Текст книги "Крест на чёрной грани"

Глава XIХ

Марина хотела быть весёлой, – почему же и не быть! – ведь ничего, что могло пошатнуть веру в радость жить, не случилось, но так не получалось.

Пробовала раззадориться смешной игрой со Степанкой – не вышло: не увлекла забавой, и тот, почувствовав обманчивое поведение матери, предпочёл уклониться.

– Ты, мамка, не умеешь. Папка лучше тебя играет.

– Сядь тогда, порисуй… Вот твои принадлежности.

Степанка пристроился за столом, взял огрызок карандаша и, склонившись, стал размашисто водить по листу серой бумаги.

Историю с Комарковым в счёт будто и не брала, а выходило как раз так, что всё время он напоминал о себе, был с нею, Мариной, – не отмахнуться. Она хотела понять истоки этого ощущения. Душевнее и ласковее стал Геннадий, чем прежде, что ли? Не душевнее и не ласковее. Прибавилось в нём чего-то загадочного. Подумать, то так и было в поле, когда они встретились, непреднамеренно оказавшись рядом. Марина привела ребят пропалывать посевы от сорняков и, увидев Геннадия, вспомнила: он хотел показать свою пшеницу. Говорил же тогда, после пожара, что не столь велика потеря «таёженки», что он создаст новый сорт не хуже.

Комарков опередил, окликнув Марину первым:

– Марина Николаевна! Хотите посмотреть м-моё т-творение? – голос показался Марине незнакомым. Нет, говорил Геннадий, вишь, это он стоит, не сводя глаз с Марины, и, зовя, машет теперь рукою, – чтобы не привлекать внимание детишек.

Мелким шагом, осторожно, по тропинке между делянок Марина подошла к Комаркову.

– Ну, где же твоя «стрелочка», Геннадий? – прихлынула волна радости. Как не порадоваться тёплому июльскому дню, сияющему солнцу, увлечённо занятым работой детям и совсем скорому свиданию с пшеницей, которой суждено заменить «таёженку». Выходит: нету в жизни плохого, оно исчезает, как тень, стоит только заявить о себе лучезарному сиянию. Освещённая им, Марина торопится навстречу счастью. Вот-вот оно должно взяться и прийти.

Комарков повёл Марину в глубину поля. Идёт она и дивится красоте осиянного солнцем поспевающего хлеба. Колосья теперь, ну если присмотреться, отвеивают зелёный цвет – пробивается позолота. Скоро колоски снимут с делянок и обмолотят. Потом заботливые техники бережно переберут и оценят каждое зёрнышко. Подумала: между учителем и селекционером есть близкое сходство. Оба они творят доброе вечное, чтобы люди понимали святую природу.

Геннадий приостановился неожиданно. Огляделся вокруг и сказал второпях:

– Чуть не прошли… Вот она, моя «стрела». Направо, Марина, – делянка. Посмотри… Полюбуйся!

– Эта удача твоя, Геннадий?

– Да. Хороша?

– Ну, где ж ей с «таёженкой» сравниться!

– Ты погоди… Увидишь, что будет.

– Нет-нет, Геннадий, что ни говори, а я вижу и останусь при своём мнении: твоя пшеница – «таёженке» не родня. И не будет!

– Говоришь, будто знала и помнишь её?

– Знала и помню, Иосиф Петрович однажды давал один колосок и мы изучали его с ребятами, когда проходили тему о злаках.

– Вон что… – Комарков смолк.

Заминка показалась Марине странной, и ей представилось, что Комарков подумал в эту минуту о чём-то очень серьёзном. Марина спросила:

– Ты что, не поверил? Правду говорю: не пожалел Иосиф Петрович колоска. Не зря же мы его брали. Столько интересного ребята узнали, с любопытством рассматривали чешуйки, остинки и сами зёрна с остовом – причудливо вылепленной соломиной.

– Хорошо сделал Иосиф Петрович, – сказал, не отходя от своей, неизвестной Марине, думы Геннадий. – Только я не верю. Это была не «таёженка», – Комарков хитро сузил глаз. – Он дал вам колос от другой пшеницы. Сказал одно, а сделал другое. Иосиф Петрович как зеницу ока стерёг каждое зёрнышко «таёжной»… А ты, Марина, теперь путаешь…

– Не могла я, Геннадий, спутать… Колос «таёженки» и сейчас перед моими глазами. В четверть мою длиной (Марина развела большой и указательный пальцы). Веретенообразный, с крохотными остинками.

– Похожих сортов пшеницы много. Бывает, заблуждаются и опытные селекционеры, а нам с тобою… Что говорить, Марина… Учёным ошибка, понятно, непростительна, нам не грешно.

Марина помолчала. Вдруг сковало чувство неуверенности в себе самой. Может, что-то запамятовала, может, чего-то не видела, а старается уверить, что было. Нет, как думала, так и есть. «Таёженка» помнится хорошо. Колос разбирали в классе с ребятами. Сколько радости было у них, что такую пшеницу растят свои люди на родной земле.

Вкралась мысль спросить, сеял ли «стрелу» Геннадий в прошлом году.

Марина не видела её на делянах.

– Геннадий, а ты последнее время ежегодно «стрелу» высеваешь?

– Тебе-то всё равно как…

– Ребятам надо сказать. Они должны знать, бывают ли перерывы в посеве при выведении сорта.

– Ты спрашиваешь совсем не для этого. Марина рассмеялась:

– Хочу, чтобы ты сказал правду.

– На опытных делянах её не было. Сеял в другом месте – у себя на приусадебном участке.

– Почему?

– Нужно было… с научной точки зрения.

Марина, почувствовав, но ещё не осознав ложь, вдруг охладела к разговору. Было такое на душе ощущение: надеясь идти по суше, ступила в грязное болото. Ноги грузнут и вязнут, и нет никакой возможности уберечься от погружения. Что же на самом деле выходит? Она держала в своих руках колос «таёжной» (Иосиф Петрович ошибиться не мог!), а Комарков уверяет, что ничего такого быть не могло.

Где истина?

Об этом она думала дома весь вечер после возвращения с поля, а утром, не остывшая от вчерашнего разговора и гонимая страстью до конца высказать свою мысль, собралась к Комаркову.

Пришла тётка Дорина, сразу взяла на руки потянувшегося к ней Степанку, мимолётно коснулась губами волос на затылке:

– Соскучился, мой черноглазенький!..

Степанка обнял няньку за шею. Марина заторопилась. Простучали по ступенькам высокого крыльца быстрые шаги – Марина уже за калиткой. Гулко звякнула металлическая щеколда. Где же сейчас Геннадий? Сперва заглянула к нему домой. Закрыто – нет дома. Заметила: собравшиеся у колодца несколько женщин наблюдают. Небось, думают, что это учительница в рань такую прискочила к Комаркову. Женщины деревенские любопытны, до всего им охота докопаться и посудачить. Не зря говорится, на чужой роток не накинешь платок. Славная учительница, а соблазнилась на шашни. Мужа в дальнюю деревушку спровадила, вольная птица, что душа просит, то и делает. Нелады с Саней-то у ней. Отвыкли друг от друга. Да не жили ещё толком: после свадьбы парень на фронт ушёл и вскоре канул без вести. И молва-то, видно, ходит не зря, дыму без огня не бывает…

Да что ей, Марине, молва, если пошла она от пустых людей – судят-рядят на свой аршин.

Геннадия разыскала на опытном поле. Ходит озабоченный, в рабочей одежде, смотрит посевы. Марину заметил не сразу, а может, заметив, воздержался обратить скорое внимание. Что нужно Марине здесь в раннюю пору?

– Здравствуйте, Геннадий Лаврентьич! – в голосе примешался посторонний хрипловатый звук. Марина заволновалась.

На голос Комарков обернулся торопливо. Марина заметила на его лице блики замешательства.

– Здравствуй, Марина… – отвёл взгляд на посевы и снова обернулся к Марине. Спросил безразлично:

– Нет, сюда, к тебе.

– Нарочито?

– Нарочито, – помолчала. – Я пришла сказать, что ты вчера мне солгал… показывал не свою «стрелу», а какую-то другую пшеницу. Вначале я было поверила, а когда подумала, то заругала себя: зачем поверила?

– Я говорил правду.

– Нет, ты враньё выдал за правду. Зачем? Это безнравственно. Чернишь себя и меня обижаешь. Вот всё, что сказать хотела. Теперь пойду.

– Ради этого и приходила?

– Стоило прийти. До свиданья…

– Погоди, Марина.

Она сделала несколько шагов по тропе между делян, решительно настроенная не задерживаться, но Комарков, взяв за руку, успел остановить.

– Извини, Геннадий… Я тебе всё, что хотела, сказала. Тороплюсь: ожидает Степанка.

– Я не досказал… Недогадливая же ты особа. Вчера пошутил, хотел узнать… ты биолог, тонко ли разбираешься в злаках.

– Как видишь, кое-что понимаю. И не только в злаках. Во всяком случае, названия и признаки сортов нашей станции помню.

– Похвально! – блики растерянности на лице Комаркова исчезли. Повеселел. – Моя «стрела» на другой деляне…

– Ну, что ж, покажи!

Комарков шёл податно, Марина то и дело приглядывалась к делянам, приостанавливала, расспрашивая про родословную сортов. Ей было интересно, что для скрещивания растений завозятся в Сибирь семена из других далёких стран и что при последующем отборе могут появиться жизнестойкие, приспособленные к местным условиям, особи. Видя Маринино любопытство, Геннадий рассказывал увлечённо, порою прорывалась на его блестевшее загаром лицо тусклая улыбка. Вздрогнул от неожиданного крика Марины:

– «Таёженка!»… Она!.. Колосок от этой пшеницы и рассматривали ребята на уроке…

Комарков резко остановился и в упор посмотрел в сияющие радостью глаза Марины. Взгляд его был твёрд и тяжек. Высек, чуть разомкнув ороговевшие губы:

– Молчи!.. Это не «таёженка». Болтанёшь – света белого не увидишь!

…Марина бежала по тропе, ничего не замечая вокруг. Откуда-то взялись силы бежать стремительно, будто вышла состязаться с сильным соперником и ни за что не попускается потерять первенства: будто там, впереди, ожидает встреча с желанной и самой красивой мечтой.

Марина бежала скорее отгородиться от нечести и позора и сказать Александру, что наконец-то кончилось её мучительное ожидание, настала пора вымолвить сокровенное слово.

Комарков остался среди поля, и Марина, когда оглядывалась, видела его уже смутно очерченную, окаменело застывшую фигуру.

Марина перешла на шаг, когда ноги коснулись пушисто затравеневшей межи. Поле позади волновалось колосом поспевающего хлеба, его пряный запах уже стойко держался над разрастающимся под сиянием утреннего солнца голубым простором тихо дышавшей земли.

Подумав, Комарков упрекнул себя за оплошность. Поторопился пристращать – поспешная угроза Марине обернётся ему во вред. Не умолчит же она об этом, расскажет поселковцам. Лучше было бы поговорив повежливее, вызвать Марину на сочувствие. Погорячился явно напрасно. Надо извиниться. На минуту Комарков успокоился – от ожидания встречи с Мариной.

Войдя в избу, он постоял у дверей, выжидая сказать, зачем появился. Марина уловила винный запах, опешила и, не вымолвив ни слова, отошла в затенённый угол прихожей.

– Не ждала? – посмелел Комарков. – Не бойся. Я по добру к тебе.

– Мне нечего бояться.

– А с поля стриганула. Как ураганом сдуло.

– Не могла вытерпеть твоего дикого взгляда.

– Не прибавляй, Марина. Это я понарошке нахмурился, а ты помыслила чёрт знает о чём. Ещё я посчитал, что ты подумала обо мне плохое. Это же не так?

– А как?

– Я сам дал повод к твоей ошибке. Ты ведь увидела ту же «стрелу», только на другой деляне без названия. Техники, мои помощники, виноваты – забыли поставить таблицу. А меня извини.

– Шёл бы, Геннадий, домой. Устал, отдохнуть тебе надо.

– Не, я ничё, Марина, усталости не чувствую. Я, Марина, ты поверь… Выведу могучий сорт пшеницы. Ещё позавидуешь… А пошто я стал такой, как счас? Хотел перед тобою быть хорошим… Ты бы за плохого не пошла. Тебе надо человека со славой, именитого. У меня имени не было. Ты отвергла меня… И виновата, что я пью. За твоё здоровье – тоже. Пойми и оцени. Тебя я ценю. За добро платят добром.

– А за подлость отвечают презрением.

– Да… Но вины моей перед тобою нету, Марина… Саня уехал… Бросил тебя… Женщину с ребёнком оставил. Неужели простишь ему?

– Это моё личное дело, Геннадий Лаврентьич. Иди отдыхай.

– Я от души, Марина… Нам с тобою ссориться не стоит.

– Негодяям не прощают.

– Я?.. Я хотел людям добра. В конечном счёте – появись моя «стрела» – люди сказали бы мне спасибо. Помешал Санька Егоров… Пусть его теперь клянут люди. Мне не дал и сам ничего не сделает.

– Не «стрелу», а «таёжную» выведут на поля другие учёные. Есть кому это сделать. Я всё теперь поняла. Не верю ни одному твоему слову. Уходи!

– Марина!

– Уходи!..

Выйдя из избы, Комарков приостановился на крыльце. Поглядел вокруг, словно выбирал ту дорогу, по которой предстояло пойти.

С затвердевшей в груди болью Марина села на табурет, стараясь отвлечься от разговора с Комарковым, но он будто и не уходил. В глазах маячило его побледневшее лицо, в уши колотил «извини» надломленный голос.

…Задержала Комаркова наплывшая песня, знакомый её мотив. Откуда? Должно быть, с поля. Ну, точно: оттуда. Песня – тихий, щемящий шёпот колосьев. Верно, заговорила «таёжная», что-то сказать захотела. Почему же так поздно? Не надо Геннадию сейчас никаких вестей. Что надо было, услышал. А вперёд забегать незачем. То, что будет, чему сбыться, придёт само собой.

Верно говорил Иосиф Петрович, колос – существо живое, и, стало быть, песня ему тоже подвластна. Не верил Геннадий: не понимал, как могут петь хлеба. Слышал пение птиц, всякие разговоры животных – о растениях так не думал. Они раскрывают свою душу, верно, только в особых случаях. Почему сегодня – не раньше, не позднее? Странно! А может, поёт какая-нибудь птаха? Рядом, за стрехой, сидит, заметила Геннадия и стала веселить весенним напевом. Нет, волшебствует не птаха! Напев не из близка – вон у него какая длинная дорожка. Там, в поле – её начало. А здесь, где стоит Геннадий, конец, дальше дорожка не уходит, оборвалась, как перед пропастью.

Для него, Геннадия, послана эта песня. Кто порадовал? Знал о ней Иосиф Петрович и берёг до поры до времени. И вот пришёл черёд – послал. Зовёт к себе, что ли? Комарков испуганно встрепенулся, опомнился, где был и что делал, влекомый не желанием, а привычкой идти, спустился с крыльца и ступил за ворота.

…За посёлком, над горизонтом, у леса догорало закатное солнце. Вот-вот оно готовилось упасть за означенную кромку.

…Солнце укатилось за горизонт, а закат всё ещё переливался радужным разноцветьем. На самом изломе, на линии горизонта, светло-розовая полоса была ярче. Но через некоторое время она потускнела, зато веселее засветились другие.

Комарков шёл, не замечая красоты заката. Он только обратил внимание на вдруг выскользнувший из глубины горизонта и тут же сломившийся в бездонье огненный луч.

Над землёй побрела холодеть сумеречь. Надвигалась уже ожившая тишиною ночь.

Зная, что некуда, Комарков, скованный мыслью о вечной власти земли, всё-таки торопился.

Глава XX

Как-то сразу полюбил я тихое, неброское село Родники. Приглянулись две изогнутые его улицы с рукавчиками-проулками. Проулки в Родниках, заметил с первого разговора с Серафимой, будто бы тут главные, потому что именитые – то Вьюгинский, то Баяинский, то Ознобовский. Перед ними тускнели пока безымянные улицы. Такая уж, видно, традиция – называть проулок по имени того, кто первым там поселился. Ещё поприметил: родниковцы с бережью хозяйничают в своём поселении.

Утром поднимаемся рано, вместе со своей хозяйкой Серафимой. Она не залёживается. Работа такая – на ферме свинаркой. Опоздай накормить животину в привычный для неё час – поднимет истошный визг, переполошит всех родниковцев.

Было однажды, чуть промешкала Серафима с кормом на подворье – на визг сразу примчал Ознобов. «Что стряслось, Серафима?» – «Ничё». – «А свиньи бунтуют? Думал от огня, от пожара…» – «Им чё делать? Одно у них занятье: есть просют».

Серафима расторопна, шустра. В её руках горит любая работа. До ухода на ферму успевает сладить со своей скотиной – во дворе корова, качерик, поросёнок да несколько овечек – накормит, напоит, потом напечёт гречневых блинов, позавтракаем, а тогда уж она, всегда спохватываясь, что опоздала, бежит на работу. Сочувствую женщине, у неё много дел, устаёт. Это ладно ещё не сидят семеро по лавкам. Муж Серафимы ушёл на фронт с действительной и погиб в первые месяцы войны, пропал без вести – так и не успела обзавестись она детьми.

Попервости удивился: зачем Серафима держит столько скота. От жадности, что ли? А когда спросил, застыдился хулящей думы. Развеселил Серафиму мой вопрос.

– Ты, Саша, рази сам не догадался, почему держу всякую живность? Выращиваю да отдаю в Фонд обороны. Надо?

– Надо!

– Ланись тёлку да три овцы отвела. И нынче качерика да несколько овечек готовлю.

– Это похвально!

– Иначе-то, Саша, нельзя. Как на фронте-то без нашей помочи обойдутся?

Хозяйка со мною ласкова, обходительна, замечаю: ценит солдатские заслуги. Но смущают горшочки и банки, которые расставил с позволения хозяйки на всех окнах хаты. В посудинках проращиваю, проверяю семена – сколько посеяно, сколько взошло да на который день. Занятие это Серафима считает забавой, пустяковиной, но смотрит на всё с интересом – ради любопытства.

Вчера пожаловалась она на трудности, попросила помочь. Клетки порушились в свинарнике – надо поправить. Ознобов – хозяин заботливый, но и у него всё чего-то не хватает, не может собраться с силами. Ругай не ругай его – некого послать на ферму.

– Плотник я бросовый, – отозвался на просьбу Серафимы.

– Да хоть как. Как сможешь, Саня, – просяще посмотрела Серафима. – Сама помогу, Данила Севстьяныч, может, пособит.

Ну вот как отказать. День выдался дождливый, попросил Ознобова подвезти дранья, взял топор, пилу, пошли на ферму.

– Тут у тебя, хозяюшка, неделю надо крутиться, за день не осилишь, – говорю Серафиме.

– Да хоть большие дыры позабьёте, и то ладно, – Серафима рядом с нами, не отходит – то поможет отпилить драницу, то попридержит её, когда присаживаем на гвозди. А сама без умолку рассказывает, посвящает нас в свои заботы и хлопоты.

Толчёмся в свинарнике, слушая неутомимую Серафиму, а у самого не выходит из головы уборка. Вот-вот надо посылать на жатву всё, что есть – комбайны, жатки, а возможно, придётся пускать в дело и серпы на холмистых массивах.

Серафима как-то сказала, что серпами надо убирать прежде всего семенные участки. Это чтоб побольше запасти надёжных семян, при серпе не потеряется ни один колосок. Верно толкует хозяйка, так и возьмём «таёжную» всю до единого зёрнышка.

Работу закончили вечером. Серафима повеселела:

– Ну, вот теперь душенька моя может успокоиться. А то всё маета стояла: клетки порушены, разбегутся мои хрюшки да потеряются – живая тюрьма… Вечером хозяйка приготовила праздничный ужин. Собрались соседки-солдатки. По какому случаю такое событие? Узнал за столом, когда хозяйка подала чай с душистым клубничным вареньем и объявила, что сегодня день её рождения. Мы сердечно поздравили её и пожелали долгих и счастливых лет жизни.

За чаем да разговорами просидели допоздна. Утром поднялись чуть свет – и за дела. Серафима – на ферме, я – в поле, отец – в подеревной (председатель попросил исправить телеги-бестарки – скоро понадобятся для перевозки хлеба).

Время шло скоротечно. Хлебная нива заметно набиралась осенней желтизны. Светлел лес. Ниже опускалось небо. Птицы стабунились к отлёту на зимовку.

Близилась жатва. До начала её я собирался с отцом попроведать Марину и Степанку и пригласить их на житьё в Родники.

Дела обернулись по-другому.

Глава XXI

Не сразу, спустя неделю после моего отъезда в Родники ощутила Марина прибывающую в душе пустоту – что-то тайком, без спроса, отделялось и удалялось, а легче не становилось: в пустое пространство ложилась каменная тягость.

Утешение, и то будто занятое у кого-то другого, приходило, когда были рядом Степанка да школьные детишки. Не окажись их – захлестнула бы жгучая тоска. Дети несли радость каждый день и каждый свою, похожую лишь тем, что эта радость была общая – и Марину, и детей наделяла смыслом полезной жизни.

Марину всей душой охватило это чувство в один из дней уже на склоне лета. Пришла она с ребятами на опытное поле в этом сезоне последний раз посмотреть посевы – завтра-послезавтра начнётся уборка. Хлеб скосят и обмолотят, и поле поблекнет: без колоса оно – осиротелое дитя, и пока народится новый, ожидать целый год.

Утро радовало – неярким светом, лёгким, приятным касанием тепла и новыми, ещё вчера невиданными красками. Природа, готовясь к переменам, принялась облекать себя в осенний наряд. На припольной меже уже сникли схваченные утренними заморозками, ещё недавно ярко-синие цветы вязиля и розовые – клевера. Как напоказ (смотрите, какие мы бравые!) вышли на опушку ближнего перелеска в оранжево-красных сарафанах робкие модницы осины.

Рядом с полем – берёза. Старая-престарая. Её облепленные чешуйтато-жёлтыми серёжками ветви свисли до самой земли. Время от времени берёза роняет пожелтевшие листья. Покружась среди других, ещё держащиеся за материнское тело, они ложатся рядом с ним согласно и покорно – отшелестели, пора на покой!

Марина смотрит на старую берёзу с тихой грустью. Грусть пришла от приспевшего сравнения – подумала о тётке Дорине. Приютилась же мысль такая! Да не так это уж и диковинно: берёза и тётя Дорина роднились одной судьбой – старостью. Теперь ею, старостью. Марина не знала, могла ли сравнить их, когда были молодыми, а вот сейчас приблизила. Смиренные и покорные, успокоенные своими преклонными летами старушки! Марина ещё молода – жить да жить! Радуйся счастью! Откуда же тогда и зачем притекла эта тихая грусть? Марина её не просила. Кого удивили? Самоё себя. И сама-то Марина, если подумать по-житейски хлопотливо, одной стороной своей судьбы похожа на тётку Дорину. Не обошла беда ни ту и ни другую. Дорину Семёновну уже много лет мучает какая-то хворь – не в силах помочь ни доктор, ни знахарки. Марина считает: беда от переживаний – единственного сына Николку не дождалась с войны тётка Дорина. На кого в бессильной старости понадеется? А сама Дорина Семёновна думает по-другому – будто наказал её Господь. По глупости ещё в молодые годы, после рождения Николки соблазнилась сделать аборт. И всё. Больше рожать детей перестала и здоровья не стало.

– Не надо было делать злодейства, – говорила Марине тётка Дорина. – Большой грех взяла на душу. Вечный грех. Вот он и мотает доселе. И, видно, теперя уж и не перестанет. Остерегайся такой напасти Марина!

Теперь Дорина Семёновна всей душой привязалась к Степанке. Накормит и обиходит, починит одежонку и сладит обувку. Что-то постоянно наговаривает парнишке. Родная бабка! Иначе не скажешь.

Тем и старалась успокоить Марину. Старалась так, чтобы лучше и вовремя вышло. Поздно, бывает, совсем ни к чему.

Ребятишки, осмотрев деляны, разбежались по лужайке и перелеску. Смех. Весёлый говор. Жизнь. Радость. «Даже трудное детство – всегда радостная пора!» – думает про себя Марина.

Кружат и кружат мысли возле Марины. Как пчёлы вокруг цветка. Мысли далеко не улетают – все рядом да около. Свои, не чужие, ищут пристанища они, спутники судьбы…

Перед глазами встают и вместе и поочерёдно то Ефим Тихоныч, то тётка Дорина. Чаще они. Да ещё Геннадий Комарков. Тому-то, Геннадию, и не надо бы показываться – совсем некстати. К чему? Только бередить душу! А он выпячивается, выходит наперёд, даже меня затеняет. Да ещё с каким-то злобным укором: «Ты во всём виновата, Маринушка! Не Саня и не я – ты! Всё по волюшке твоей началось и свершилось. Может, худого и не хотел, а получилось. И вызрело скоро. Плохое и негодное долго не таится, у них свой характер и своя страсть показаться…»

Я-то в чём виновата, думала Марина. К пожару не причастна. Пшенице другого названия не давала и от людских глаз её не прятала.

Нет, что-то жило в Марине такое, от чего зародилась неприятная и пугающая её мысль. Было!

И опять мыслью своей возвратилась Марина в прошлое. Удержаться бы – не могла: потянуло, как на покаяние.

Вспомнилась первая встреча с Комарковым на опытном поле. О ней Марина и думать-то после никогда не думала. Ну, встретились. Шутили. Марина, как бывало в детстве, смеялась задорно – развеселилась.

Прошло три дня, как Геннадий возвратился на станцию – ездил в центр госкомиссии узнать о результатах двух образцов пшеницы. Склоняя к шутке, попросил:

– Посочувствуй, Марина, бедному учёному: миновала удача. Сорт забраковали. Сидят там седобородые старцы. Роются…

– Не похоже, что ты неудачник – такой весёлый.

– Нет, правда: зарубили!

Марина хохочет:

– Раз худые – зачем отправлял?

– Тебе ль знать – худые!

– Медь не сделаешь золотом. Видела, что за образцы повёз на сортоиспытание… Взяла колос, а он наполовину пуст. Зёрна – на земле. Осыпались – на прокорм птичкам.

– Ну, ты тоже мне – скажешь, как пальцем ткнёшь в небо. Ведь наврала?

– Ха-ха! А что сам-то не видел? Я усмотрела, а ты – нет? Зоркий парень!

– Тебе смешно?! Говорю же: зарубили старцы! Слепцы! У них всё наоборот вышло. В той пшенице, о которой говоришь «осыпается», заметили другое – вроде бы она не засухоустойчива.

– Ну, а что второй образец?

– Тот низкоурожайный.

– Так и подумала.

– Да ты что – чародейка?

– Да какая я чародейка? Просто биолог. Где от науки что-то знаю, а где и сама догадываюсь.

– Раз понимаешь больше – иди ко мне в помощники. Спокойнее будет, чем в школе.

– Неужели, возьмёшь? Вот не думала…

– Счастлив буду. Мы с тобой выведем отличный сорт пшенички. Те два – чёрт с ними… Новый окупит их оба. Есть он!.. Будет, Маринушка! Скоро!

– Чудак думками богат… Я почему-то твой хороший сорт не видела.

– Где же ты его увидишь? Он у меня в секрете. Побаиваюсь показывать – могут сглазить… Есть людишки завистливые, говорят, уросливые они.

– Ты плетёшь что-то, Геннадий?.. А в помощники я к тебе не пойду. Не зови. Останусь с детьми. Мне нравится быть с ними. Помощниками твоими станут мои ученики. Кто пожелает.

– Ждать их – песня долгая.

Было… Был такой полушутливый разговор. Помнится, только Дорине Семёновне и сказывала о нём. Больше – никому. И случая не выпадало, да просто не находила нужды – мало ли о чём говорят меж собою люди, поговорили да забыли.

Тогда же в первый раз, подгадав к моменту, Дорина Семёновна и намекнула:

– Генка-то парень работящий. И дома, и в поле – всё об одном, о своей пшеничке печётся… И о тебе, Марина: чуть что – вспоминает. Жалеет. Такая молодица без мужа осталась. Вроде, замечаю: любит он тебя. Сама-то ты не позаприметила?

– Нет, не заприметила.

– А приглядись, милая. Может, и твоё сердце отзовётся. Ладно ль парня мучить? Чем ты его покорила? Как-то сам он проговорился: с первого погляда запала ты ему в душу – и до се отойти не может. Любовь-то она не картошка – не выбросишь в окошко.

Тоска… Грусть… Не от того ли всё это, вернувшегося из прошлого, разговора? Не пошути тогда Марина над Геннадием по поводу его неудачи с первыми образцами пшеницы – он, возможно, и не стал бы искать лёгкий путь к быстрой славе: ты не верила, а вот посмотри… Смотри и завидуй, зазнайка!

А Геннадия, не дай бог так никому другому, затянуло в глубокий омут.

Неужели всё обернулось из-за несчастной любви?

И не сделай худого Геннадий – не было тогда повода в драку пускаться и Александру. Пришёл да жил бы спокойно, стали бы вместе с ним вести опыты – как было и как должно быть.

Мысли кружат и кружат – всё рядом да около. И Марина, не решаясь отпугнуть их, всё спрашивала себя: виновата ли в чём она и можно ли было сделать по-другому, чтобы предотвратить беду?

Успокоительного ответа не находила. И рядом – никого не спросишь.

Никто не посочувствует. Даже тётка Дорина и та пожурила:

– Сама ты, Маринушка, рада я ошибиться, от счастья своего убёгла. Саню-то уж могла подле себя сберечь!

Тётке Дорине в чутье не откажешь – видит: человек уехал – значит, в семье нелады… Порой и сама Марина (силой милому не быть) соглашалась с разлукой – жить ей одной со Степанкой. Вырастит сына, а там видно будет, найдётся какой человек по душе – выйдет замуж. Можно будет и выйти – совесть чиста: мужа с войны ждать обещала и дождалась, а что потом случилось, тому Бог судья.

Подумала и засовестилась: она ли подумала? Как осмелилась – Саня-то рядом. Его же голос услышала: «Не торопись, Маринка! Я о тебе помню и твой отдалённый голос тоже услышал. Это – твой! На другой бы не отозвался».

Прислушаться к сердцу – то и было невидимое встречное течение нашей привязанности друг к другу. Течение расторгнутой любви. Её продолжение. Значит, не ушло в забытьё и её начало. Можно любить и не видя рядом с собою любимого…