Текст книги "Тень"

Глава 5. Москва. 1606 год

Гося с трудом втиснулась в маленький сундучок. Места тут отчаянно не хватало, но мать практически насильно запихнула девочку, крепко прижав сверху крышку. Обычно в сундучке лежало для нее постельное белье. Это был красивый резной сундучок, которым Гося очень гордилась: на нем были искусно вырезаны разные смешные звери. И вот теперь ей приходится в нем прятаться. Госе было очень страшно. Скрючившись, она старалась дышать потише, чтобы получше слышать, что происходит снаружи.

Отец и брат еще не приехали, и Госю в ночи разбудила мать. Точнее, Гося проснулась сама от оглушительного звона колоколов. Мать в ночной рубахе вбежала в Госину комнату и велела ей немедля одеваться. Гося выглянула в окно и увидела, что вся Никольская, где стоял их дом, забита людьми. Мужики с саблями, топорами, вилами и факелами бежали в сторону Кремля. Громко и страшно били колокола. Кто-то кричал: «Бей ляхов!», «Секи ляхов!» Мать силой оттащила ее от окна. Она металась, не понимая, что им делать и куда бежать. Выходить на улицу, в толпу? Об этом нельзя было даже и думать. Слуги как будто растворились, оставив нараспашку все двери. В конце концов мать сказала, что они спрячутся. Надо переждать до утра, а утром они попробуют сбежать из Москвы. Может, им удастся найти экипаж, мать заплатит любые деньги, чтобы их отвезли обратно в их имение под Варшавой.

Гося дрожала. На улице все еще кричали люди и страшно били колокола.

Этой теплой майской ночью москвичи спешили в Кремль убивать царя. Точнее, по большей части они думали, что идут царя, наоборот, защитить от проклятых литовцев, которые его сгубить решили. Но у боярина Шуйского, который руководил мятежом, были совсем другие планы, и уже через несколько часов тело царя Дмитрия, которого заговорщики называли самозванцем Лжедмитрием, потащат волоком по Красной площади в сторону Вознесенского монастыря. А еще чуть позже толпа будет глумиться над его трупом, и один из бояр воткнет в рот мертвому Лжедмитрию дудку со словами: «Долго мы тешили тебя, обманщик, теперь ты нас позабавь!» Всего этого маленькая Гося не знала и знать не могла. Она никогда прежде не думала ни о боярах, ни о москвичах, ни тем более о царе. Ее уютный мир состоял из мамы и кукол, которых заказал для нее в далекой Франции папенька. Из уроков пения и чтения, из прогулок с маменькой по саду и няниных плюшек.

В доме загрохотали сапоги. Гося слышала, что они приближаются, и молилась, чтобы маменька успела спрятаться. Но по страшным крикам она поняла, что маменьку схватили. Гося не понимала и не знала, за что именно их хотят убить, что они с маменькой сделали этим страшным людям. Она хотела вылезти из своего сундучка и объяснить им все, рассказать, что они хорошие и не нужно их обижать. Но что-то остановило ее. Маменька очень строго наказала не вылезать, пока она сама не откроет крышку сундука. И Гося послушно сидела и слушала, как под звон колоколов толпа грабит их дом, насилует и убивает ее маму, графиню Марысю Страхальску. Она вылезла только тогда, когда дым подожженного дома заполнил сундучок и находиться в нем стало совершенно невыносимо. Гося выбежала из горящей комнаты – тело матери заволокло дымом, так что хотя бы от этого впечатления судьба избавила ее.

В ночной рубашке девятилетняя Гося Страхальска выскочила на залитую кровью Никольскую. Рядом полыхали дома, на улице лежали тела, и Гося узнала многих знакомых и соседей-поляков, тоже приехавших в Москву на торжества по случаю царской свадьбы. Не разбирая дороги, Гося побежала. Все так же страшно звонили колокола, и толпа кричала: «Режь ляхов!» Гося бежала. Ее заметили, и по звуку погони и окрикам она поняла, что за ней вслед бегут. Толпа непременно нагнала бы девочку, ведь в девять лет трудно бегать быстрее взрослых мужчин, но тут из-за толпы выехал всадник. Одним ударом сабли он отрубил Госину голову. Она не знала, но всадник сделал это из сочувствия. Он не хотел, чтобы толпа надругалась над ребенком. Вместе с другими убитыми этой ночью поляками тело Госи бросили в яму без креста и погребения.

Как все-таки мало остается от человека после смерти, грустно думала Лиза. Она закончила складывать Сонины вещи в картонную коробку. Несмотря на то что сестры были одинакового телосложения, Лиза никогда бы не смогла забрать, а уж тем более носить вещи сестры. Нет, она снесет все ее красивые платья в «Лавку радостей», чтобы их носил кто-то другой, кто не знал Соню.

Лиза скрепила последнюю коробку скотчем и села на кровать. Она разобрала все Сонины вещи по коробкам: одежду, косметику, книги и посуду. Вся жизнь самого дорогого для нее человека была собрана в бессмысленные картонные коробки из «Леруа Мерлен», аккуратно расставленные на паркетном полу. Фотографии и сувениры, магнитики из путешествий Лиза, конечно, никому не отдаст. Она принесет их с собой домой и будет смотреть, перебирать вещи, пытаться вспомнить и никогда не забыть живую Соню.

Оставалось убрать квартиру, и Лиза может идти домой. Почему-то эта мысль привела ее в ужас. Как будто если она уйдет из этой пустой съемной квартиры, то наконец окончательно потеряет свою Сонечку. Убираться было необязательно, Лиза совершенно ничего не должна была хозяйке квартиры. Она на секунду даже подумала, что вообще-то надо было бы забрать у нее залог, который годом раньше оставила, въезжая сюда, Соня. Но потом одернула себя и застыдилась. Брать Сонины деньги нельзя. И уйти из квартиры, не убрав ее, тоже нельзя. Это будет предательством сестры, всегда старавшейся держать дом в идеальном порядке. Лиза огляделась – убирать, если уж совсем честно, было особенно нечего. Никакой пыли, никакого мусора, а теперь и никаких разбросанных вещей. Пятна зеленки на кухне Лизу удивили, но они были уже старыми, и оттирать их она не собиралась.

Лиза поднялась, сходила в прихожую, вытащила из сумочки сигареты и закурила. Вернулась обратно в комнату и легла на постель, шумно выдохнув в потолок облако неприятного дыма. Вдруг вспомнила, что Соня никогда не разрешала ей курить дома, и быстро вышла на балкон.

Лиза курила и смотрела на черное небо над Сити. Свет города мешал ей разглядеть звезды, и от этого Лизе становилось только грустнее. Она вспомнила вчерашнюю ссору с матерью: сразу после похорон мать попыталась сначала уговорить, а потом заставить ее вернуться домой, в Саратов. Там безопаснее. Как будто в Саратове пешеходы не гибнут под машинами, сердилась Лиза. Что я там делать буду?

Вся ее жизнь, точнее, все, что для нее было важно в жизни, сейчас сошлось в неприятной и шумной Москве. Ну как это все вдруг бросить? Они с мамой разругались. Некрасиво и громко, так, что на них стали оборачиваться прохожие. К тому же прямо у входа на кладбище, прямо в двухстах метрах от Сони. Лизе было стыдно и неприятно вспоминать эту ссору. Она понимала мамино желание спрятать ее в сумку как кенгуренка, но она отказывалась считать себя кенгуренком. Она взрослая женщина, у нее есть карьера, дом, пусть не собственный, пусть съемный, но свой угол в мире. У Лизы не было молодого человека, но вполне сознательно – ей не хотелось отвлекаться, ей хотелось сосредоточиться на работе, она трудилась архитектором в маленьком бюро и вполне обоснованно рассчитывала уже в самом ближайшем будущем серьезно продвинуться и начать зарабатывать настоящие деньги. Лиза выкинула бычок с балкона. Это был маленький акт агрессии против бессмысленного и чужого ей города. Выкинула и опять застыдилась своих порывов. Соня бы так никогда не поступила.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Лиза пошла за пылесосом. Механическая физическая работа всегда помогает от тоски, она это знала или, точнее сказать, на это надеялась. Лиза отодвинула кровать подальше от стены, чтобы пропылесосить за ней. Из щели, возникшей между кроватью и стеной, выпал тоненький iPad. Лиза его прежде не видела. Она подняла планшет и уселась с ногами на кровать, чтобы подробнее его изучить. Сонин пароль она знала, он никогда не менялся – iPad был девственно чист. Почта не настроена, никаких фотографий, никакой музыки. Его, наверное, подарил Соне ее таинственный поклонник, подумала Лиза. Она все еще немного обижалась на сестру за то, что она не познакомила ее с этим загадочным мужчиной, который в самом буквальном смысле слова свел Соню с ума. Лизе не терпелось увидеть его именно потому, что ей хотелось понять, как же выглядит тот, кто сумел прорвать мощную оборону, которую возвела вокруг своего сердца Соня.

Ах нет, одно приложение она все-таки успела поставить. Лиза нажала на значок «ВКонтакте», на котором отображалось два непрочитанных сообщения. Какие-то левые вопросы по работе, Лизе совершенно неинтересные, и она пролистала Сонины чаты дальше. И вот. Вот он. Какое дурацкое имя – Антон!

Лиза начала пролистывать сообщения и зачиталась их перепиской. Ее строгая и собранная сестра ставила в сообщениях Антону столько сердечек, что Лиза на секунду даже подумала, что iPad, наверное, чей-то чужой. Ну не может же так человек меняться от… и слов «от любви» ей не захотелось произносить даже про себя. Ну вас!

Она читала переписку с самого начала – несколько недель трогательных и искренних посланий двух влюбленных. Слова нежности, планы на вечер, соблазнительные глупости и даже фотографии – их Лиза пролистывала, не рассматривая. Но вдруг диалог прекратился. Лиза листала и листала, но все, что она видела, были сообщения от Сони: Антон, где ты? Почему ты не отвечаешь? Что случилось?

Волна ярости и ненависти накатила на Лизу. Она собралась и решительно начала печатать сообщение: «Антон, мы не знакомы с вами, и я не знаю, почему вы перестали отвечать моей сестре. Надеюсь, у вас на то были веские основания. Мне очень жаль сообщать вам, но Соня трагически погибла. Ее сбила машина, когда она возвращалась домой. До свидания. Лиза».

Она яростно стукнула по экрану пальцем, и сообщение отправилось. Пусть теперь мучается, пусть страдает, что бросил девушку в день ее смерти. Так ему и надо. Лиза заплакала. От горя. От бессилия. От чувства всепоглощающего одиночества.

* * *

Гибридный Mercedes S-класса бесшумно проглатывал километры Новорижского шоссе. Игорь Валерьевич сам выбрал машину, она существовала в единственном экземпляре и была изготовлена для него в ателье Brabus. Не из заботы об экологии и уж тем более не из желания сэкономить на топливе – вот уж была бы смешная мысль для хозяина нефтяной империи. Нет. Он просто искал абсолютной тишины. Вся его жизнь за редчайшими исключениями проходила отныне в тишине. Это правило знали все его сотрудники, и даже сейчас, несмотря на поднятую перегородку, водитель старался дышать потише, чтобы не помешать размышлениям Игоря Валерьевича. А ему было о чем поразмышлять.

Впервые за несколько лет Игорь Валерьевич чувствовал радостное возбуждение. Он жил в предвкушении. Это было настолько забытым для него чувством, что поначалу он даже испугался. Он давно разучился чего-то хотеть. В его жизни не было места ни желаниям, ни мечтам – не было вещи, которую он не мог бы купить, не было ничего, что было бы ему недоступно. Он не знал, сколько именно у него теперь денег, но зато отчетливо осознавал свою власть. Из секретаря, смиренно носившего портфель за руководителем, он превратился в самого могущественного человека в стране. Практически всесильного. После руководителя, конечно. Когда-то, когда Игорь Валерьевич еще читал газеты, он прочитал статью о том, что у богатых людей происходят необратимые изменения в биохимии мозга – он перестает легко реагировать на удовольствия, перестает вырабатывать нужные гормоны. С каждым разом он требует все больших и больших наслаждений, чтобы почувствовать себя хотя бы чуточку счастливым. Порог удовольствия поднимается и поднимается, пока мозг окончательно не застывает в жесткой оболочке, которую уже ничто не может пробить.

Игорь Валерьевич помнил еще времена, когда он стремился покупать вещи и радость обладания ими была действительно радостью. Это были времена, когда он еще искал новых впечатлений. А теперь у него были женщины, у него были дома и машины, все, что можно купить за деньги, но радость притупилась, и он начал искать новые смыслы жизни. Игорь Валерьевич открыл для себя новое наслаждение – власть. Он победил всех своих врагов и получил то, к чему стремился – практически полный контроль над всеми. Одно его имя внушало ужас любому жителю великой страны, и никто не мог позволить себе противостоять ему. Это было приятно. Но и это чувство прошло. Игорь Валерьевич оказался наедине с самим собой в безвоздушном пространстве ледяного космоса. Ему нечего было больше хотеть. Хотя…

Он никогда не признается в этом никому, даже себе, но у Игоря Валерьевича была одна потаенная и не до конца осознанная мечта. В тиши освоенного им космоса его иногда терзало чувство острой нелюбви. Мир вокруг очень ярко, выпукло и показательно любил его. Газеты и журналы писали о нем с восхищением, телеведущие даже имя его произносили с большой буквы. Власть Игоря Валерьевича над капризным миром медиа была абсолютной – по щелчку его пальцев могло закрыться любое издание, посмевшее оскорбить его. Пожелай он, и любой федеральный телеканал заполнит сутки эфирного времени восхвалением его личных и профессиональных качеств. И это было хорошо и правильно, но как-то отчаянно недостаточно. Как некрасивый богач, купивший внимание красивой и недоступной простым смертным женщины, Игорь Валерьевич остро понимал, что его любят за деньги. Из страха. Ради выгоды. Что любовь к нему симулируют, а ему так хотелось, чтобы хотя бы один человек полюбил его по-настоящему.

Он поморщился и отогнал от себя эту мысль.

Наверное, он мог бы захотеть сам стать Руководителем, но какой-то странный врожденный инстинкт запрещал ему даже думать об этом. Даже мысль о том, чтобы самому занять Место, казалась ему богохульством. Сам того не осознавая, он подошел к черте, отделяющей его от абсолютного безумия, и тут появился Он. Его спаситель. Его надежда.

Игорь Валерьевич, воплощение серьезности, человек, который даже мысленно обращался к себе исключительно по имени-отчеству, сейчас трепетал от предчувствия встречи с Ним. Ведь он пообещал дать ему то единственное, чего он никак не мог добиться. Он подарил ему новое желание: желание истинного величия. Возможность вписать свое имя в историю страны. Нет. В историю всего человечества.

Черный Mercedes беззвучно вкатился в открывшиеся высокие ворота. Шофер выскочил и открыл Игорю Валерьевичу дверь, проводив начальника почтительным взглядом. Игорь Валерьевич прошел в дом и, не снимая пальто, направился в поражающую своим размером гостиную, в которой, как он надеялся, его уже ждал гость. Но гостиная была пуста. В раздражении он подошел к бару и налил себе виски. Вообще-то он старался не пить алкоголь – ему не нравилась потеря контроля над собственным телом, да он и опасался, что среди ночи ему может позвонить Руководитель, и надо быть ко всему готовым. Это опасение среди прочего было причиной, почему Игорь Валерьевич уже многие годы старался вообще не спать. Но сегодня раздражение взяло верх, и он плеснул себе в стакан даже больше, чем собирался. Сбросив пальто, он повернулся к камину. В кресле у камина сидел Он.

От неожиданности Игорь Валерьевич чуть не уронил стакан, но тут же собрался. Ему не надо было говорить ничего гостю, они обойдутся без приветствий и прочих любезностей. Им вообще не понадобятся слова. Все, что гость захочет сказать ему, он услышит в своей голове тысячью голосов. Игорь Валерьевич приготовился слушать.

Глава 6. Москва. 1931 год

Андрей Дмитриевич ненавидел этот храм. Он ненавидел его всеми фибрами своей пролетарской души. Он ненавидел генерала Кикина, придумавшего в далеком 1812 году построить храм в честь победы над Наполеоном. Ненавидел царя Александра I, одобрившего эту безумную затею. Ненавидел царя Николая I, который воскресил план обетного храма, выделил на его создание государственные деньги и утвердил проект архитектора Константина Тона. О, его Андрей Дмитриевич ненавидел больше всего. Он мечтал о том, что когда проклятый храм будет снесен, то он возьмет отпуск, поедет в Ленинград, найдет могилу архитектора Тона и с пролетарским наслаждением на нее нассыт.

Храм превратил его жизнь в ад. Казалось бы, что тут сложного: снести храм? Андрей Дмитриевич с радостью взялся за дело. Он ненавидел попов, ненавидел их храмы и вообще любил взрывать. Казалось бы, это дело должно было принести ему исключительно наслаждение. Но нет. После того как с храма сняли все, что представляло хоть какую-то ценность и могло быть использовано для нового строительства, тогда и начались главные проблемы Андрея Дмитриевича. Сначала просто дикая история с крестом. Опять-таки: делов-то! Зацепили крест тросом, привязали к грузовику. Все должно было пройти легко и просто. Но нет. Трос чуть было не разорвал грузовик пополам. Ну хорошо. Привязали второй. С диким трудом сумели-таки стащить крест с разобранного купола, так он полетел не в ту сторону и убил рабочего. Водитель машины, которая стягивала крест, запил. Андрей Дмитриевич его понимал. Ему были чужды примитивные суеверия, но он каждый день вспоминал рассказанную одним из товарищей легенду, что игуменья Алексеевского монастыря, который снесли для постройки храма Христа Спасителя, прокляла этот кусок земли на берегу Москвы-реки: «Месту сему пусту быть!»

Андрей Дмитриевич и сам бы с удовольствием запил, но у него была жена и дети, и он довольно четко представлял, что будет с ними и с ним, если он не справится с поставленной задачей. И он, стиснув зубы, старался. Все разобрали, все вынесли, все несущие конструкции ослабили специальными распорками. От взрыва храм должен был сложиться как карточный домик. А он не сложился.

Андрей Дмитриевич даже поежился, вспоминая, как на него кричал помощник начальника Секретно-политического отдела ОГПУ Тучков и что ему было обещано в случае, если храм устоит и после второго взрыва. И Андрей Дмитриевич подготовился как надо. Серией направленных маленьких взрывов он с товарищами еще больше ослабил несущие конструкции, а для финального – большого – взрыва запросил и получил вдвое больше взрывчатки, чем в первый раз. Андрей Дмитриевич немного волновался, как бы взрыв не вышел уж слишком сильным и осколками не зашибло бы прохожих на набережных, но ради того, чтобы наконец покончить с проклятым храмом, он был готов рискнуть не только своей жизнью, но и жизнями лично ему незнакомых простых советских граждан. К тому же в пять утра людей на улицах быть не должно.

Он огляделся. Все было готово. Взрыв произойдет не по команде, а по времени: ровно в пять утра. Еще оставалось двадцать минут, и Андрей Дмитриевич решил зайти внутрь и еще раз, третий, проверить все места, где была заложена взрывчатка. Он рассчитывал взрыв с невероятной тщательностью и хотел в последний раз убедиться, что его инструкции были исполнены в точности. Андрей Дмитриевич зашел в пустое тело храма. Храмом его по сути уже нельзя было назвать, после всех работ по демонтажу и всех взрывов стояла перед ним просто кирпичная коробка со скелетом купола сверху. Он прошелся вдоль стен, еще раз проверяя, все ли на месте. Все было идеально. Можно возвращаться. Но на пути к выходу Андрей Дмитриевич неудачно споткнулся и упал. И надо же было случиться, что упал он не просто так, а напоролся на торчащую из пола стальную арматурину, которую вбили здесь, чтобы цеплять за нее провода. Кусок арматуры пробил Андрею Дмитриевичу грудную клетку насквозь. И он бы выжил, если бы его нашли. Если бы кто-нибудь заметил, что он заходил в храм, или кто-нибудь услышал его жалобные крики. Но этого, к сожалению для него, не произошло. Часы пробили пять часов. Взрыв прошел идеально, и храм превратился в груду кирпичей – каким-то чудом устояла лишь часть углового купола. Тело Андрея Дмитриевича так и не нашли. Не доведется ему поехать в Ленинград, и могила архитектора Тона останется необоссанной.

Степа бежал. Сломя голову, куда глаза глядят. За спиной кричали и ругались стрельцы. Степа ждал, что они бросятся за ним в погоню, но, видимо, отходить от крыльца стрельцам было не велено. Старший из них – с окладистой бородой лопатой – лишь смачно плюнул ему вслед и грязно выругался. Степа облегченно выдохнул и побежал дальше. Он примерно запомнил дорогу, которой вел его к терему Фомич. До конца улицы, налево перед покосившейся церковью, стоящей посреди заросшего травой кладбища. Мимо исполинского дуба, и там должен быть мостик.

Степа остановился под дубом и огляделся. Рядом с деревом стоял аккуратный уютный домик с палисадником и качелями. Степа иногда встречал такие домики в Москве, в них чаще всего располагались какие-то казенные, очень неуютные учреждения и пахло бюрократией. Но этот домик выглядел обжитым, видимо, такова была та старая настоящая Москва, о которой писали в книгах. Книг этих Степа, конечно, не читал, но он чувствовал исходящий от домика уют и замешкался. Первый раз за последние сутки он неожиданно всем своим существом почувствовал спокойствие. На качелях сидел мальчик лет десяти в чистенькой матроске и читал книгу. Он поднял на Степу недоверчивые глаза и вдруг улыбнулся. Эта улыбка вывела Степана из равновесия: он не привык, чтобы ему улыбались, особенно дети. Степа посмотрел по сторонам и, убедившись, что его никто не преследует, уверенным шагом пошел к реке.

По левую руку от него тянулся изящный дворец с колоннадой, уходящей куда-то далеко вверх. Степе казалось, что и дворец этот он когда-то видел. Он упорно искал в окружающем его странном мире признаки чего-то ему знакомого и понятного. Мысль о том, что он в коме и все происходящее с ним – лишь плод работы его искалеченного мозга, успокаивала Степу. Она была для него спасительным плотом, за который он мог уцепиться, чтобы не утонуть в океане безумия. Как только я найду выход из этого лабиринта, думал Степа, как только я выберусь отсюда на поверхность в свою узнаваемую Москву, я сразу же очнусь и увижу склонившуюся медсестру в белоснежном халатике. Красивую медсестру. Ее декольте будет примерно на уровне моих глаз, и когда я открою их, то она смутится и… Тут Степино воображение нарисовало ему уж совершенно неуместную бесстыдную картинку, и он усилием воли заставил себя переключиться на дела более насущные. Нет. Когда он очнется, никакие вызывающе одетые медсестры не смогут отвлечь его от главной задачи – найти и покарать своих убийц. Тут Степа машинально поправился: не убийц – нападавших. Ведь он не мог умереть, правда? Мертвые лежат себе спокойно в земле и разлагаются на плесень и липовый мед, а не бегают по улицам.

Успокоившись, Степа еще раз осмотрелся.

Он действительно вышел к реке, но совсем не туда, куда собирался. Перед ним не было того изящного мостика, по которому они с Фомичом шли к терему. Взамен Степа увидел набережную, по которой лениво прогуливались жители Подмосковья: девчонки в джинсах, крестьяне в лаптях и зипунах, изящные дамы в красивых платьях и с зонтиками. Рядом с летней беседкой, стоящей прямо у воды, устроилось трио уличных музыкантов. Высокий суровый мужик с рыжими усами играл на контрабасе, его товарищ в котелке – на гитаре. Тельняшка на груди усатого была разорвана, и на ней виднелись омерзительные рваные раны, как будто кто-то не просто пытался его убить, а хотел разорвать его тело на множество кусочков. Рот и глаза музыканта в котелке были зашиты суровыми нитками. Музыканты подыгрывали тоненькой девочке в полосатом платье, которая неожиданно низким голосом пела французскую песню. Степа остановился и заслушался. И опять усилием воли заставил себя оторваться от этого необычного зрелища. Надо было искать выход.

Раз уж я нашел реку, значит, надо искать другой мост. Возвращаться назад, навстречу возможной погоне, было бы странно. Степа решительно пошел вдоль реки. Ему было непривычно видеть Яузу такой: без машин, без уродливых домов по берегам. Река была настолько чистой, что Степа видел дно и стайки рыб. Ему показалось, что из воды, с самого дна, зеленоватый рак приветливо помахал ему клешней. Набережная кончилась, и Степа теперь шел через луг. Впереди сквозь рощу он увидел очертания Большого каменного моста и начал понимать примерную географию места, куда попал. Точнее, места, опять поправил он себя, которое нарисовало ему воображение. Оно было похоже на сконцентрированную версию настоящей Москвы. География здесь лишь относительно совпадала с московской, расстояния были меньше, и районы неожиданно и причудливо перемешивались. Степа зашагал быстрее.

Из рощи навстречу ему вышел кот. Большой, пушистый, он вальяжно миновал деревья и улегся на солнце. Услышав шаги, кот насторожился. Поднялся и пристально посмотрел на идущего к нему человека. Протяжно мяукнул. Как будто отвечая его зову, из рощи вышел еще один кот. И еще. Пара котят спустились по стволу липы и уставились на Степана. За какие-то минуты все пространство между деревьями заполнилось котами, кошками и котятами всех возможных пород и мастей. Степа любил кошек, но в разумных количествах. Вид целой кошачьей стаи его встревожил. Звери смотрели на него недобро: щурились и шипели. Степа попятился – кошки двинулись на него. Их теперь были сотни, и они шли прямо на Степана. Однажды, в прежней жизни, Степа был на вызове и помогал открыть квартиру, в которой умерла пожилая хозяйка. Он отчетливо помнил, что именно могут сделать голодные кошки с беззащитным человеком, вид обглоданного тела еще не раз потом тревожил его сон. Кошачья армия явно почувствовала Степин страх. Огромный рыжий кот прыгнул на него с разбегу – когтями вцепился в грудь и начал царапаться. Степа сбросил кота и побежал. С отвратительным мяуканьем стая пустилась за ним.

Кошки кошками, а до моста надо добраться, и Степа попытался обогнуть рощицу слева. Он легко перепрыгнул через поваленное дерево и… покатился кубарем под гору. Степа оглянулся и понял, что не заметил, как споткнулся о лежащую на берегу девушку в белой рубахе. Девушка встала и взглянула на Степу мертвыми ненавидящими глазами. Лицо ее распухло и посинело от воды. Утопленница. И не одна. Вокруг девушки из реки поднимались все новые и новые утопленницы: спереди, сзади – вся полянка была заполнена фигурами девушек и женщин: в рубахах и платьях, в брючных костюмах и сарафанах. Синеватые, иногда сильно разложившиеся тела двигались в сторону Степы. В отличие от мертвых, которых он видел в тереме, утопленницы не выглядели «живыми». Они не говорили, на их синеватых лицах не было никаких эмоций, кроме ненависти и… голода. Степа хотел было бежать, он все еще видел спасительный мост, но цепкие руки схватили его и потащили. Утопленницы тащили его по траве к реке. Котята царапали и кусали его волочащееся тело. Степа пропал.

Над полянкой раздалась автоматная очередь. Фомич догнал Степу, и очень вовремя. Утопленницы с шипением отпустили Степу и медленно отступили обратно в рощу. Кошки бросились врассыпную. Степа сидел на траве, покусанный и поцарапанный, и недоуменно смотрел на идущего к нему Фомича.

– Ну дурак. Даже убежать не можешь по-человечески. Всего-то надо было вернуться по дороге, по которой я тебя вел, а ты повернул к гиблым.

– Гиблым?

– К мосту большому. Страшное тут место. Москвичи здесь веками котят топили, а звери не забывают. Они помнят, что с ними сделали, и если последнее, что ты помнишь – это мешок, всплеск и обжигающее отсутствие воздуха, то потом людей любить сложно. Нельзя сюда ходить. – А женщины?

– Бабы-то? Утопленницы. Отчаявшиеся девушки с этого моста прыгали. От неразделенной любви, от потери и горя, от невозможности жизни… Выйдешь на мост – а тут река, Кремль красивый золотом играет. Прыг – и нет больше твоих тревог.

Фомич замолчал и помог Степе подняться.

– Тебе объяснили ведь, что в нашем мире живут неупокоенные души, да?

Степа кивнул. Сил спорить и объяснять, что и мир этот, и сам Фомич были лишь плодом его воображения, у него не было.

– Самоубийцам тут особенно плохо. Нет у них возможности ждать суда спокойно, они для себя все решили и переживают тут только одно: мгновение своей смерти. Отчаяние и боль. Мы хоть как-то можем притворяться, что еще живем, а они – нет.

Фомич замолчал и поправил автомат, болтающийся на плече.

– Пошли, мусор. Дело у тебя есть.

Степа решительно замотал головой. Пусть даже все происходящее, включая этого неприятного деда, является плодом его больного воображения, но он никому не позволит с собой так разговаривать. Даже галлюцинациям. Как московский полицейский со стажем, Степа отлично знал, как именно внушать окружающим страх. Он повернулся к Фомичу и сделал в его сторону несколько шагов. Степа был выше своего противника и выглядел, признаться, довольно угрожающе.

– Слышь, дед, я тебе не мусор. Ты берега-то не путай! Я тебе благодарен, что ты меня «спас», – Степа произнес последнее слово таким образом, что любому стало бы понятно, какой именно смысл он в него вкладывает. – Но я тебе так с собой разговаривать не позволю!

Фомич равнодушно смотрел на Степу поверх своих внушительных усов. Он абсолютно не находил здоровенного следователя сколь-либо опасным противником и не испытывал к нему никакого почтения.

– Как хочу, так и буду тебя называть. Я за тобой, шкура мусорская, давно наблюдаю. Все про тебя знаю, да и напугать ты меня не можешь, – Фомич злобно сплюнул. – Пуганый! Не напугаешь!

Степа отступил. Как и все представители власти, он умел хорошо разговаривать лишь с позиции силы; встретив же отпор, он сразу немного терялся. Ну и правда – что он старику сделает? Фомич же продолжал:

– Царевна велела тебе не мешать, сказала, ты сам все поймешь и вернешься. Ну и давай, уебывай отсюда! Иди домой или куда ты там собрался, – старик замолчал, а потом добавил уже тише, едва слышно: – Много это тебе радости принесет.

Он раздраженно махнул рукой на мост.

– За мостом улица начинается. Большая, не ошибешься. Иди по ней, а потом в любой дом зайдешь, и улица тебя в город выведет. Сам разберешься как-нибудь.

«Ну и хрен с тобой, старый урод», – подумал про себя Степа. Подумал, но не сказал. Он кивнул старику и зашагал к мосту.

За его спиной Фомич достал из-за пазухи коробок с махоркой и начал скручивать цигарку.

Степа шел, стараясь не смотреть на воду. Ему не хотелось видеть, как утопленницы обреченно бредут обратно в реку. Он смотрел только вперед. По широкой улице лошадь тяжело тащила непомерно большой железный вагон. Вагоновожатый в форменной фуражке приветливо помахал Степе рукой. Вагон поравнялся с ним, и он увидел, что вагоновожатого осталась лишь половина: через развороченную обшивку трамвая была видна верхняя половина его тела. Нижнюю оторвал снаряд, очевидно, попавший когда-то в трамвай. Степа поежился.