Текст книги "Тень"

Он перешел на другую сторону реки и зашагал к ближайшему дому. Это была изба. Крепкая бревенчатая изба. Окна с резными наличниками, новое деревянное крыльцо. Степа зашел внутрь. Большую часть просторной светлой горницы занимала печь, выложенная изразцами. В углу Степа увидел дверь на лестницу. Он стал подниматься, и чем выше поднимался, тем отчетливее менялась комната вокруг него.

Поначалу горница наполнилась новой мебелью, потом исчезла печь, уступив место большому камину. Перед камином стояло кресло. Комната уменьшилась, стены ее покрылись изящными гобеленами с вышитыми на них сказочными птицами. Степа пробежал следующие несколько этажей, и вот уже комната съежилась до привычных ему размеров. От гобеленов не осталось и следа: бетонные стены были оклеены газетами, а окна забраны крест-накрест широкими полосами бумажной ленты. Еще пара этажей, и комната опять увеличилась: пол покрылся ковролином, в углу появилась чешская стенка с простеньким сервизом за пыльным стеклом. Со стены на Степу затикали часы с кукушкой. Степа успокоился – он знал такие комнаты, он провел большую часть жизни в таких квартирах.

Лестница кончилась, и Степа быстрыми шагами пересек комнату и открыл дверь в прихожую: за дверью шумела его Москва.

Глава 7. Кандагар. 1986 год

Все его действия давно стали абсолютно автоматическими. Иван провел в Афганистане уже триста пятьдесят дней, и он знал все, что ему надо было делать. Тревога. Одеться, взять оружие, взять боекомплект, бегом через плац к стоящим вертолетам. Спецназ, а он спецназ, – бегом в транспортный Ми-8. Рядом подымается боевой Ми-24. Пока спецназ будет рассаживаться по транспортным бортам, страшная громада Ми-24 сделает круг над аэродромом. Попытается высмотреть «духов», спрятавшихся в горах, плотной стеной обступивших их базу. Две недели назад на взлете из «Стингера» сбили транспортный самолет. Ваня видел, как он взорвался в небе и как обломки его вперемешку с телами дождем пролились на аэродром. Он знал ребят, возвращавшихся этим бортом домой, и в тот вечер он впервые нарушил данное себе обещание и позволил себе выпить. Легче от этого ему не стало.

Иван добежал до вертолета первым и сел: все знают свои места, все уже много раз это делали. Это был третий боевой вылет на неделе. Опять кто-то с воздуха засек караван с оружием, двигающийся в глубь Афганистана от пакистанской границы. Китайские мулы везут афганским моджахедам китайские автоматы, купленные на американские и саудовские деньги. Вот уж кто действительно исполняет свой интернациональный долг! Иван знает все, что дальше произойдет. Первый Ми-8 высадит их на точку впереди каравана, буквально в паре километров. Вторую группу высадят сзади, чтобы «духи» не убежали обратно в Пакистан. Потом они встретятся, будет бой, вряд ли длинный, но точно не простой. Афганцы сражаются как звери, но и мы, с гордостью подумал Иван, тоже не лыком шиты. Первые дни ему было сложно воевать – ни он, ни один другой солдат в его группе не понимали, зачем они здесь и за что воюют. Теперь стало проще – воюем за тех товарищей, которых вы, гады, подстрелили. За тех ребят, которые возвращались с войны домой, но не долетели.

С шумом уходит в небо Ми-24. Иван провожает его взглядом. Винты их вертолета вращаются все быстрее. Сейчас дадут разрешение на взлет, и будем воевать.

Иван часто вспоминает дом, особенно когда сидит в вертолете. До призыва в армию вертолеты он видел только на картинках. В его деревне под Тамбовом были лисы, были волки, захаживал однажды даже медведь, но вот вертолетов не водилось совсем. Чтобы успокоиться, он строит планы на будущее. Вот он вернется из армии – загорелый и опытный. Настоящий мужик, от девок прохода наверняка не будет. Отец обещал помочь ему починить наконец ржавеющий в сарае «Восход». Отец сам на нем кататься любил – красный мотоцикл, красивый, быстрый. А потом раз по пьяни поймал дерево и сразу как-то разлюбил. Но ничего, ради Вани он готов вспомнить молодость. Вместе починят, и будет Иван красавцем и первым парнем на деревне. А еще Иван вспоминает деда. Он был уверен, что когда дед узнает, куда едет служить его внук, то скажет ему что-нибудь полезное. Расскажет про войну, даст совет. Он ведь всю войну прошел, даже в Берлине был. Но дед ничего не сказал, только обнял его крепко и поцеловал в макушку. Первый раз в жизни Иван видел, как дед плакал.

Взлетаем. Ивана вдавливает в сиденье, он машинально сжимает пальцами автомат. Страшно. В условиях войны летчики творят с машинами такие вещи, от которых на гражданке пассажиры бы им весь салон заблевали. А мы терпим, мы крутые. Иван улыбается. Говорить в салоне невозможно – стоит грохот. Иван смотрит в окно, видит, как заканчивает дугу Ми-24, разворачивается в их сторону. Видит вспышку на горе и слышит страшный рев из кабины: «Бля!»

Все происходит мгновенно. Подбит второй Ми-8, он летел рядом с ними. От взрыва у Ивана едва не лопаются перепонки. Подбитая машина теряет управление и винтом задевает их вертолет, перерубает ему хвост. Вертолет начинает крутиться, склон горы все ближе. В дыру в обшивке – Иван видит все четко – вылетают его сослуживцы. Вадик, Боря, Юра. Одного из них, он не видит кого, наматывает на винт. Пожар. В салон хлынул непонятно откуда мощный поток горящего авиационного топлива. В панике Иван пытается потушить корчащегося рядом Валю. Огонь перекидывается на него. Земля совсем близко, и Иван прыгает в дыру в обшивке. Он горит. С треском ломающихся костей он врезается в обрыв и катится вниз. Земля тушит его. Последнее, что Иван успевает увидеть – столб огня, встающий над упавшим вертолетом.

Потом он очнется и обнаружит, что живой. Его найдут случайно, о его тело споткнулся один из солдат, сумевших подняться к месту крушения вертолета. Из двух машин в живых остался лишь он. Все его друзья, все его товарищи – все погибли. А он – нет. Почему? Может быть, он тоже погиб там, на горе? И эта череда военных госпиталей и операций – это все сон? Иван не очень понимает, что происходит. Он безучастно следит, как его спасают, лечат, как месяц за месяцем он учится заново ходить, заново говорить. Вот он уже может самостоятельно вставать с кровати. Вот он смог дойти до ванной и посмотрел на себя в зеркало. Первый парень на деревне. Нет, он точно не выжил. Решение окончательное. Иван смотрит на свое отражение и понимает: он погиб в Кандагаре.

Обернувшись, Степа ожидал увидеть за своей спиной дверь, но уткнулся лишь в кирпичную стену с вечным «семья славян снимет квартиру в вашем доме». Прозаичность увиденного даже Степу слегка расстроила. Но еще больше расстроило его отсутствие придуманной им медсестры. Вот он выбрался, он выполнил условие. Эй, почему же я тогда не просыпаюсь? Степа был удивлен и разочарован. Его сознание даже на секунду не было готово предположить, что он действительно умер, действительно только что побывал в параллельной Москве, где обитают неупокоенные души. В такие сказки он не поверит никогда. И раз просто выход на поверхность не привел его в чувство, значит, задание его несколько сложнее.

Степа узнал дом, рядом с которым он вышел. До его квартиры отсюда минут пять ходьбы. Степа поднял воротник куртки и под моросящим противным дождем зашагал вперед.

Значит, я должен выяснить, за что меня убили, думал Степа. Это была не самая логичная мысль. В конце концов, если он блуждает по собственному подсознанию, которое по определению является замкнутой системой, то как же он сможет найти в ней ответ на такой вопрос? Но Степа упрямо решил, что даже если и так, он все равно попробует. Во-первых, никаких других вариантов он пока придумать не мог, во-вторых, ему действительно важно было понять, за что и кто приговорил его к смерти.

Подходя к своему подъезду, Степа неожиданно разглядел в темноте двора припаркованный полицейский, очень хорошо ему знакомый Ford Focus. После того как они его убили, Махмудов и Смирнов отправились к нему домой: зачем? Степа отлично представлял себе все, что хранилось у него дома, кроме собственной заначки, о которой коллеги знать точно не могли, там не было совсем ничего примечательного. Съемная квартира, немного хозяйской мебели, диван да телевизор: никаких документов с работы Степа домой никогда не таскал. Он взбежал по темной лестнице и торопливо открыл дверь квартиры.

Он отчетливо помнил, что перед уходом выключал всюду свет, однако сейчас в квартире было светло. Всполохи пламени на кухне ярко освещали прихожую. Степа пошел на кухню: в центре комнаты на стуле сидел труп сержанта Смирнова. Немигающими глазами смотрел он на Степу, и в глазах его читалось искреннее недоумение. И без того малосимпатичное лицо Смирнова после смерти стало совсем омерзительным: пуля пробила ему правый глаз. Степа обошел кухню: вероятно, Смирнов перед смертью поджег комнату, и сейчас пламя стремительно пожирало остатки одинокой Степиной жизни. Он вышел в спальню и замер. На постели лежало тело Васьки, а рядом на полу валялся застреленный Махмудов. Степа перевернул его на спину и с удовлетворением увидел, что лицо покойного залила кровь из пяти глубоких царапин – Васька просто так не сдался. Махмудова неизвестный застрелил в спину.

Степа присел на кровать и положил тело кота себе на колени. Он сидел и гладил его остывающий мех. Степе казалось, что он никогда в жизни никого не любил так, как этого абсолютно самодостаточного и гордого зверя.

– Васенька, – грустно пробормотал Степа. Продолжая механически гладить мертвого кота, он задумался.

События последних часов представлялись ему бесконечным абсурдом. Убить киллеров, чтобы не нашли заказчика, было более-менее стандартной практикой криминального мира. Здесь не было ничего удивительного. Но убить трех полицейских! В это Степе было поверить даже сложнее, чем в параллельную Москву. Да, бывало, что в полицейских стреляли и кто-то даже погибал на службе, но хладнокровно застрелить за вечер троих – это был чистый абсурд. Даже в далекие беззаконные времена бандитского беспредела подобных историй в Москве не случалось. И если кто-то отдал такой приказ, то он мог быть только по-настоящему важным. Но кто? Степа не мог себе даже представить. Перейди он дорогу кому-то по службе, так в полиции давно научились решать подобные вопросы – увольнениями, угрозами, как угодно. Но уж точно не убийством. Из своих последних «клиентов» Степа тоже не мог вспомнить никого столь влиятельного, ни уж тем более кого-то столь отмороженного.

Пламя перекинулось из кухни в коридор, и комната начала быстро наполняться дымом. Степа принял решение. Вариантов у него особых не было – ему надо поговорить с Моргуновым. Эти двое, Степа с ненавистью подумал о Смирнове и Махмудове, сами бы такое никогда не придумали. Степа заботливо положил Васеньку обратно на кровать. Еще раз с грустью посмотрел на него и пришел к выводу, что в свой последний путь верный кот отправится как настоящий воин: на погребальном костре, сложенном из трупов его поверженных врагов. Эта мысль хоть и не утешила его, но хотя бы принесла толику удовлетворения. Он брезгливо вытащил у Махмудова из кармана ключи от полицейской машины и быстрыми шагами вышел в прихожую. Выходя из квартиры, глянул в зеркало и потрясенный застыл.

Махмудов кислотой сжег ему половину лица. Сверху все было как обычно: серые, немного навыкате глаза, короткая стрижка, широкий нос, но там, где раньше у Степы был волевой подбородок, которым он втайне гордился, теперь торчала челюсть. Нижней половины лица у него больше не было. В порядке эксперимента Степа раскрыл рот, и череп в зеркале раскрыл рот ему в ответ. В отсветах бушующего в квартире пожара зрелище было поистине ужасающим.

«Ну охуеть», – подумал Степа. Радикальные перемены внешности его пока не очень волновали: он все еще не верил в реальность происходящего. Схватив с вешалки шарф, Степа все-таки замотал себе нижнюю половину лица – на всякий случай – и быстро вышел из горящей квартиры.

На лестнице было темно и тихо. Спускаясь, Степа нажимал на дверные звонки всех квартир и, дойдя до первого этажа, с удовлетворением услышал, что кто-то наконец закричал: «Пожар!» И даже начал звонить пожарным.

* * *

Антон сидел на полу и смотрел, как Мертвый ест. Он сидел на полу уже давно, и ему казалось, что может просидеть так сколько угодно. Может даже умереть вот тут, прикованным к батарее наручниками. Перед Антоном на полу лежал пакет из «Макдоналдса», но он не чувствовал даже намека на голод. Он безучастно глядел на Мертвого, который сидел в центре просторной пустой кухни за столом и ужинал.

Мертвый разрезал на четыре части лимон, положил все кусочки в чашку и залил кипятком. Пока лимон пропитывал собой воду, Мертвый спокойно сидел за столом и смотрел в одну точку, как будто отсчитывая про себя время. Ровно через минуту он поднял чашку, выпил настой и начал вылавливать и жевать лимонные дольки. Антон знал Мертвого всю свою жизнь. Мертвый привез его из роддома, Мертвый забирал его из школы, Мертвый же иногда отвозил его к отцу. Никогда Антон не видел, чтобы он ел или пил что-то кроме кипятка и лимонов. Большой двухкамерный холодильник за спиной Мертвого был набит лимонами. Иногда, по праздникам, Мертвый засыпал лимоны в блендер и взбивал их со льдом – он считал это главным и единственным позволительным деликатесом.

Разговаривать было бесполезно, Антон понимал это и, пока Мертвый сам не заговорил с ним, сидел задумчиво.

В том, что Соню убили по приказу его отца, Антон не сомневался. Так же как не сомневался он и в том, что сделано это было ему в назидание. Именно поэтому Мертвый пристегнул его на переднем сиденье и приковал наручниками к дверной ручке: Антон должен был увидеть все. Прочувствовать всю глубину совершенной ошибки. Отец не верил в разговоры, он считал, что мужчины должны всегда действовать. Единственное, чего Антон никак не мог понять, так это «за что».

Соня не представляла никакой угрозы его отцу, и жизнь старшего сына для него была давно и глубоко безразлична.

Он был юношеской ошибкой, случайным и ненужным ребенком. Отец давно завел новую, правильную и парадную семью, в которой под прицелами фотокамер рос наследник его необъятной империи. Антон искренне жалел своего сводного брата, чья жизнь была размеренна и полностью подчинена безумным убеждениям отца. Сам же он получил относительную свободу – делать что хочет, учиться где хочет и встречаться, с кем ему вздумается. По крайней мере, Антон так думал раньше.

Когда он был совсем маленьким, отец никогда не брал его на руки. Для этого существовала или жена, или целый штат нянек. Первый раз он прикоснулся к собственному ребенку только тогда, когда Антону исполнилось пять лет, наградив его крепким и очень болезненным рукопожатием, из-за чего маленький мальчик испугался и заревел. Он запомнил эту сцену на всю жизнь, потому что тогда его в первый раз по-настоящему сильно выпороли. Отец не верил в слезы, но верил в ремень. Он вообще не любил эмоции в любом их проявлении. Он жил и работал, соблюдая свой собственный внутренний кодекс: никогда не признавать ошибки, никогда не идти на компромисс, никогда не щадить врагов, никогда не показывать слабости. А эмоция – это слабость.

Антон очень старался. Как и все маленькие мальчики, он мечтал впечатлить отца, но у него никак не получалось. Отец винил во всем его мать – свою школьную любовь. Антон до сих пор не мог поверить, что у отца могла быть «любовь». Два этих слова отказывались уживаться в одном предложении у него в голове. Мать была полной противоположностью – открытая, эмоциональная и очень простая. Она искренне любила отца, но когда и к ней пришло осознание бессмысленности этого занятия, то она взамен полюбила богатую жизнь.

Тогда и для отца Антон стал невыносим. Несмотря на все старания, у него не получалось стать таким, каким его хотели видеть, и для отца само его существование было вечным и мучительным доказательством поражения. У него не могло быть поражений. Он оставил попытки изменить Антона и решил завести себе нового наследника. О разводе мать узнала, когда, вернувшись домой, обнаружила свои чемоданы собранными. Мертвый помог погрузить вещи в машину и отвез Антона с матерью в их новый дом. Это был хороший дом, и отец продолжал содержать их, выплачивая матери очень солидное пособие.

Антону было двенадцать лет, и он, конечно, уже слышал выражение «сменить на более новую модель». Он сам видел, как родители его одноклассников, например, меняют старые машины. Но с машинами просто. Машины продают или ставят в гараж, машины не вяжут из нижнего белья веревок, не перекидывают их через декоративную балку на потолке и не затягивают петлю на шее. Особенно так, чтобы их находили их двенадцатилетние дети.

Он, к своему удивлению, легко пережил смерть матери. Уже тогда он вдруг понял, что смерть – это не самый худший выход из мира его отца. Но Антон не собирался умирать, он собирался жить. Вместо матери в доме поселилась няня. Раз в месяц Мертвый отвозил его к отцу – тот безучастно интересовался оценками и крепко жал руку на прощание. Рукопожатие было важной частью ритуала «отцовства», и Антон потратил годы, засыпая и просыпаясь с эспандером, чтобы довести крепость руки до нужного состояния, чтобы отец хотя бы здесь не мог сделать ему больно.

Антон думал, что когда он вырастет, то станет психологом. Он превратит разговоры в свою профессию и свою жизнь. Он сделает все, чтобы не быть таким, как отец. И у него все получалось. Вообще вся его жизнь до вчерашнего дня была относительно счастливой. У него были деньги, он учился на психолога, у него были друзья, хотя главными друзьями все равно оставались книжки, и с недавних пор у него была Соня. Антону казалось, что он выстроил свою жизнь – он не мешает отцу, никак с ним не пересекается.

Лишь один раз он ошибся – ему по-мальчишески хотелось произвести на Соню впечатление. Они планировали пойти гулять и договорились встретиться в «Старбаксе» на Новослободской: взять кофе на вынос и пойти гулять по переулкам. Вот тогда Антон не удержался. Он решил показать Соне что-то, чего бы она сама никогда не увидела. И он перевел ее через дорогу, поднялся с ней на самую вершину «зиккурата» и провел экскурсию по отцовскому кабинету: святая святых, куда не разрешалось входить никому.

Антон собирался не просто показать Соне кабинет и невероятный вид: ему хотелось открыть ей главную тайну. Показать ту самую деталь, которая бы лучше тысячи слов объяснила ей, что за человек его отец. Как Страшила и Железный Дровосек, заглянувшие за завесу в тронном зале волшебника Гудвина, Соня заглянула и увидела, что кабинет пуст. В превеликом зале на самом последнем этаже гигантского зиккурата в центре Москвы не было ничего: только письменный стол и кресло. Игорь Валерьевич полагал, что для продуктивной работы ему больше ничего не надо. Антон с удивлением заметил на столе у отца книгу в кожаном переплете. Он никогда раньше не видел ее и, полистав, не нашел в ней ничего интересного: дневник какого-то заезжего жулика. Книжка Антона не интересовала, его интересовала только Соня и то, что, выйдя из этого странного места и вместе похихикав над странным отцом, они отправятся к ней домой. Или к нему.

Глава 8. Москва. 1382 год

Савелий пошатнулся и схватился за березу, чтобы не упасть. Потом присел, опираясь спиной о шершавый ствол, и задумался. Несмотря на юность, – ему только недавно исполнилось пятнацать – Савелий очень любил выпить. И сейчас, сидя под деревом в осажденном Кремле, он вдруг понял, что никогда в своей короткой жизни не пил столько, сколько выпил за последние пять дней.

Все началось с того, что из осажденного войском хана Тохтамыша города трусливо сбежали митрополит Киприан и великая княгиня Евдокия. Князя Дмитрия в Москве не было – он уехал собирать войско, и побег княгини и епископа Савелий и его соседи расценили как нарушение древних традиций, согласно которым в осажденном городе всегда остается и епископ, и княжеская семья. Точнее, Савелий про древние традиции ничего не знал, но ему объяснил дед, подкрепив урок ощутимым тумаком. Случился бунт. Савелий бунт вспоминал с удовольствием, он хорошо втащил одному из княжеских дружинников. Однако бунт быстро утих: князь Остей, руководивший после бунта обороной города, разрешил москвичам разграбить подвалы бежавших из Москвы бояр и выпить хранившиеся там мед, пиво и вино. Решение это было встречено народным одобрением.

Следующих суток Савелий практически не помнил. Помнил он только, как они с Еремеем подымались на стены и показывали голые жопы татарским воинам, стоявшим у Кремля. Еремей в результате со стены упал и разбился насмерть, а Савелий уцелел и пошел искать, чего бы еще выпить. Вот почему первую попытку штурма он проспал. Защитники Кремля отбили татар, и по этому поводу князь распорядился выдать еще вина. Савелий такой подход князя к жизни всецело одобрял. Во время второго штурма он вместе с другими горожанами стрелял в татар и кидал камни, был собой чрезвычайно горд. Теперь он пытался хоть как-то прийти в себя. Судя по разговорам, которые он слышал утром, опасность для горожан миновала, и Тохтамыш прислал послов договариваться. Сидя под деревом, Савелий видел, как мимо него прошла делегация – впереди князь Остей с боярами и священством. Выглядели они очень довольными и праздничными. Ну и славно, подумал Савелий. Голова его гудела, хмель еще не до конца выветрился, и он с удовольствием вытянулся на траве во весь рост и задремал.

Сквозь тягучую хмельную дрему Савелий не услышал крики: Тохтамыш обманул князя, и как только ворота Кремля открылись, в них устремилась татарская конница. Защитников крепости уже ничто не могло спасти. И когда, пошатываясь, Савелий все-таки начал подниматься, он успел лишь открыть рот, прежде чем один из всадников на скаку полоснул ему по горлу острой саблей. Тело его вместе с другими погибшими в тот день москвичами татары сбросили в ров.

Моргунов жил один в пятикомнатной квартире в Малом Харитоньевском переулке. Вероятно, он сам об этом не догадывался, но вся обстановка его дома была родом из глубокого детства, когда он, еще совсем маленький, ходил с классом в гости к живому маршалу Советского Союза послушать рассказы про войну. Квартира маршала так впечатлила маленького Вову, что через пятьдесят лет он ее фактически и воспроизвел: дубовый паркет, массивная деревянная мебель, все благородного красного цвета да с золотой окантовкой. Стены были завешаны черно-белыми снимками великих советских фотографов, а на полу то тут, то там стояли фикусы в высоких горшках. Впрочем, роскошная квартира больше не радовала полковника. Жену он похоронил еще в прошлом году, сын жил отдельно, и Моргунову в большой квартире было одиноко и неуютно. Особенно сейчас.

Как зверь по вольеру, он расхаживал из комнаты в комнату и никак не мог успокоиться. Пить ему категорически запретили врачи, и вместо стаканчика чего-нибудь эдакого полковник прикуривал одну сигарету от другой. Обычно в это время Моргунов сидел в своем кабинете за большим резным письменным столом, пил дорогой зеленый чай и работал со своими досье. Досье были страстью полковника, пожалуй, даже можно сказать, что ради пополнения их он и жил.

В далекие девяностые годы в эфире НТВ Моргунов посмотрел документальный фильм про создателя ФБР Эдгара Гувера. Фильм не просто произвел на него большое впечатление, фильм его потряс. Наконец-то у молодого тогда офицера милиции появился кумир и идеал. Нет, он не собирался переодеваться в женское платье или охотиться на коммунистов. Моргунов вынес из истории Гувера главное: власть – это информация. И с тех пор вот уже почти тридцать лет Моргунов собирал компромат на всех, с кем ему приходилось, хотя бы по касательной, пересечься по долгу службы.

О существовании этих досье не знал никто. Моргунов был человеком опытным и понимал, что если бы фигуранты прознали о том, какой богатой коллекцией их безобразий он обладает, то с ним бы непременно случилось что-нибудь очень и очень нехорошее. Нет. Моргунов собирал досье для себя. Как ученый-энтомолог, он бережно прикалывал каждый грех и каждое преступление на свое место и любовался потом ими в полном одиночестве. Досье занимало уже пять пухлых папок в его сейфе. В завещании полковника было написано, что после его смерти пять папок, не открывая, необходимо отправить в пять редакций главных независимых СМИ; в первую очередь в Медиазону, которую умный полковник особенно уважал. Моргунов видел в этом возможность войти в историю и сделать это максимально безопасно – из-за гробовой доски. Буквально вчера он занес в досье фотографии особенно неприятного ему вице-премьера, который, как оказалось, имел весьма специфичные сексуальные пристрастия. Моргунов даже поежился, вспоминая фотографии. Но сейчас все это было неважно. Полковнику было страшно, и он боялся, что завещание может понадобиться ему гораздо раньше, чем он планировал.

* * *

Степа специально проехал подальше и припарковал машину у дворца бракосочетаний. Он встал на пешеходном переходе: одним из безусловных плюсов полицейских машин было то, что их крайне редко эвакуируют. Степа проверил свой табельный пистолет и на всякий случай взял еще пару магазинов из бардачка, где их, в нарушение всех возможных должностных инструкций и техники безопасности, хранил Смирнов. Выйдя из машины, Степа медленно побрел в сторону Мясницкой, к похожему на мрачный готический замок дому Моргунова.

Он терпеливо дождался, пока из подъезда кто-нибудь выйдет – вышла дама с французским бульдогом на руках, – и проскользнул внутрь. Моргунов жил на седьмом этаже, и Степа вызвал себе лифт до девятого. Он планировал незаметно спуститься и сначала проверить, не ждет ли его случайно засада. После событий сегодняшнего дня он ожидал любой подлости. Засады не было. Степа поковырялся пару минут с замком и тихо пробрался в квартиру.

Полковник слегка успокоился и сидел теперь в кабинете за любимым письменным столом. Очевидно, тела погибших его подчиненных еще или не нашли, или же они слишком сильно обгорели и их не идентифицировали – в любом случае Моргунов еще был дома, а не в сгоревшей Степиной квартире со следователями. Он не замечал Степу, пока тот не уселся в кресло напротив. Для усиления эффекта Степа спустил шарф, закрывавший нижнюю половину его лица:

– Разрешите обратиться?

Моргунов поднял глаза и побелел. Степе всегда казалось, что когда в книгах употребляют такие вот выражения, то это перебор, но вот он мог воочию наблюдать своего драгоценного начальника, у которого лицо действительно сделалось совершенно белым. Расширенными зрачками Моргунов смотрел на покойного подчиненного. Степа улыбнулся, и глаза полковника расширились еще сильнее. Бледность прошла, и его лицо пошло красными пятнами. Степа вдруг понял, что у Моргунова может случиться инсульт и надо торопиться.

– Товарищ полковник, ты зачем меня убил? Со мной же договориться можно было, я ж понятливый…

В голосе Степы звучала даже не злоба, а какая-то искренняя обида. Но тут он вспомнил мертвого Васеньку, и обида исчезла. Ледяным голосом он добавил:

– А Смирнова с Махмудовым зачем убили? Следы заметали, да?

Только договорив, Степа заметил, что даже после смерти к руководителю он обращается на «вы». Чертова привычка. Моргунов на секунду, кажется, пришел в себя. Он забыл про испуг, и его лицо выразило искреннее изумление.

– Смирнова с Махмудовым?

Полковник не знал, что двух полицейских средней прожарки в эти минуты доставали из Степиной квартиры. Их смерть была для него неприятным сюрпризом: ведь если убили их, то, значит, могут убить и его. Но Степа не дал Моргунову собраться с мыслями. Он отбросил кресло и вытащил толстого полковника из-за стола. Степа даже сам не сразу понял, в чем дело – Моргунов весил все сто килограммов, но Степа протащил его, будто котенка, и теперь, не напрягаясь, держал на вытянутой руке, с усилием сжимая пальцы на жирной начальственной шее.

– Зачем? Кто? Кто приказал?

Моргунов захрипел, и Степа понял, что хватку надо ослабить, иначе полковник и ответить толком на его вопрос не сможет. Он разжал пальцы.

– Мертвый…

– Да я, блять, знаю, что я мертвый! Ты мне объясни почему!

Полковник открыл рот, чтобы ответить, но ему помешал выстрел.

Во время рабочих совещаний Степа часто задавался вопросом, есть ли у его начальника хотя бы какой-то мозг, но он и представить себе не мог, каким образом он узнает ответ. Голова полковника Моргунова разлетелась на куски, и кровь и мозговая ткань забрызгали Степино лицо. Степа рухнул на пол, и очень вовремя – кто-то всадил ровно четыре пули в стену, перед которой он только что стоял. Степа отполз со света в тень, собрался встать и… растворился в темноте.

Растворился в буквальном смысле слова. Стал тенью, разлитой по полу и стенам комнаты. Он больше не ощущал себя человеком, стоящим в одном определенном месте – он был везде. Степа перестал удивляться происходящей с ним чертовщине, да и сейчас у него было дело поважнее. Он глянул на окно: в оконном проеме стоял человек и перезаряжал пистолет.

Степа прищурился, пытаясь разглядеть лицо стрелка. В тусклом свете уличных ламп обычный человек вряд ли смог бы что-нибудь увидеть, но Степа был человеком необычным. Он явно видел, что стрелял в него не человек. Скажем так – это было человекоподобное существо. Оно было как будто вылеплено из черной смолы, такая античная статуя идеальных пропорций. Белые-белые глаза пристально осматривали комнату, ища Степу. Рта у существа не было. Там, где ему полагалось быть, зияла дыра, прикрытая полосками черной плоти как решеткой. Подробно осматривая комнату, существо иногда громко фыркало и потряхивало головой, как будто отгоняло от себя невидимых мух.

Степа рванулся вперед. Он появился на свету прямо перед существом и крепко схватил его за руки. Существо неожиданно сильно ударило его головой. Степа отлетел назад, в попытке удержать равновесие схватился за портьеру и опять дернулся вперед, стараясь поймать существо, но оно прытко выпрыгнуло в окно.

Седьмой этаж! Степа ожидал увидеть тело убийцы на асфальте под окном. Ничего подобного. Существо бежало по стене дома, как будто это была не вертикальная стена, а ровный асфальт. Степа огляделся – никаких лестниц, ничего, за что бы он мог тут зацепиться, изящный фасад дома не предлагал. Если он побежит на лестницу, он точно упустит убийцу. Делать нечего. Раз ему все говорят, что он уже умер, так он это и проверит. Степа выпрыгнул из окна, целясь ногами в тень на стене дома. Встал и бросился бежать вслед за убийцей. По отвесной стене, инстинктивно стараясь наступать только на те места, где на доме была тень. Один раз чуть не сорвался – тень от дерева колыхнулась вместе с ветром, но добежал.