Текст книги "Национальная Россия: наши задачи"

Кризис демократии обостряется

Когда двадцать лет тому назад автор этих строк выступил в печати с рядом статей, вскрывавших кризис современной демократии, то он встретил слева явные признаки раздражения, обиды и гнева. Это было понятно: эта критика оскорбляла политическую «веру», подтачивала миросозерцание людей, покушалась на усвоенные ими «нравственные» основы. «Демократия», как «знамя жизни», была тогда, да для многих осталась и теперь – «священным догматом» бытия, критерием добра, заветным идеалом, той высшей целью, которой они посвятили свою жизнь, ради которой они боролись, приносили жертвы и гимнами провожали в могилу своих товарищей, героически «павших в борьбе роковой»… Она заменяла людям утраченную религию, и их «демократическая гуманность» с ее фальшивой сентиментальностью, обращенной исключительно налево, составляла последний искаженный остаток христианства. От демократии ждали, да и теперь ждут, – ждут с уверенностью, с пафосом, с инквизиционной нетерпимостью, – «спасения» для будущей России. Кто приемлет эту веру, тот «человек», деятель, строитель будущего; ему открыты «двери», «салоны», газеты и издательства; он будет приглашен во всевозможные «координирующие» «субординации», а в «решающие дни российской эмиграции» (как теперь заносчиво и глупо выражаются) ему позволят сесть за один стол с болтливо-претенциозными «вождями» и получить «свою долю» в распределении добытых «нумизматических коллекций»… Но кто не приемлет эту веру, тот будет беззастенчиво оклеветан, извергнут, изолирован и демократически казнен по системе организованного «замалчивания».

Так было двадцать-тридцать лет тому назад, так осталось и теперь. На свете существует и сплоченно работает демократическая инквизиция. И чем она настойчивее и активнее, тем больше жертв, мук и крови потребуется в будущем для того, чтобы люди отрезвились и образумились от этого демагогического угара… Однажды эта инквизиция будет, конечно, изжита наподобие того, как изжилась и угасла католическая инквизиция, но до тех пор мы, все мы, не разделяющие эту слепую веру и обладающие другими, религиозно-духовными основами миросозерцания, должны быть готовы ко всякой клевете и ко всякой интриге. Недемократ должен знать и помнить, что законы чести, порядочности, права и свободы в применении к нему будут истолкованы в самом превратном и для него вредном смысле; что демократическая инквизиция всегда будет требовать «гуманности» – налево, даже для заведомого и изобличенного атомного шпиона, но никогда не вспомнит о «гуманности», когда дело коснется патриотов и героев правого умонастроения. Последние десять лет дали тому более чем достаточно иллюстраций и доказательств.

Но все это относится к «идеологам» демократии. А между тем исторический процесс развивается сам по себе, независимо от этих фанатиков и инквизиторов, и свидетельствует недвусмысленно о том, что кризис демократии все углубляется и обостряется… Основный черты его могут быть описаны так:

1. Исторически демократия выступала с протестом против «дурного» управления и «дурных» правителей старого режима. Ее претензия состояла в том, что именно она призвана указать прекрасных правителей и справедливое управление. Демократия претендовала на выделение нового, истинного политического отбора: новой «аристократии» свободы, справедливости, честности и характера; и все это должно было осуществляться периодически всеобщими и равными выборами. И вот эта претензия слишком часто не оправдывается. Выборы стали выделять слишком много партийных честолюбцев; «деятелей», лишенных политического и хозяйственного опыта; людей с интернационально подорванным патриотизмом «политиков», радеющих не о государственном деле, а о классовых и партийных завоеваниях; демагогов вроде Гитлера, Геринга, Геббельса, Тельмана, Тореза, Тольятти, Дмитрова, Бэвана и Джона Льюиса; международных нырял вроде Парвуса-Гельфанда, Радека и Леона Блюма; авантюристов-предателей вроде Альфреда Розенберга, Пьера Лаваля и норвежского Квислинга; спекулянтов-приобретателей вроде Ставицкого; близоруких политиков вроде Мэкдональда и Чемберлена-мюнхенского; и многое множество парламентских карьеристов. Таким образом демократические выборы не обеспечили нового качественного отбора и выдвигали людей небольшого государственно-мирового масштаба.

2. Далее, кризис демократии вызывается тем, что ее форма обезволивает государство и государственную власть. За последнее столетие сложность и ответственность государственных задач все возрастала. Культурная, хозяйственная и национальная жизнь народов дифференцировалась (т. е. становилась все сложнее и многограннее), а единство и сила государственной власти шли в демократиях на убыль. Демократия несет государству расслоение, самоутверждение корыстной особи, идею классовой борьбы, партийную непримиримость и волевой застой. Демократия хочет строить все на «сговоре» и в то же время развязывает центробежные силы. Она не желает сильной власти и задвигает крупных, волевых и сильных людей. Она принципиально вовлекает всех в политику и будит в людях честолюбие, властолюбие и жажду фигурирования. Ее политика очень легко приобретает черты беспринципного ловкачества, демагогии, интриги и торговли. Этим она растрачивает время и энергию и попирает принцип экономии сил. Демократия лишь с большим трудом добивается государственного единения; она презирает начала авторитета, субординации, водительства и принуждения; и не понимает, что за этим скрывается тяга к революции и анархии. Единая, сильная, прочная, устойчивая и ответственная власть не желательна ей и не дается ей – и в этом заложено начало кризиса и распада. Преуспевать она может только в малых и притом невоюющих государствах, подобных федеративной Швейцарии; или же в государствах с устойчивым благосостоянием (Соединенные Штаты, прежняя Англия).

3. Итак, вовлечение всех в политику, в голосование, в выбирание и в кандидирование – входит в самую сущность демократического строя. Но всякая подача голоса есть суждение о судьбах народа, о государстве, о строении власти, о национальной культура, о церкви, об армии, о финансах, о школе, о воспитании, о праве, о суде и о хозяйстве страны. А так как «все» отнюдь не компетентны во всех этих великих делах и ответственных задачах, то почти все эти изъявления оказываются превышающими личную силу суждений у голосующего. Люди судят и решают о том, о чем понятия их отнюдь не дозволяют им судить. Поэтому они отвечают не на тот вопрос, о котором их спрашивают; они подменяют ответственный и претрудный вопрос – безответственным и легким. Их спрашивают о едином и общем благе народа и государства, а они отвечают о своем личном или партийном интересе. Им не хватает правосознания, знаний и гражданского мужества. Поэтому демократическое голосование пытается извлечь публичное спасение из множества ошибочных и недоразуменных суждений, из вороха шкурных ответов. Вот почему мудрый Томас Карлейль восклицал с неподдельным отчаянием: «Мир изобилует олухами, а вы добились всеобщего голосования!»

Поэтому демократии слишком часто выбирают не лучших и не компетентных людей, а массовых «угодников», обещателей, льстецов, демагогов, крикунов и честолюбцев. Голосование здесь безответственно, а тайная процедура «хоронит все концы в воду». Остальное доделывает арифметический подсчет голосов: он и решает, которая из партий, проламывающаяся к власти всеми правдами и неправдами, «победила» и в данный момент «имеет право» захватить государственную власть.

Итак, принцип демократии есть безответственный человеческий атом и его лично заинтересованное и некомпетентное изволение. В этом уже заложено начало кризиса.

4. Демократ строится механизмом выборов. Этот механизм якобы основывается на «свободе мысли» и «воззрений»; и именно в силу этого он предоставляет в государственном деле каждому неучу право на невежество, каждому глупцу право на тупость, каждому жадному право на продажность, каждому бессовестному человеку право на интригу, каждому неразоблаченному предателю право на предательство. О воспитании ответственности и о прикреплении личного голоса к основам здорового правосознания формальная свобода не позволяет и думать. Об умственном и нравственном ранге людей принцип равенства не позволяет и заикаться. Зато слепая и мстительная партийность часто развертывается во всей своей вредоносности.

Но партийная работа требует прежде всего личного честолюбия и денежных средств. И вот, оказывается, что демократия напрягает и развязывает в народе силы честолюбия и ставит их в зависимость от финансовых ассигнований. Наивно было бы думать, что партийные денежные средства, необходимые на издание газет и брошюр, на пропаганду и агитацию, на содержание организационных центров, на разъезды ораторов и на подкуп нужных лиц, могут быть собраны партийными членскими взносами. Эти средства поступают обычно из непроглядной кулисы, из источников, которые, например, в современных Соединенных Штатах, то и дело подвергаются заподозреванию и безнадежной «проверке»: ни партийные деньгодатели, ни партийные деньгополучатели не заинтересованы в публичной и недвусмысленной отчетности, и все тонет во тьме. Наиболее яркими образцами партийного «субсидирования» являются сношения между Лениным и Людендорфом (через Парвуса-Гельфанда), широкое излияние валюты национал-социалистами по всей Европе и та бесконечная растрата русских национальных средств, которая вот уже 36 лет практикуется советскими коммунистами во всем мире для оплаты партийных и избирательных голосов во всех странах света… Само собой разумеется, что кроме таких явно иностранных источников в каждой стране имеются еще свои внутренние: то полумеждународные, то национально-капиталистические, то правительственные, то конфессиональные…

Во всяком случае, история устанавливает как факт, что демократические выборы требуют больших партийных средств и расходов и что источники этих «дотаций» тонут в международной мгле и не встречают достодолжного разоблачения и отпора в демократиях. Таков четвертый главный источник кризиса демократии: партийная зависимость от непроглядных «дотаций», то внутренних, то прямо вражеских, нередко просто корруптивных…

Тот, кто внимательно продумает указанные мною опасности, раскрывающееся для демократического режима на каждом шагу, тот поймет без труда политические события последних двадцати лет; он сумет верно предусмотреть и предстоящую политическую эволюцию.

Государство есть начало волевое и действенное. Его нужды и пользы требуют зоркого видения и решимости. Режим, не способный к волевым решениям будет неизбежно погрязать в партийной торговле и интриге, растрачивать время, упускать спасительные возможности и разочаровывать своих граждан. Вследствие этого голосующие граждане давно уже начали охладевать к своему «праву голоса»; и чем чаще их тревожат призывом к урнам, и чем сложнее жизнь страны, и чем сильнее волевые колебания и нерешительность правления – тем острее становится кризис демократии; особенно тогда, когда последние остатки гражданственной жертвенности иссякают в войнах, а левые или правые демагоги манят «спасительными» программами, льстят массовым страстям и обещают волевую политику. Демократические массы самых передовых государств не в силах разобраться в лживости и несбыточности этих демагогических посулов: это превышает их силу понимания и суждения. Помимо этого они дорожат частным прибытком и закрывают себе глаза на несовместимость этого вожделенного прибытка с национальным благом или даже публичным спасением. К этому их особенно неутомимо и систематически приучают социалистические партии, мыслящие по схемам классовой программы и интернациональной солидарности: «зачем вооружаться, когда в крайнем случае можно интернационально брататься?»; «что нам колониальные владения, когда пробил час для экспроприации стальной промышленности?»; «не к чему затрачивать деньги на постройку флота, когда лучше повысить рабочим заработную плату и тем привлечь их голоса на выборах!»; «нельзя увеличивать бюджет на авиацию, когда несколько миллионов партийной полуинтеллигенции требуют себе доходных мест в рядах социалистической бюрократии!»; «а может быть бесплатная выдача очков, париков и корсетов гораздо важнее для народного здравия, чем надлежащий импорт жиров и мяса?»…

Во всех таких постановках вопроса смысл государственного бытия утрачивается совершенно; демократический режим начинает заживо разлагать государство и вступает в период острого кризиса (современная Англия).

Иной путь того же самого кризиса ведет через машину парламентаризма. Партии думают не о государстве и его судьбе, а о своих избирателях. Избирателям надо угождать, иначе грозит провал на следующих выборах. Но угождение это состоит в предоставлении им реальных благ: свои вожделения у крестьян, свои у рабочих, свои у городского мещанства… Все обременительное для них надо предотвратить; всякие облегчения и подачки им надо протащить через парламент. А тут, как назло, выступают конкурирующие партии, которые того гляди обещают и продвинуть больше. Отсюда эта специфическая «парламентская» атмосфера: «Я ни за что не дам тебе провести такую-то реформу, потому что я ее сам хочу провести; реформа нужна и хороша, но она должна идти не от тебя, а от меня; если же и ты мне тоже не дашь провести ее, то пусть она проваливается…» И еще: «Всякое министерство, спасающее страну не но моему рецепту, должно быть провалено!..» Или еще: «Вы мое министерство провалили, хорошо: за это я провалю всякое ваше министерство, будь оно хоть семи пядей во лбу и предлагай оно хотя бы одни мудрые и справедливые реформы…» Парламент превращается в какую-то спортивную площадку, совершенно лишенную «спортивного джентльменства». «Лес» забыт; остаются одни «деревья»; и люди, цепляясь за деревья, стараются нанести друг другу обессиливающие удары палками. И только в одном враги готовы солидаризироваться: не пускать впереди людей с сильным, независимым характером, хотя бы мудрость и правота была всецело на их стороне. Есть такие шумливые и скучные машины, перетирающие тяжелые камни в гравий; они не строят, а только перемалывают. В такой законодательной машине ни одно государство не нуждается; и если парламент начинает молоть гравий, то он разочаровывает народ и губит государство.

Третий путь этого кризиса ведет прямо к диктатуре! Это путь безволия и творческого бессилия средних партий и обманной демагогии со стороны крайних партий – то левых, то правых. Опыт истории показывает, что народные массы ценят в демократии не свободу, а прибыток. Свобода нужна тем, кто ведет духовную жизнь; безмерная свобода особенно желанна, честолюбцам, карьеристам и демагогам. Широкие же массы мечтают о легком и быстром улучшении своего материального состояния: меньше налогов, меньше повинностей, меньше работы, отсутствие сословных (а по возможности – и образовательных) ограничений, легкое обогащение, легкое карьерное возвышение, прочность «социальных завоеваний», комфорт и удобство (автомобили, мотоциклетки, велосипеды) и поток развлечений. С самой древности, выдвинувшей лозунг «хлеба и зрелищ», изменилось немногое; точно формулировал это мне недавно итальянский подросток, сводивший все к лозунгу «хочу развлечений («io volo divertisi).

Подобно этому наивно и неверно воззрение, будто народные массы стремятся к равенству; совсем нет, они хотят неравенства в свою пользу («ôte toi de l`а que je m`y mette») и считают это «справедливостью». В основе же этого мнимого «эгалитаризма» лежат жадность и зависть.

Вот почему в периоды исторической нетерпеливости (после стихийных бедствий, эпидемий, войн, во время экономических кризисов, революций и гражданских войн) слух народных масс оказывается особенно обостренным и отзывчивым для всяких «волевых» программ имущественного сдвига, передала или просто грабежа. И надо признать, что демократический строй, приучающий массы не к служению, а к приобретательству, не к жертвенности, а к притязаниям – готовит сам себе крушение именно в этом направлении. На всякого «обещателя» найдется более беззастенчивый конкурент; на всякого социального демагога найдется превосходящий его проповедник уголовного грабежа (Ленин: «грабь награбленное»). И если демократия организует сущий «аукцион» государственной власти, то ее сметет революция, разрешающая «вольную экспроприацию» – и народ отдаст «свободу» за прибыток и «равенство», за вольное захватное неравенство в свою пользу. И тогда все это увенчается левым или правым тоталитаризмом…

Эволюция демократического режима совершается за последние 20 лет именно в этом направлении. На наших глазах демократическая Германия организовала себе правительственное безволие, накопила 6 миллионов безработных, отреклась от свободы и голосования и рухнула в правый тоталитаризм Гитлера, увлекая за собою всю восточную половину Европы (1933–1945). На наших же глазах разложился демократический Китай Сун-ятсена и провалился в кровавый тоталитаризм Маотзентунга. На наших глазах совершается распад английской империи, метрополия которой предалась демагогическому социализму; и надо еще знать, что за первую половину 1953 года Эттли и его партия настолько полевели, что выставили в своей программе новое возвращение к социализму (новый захват промышленности, вмешательство в строение кораблей и воздушных аппаратов, в дело продовольствия, возврат к бесплатному лечению и т. д.): они ничего не забыли и ничему не научились…

А ныне все указанные нами опасности надвигаются на Францию и на Италию.

Поучительно, что тревога за устойчивость демократии, вызываемая указанными нами опасностями, обнаруживается и в кругах самих «верующих» демократов. Приведу несколько показательных выдержек из современной прессы.

Вот что писали, например, за последний месяц авторитетные демократические газеты объективной Швейцарии.

Франция «со своим парламентом, совершенно не поддающимся ни руководству, ни предусмотрительному учету, с этим парламентом, выбрасывающим из седла всех претендентов на пост министра-президента, одного за другим, – опустилась на самый низкий уровень своего политического развития». «Из двадцати политических кризисов, разыгравшихся после освобождения страны от оккупации, современный кризис является самым злостным, грозящим скорее всего развернуться в кризис государственный…» Этот кризис «гасит всякую надежду на скорую нормализацию нынешних хозяйственных и платежных отношений… И та отчаянная политика отчаянных мер (Desperado-Politik), которая стала ныне неизбежной, скоро отомстит за себя всему французскому хозяйству».

Еще гораздо резче прозвучали слова председателя французского парламента Эррио: «У нас всякая политика уперлась в мертвую точку. В глазах всего мира мы оказываемся неспособными наладить собственные внутренние дела. Никогда еще Франция не страдала подобным малокровием. Наша угрожаемая, ославленная и презираемая страна гибнет от того, что каждый требует жертв от другого, но не желает принять их на себя»… – Тот, кто просматривал за этот месяц французские газеты «L΄Aurore», «Le Figaro», «Le Monde», находил в них слова настоящего политического отчаяния. Что делать? Где спасение? В роспуска парламента? В обновлении конституции? Мы отвечаем: в обновлении и облагорожении национального правосознания…

Слова эти были только что написаны, как телеграф принес из По текст последней речи французского президента Венсена Ориоля. Приводим буквальную выдержку: «Демократия есть труднейший из всех режимов». Она требует от граждан и от их представителей большого гражданского мужества, соглашений и единомыслия! Иначе она вырождается в анархию и бессилие. Поэтому необходим государственный авторитет для того, чтобы бороться с этой болезнью, которая грозить всем свободным режимам и в особенности режиму во Франции. Государственный авторитет необходим для того, чтобы защищать национальный суверенитет от нападений со стороны различных интересов, которые желают оказывать давление на парламент. Необходим пересмотр французского государственного устройства, но еще неотложнее реформа политических нравов во Франции». В заключение Ориоль вспоминает завет великого французского короля Генриха Четвертого (первого из Бурбонов, 1555–1610): «Мы родились не только для себя, но, прежде всего, для того, чтобы служить родине…» Мудрые и верные слова Ориоля, увы, конституционно бессильного и беспомощного главы государства!

Еще в более серьезном тоне обсуждаются итоги последних выборов в Италии. За последние годы казалось, что осторожная, но мудрая и социальная политика Де Гаспери консолидирует финансовое, хозяйственное и международное положение страны. Но июньские выборы 1953 года дали неожиданные результаты: ослабление центральных, созидательных партий и радикализация крыльев; – мощное укрепление левого крыла и некоторое небольшое укрепление правого крыла. Коммунисты и их оруженосцы, левые социалисты Ненни, имевшие в 1948 году 8,1 миллиона голосов, получили на этот раз 3,6 миллиона (прирост в полтора миллиона). Католики («христианские демократы»), получившие ныне 10,8 миллиона голосов, потеряли за пять лет два миллиона. И вот люди встревожено спрашивают себя: что же будет, если такое явление возобновится на следующих выборах 1958 года? Тогда коммунисты соберут 11 миллионов голосов, а католики всего 9 миллионов – и Италия станет на путях легальной демократии провинцией Коминтерна!

Необходимо учесть при этом следующее. Голосовали и мужчины, и женщины. Процент активно участвующих был необычайно высок, выше 1948 г. Подано было из 30,2 миллиона голосов 28,3, что составляет почти 94,7 проц. Из мужчин воспользовались правом голоса 93,5 проц., из женщин 94,7 проц. – Возрастной ценз для выборов в сенат был 25 лет; для выборов в парламент – 21 год. Эти 4 года дают в общем те 2 миллиона голосов которые и были отданы крайним партиям. Важно отметить, что конфессионально итальянцы считаются католиками почти на 99 проц. всего населения. Марксисты являются в Италии отлученными от церкви. Огромные вспомогательные организации были пущены в ход католиками, чтобы привлечь голоса к католической партии; но выборы показали, что всего 40 проц. католиков пошли за церковью, тогда как остальные не посчитались ни с ее запретами, ни с ее угрозами. Падение политического авторитета Ватикана оказалось катастрофическим; а тайна голосования сокрыла массовый государственно-религиозный грех.

В результат Италия повернула налево. Обманные призывы коммунистов к «международному миру», к «социалистическому благополучию» и т. д. превозмогли. Слабость политического суждения у итальянских баб и ребят и свобода коммунистического лганья – пошатнули все здание итальянского государства. И швейцарская демократическая печать делает такие выводы. «Опасность, которая ныне грозит Италии, состоит в возможности, что демократия во имя демократических принципов разрушит демократию, т. е. себя самое». До первой войны не было никаких коммунистических и фашистских партий, а парламентские выборы и образование правительства были действительно демократическими процедурами. Ныне, по опыту последних 35 лет, всякий знает, что коммунисты суть политические шулера. Но если шулер предлагает кому-нибудь играть в карты, то тот имеет только две возможности: или избить шулера его собственными картами, или, еще лучше, совсем не садиться с ним за стол. Применительно к теперешней Италии это означает, что необходимо покончить с прежней близорукой и сверхтерпимой политикой по отношению к коммунистической партии. Терпеть дольше от лица демократии и смотреть, как сила, враждебная демократии, разрушает демократию – было бы самоубийством демократии. И вся судьба Италии, а с тем вместе и судьба свободной Европы зависит от того, поймут ли это Де Гаспери и другие демократические партии, включая и социал-демократов Сарагата, и сумеют ли они найти в следующее пятилетие перед лицом необычайно серьезной коммунистической опасности новые и более смелые решения или нет».

Трудно сказать, какие «более смелые» решения могут найти принципиальные демократы, еле-еле располагающие большинством в стране? Нельзя же запретить коммунистическую партию, владеющую почти десятью миллионами голосов в стране и представленную 70 депутатами в сенате и 218 депутатами в парламенте; да и правые социал-демократы на это не пойдут, ибо им выгоднее опираться на своих крайних левых «братьев». Не могут же «истинные демократы» решиться на гражданскую войну! Но они не могут также лишить права голоса итальянских баб и ребят… Решиться же на радикальные социалистические реформы в стране – значило бы отречься от своей программы и начать «увертюру» к коммунистической «опере». Остается правофашистский переворот, осуществляемый католиками… Но фашистская карта в Италии уже отыграна, скомпрометирована и бита.

Эта тревога швейцарских газет за устойчивость демократии в Европе вполне обоснована. Люди, подобные Бенито Муссолини, имеющие мужество открыто признать свои левые ошибки, оторваться во имя социальной программы от социалистической доктрины, и начать новый политический отбор на формально недемократических основах, – редки и задача их, как показала история двадцатого века, чрезвычайно трудна. Демократия подняла и расшевелила повсюду человеческую гущу, а коммунизм раздразнил и мобилизовал из этой гущи человеческий отброс, который ныне готов затопить собою всякий новый политический отбор. История фашизма в Италии и национал-социализма в Германии доказала это наглядно.

Вот почему мы имеем полное основание утверждать, что кризис демократии обостряется. И невольно спрашиваешь себя: неужели народам Европы недостаточно тех потрясающих социально-политических уроков, которые явлены в России, в Польше, в восточной Германии, в Венгрии, в Румынии, в Болгарии и в Китае? Неужели только то, что испытано на своей собственной «шкуре», способно открыть людям глаза? Неужели необходима школа коммунистического рабства и отчаяния?