Текст книги "Формалин"

…3…

После бара вызываю такси и еду к жене. Туда, где жил раньше. Устраиваясь на заднем сидении, мысленно прокручиваю в голове наш будущий разговор.

– Моя реплика.

– Ее реплика.

Все по кругу…

И в каждом варианте развития событий мне видится благоприятный исход. Я на это надеюсь… Надеюсь, что смогу хоть как-то повлиять на ситуацию. Возможно, еще не все потеряно, и мы снова сможем быть вместе.

Голова отдает тяжестью. Не помню сколько мы выпили со Степаном… да это и не важно.

Прислоняюсь лбом к холодному стеклу, и сквозь залитые пивом глаза вижу, как город мерцает гирляндами. Витрины магазинов украшены к новому году, а в окнах домов, сквозь снежные хлопья и вырезанные из бумаги снежинки блестят разноцветные шары на елках. Там люди готовятся к празднику, нарезают салаты, под громкий смех детей, усаживаются за столы и наливают шампанское.

Я бы мог быть таким же счастливым, но… я все потерял.

Пытаюсь вспомнить наш прошлый новый год – то время, когда мы были полноценной семьей. Однако в памяти, словно взрывы фейерверков, вспыхивают нелицеприятные вещи. Я будто проваливаюсь на дно… как в фильме, лечу сквозь кадры старой кинопленки и отчетливо вижу на этих застывших снимках свое прошлое. Последнее время я много пил… я это помню.

Кадр с одиноким мужчиной, подносящим стакан ко рту.

Я пил один.

На этой пленке он пьет в одиночестве.

Пьяные ссоры…

Затертая кинопленка показывает жену и дочь главного героя – испуг на лице ребенка, боль в глазах женщины.

Следующий кадр – повышенный тон жены со злобой в глазах угрожает мужу разводом и слезы маленькой девочки, сидящей рядом на стуле, горькими каплями падают в кожуру начищенного мандарина. Она вздрагивает, когда слышит пьяный крик папы о том, что это обычный день, что в нем нет ничего волшебного, что он всех ненавидит… после на кадрах кинопленки мужчина матерится.

Он встает из-за стола ровно под бой курантов, обвиняет во всем жену и шатаясь, уходит в соседнюю комнату, где продолжает пить.

Он пьет и слышит, как его жена успокаивает дочку, которая так мечтала о празднике. Он слышит, как она обещает, что все будет хорошо и что не стоит обращать внимания на папу.

Он это слышит. Слышит и продолжает пить.

Обрыв пленки…

Такси тормозит у железных ворот, с табличкой «открывается автоматически», и я открываю глаза.

Я говорю.

– Спасибо.

Я говорю.

– Всего доброго.

Пошатываясь, выхожу из автомобиля. Не без труда оставаясь на ногах, бреду в сторону калитки, борюсь с опорно-двигательным аппаратом, дабы не упасть в сугроб.

Эта новостройка… мы так о ней мечтали. Огороженный двор, камеры по периметру, большая парковка, индивидуальное отопление, тихие соседи, шикарный ремонт и функции умного дома. Ни чета той старой хрущевке в которой я живу теперь с мамой.

Я останавливаюсь у подъезда и задираю голову к верху. Где-то за домом пускают фейерверки. В глаза сыпет снег, и я прищуриваюсь, согревая руки дыханием, смотрю в окна четвертого этажа. Те самые окна, где когда-то был счастлив. На балконе детский спорткомплекс желтого цвета прислонен к стене. Мы его так и не установили. На кухонном окне гирлянда мерцает красным.

Захожу в подъезд, нажимаю кнопку лифта.

Жду…

Я прямо вижу, как внутри головы, переступая извилины пьяного мозга, бродит моя миниатюрная копия с зажатым в руках листочком бумаги. Заучивает реплики, которые я должен буду сказать жене. Только бы все получилось!

Я открываю сам… своим ключом. Я открываю дверь квартиры, захожу внутрь и меня встречает тьма.

– Во как! – говорю я на автомате во весь голос.

Слышу, как просыпается Демьян, собака породы Чау-Чау, которую я год назад подарил жене на день рождения. Следом за ним заспанный голос жены.

– Тише, Дэм, тише!

Ее силуэт возникает в коридоре, освещенный вспышками фейерверков за окном.

Она смотрит на меня с удивлением.

Она говорит.

– Нормальный?

Она говорит.

– Время видел?

И я вынимаю из куртки телефон, смотрю на цифры, загорающиеся на экране смартфона. Три часа ночи.

– Анют, прости, я…

– Тише, не ори ты так, ребенка разбудишь!

Она проходит на кухню, зажигает свет и нажав кнопку электрического чайника, садится у окна.

– Только уложила. Ну что ты, проходишь?

Я смотрю вокруг себя, утыкаясь взглядом в бесконечные картонные коробки с наваленными сверху вещами. Она их так и не разложила. На полу детские игрушки, пакеты, фантики от конфет, собачий поводок и следы от грязных лап Демьяна.

Я помню…

Я помню, как мы ходили к семейному психологу. Это было недели три назад, может быть больше.

Я сам нашел номер, сам позвонил, сам записал нас на прием. Я это помню. Я помню, как надеялся, что этот семейный психолог поможет нам, однако все вышло иначе.

Я помню этот психолог… женщина. Помню она сказала тогда, что у моей жены глубокая депрессия и ей нужна помощь психотерапевта. И вот сейчас, глядя на состояние квартиры, я понимаю – психолог была права.

– Анют, я…

Я разуваюсь, шумно бросаю ботинки у двери. Шапку кладу в карман куртки, а саму куртку кидаю на пол, все там же у входа.

– Нютик…

Шатаясь, прохожу на кухню.

– Нам надо поговорить, – у меня кружится голова и дабы не упасть, я опираюсь рукой на стену.

– Ты что, опять пьяный?

– Нет… то есть да… то есть не сильно… но это не важно, Анют! Мне надо сказать тебе кое-что, понимаешь?

Она качает головой, смотрит на меня будто с вызовом. Так смотрят на людей, которые все испортили. Она смотрит на меня и говорит. Она говорит.

– Ты ее даже не поздравил.

Она говорит.

– Подарок хоть принес?

Миниатюрная копия в моей голове судорожно перебирает сценарий. Бумага выпадает из рук, на его листах с текстом нет подобных реплик. Миниатюрная копия меня самого разводит руками и тогда я говорю. Я говорю.

– Анют, я…

– Ты забыл, что у твоей дочери день рождения?

Раздается монотонный писк электрического чайника, сигнализирующий о том, что температура кипения достигла ста градусов. И тогда жена поднимается, она берет первую попавшуюся чашку со стола. Чайник замолкает, уступая место хлопкам фейерверков за окном. Не оборачиваясь, она говорит.

– Чай будешь?

Я сажусь за стол.

– Нет, спасибо…

Я говорю.

– Анют, давай поговорим… пожалуйста.

На жене легкая ночнушка с цветами. Она наливает себе зеленый чай и садится напротив меня. Потирая заспанные глаза, зарывается пальцами в своих волосах.

– Сколько можно уже разговаривать?

– Анют, ну я правда исправился, честно!

– Блин, – она поднимает голову и упирается в мои глаза уставшим взглядом, – ты пришел пьяный, ты забыл о дне рождения дочери, ты ей даже не позвонил, понимаешь?

– Ну я…

– Да никаких я! Тут не может быть оправданий.

Мой взгляд скользит по столу, выхватывая все те же обертки от конфет, крошки от печенья, обрывки бумаг с детскими рисунками, хлебом в целлофане, покрытым пятнами плесени и одиноким пожухлым яблоком на блюдце, над которым кружатся фруктовые мошки. В раковине гора грязной посуды, под ней рядом с мусорным ведром пустая бутылка от вина.

Я замечаю на щеках жены румянец. Неужели она тоже пьет? Возле микроволновки два бокала, один из которых испачкан губной помадой. Она с кем-то пила здесь. Почему-то в память врезаются синие волосы. Кажется, я вновь что-то забыл. Или кого-то… не помню.

– Ты знаешь, у меня с тех пор вся жизнь, будто на паузе. Я клянусь тебе… я не замечаю дней, не помню, что было вчера, позавчера, не важно. Живу так, будто завтра никогда не наступит. Вот есть сегодня и все…

Я смотрю в ее серые глаза и говорю.

– Бывает сижу перед телевизором, смотрю какой-то фильм, в сюжет которого даже не вникаю. Просто смотрю. Оборачиваюсь и говорю…

Жена отводит взгляд в сторону. Я пытаюсь прикоснуться к ее руке, лежащей на столе среди крошек и фантиков. Не встречая какого-либо сопротивления, сжимаю ее и говорю.

– Говорю, не задумываясь… на автомате. Смотри какой, а потом оборачиваюсь и осознав, что никого нет рядом, уже бросаю слова в пустоту… момент. Анют, обещаю тебе, что впредь у нас все будет иначе, просто дай мне еще один шанс, всего один, я умоляю!

Я, чувствую, как подступают слезы. Стараясь не расплакаться, сжимаю ее руку еще крепче.

– Сколько уже было этих шансов? – ее рука высвобождается от моей руки и хладнокровной змеей ускользает под стол, – нет, в тот вечер была последняя капля. Я тебе уже говорила.

– Анют, я правда не помню!

Моя жена… она тяжело вздыхает, и я заранее чувствую, что весь этот разговор обречен на провал.

– Давай попробуем начать все сначала, прошу тебя, мы сможем все исправить… вместе!

– Нет, – она делает паузу, – я просто не могу с тобой.

– Но почему?

Очередной выдох. Выдох, в котором легко читается усталость. Она не хочет продолжений, ее устраивает пауза длинною в жизнь.

Вся жизнь…

Вся жизнь на паузе.

Наконец она говорит.

– Ты сам знаешь.

– Нет, если бы знал, то не спрашивал бы.

– Мне реально дышится легче, понимаешь? Да, мне тоже тяжело, но мне так лучше.

– Неужели ничего нельзя изменить?!

И она говорит.

– Нет.

Мне кажется, что все это уже было раньше…

Чувствую себя Куртом Кобейном, который вот-вот вышибет мозги. Ствол упирается в висок. Звук осечки и кто-то вновь взводит курок. Я шмыгаю носом, смотрю на чашку чая в ее руках и пытаюсь сдержать слезы, предательски заливающие глаза, отчего все плывет и кажется нереальным.

– Ты знаешь, мне тут Степан рассказывал про эффект Манделы. Слышала про такой?

– Читала.

Последние годы она все чаще предпочитала текст живому общению. Укладывала ребенка спать, после чего с головой зарывалась в книги. Они для моей жены, что для других выпивка – заглушают шум внешнего мира.

Чужая жизнь, заключенная между страниц, казалась ей намного лучше. Не такой страшной и пустой, как ее собственная.

И она читала все больше и чаще. Каждая страница ложилась поверх отношений и постепенно, глава за главой, под грудой бумаг были похоронены пятнадцать лет нашего брака.

Конечно, в иносказательном смысле.

И конечно виноват я.

Книги были лишь панацеей, лекарством от пьющего и вечно недовольного мужа. И тем не менее…

– Я тут заметил одну старушку там, у матери. Ходит вокруг дома в красном шерстяном платке.

– И что?

– Ничего, – я смотрю на нее и чувствую, как нервно подергиваются губы, – просто она умерла еще лет десять назад. И я даже помню, как ее хоронили. Понимаешь?

Жена безучастно кивает головой, на меня даже не смотрит.

– Угу, – говорит она, – что дальше?

В ответ я пожимаю плечами.

– Не знаю… эффект Манделы.

Она молча допивает чай. Какое-то время мы сидим в тишине. Замолкают фейерверки за окном, уступая место едва слышимым порывам ветра. Мир утопает в вязкой субстанции, не пропускающей потусторонних звуков. И я утопаю вместе с ним.

Подобно эмбриону в банке с формалином, не замечаю ничего вокруг. Только воспоминания отдают ударами ногтей по воспаленному мозгу, словно кто-то стучит по стеклу.

Я помню те времена, когда мы еще были счастливы. Помню наши походы по кафе и ресторанам, кинотеатры, теплые вечера на диване в обнимку, поездки к друзьям, прогулки под луной и встречи рассветов. Я это помню. Тогда все было иначе.

Не так, как сейчас.

Все было по-другому.

Дом, работа, семья. Жизнь бурлила грезами о завтрашнем дне, а теперь… будто плаваешь в вязком формалине заточенный в пространстве и времени, пытаешься жить дальше, но… выходит скверно.

– Анют, ты можешь сказать мне, что тогда произошло? Просто скажи… скажи, что именно я наговорил в тот вечер?

Она молча смотрит на меня, и я говорю.

– Я правда не помню.

– Зато я помню, – пустая чашка отправляется к горе грязной посуды в раковине, – и никогда не забуду.

Образ Курта Кобейна в моей голове вновь приставляет ружье к виску. Он внимательно следит за нашей беседой готовый в любой момент нажать на курок. Я прямо вижу, как дрожат его пальцы. Курт в нетерпении. Он ждет следующей реплики, и тогда я говорю.

– Ну и что… мы теперь никогда не будем вместе?

– Нет.

– Анют, ну пожалуйста…

– Можем остаться друзьями, но женой я быть не хочу.

И я сокрушенно качаю головой, едва нахожу в себе силы, чтобы улыбнуться. Смотрю на нее пьяными глазами, в которых больше тепла, чем огня в руках Прометея.

Курт Кобейн жмет на курок. Звучит выстрел и в сизой дымке от пороха проступают черты лежащего мертвого тела.

И тогда я говорю.

– Я все исправлю… я теперь знаю способ.

…4…

Весь следующий день занимает подготовка.

Я просыпаюсь и первым делом беру в руки смартфон. Экран загорается, когда я поднимаю его, дабы проверить пропущенные.

Никто не звонил.

Никто не писал.

Все по нолям.

И тогда я улыбаюсь.

Поднимаюсь с дивана, открываю расшатанные дверцы шкафа и покопавшись в пакетах с вещами, нахожу свой старый свадебный костюм. Идеальный наряд к предстоящему празднику.

Я надеваю его и подмигнув клоуну, что затаился в узорах штор, шагаю на кухню. Там встречаю мать, по обыкновению своему сидящую возле окна с бокалом красного полусладкого вина из пакетов. Она с удивлением смотрит на своего сына поверх очков в черной оправе.

– Доброе утро… чего это ты так вырядился?

Улыбка не спадает с моего лица. Я молча сажусь напротив нее на корточки, касаюсь маминых рук и глядя прямо в глаза говорю.

Я говорю.

– Сегодня праздник, мам… настоящий праздник.

– С Анютой что ль помирились?

Она выдает желаемое за действительное.

В ответ я улыбаюсь еще шире. Прошу подстричь меня, как много лет назад. Беру табурет и устраиваюсь в коридоре напротив зеркала. Мама залпом допивает вино, после чего бежит в зал доставать из комода старую кусачую машинку. Ту самую, которой «мучала» меня в детстве.

Белая простынь саваном укрывает свадебный костюм и холодные пальцы мамы ласково затыкают его кончики за воротник.

– Чтоб костюм не засыпать, – поясняет она.

Помню раньше кривился всякий раз, как машинка цепляла волосы, однако сейчас – сижу смирно, подобно статуе Будды с ниспадающей улыбкой на устах.

– Спасибо, что приютила.

– Да ладно, – отмахивается она, – главное, что у вас все наладилось.

Мама наклоняет мою голову, проводя машинкой по затылку, как в детстве – больно цепляет волосы, усмехается и говорит.

– А помнишь, как раньше стричься не хотел? Все кричал, что будешь Малининым с длинными волосами, помнишь?

И я говорю.

– Помню.

Я помню мы поехали в город с дочкой. Гуляли по парку, катались на аттракционах, ели мороженое, а потом зашли в первую попавшуюся парикмахерскую.

Моя дочь… она напоминала принцессу из сказок – этакую Рапунцель с длинными шелковистыми волосами, готовую в любой момент выпустить косу из окошка замка.

Я помню, что жена запрещала.

– Даже не думайте, – говорила она.

Помню, как капли мороженого падают в каталог и помню, что уговорил дочь на самую короткую стрижку – под мальчика.

Мне казалось это забавно…

По возвращению в памяти слезы жены, бережно укладывающей отстриженную косу дочери в коробку из-под обуви, которую хранит до сих пор. Я все это помню.

И вот сейчас сидя перед зеркалом, я гляжу на свой лысый череп и сдергивая саван укрывающий мой свадебный костюм, говорю.

– Спасибо, мама. Спасибо за все…

Накинув куртку, выхожу из дома.

Холод целует щеки, и я вдыхаю морозный воздух полной грудью, без опаски быть простуженным, нараспашку бреду в ближайший магазин, где покупаю бутылку дешевого армянского рома. Того самого пойла, который когда-то перечеркнул всю мою жизнь.

– Пакет брать будете?

Ответом служит все та же улыбка Будды.

– Не сегодня.

Не знаю, быть может без меня мир действительно станет лучше. В нем не будет этой несобранности, не будет этого моего вечного хаоса, разрушающего все на своем пути… безмерного гнева на фоне алкогольной дымки. Только улыбка жены и дочери.

Счастье для всех остальных…

Эта мысль давно сидит в моей голове, а в поисковике Яндекса то и дело мелькают такие запросы как: самоубийство – самый безболезненный способ ухода из жизни – петля Линча – висельная петля – эшафотный узел.

В рекомендациях же всплывает реклама психологической помощи и прочие никому не нужные вещи.

Впрочем… ничто уже не имеет значения.

Я стою на пороге магазина. Мимо проходит старуха в красном шерстяном платке. Тот самый гриф, умерший порядка десяти лет назад, и отныне кружащий вокруг нашего дома.

– Не холодно, касатик?

Я улыбаюсь этому грифу и поднимая только что откупоренную бутылку, делаю глоток.

– И вас с праздником!

Я режу город, сквозь сугробы ледоколом пробиваюсь к месту нашего первого свидания. Снег застилает глаза, бьет по щекам, хрустит под ногами, ветер обдает руки с прижатой к груди бутылкой, словно протестуя задуманному. Однако я не останавливаюсь. Подобно кораблю, идущему ко дну с расправленным парусом, придерживаюсь заданному курсу и двигаюсь вперед.

Улыбка Будды встречает прохожих. Кто-то улыбается в ответ, кто-то стягивает брови к переносице, провожая меня недобрым взглядом. Однако все эти люди лишь блеклые тени на фоне уходящей жизни. Их отношение ко мне не имеет никакого значения. И я продолжаю улыбаться. Я улыбаюсь и иду вперед.

Все исчезло, все пропито, упущено… и уже ничего не исправить.

Жизнь кончилась… я принял решение и не хочу быть обузой.

Сажусь на ту самую скамейку, с которой все начиналось. Залпом осушаю бутылку рома, после чего остекленевшими глазами гляжу перед собой – будто пронизывая пространство и время, вижу нашу свадьбу.

Середина июня. Солнце слепит так, что на снимках в нашем свадебном альбоме все присутствующие напоминают делегацию китайцев. Наш фотограф то и дело просит зажмуриться жениха и невесту – буквально на пару секунд.

– Три… два… один… открываем глазки!

Вспышка фотоаппарата.

Вокруг друзья и родственники. Мы стоим возле памятника Пушкину, ровно на том месте, где прошло наше первое свидание. Мы пьем шампанское из пластмассовых стаканчиков. Моя жена счастлива, она смеется, и я нежно обнимаю ее за талию.

– Люблю тебя больше соли, – говорю я.

И она улыбается в ответ, потому что помнит эту историю.

Я помню, что мы были в каком-то кафе…

Это был вечер. Другой год, но также середина лета. Жара только начала спадать, уступая место долгожданной прохладе. Мы сидели за столиком под открытым небом, ждали заказ и держась за руки, смотрели как медленно плывут розовые облака над нашими головами. Освещенные закатным солнцем, они напоминали нам пушистых слоников.

– Почему больше соли?

– А ты не знаешь этой сказки?

– Нет.

Я подаюсь вперед и говорю.

– У царя было три дочери, которых он очень любил. И царь хотел узнать, кто из них любит его больше. Он вызвал дочерей к себе и задал вопрос. Он спросил, насколько вы меня любите?

– А они?

– Первая сказала, что любит царя больше золота, больше всех драгоценных камней в мире. И царь был рад такому ответу.

– Так…

– Вторая дочь ответила, что любит правителя больше, чем все платья в мире, больше всех шелков и украшений.

– И царь был рад такому ответу?

– Да. И царь был рад такому ответу. А после пришла его третья, самая младшая дочь. Как ты меня любишь, спросил ее царь. И она ответила, что любит отца больше соли.

– Больше соли?

– Да! Царь возмутился. Как так, говорит, ведь это просто соль! Разъяренный, приказал выгнать ее из своего королевства. Однако об этом прослышала добрая волшебница, взмахнула своей палочкой и из царства разом исчезла вся соль.

– И что?

– И вот на утро царю приносят завтрак, он пробует его и не чувствует вкуса еды.

– Потому что она не соленая.

– Правильно. Потому что она не соленая! Царь возмущен, он требует к себе повара. Что такое, говорит, почему у еды нет вкуса? На что повар отвечает, что во всем его царстве не осталось и щепотки соли, а стало быть, повар не может сделать еду такой же, как прежде. Царь возмущен, однако ничего не поделать. И вот он год прожил без соли и понял, что жизнь без нее стала настолько пресной, что его уже не радует золото и драгоценные камни, что ему не нужны никакие платья и украшения, и все что ему надо лишь маленькая щепотка соли. И тогда понял царь, что младшая дочь любила его больше всех на свете.

Я помню, что Анюта улыбнулась в тот момент.

Она посмотрела на меня и сказала.

– Больше соли.

Я все это помню…

Пустая бутылка выскальзывает из рук, падает к ногам. Я потираю мозоль под безымянным пальцем правой руки – единственный след, оставшийся от пятнадцати лет семейной жизни. Стряхиваю с себя воспоминания, в последний раз смотрю по сторонам, после чего поднимаюсь и подобно Иисусу, несущему свой крест, на шатких ногах бреду в сторону собственной Голгофы.

Я даже не предполагал, что у нас все так закончится.

Моя жена… это была любовь с первого взгляда. Я помню, как впервые увидел ее. Это было так давно, но я по-прежнему помню.

Помню линейку на первом курсе ветеринарного колледжа. Мы стоим в спортзале вытянутые в шеренгу, подобно курсантам военного училища, слушаем речь кого-то из учителей. Слова утопают в матах, сложенных в углу спортзала, маршируют мимо ушей, и я не могу сконцентрироваться, просто смотрю на маленькую девчушку, стоящую передо мной. В ней не больше полутора метров.

Анюта…

Я стоял у нее за спиной. Аккуратно, делая вид, что меня подталкивают, робкими шажками приблизился и незаметно для всех, наклонившись почти вплотную, вдохнул аромат ее рыжих волос. Помню, как закрыл глаза и мир вокруг взорвался яркими красками.

Никогда прежде никто из людей, не вызывал во мне подобных эмоций. И тогда я понял – она единственная, с кем я хочу встретить глубокую старость. Вязать носки перед телевизором, укрытые пледом, бурчать на молодежь и пить чай перед сном с малиновым вареньем. Только с ней и ни с кем больше.

Мы попали в одну группу. Я стеснялся открыто признаться, подшучивал, оказывал знаки внимания другим.

Все в шутку.

Как-то раз написал в ее тетрадке пожелание, чтобы она вышла за меня за муж. Анюта посмеялась, я сделал вид, что смеюсь в ответ.

Открылся лишь на втором курсе, пьяным на дне рождения друга, ушел в другую комнату, позвонил ей и все рассказал. Но даже тогда она мне не поверила. И я ждал.

Я ждал и надеялся, что когда-нибудь мы сможем быть вместе.

На третьем курсе она начала встречаться с другим. Он переехал к ней, а я… я бросил колледж, с головой ушел в депрессию и дважды пытался покончить с собой.

Мы сошлись случайно. Я позвонил ей спустя пять или шесть лет… точно не помню. Просто, без каких-либо намеков, словно старый друг детства. А потом… она стоит в сквере возле скамейки у памятника Пушкину и ждет меня. Это было наше первое свидание.

Теперь все в прошлом.

И мне безмерно жаль, что все так получилось…

Никогда раньше не верил, но сегодня захожу в церковь в надежде, что хотя бы там господь сможет выслушать все мои причитания. Уж он-то поймет, он обязательно простит и наставит на путь исправления.

Я в этом уверен.

Меня встречает темное пространство в тусклом свете лампад и грустные взгляды икон, провожают к молодому мужичку в рясе, который сидит на скамейке и о чем-то говорит с прихожанами.

Это явно семья. Муж и жена с дочкой. Они сидят и улыбаются, слушая слова парня, которому на вид не больше двадцати пяти.

Не думая о том, что смогу помешать, подхожу к ним и робко касаюсь плеча юного священника.

– Извините, – говорю я, – мы можем поговорить?

От меня разит алкоголем, я еле стою на ногах, стараюсь не смотреть в глаза отцу семейства. На нем распахнутая дубленка, под которой я вижу черную футболку с надписью «RUSSIA», вязаная шапка сдвинута на затылок на манер простых пацанов с района, которых мы в детстве называли быдлом. Он смотрит на меня, и я говорю.

– У меня очень тяжелая ситуация.

Священник оборачивается, он просит подождать.

И я жду.

Сажусь рядом на скамейку. Пот застилает глаза, утираюсь рукавом и смотрю вокруг. Упираюсь взглядом в небольшой стенд с десятками свечей, больших и маленьких. И каждая из них – это чья-то молитва к богу. Сижу и думаю о том, чтобы поставить себе свечку за упокой. Улыбаюсь. Еще рано.

В церкви тепло. С каждой секундой, проведенной здесь, чувствую, что пьянею еще больше.

Перед глазами, будто вагоны поезда, уходящего вдаль, проносятся кадры из прошлого.

ВНИМАНИЕ ПОЕЗД… ПО ПЕРВОМУ ПУТИ… ИЗ КАЛУГИ…

Я помню.

Рождение дочери. Мы с тестем пьяные пытаемся пробраться в родильное отделение, однако нас не пускают.

Мы стоим перед входом, звоним Анюте, она появляется в окнах третьего этажа. Отдернув занавеску, держит на руках наше маленькое счастье. Я машу им букетом цветов и кричу что люблю их.

ВНИМАНИЕ ПОЕЗД… ПО ВТОРОМУ ПУТИ… ИЗ МУРАТОВКИ…

Я помню наши первые прогулки с коляской. Заяц укутан так, что напоминает меховой сверток, из которого торчат задорные глаза и розовая кнопка носа с упирающейся в него соской. Наша дочка… она улыбается и четко произносит «папа».

– Ты слышал?!

– Она сказала папа!

– Почему не мама?

В ответ я пожимаю плечами, хотя перед этим уже многие месяцы, сидел перед ней, словно перед попугаем, повторяя одну и ту же фразу.

– Па-па… скажи, па-па.

Это занимало все мое время.

Поезд уходит.

Сам не замечаю, как начинаю плакать.

Глаза устремляются к сводам потолка, усыпанного изображениями ангелов вокруг Христа с распростертыми руками. Всматриваюсь в его лицо и стараюсь унять слезы, однако вскоре осознаю бессмысленность данной затеи.

Просто сижу и жду.

Священник говорит о машине.

Священник говорит, что важно ее освятить.

Отец семейства говорит, что всегда освящает каждый свой новый автомобиль.

Мать семейства говорит, что они глубоко верующая семья.

Священник говорит, что они делают богоугодное дело.

Отец семейства говорит, что деньги не проблема.

Мать семейства говорит, как важно быть православной семьей.

Их дочь сидит и молчит.

Молчу и я.

Просто жду, когда они наговорятся.

Они говорят бесконечно, слова выстреливают будто из пулемета. Их разговор и не думает прекращаться. И все это время я брожу взглядом по иконам, не в силах совладать с собой, продолжаю утирать подступающие слезы.

Не дождавшись, ухожу прочь.

Перед глазами все тот же снег, мелькающие ноги людей на заснеженном тротуаре и отсвет гирлянд в витринах. Я падаю в сугроб. Кто-то смеется, наставляет на меня камеру смартфона. Я с трудом поднимаюсь, не обращая внимание на юного оператора, продолжаю идти. Тот же снег… грязное месиво под ногами прохожих.

Обрыв пленки…

Из памяти исчезают последние несколько часов.

И вот он… поздний вечер.

Я стою на железнодорожных путях где-то за городом. Вокруг меня ели, заметенные снегом, сквозь которые проступает безликая тьма. Я окутан вязкой тишиной… будто зародыш в банке с формалином, через стекло залитых слезами глаз, всматриваюсь во тьму и вижу вдалеке приближающиеся огни электрички.

Снег ложится на рельсы. В моей руке очередная бутылка. Я не помню, когда и где покупал ее. Она наполовину пуста. Отбрасываю проклятое пойло подальше в сугроб и понимаю, что не чувствую пальцев, так как мои руки заледенели. Улыбка Будды медленно сползает с лица. С трудом поправляю воротник рубашки, отряхиваю налипшие снежинки со своего свадебного костюма и слышу голос из колонок, закрепленных на столбах вдоль железнодорожных путей.

ВНИМАНИЕ ПОЕЗД… ПО ВТОРОМУ ПУТИ… ИЗ МУРАТОВКИ…

Вынимаю из кармана смартфон и дрожащими руками отправляю жене свое последнее смс: «люблю тебя больше соли».

Слышу, как сигнализирует машинист электропоезда, требуя, чтобы я сошел с рельс. Главное не двигаться… не поддаваться искушению. Все кончено.

Я закрываю глаза и сквозь плотно сжатые веки, освещенные светом надвигающегося металлического монстра, представляю нашу семью.

Моя жена и дочь.

Мы обнимаемся, позируя перед объективом нацеленного фотоаппарата. Мы вместе, и мы счастливы. Фотограф просит зажмуриться – буквально на пару секунд. И там… в моем сознании мы втроем закрываем глаза. Я утыкаюсь носом в макушку дочери и произношу шепотом.

– Не бойся, заяц! Теперь у вас с мамой все будет хорошо.

Машинист электрички продолжает сигналить. Рев железного монстра разрывает уши. И в этот момент фотограф дает отсчет.

– Три… два… один… открываем глазки!

Вспышка фотоаппарата.

Резкий удар.

Я лечу в сугроб вслед за бутылкой, которую выбросил буквально минуту назад. Вижу брызги крови на снегу вдоль железнодорожных путей. Пытаюсь дышать, однако сломанные ребра врезаются в легкие. Беззвучно открываю рот, подобно рыбе, выброшенной на берег, лежу в снегу и широко раскрытыми глазами смотрю на пролетающие мимо грохочущие колеса электрички.

Постепенно мир утопает в тишине. И единственная мысль всплывает в сознании – ну, вот и все…

Умер.

Я будто проваливаюсь на дно… как в фильме, лечу сквозь кадры старой кинопленки и отчетливо вижу на этих застывших снимках свое прошлое. Желтые стены с облупленной краской, горы таблеток и лицо тучной медсестры, привязывающей меня к больничной койке, после вечернего укола. В последнее время я много болел… я это помню.

Кадр с одиноким мужчиной со свисающей слюной на подбородке.

Затертая кинопленка показывает мать главного героя – она приносит бульон в литровой банке, сидит с сыном на лавке возле больницы. Он ест так быстро, будто кто-то способен отнять у него эту еду, стучит ложкой по стеклу, мать утирает его рот бумажной салфеткой. На ней красный шерстяной платок, из-под которого торчат поседевшие пряди волос, на ее сыне полосатая пижама. Они сидят молча.

Следующий кадр – главный герой тычет пальцем в огромную планету, заслоняющую собой половину солнца. Она внезапно возникает в небе, привлекая взгляды всех жителей Земли без исключения. Ее странный, ослепительно белый свет сияет на небесном фоне, вызывая неподдельное любопытство и тревогу среди наблюдателей.

С чем она пришла и что ждет человечество?

Внешний вид планеты непохож на что-либо ранее увиденное. Она обладает потрясающей красотой, словно вырвана из сказочного эпоса. Ее поверхность покрыта пышной растительностью с невероятными цветами, которые плавно перетекают друг в друга, создавая неповторимые композиции на призрачном горизонте.

С каждым днем все очевиднее, что этот визави из иной вселенной имеет свою собственную биологию, отличающуюся от земной. Флора и фауна, представленные на уникальной планете, обладают зачаровывающими способностями. Растения будто излучают свет, придавая ночной темноте небес потрясающее сияние, создавая иллюзию красок, которые до сих пор считались недостижимыми.

Главный герой хлопает в ладоши, услышав по радио официальное заявление властей.

Они говорят об этой неизвестной планете – именуют ее Нибиру.

Ученые со всего мира собираются построить космический шаттл для полета на terra incognita, уверенные в том, что на этой планете существуют иные формы жизни, с которыми можно вступить в контакт.

Мужчина хочет стать частью команды. Он не может это произнести, пуская слюни, откидывает банку в сторону, тычет пальцем в небосвод и выдает нечленораздельные звуки.

Наш главный герой хочет быть космонавтом, в результате чего медсестры называют его Гагариным.