Это не вредно… Раз я простил – одним злом стало меньше». – «Нет, зло, не исчезло. Вы только его мягким словом на какое-то время затенили, потом оно снова вздыбится».

«Не спорь ты со мною, Ефим, – посуровел Иосиф Петрович. – Я тебя не послушаю, не восприму слова твои».

Своими убеждениями старик не поступился. И будто, показалось мне, он встал и ушёл. А меня от этого холодом обдало, мурашки колючие по спине забегали. Зачем обидел старика? Что он плохого мне сделал? Заступился за Комаркова – так это его воля, как хочет, так и делает. Убаюкиваю себя успокоительными мыслями, а душу разъедает, будоражит вопрос: «Почему в какой-то проклятый момент люди, слывшие товарищами и друзьями, врагами становятся? Власть ненасытную делят? Богатство неуёмное распределяют? Или кто-то из противоборцев извечную народную основу отстаивает, за чистоту души человеческой горою стоит? Где истина? Кто скажет?..»

Вокруг скапливалась тягучая кладбищенская тишина. Я чувствовал её всем телом, видел, но не понимал. Почему она такая разливная и хваткая? Да, наверно, потому, что кладбище – место, где не ссорятся. Всем тут природа дала, что следует по её закону, поровну. И я с тревогой подумал о том, зачем люди, пока в них бьётся сердце, не дают друг другу покоя. Комарков свёл в могилу Иосифа Петровича, я потревожил Комаркова…

Солнце клонилось к горизонту, прикладбищенская межа потонула в тени, и трава на ней потемнела до тёмно-зелёного цвета. Пора было возвращаться в село.

…Казалось, Комарков повсюду преследует меня по пятам – то ходит ночью возле дома, то ранним утром поднимает с постели, то сопровождает в поле и будто всё хочет что-то сказать, но посмотрит на меня и теряется.

Комарков и в самом деле следил за мною, словно голодный волк за добычей. Где я, тут и он – тенью блуждает. Повода быть сегодня на кладбище у него не было, не то что мне, а появился. Он вроде бы и не хотел мешать – пошёл с корзинкой за грибами, – а очутился рядом. Видно, знал, что я тут и торопился застать.

– Здравствуй, Сань! – сказал Комарков, подойдя близко. – Интересно!

– Что?

– А встретились мы тут с тобою… на печальном месте. Это я захотел. Ты извини, Сань. Не мог я с тобою не встретиться… Другого дня и часа может не случиться. Бывает же ведь так?

– Бывает. На фронте было. Сколь раз жалел, провожая товарищей в путь последний, что не успел сказать им самое сердечное слово. Ведь не думаешь, что придётся проститься навсегда. Судьба вершит по-своему, как ей хочется.

– Вот и я прикинул… Слышал, ты уезжаешь? В Родники?

– Да.

– В такую дыру! Кто же тебя гонит?

– Секретарь райкома посоветовал.

– И что будешь там делать?

– Тебе известно моё пристрастие – агрономия.

– А как Марина?

– Пока дома будет. Устроюсь, тогда перевезу.

– Брось ерундить, Сань. Оставайся на станции…

Комарков, то и дело сбиваясь с прежнего настроя, хотел отговорить меня от поездки в Родники. Я не мог понять его беспокойство. К чему оно, когда всё решено. Неужели, разболевшись, ворохнулась в нём совесть и позвал к примирению? Или уводит от какой-то очередной неприятности? Забегая вперёд, скажу: так и было. Комарков, обороняясь, искал путь к тому, чтобы окончательно затушевать последние улики.

Мы прошли в глубину бора метров на пятнадцать и сели на первопопавшиеся рядом, ещё не сгнившие до ветхости, сосновые пеньки.

– Жалею, Сань, об одном, – заговорил Комарков, тоскуя, – почему у нас отвергнуты дуэли?

– Потому что не нужны.

– Не считаю. Великолепно, когда спор кончается категорично. А вот как быть теперь, к примеру, с нами, когда остаёмся оба. Будем смотреть друг на друга ярыми врагами. Лучше уж так… Кто кого – и точка… Согласен? Согласен, так выходи. Начинай. Ты вызвался первым. Я не трогал тебя. Явился, так и жил бы спокойно. А раз замахнулся – руби под корень!

– Вон куда ты хватил…

– Добивай! Тебе это нравится. Да я и заслужил. Поджёг склад. Присвоил «таёжную». Свёл в могилу Соснова. Что же делать со мною? В доказательстве моей вины ты проиграл. Остаётся одно – прихлопнуть, и похвалят тебя.

– К чему всё это говоришь? Убивать тебя я не собирался и не собираюсь. Похоже, провоцируешь на драку. С далёким умыслом. Со мною справиться тебе легко. Не выболел! А потом оправдаешься: мол, оборонялся, Егоров сам полез без удержу мстить за неудачу. Нет, связываться с тобою я не буду. Живи. Места и тебе хватит.

– Что же ты тогда поволок на меня? Толком не разобрался, а заварил кашу такую. Понёс – не остановить. Мне тоже обидно. Зря ты обвиняешь меня в поджоге склада. Я не поджигал. Другой кто-то. Может, случайно.

– Ты же сам признался Соснову. Повинился перед ним.

– Никто не слышал.

– Ладно, пусть так, никто не слышал… Анонимку писал?

– Было.

– Пшеницу переименовал?

– Ну и что?

– Зачем?

– Название лучше хотел придумать.

– Когда сделал?

– Ещё до смерти Иосифа Петровича.

– Ты поверил в то, что случилось, мол, так и должно быть. Санька Егоров не явился, Соснов умрёт – делай что хочешь.

– Я переименовал пшеницу не для того, чтобы присвоить её. Наоборот, спасти хотел. Её могли вместе с Иосифом Петровичем похоронить. Раз к старику было недоверие, то сорт вычеркнули бы из испытаний… Да и что значит название? Народу хлеб нужен – «таёжная» это или «стрела».

– Ловко выходит: напакостил – и заговорил о долге перед народом. Так легче прожить, что ли?

– Не знаю. Может, и полегче. Как выйдет. Только я не преступник! Какой я преступник? Убил кого? Умертвил? Соснова, говоришь, отправил в могилу. Соснов умер сам, своей смертью. Я не трогал его.

– Врёшь, Генка! Ты душу у него выкрал, всю дочиста выцарапал. Эта вина не меньше – и расплата за неё не дешевле…

Комарков умолк. Я видел и понимал, что не убедил его своими доводами, да и не мог – разговор наш был столь же необязательным, сколько и неожиданным. Не знал я и того, добился ли Комарков цели от встречи. Чего-то же он хотел?

В лесу быстро темнело. Сумерки тяжелели, наполнялись густой синевой. Птахи притихли – напелись вдоволь, истратив дневной запас сил своих, попрятались в гнёздах. Лес строжал, хмурел, копя извечную свою таинственность. Неожиданно Комарков поднялся, глубоко вдохнул свежего лесного воздуха и, обращаясь неизвестно к кому, сказал:

– А всё-таки хорошо на этом свете! Я не удержался от вопроса:

– Кому?

– Ты знаешь, Сань, кому… – уклонился он от ответа. – Пусть будет ещё лучше. – Комарков пошёл напрямик по лесу одному ему известной дорогой.