Текст книги "Национальная Россия: наши задачи"

О свободной лояльности

Когда мы говорим о «лояльности», то мы разумеем согласие и готовность гражданина признавать и блюсти законы своей страны. Английское слово «лоо» означает «закон, право»; согласно этому «лойэл» надо переводить – «верный, честный, законопослушный». И вот всякий правопорядок, всякий государственный строй покоится на согласии граждан верно и честно блюсти действующие законы: не преувеличивать произвольно свои полномочия, не преуменьшать произвольно свои обязанности и избегать всего запрещенного.

Принудить граждан к этому нельзя. Нет такого режима, который обеспечил бы механическую покорность граждан. Правда, современное нам поколение тоталитаристов-террористов изобрело такие меры, которые отпугивают граждан от всякой открытой непокорности и закрепляют их повиновение страхом, голодом, ссылкой, всяческими унижениями и оскорблениями, пытками и казнями. Но жестоко ошибается тот, кто думает, что этот режим обеспечивает «законопослушность» в стране. Никогда и нигде еще произвол чиновников и партийцев, дерзание «урков», признающих один только «блат», изощренная ловкость отчаявшихся граждан и, главное, внутреннее отвращение всех честных и свободолюбивых людей к «декретам» «своей страны», и к противоестественным и варварским распоряжениям «своей власти», не достигали такого развития и такой силы. Люди повинуются потому, что не сумели преодолеть свой страх; они покоряются и проклинают; они «подписывают»– и внутренне отрекаются. И ждут только такого стечения обстоятельств, и ищут только тех лазеек, которые дали бы им возможность осуществить свою жизненную потребность в непослушании и свою мечту о «нелегальности».

Напрасно продажные журналисты пишут в Европе о том, что коммунизм «воспитывает» русский народ к законопослушности и дисциплине и укрепляет в России лояльность и правопорядок. В действительности происходит обратное: противоестественный режим, закрепляемый страхом и предательским доносом, разлагает русское правосознание до глубины, подрывает его основы (религиозность, чувство собственного достоинства, честь, совесть и веру в добро), взращивает в людях вкус к «блату» и безразличие к «доброму имени». Никогда еще и нигде страх не воспитывал правосознания и рабский порядок жизни не вел людей к свободному повиновению. Нигде еще и никогда тирания не научала граждан чтить закон и право, и не прививала им добровольной лояльности.

А между тем, истинная лояльность свободна и добровольна. Каждый из нас призван к ней и каждый из нас должен сам, без принуждения и страха – постигнуть ее сущность, признать ее необходимость для родины и ее значение в собственной жизни и добровольно вменить себе свои полномочия, обязанности и запретности, выражаясь юридически-весь свой «правовой статус». В этом никто никогда не заменит «меня самого»: ни родители, ни учителя, ни полиция, ни судьи, ни правительство. Этого не вынудят у человека ни тюремщики, ни палачи. Это есть дело духа и притом личного духа и свободного духа. Нельзя быть «верным» от страха; такая верность недолговечна: пройдет страх, и человек станет предателем. Нельзя быть «честным» по принуждению; и там, где принуждение кончается, из такой «честности» вырастает обман или прямая подлость. Честным, верным, законопослушным можно быть только самому, по личной убежденности, в силу личного решения, по зову личной чести и совести, из чувства собственного достоинства, на основе крепкой веры в Бога. Нет этого – и нет правосознания и лояльности: человек превращается из гражданина в плута, в ловчилу, в авантюриста, в лицемера, в полупредателя; он становится вечным кандидатом в уголовные или в дезертиры и сам утешается поговоркой – «не пойман – не вор». Он не опора правопорядка, а живая брешь в нем. В государственном здании – он «картонный кирпич». В армии – он, по древнему русскому слову «бегун и хороняка».

Настоящее государство держится не принуждением и не страхом, а свободной лояльностью своих граждан: их верностью долгу, их отвращением к преступности, неподкупностью чиновников, честностью судей, патриотизмом избирателей, государственным смыслом парламентариев, гражданским мужеством писателей и ученых, инициативной храбростью и дисциплиной солдат. Все это не может быть заменено ничем. Человек есть самодеятельный волевой центр, субъект права, а не объект террора и эксплуатации. Он должен строить себя сам, владеть собою, управлять собою и отвечать за себя. В этом основная сущность всякого права, правопорядка и государственности.

Только при таком понимании нам раскроется смысл идеи «общественного договора». Эта идее имеет в государственной жизни свой строгий предел, а именно: он выговаривает основу человеческого правосознания, а не принцип государственной формы. Каждый из нас призван вести себя как человек, свободно обязавшийся перед своим народом к лояльному соблюдению законов и своего правового «статуса» (т. е. своих полномочий, обязанностей и запретностей). Такого «общественного договора», о котором пишет Ж.-Ж. Руссо, никогда не было и не будет, и Руссо сам знает это. Но нечто подобное этому должен пережить каждый человек в глубине своего правосознания, налагая на себя (свободно и добровольно) духовно – волевое самообязательство гражданина.

В основе идеи «общественного договора» лежит верная потребность воззвать к свободному самообязательству и к добровольной лояльности в душе гражданина; ибо без этой лояльности – нет гражданина, а есть одна пустая видимость его; и нет государства, а есть одна иллюзия. Народы и государства держатся только правосознанием своих граждан и своих правителей. И от воспитания его зависит вся будущность России.

Но сколь же нелепо превращать этот призыв к личному правосознанию в основу государственной формы и признавать только те режимы, которые, якобы, основаны на «общественном договоре» – как на единообразном историческом событии, или как на беспрестанно повторяющейся политической процедуре. Именно так истолковала идею «общественного договора» первая французская революция; именно этим она потрясла и измучила свою страну до основания; именно этот предрассудок она оставила в наследие последующим французским революциям (1830, 1840, 1870), а также, увы, русским доктринерам. Но дело в том, что таких режимов вообще нет, не было и не будет: ибо всякое «учредительное собрание» есть лишь грубая карикатура на «общественный договор», и никакой «референдум» не в состоянии осуществить его. Общественный договор требует в идее – чтобы голосовали все без исключения и чтобы всеобщее решение было единогласно; ибо только тогда действительно осуществится начало всеобщей добровольности. Добиваться этого – безнадежно, наивно, нелепо и гибельно. Всеобщая добровольность, превращенная в государственную форму, приведет к порядкам прежнего польского сейма, где один несогласный или протестующий голос срывал всякое решение («не позволям!»). Такой порядок существовал в Польше с 1652 до 1764 года; он «взорвал» 48 сеймов из 55, подорвал польское законодательство и государство и обессилил страну; и даже конституции 1764 и 1791 годов, формально отменившие этот порядок, не сумели преодолеть его в жизни. Ныне на наших глазах введение «единогласия» и право «вето» губит организационную работу Лиги Наций (УНО).

Нелепа претензия гражданина, чтобы ему дали право заключать в пределах своего государства любые «общественные договоры», расчленять свою страну, федерироваться или не федерироваться с кем ему заблагорассудится, останавливать организацию государства и действие закона заявлением своего несогласия, заявлять об одностороннем «выходе» и «вхождении» и т. д. Все это есть путь к анархии и соответствует программе анархизма. Поэтому все это – безгосударственно и противогосударственно, политически бессмысленно и национально гибельно.

Неужели же русские «жирондисты» не разумеют всего этого… Нет, конечно, разумеют. Для чего же они требуют этого, предсказывают это как «неизбежное» и замалчивают гибельность всего этого для России… Потому, что они приняли задание расчленить Россию во что бы то ни стало и погасили в себе русскую национальную лояльность.

В поисках справедливости

Сколь бы разрушительны и свирепы ни были проявления русской революции, как бы ни попирала она всякую свободу и всякую справедливость, – мы не должны упускать из вида, что русский народ пошел за большевиками в смутных и беспомощных поисках новой справедливости. «Старое» – казалось ему несправедливым, «новое» манило его «справедливостью». К этому присоединились, конечно, и не благие побуждения: жадность, мстительность, злоба, честолюбие и т. д.; но за потакание этим страстям русский народ был жестоко, невообразимо наказан самою революцией. И вот верно понять революцию значит понять ее не только как наказание злой воли, но и как заблуждение доброй воли. И вывести русский народ из революции сумеет лишь тот, кто вернется к первоначальным поискам справедливости и восстановит эту старую традицию русской души и русской истории.

Русский народ должен быть возвращен к этим поискам. Он должен покаянно опознать выстраданное им заблуждение, – свою беду, и свою кару, и свой грех. Он должен увидеть впереди иные, новые, творческие пути, действительно ведущие к справедливости, – пути, указанные христианством, но доселе не найденные и не пройденные человечеством. Он должен понять, что именно дурные страсти подготовили его порабощение, ибо они ожесточили его сердце, разложили его ум, подорвали его государственную волю и обессилили его инстинкт государственного самосохранения. Ожесточившись, он пошел за безбожием, бессовестностью и бесправием, а они только и могли привести его к вящей несправедливости.

Однажды все народы поймут, что социализм и коммунизм вообще ведут не к справедливости, а к новому неравенству и что равенство и справедливость совсем не одно и то же. Ибо дело в следующем.

Люди от природы не равны: они отличаются друг от друга – полом и возрастом; здоровьем, ростом и силою; зрением, вкусом, слухом и обонянием; красотою и привлекательностью; телесными умениями и душевными способностями – сердцем и умом, волею и фантазией, памятью и талантами, добротою и злобой, совестью и бессовестностью, образованностью и необразованностью, честностью, храбростью и опытом. В этом надо убедиться; это надо продумать – раз навсегда и до конца.

Но, если люди от природы не одинаковы, то как же может справедливость требовать, чтобы с неодинаковыми людьми обходились одинаково… Чтобы им предоставляли равные права и одинаковые творческие возможности… На самом деле справедливость совсем и не требует этого; напротив, она требует, чтобы права и обязанности людей, а также и их творческие возможности предметно соответствовали их природным особенностям, их способностям и делам. Так, именно справедливость требует, чтобы законы ограждали детей, слабых, больных я бедных. Именно справедливость требует, чтобы способным были открыты такие жизненные пути, которые останутся закрытыми для неспособных. («Дорогу честности, храбрости, уму и таланту»). Подоходный налог устанавливает справедливое неравенство; напротив, «партийный билет» коммуниста устанавливает несправедливое неравенство.

Уравнивать всех и во всем – несправедливо, глупо и вредно. Но это не значит, что всякое неравенство будет справедливо. Есть несправедливые преимущества (напр. – безнаказанность влиятельных чиновников); но есть и справедливые преимущества (напр., трудовые льготы беременным женщинам).

Бывают верные, справедливые неравенства (т. е. преимущества, привилегии, послабления, ограждения), но бывают и неверные. И вот нередко люди, возмущаясь чужими, неверными привилегиями («это несправедливо»), начинают восставать против всяких привилегий вообще и требовать всеобщего равенства. Это требование несправедливо; оно проистекает из ожесточенного и потому ослепшего сердца, а ожесточенное сердце не видит человеческого разнообразия и начинает «приводить всех к одному знаменателю».

Но, помимо этого, всеобщее уравнение вредно и в жизненном отношении; уравнять всех «наверх» (т. е. сделать всех одинаково образованными, хорошо одетыми, богатыми и здоровыми) – невозможно. Всякое преднамеренно быстрое уравнение может двигаться только «вниз», понижая общий уровень (т. е. делая всех одинаково необразованными, плохо одетыми, бедными или больными). К этому и стремилась коммунистическая революция; чтобы не было капиталистов и «кулаков», она делала всех нищими; чтобы не было профессиональной касты ученых, она наводняла профессорский состав невеждами и болтунами, и этим насаждала всероссийское невежество. И так от коммунистического равенства русские люди становились полубольными, оборванцами, измученными, нищими и невеждами – они все теряли и не выигрывали ничего.

Однако, опыт революции выяснил еще и то, что такое уравнение на самом деле просто неосуществимо. Никакие человеческие меры, никакой террор не может сделать людей «одинаковыми» и стереть их природные различия; люди родятся, растут и живут – неравными от природы; а равное обхождение с неравными людьми создает только мучительные для них и нравственно отвратительные несправедливости. Революционное равнение «вниз» ведет к тому, что худшие люди (карьеристы, симулянты, подхалимы, люди беспринципные, бессовестные, продажные, «ловчилы») выдвигаются вперед и вверх, а лучшие люди задыхаются и терпят всяческое гонение (по слову Шмелева: «гнус наверху, как пена, а праведники побиваются камнями»). В результате этого худшие сплачиваются в новый привилегированный слой («партия») и создают новое, обратное неравенство, – беспомощность обнищавшего народа перед всемогущим партийным чиновником, политическим доносчиком и палачом.

Отсюда уже ясно, что справедливость не только не требует уравнения, а наоборот: она требует жизненно верного, предметного неравенства. Надо обходиться с людьми не так, как если бы они были одинаковы от природы, но так, как этого требуют их действительные свойства, качества и дела, – и это будет справедливо. Надо предоставлять хорошим людям (честным, умным, талантливым, бескорыстным) больше прав и творческих возможностей, нежели плохим (бесчестным, глупым, бездарным, жадным), – и это будет справедливо. Надо возлагать на людей различные обязанности и бремена: на сильных, богатых, здоровых – большие, а на слабых, больных, бедных – меньшие, – и это будет справедливо. Если два человека совершать по видимости одно и то же преступление, но один совершит его по злобе, а другой по легкомыслию, то справедливость потребует для них не одинакового, а различного наказания. И так во всем.

Так мы должны осмыслить и русскую историю. Освободить крестьян от крепостного права надо было не потому, что «все люди равны», а потому, что привилегия душевладения была несправедлива, жизненно вредна и для обеих сторон унизительна. Провести аграрную реформу Столыпина надо было именно для того, чтобы освободить крестьян от принудительного, арифметического (душевого) уравнения в общине и развязать их творческие, от природы неравные трудовые силы. Отменить во имя равенства жизненные, предметно обоснованные и потому справедливые привилегии, связанные с образованием, с организационным талантом и опытом, и поставить во главе русского государства и хозяйства невежественных коммунистов и бездарных «выдвиженцев» – могли только ослепшие от классовой ненависти революционеры; и вредоносные последствия этой меры вопиют к небу вот уже тридцать с лишним лет. Только от зависти и ненависти можно требовать вместо справедливости – нового, обратного неравенства и восхвалять его, как высшее достижение. «Вот так-то, сударыня, – говорила угольщица маркизе во время одной из французских революций, – теперь все будут равны: я буду ездить в вашей карете, а вы будете торговать углем…» Ибо на самом деле справедливость требует жизненно верного, предметного неравенства: в одном случав привилегии, в другом – лишение прав; в одном случае – наказания, в другом – прощения; в одном случае полновластия, в другом – безоговорочного повиновения. И пока люди не поймут этого, пока они будут настаивать, вслед за Французской Декларацией Прав, на всеобщем равенстве, – им не понять и не осуществить справедливости.

Равенство – однообразно. Оно не считается с жизненной сложностью и человеческими различиями. Но именно потому оно отвлеченно, формально и мертво. Оно не видит живого человека м не желает его видеть.

Справедливость же многообразна. Она знает, что жизнь бесконечно сложна и что одинаковых людей нет. Именно поэтому она не отвлеченна и не формальна, а конкретна и жизненна. Она всматривается в живого человека, стремится верно увидеть его и предметно обойтись с ним.

Равенство нуждается в формальных правилах и удовлетворяется ими. При этом сторонники равенства воображают, что простое, формальное соблюдение этих правил ведет к справедливости. На самом деле последовательное и мертвое законничество всегда ведет к несправедливости («суммум юс – сумма иньюриа»).

Напротив, справедливость невозможно ни найти, ни водворить на основании формальных правил, ибо она требует живого созерцания разнообразной жизни. Поэтому невозможно придумать такие справедливые законы, которые годились бы для всех времен и народов; но невозможно также обеспечить справедливый строй и в какой-нибудь одной стране – силою одних законов. Всякий закон есть отвлеченное правило. Никакой закон не может уловить и предусмотреть всю полноту и все разнообразие жизни. Поэтому он по необходимости условно уравнивает людей, связывая с известными, отвлеченно указываемыми свойствами и делами их (если таковые окажутся в действительности – напр., «мужчина», «такого-то возраста», «телесно здоровый», «душевно нормальный»; или: «укравший», «ударивший», «убивший», «дезертировавший» и т. д.) – известные полномочия, обязанности или наказания. Но между законом и живым человеком стоит еще применение закона (административное или судебное), т. е. подведение конкретного жизненного случая под отвлеченное правило. И вот здесь-то и должно развертываться истинное царство справедливости.

Это отнюдь не значит, что условно уравнивающие законы безразличны для справедливости; но от них нельзя требовать слишком многого. От законов надо требовать: 1. Чтобы они не устанавливали несправедливых привилегий – послаблений, ограждений, бесправий, угнетений, а также несправедливых уравнений. 2. Чтобы все устанавливаемые ими неравенства заведомо не попирали справедливости. 3. Чтобы они вводили такие способы применения права (в управлении, самоуправлении и суде), которые, с одной стороны, гарантировали бы от произвольного и непредметного применения закона, а с другой – требовали бы от чиновников, научали бы их и представляли бы им возможность вводить повсюду поправки на справедливость.

Ибо справедливость не обеспечивается общими правилами; она требует еще справедливых людей. Она требует не только удовлетворительных законов, но еще живого человеческого искания и творчества. Если в стране нет живого и справедливого правосознания, то ей не помогут никакие и даже самые совершенные законы. Тут нужны не «правила», а верное настроение души – необходима воля к справедливости. А если ее нет, то самые лучшие законы, начертанные мудрецом или гением, будут только прикрывать язвы творимых несправедливостей.

Нам необходимо понять, что справедливость не дается в готовом виде и не водворяется по рецепту, а творчески отыскивается, всенародно выстрадывается и взращивается в жизни. Нет готового справедливого строя, который оставалось бы только ввести («анархия», «социализм», «коммунизм», «кооперация», «фашизм», «корпоратизм» и т. п.). Безнадежны и нелепы все подобные надежды и обещания. Справедливое в одной стране может оказаться несправедливым в другой. Справедливое в одну эпоху может впоследствии превратиться в вопиющую несправедливость.

Справедливость есть великое и вечное всенародное задание, которое неразрешимо «раз навсегда». Это задание подобно самой жизни, которая вечно запутывает свои нити и узлы и вечно требует их нового распутывания. И распутывать эти нити, и развязывать эти узлы должны не одни законы и не одни правители, а весь народ сообща, в непрерывном творческом искании и напряжении.

О воспитании русского народа к справедливости

Восстановить Россию, заживить раны революции и войны, и укрепить величие и великодержавие нашей родины можно только исходя из духа справедливости и служа ему. А для этого необходимо прежде всего необманно уверить весь русский народ, что новый, послереволюционный порядок – искренно хочет и практически ищет справедливости; и далее необходимо воспитывать и укреплять в самом народе волю к справедливости, здоровое христианское правосознание и чувство всенародного, сверхклассового и сверхсословного братства. Как только народ почует дух справедливости – он поверит новой национальной власти и раскроет ей свое сердце. А к этому раскрывающемуся народному сердцу новая власть должна обращаться с авторитетным обещанием отыскивать справедливость для всех и с требованием того же самого от народа. Новая власть должна провозгласить и осуществить конец принудительной «уравниловке и «обезлички»; конец революционного бесправия, беззакония, взяточничества; конец «срезания верхушек», «беднячества», упрощения, снижения террора против лучших и преуспевающих. Она должна восстановить справедливый ранг и качество; возродить истинный авторитет и наконец начать воспитание народа к живой, творческой справедливости.

Воспитывать людей к справедливости нельзя без веры и религии, ибо вера в Бога есть главный и глубочайший источник чувства ранга и воли к качеству. Справедливость есть не что иное, как любование и художественное вчувствование в живого человека с желанием верно видеть его и верно обходиться с ним. Справедливость есть совестное доброжелательство. Справедливость есть всенародное братство. Справедливость есть живое и чуткое правосознание, которое готово поступиться своим и отстаивать чужое. Справедливость есть чувство меры в размежевании людских притязаний и интересов. Справедливость есть искусство искать и находить «для каждого свое» (формула римского права).

Воспитывать эти способности и настроения в народе – значит вести его к справедливости. И русский народ с его живым нравственным чутьем, с его природным благодушием и с его навеки охристианившейся совестью сумеет не только оценить справедливость новой власти и довериться ей, но сумеет и раскрыть свою душу для такой системы воспитания. Тогда начнется новая эпоха его истории.

Это новое воспитание должно не только будить в народе волю к справедливости, но и укреплять в нем дух жертвенности, т. е. согласие во имя общего, национально-государственного дела отдавать свое и не добиваться во что бы то ни стало справедливости для себя. Истинная христианская и гражданская доблесть ищет справедливости для других и охотно жертвует «своим» сверх всякой справедливости. И чем сильнее и живее этот дух в народе, тем могущественнее его государство: ибо жертвенность народа есть источник настоящей политической силы.

Замечательно, что люди часто расходятся друг с другом в толковании и понимании «справедливости». Это объясняется не только тем, что все мы вообще судим о вещах и делах «субъективно» и потому не соглашаемся друг с другом; но еще гораздо более и тем, что мы обычно взываем к «справедливости», отстаивая свой собственный интерес, и тотчас же забываем о ней, когда обсуждается чужой. Нам все кажется, что справедливость всегда «за нас» и что всякое удовлетворение наших желаний и интересов – «справедливо». И при этом мы не замечаем, что нами владеет в действительности не искание справедливости, а личная корысть; – что наша ссылка на справедливость на самом деле ничего не стоит; – что мы то и дело выступаем в жизни контрабандистами несправедливости. Тогда оказывается, что людей нельзя ни согласить, ни примирить; что справедливость становится пустым и мертвым словом и что в действительности происходит не искание справедливости, а борьба личных своекорыстий, – гражданская война всех против всех. Так бывало и в истории России: люди кривили душою (в старину это называлось «воровали») и, по слову летописи, «несли Русь розно». Так было и в Смутное время (1605–1613). Именно так возникла и большевицкая революция (1917). При таком настроении в народе государство существовать не может; центробежные силы одерживают верх над центростремительными; личный интерес становится выше общего; все рассыпается в прах, в песок – и буря событий несет этот песок в пропасть.

Отсюда первое требование: каждый из нас должен научиться отличать вопрос о справедливости от вопроса о личном интересе и не прикрывать свою корысть декламацией о справедливости. «Мои притязания» могут быть и необоснованны; «моя выгода» может противоречить справедливости; «мое право» может и не простираться до пределов моей жадности.

Однако этого недостаточно. Необходимо нечто большее: мы должны научиться не настаивать на наших самых справедливых притязаниях, если этого требует единый и общий интерес родины. Это второе требование.

Справедливость, как уже установлено, не есть готовая программа мероприятий или готовая система жизни, которую можно немедленно ввести и осуществить. Она отыскивается в непрерывном всенародном творческом созерцании и действии, которое отправляется от исторически данного нагромождения несправедливостей и полунесправедливостей. Это наследие веков, эту исторически запутанную ткань жизненных нитей и узлов каждый народ вынужден принять, как отправной пункт, как исходную основу жизни. Наивно и ребячливо думать, будто от человеческого произвола зависит «немедленно ввести совершенный строй жизни»; будто от земной юдоли до блаженной жизни всего один шаг; будто блаженное «тысячелетнее царство» (отсюда выражение – «хилиастический», тысячелетний), или «золотой век» – может наступить от каких-то правительственных или государственных реформ.

С давних, древнейших времен людям снится в их ночном сознании мечтательный сон о некоем блаженном «тридесятом Царстве», где царит абсолютная справедливость и полная свобода, где нет ни слабостей, ни страданий, ни болезней, там можно обойтись без труда и лишений, где люди не знают ни греха, ни запрета, ни преступлений, ни наказаний, ни принуждения, ни справедливости. «Там» – все притязания оправданы, все погрешности удовлетворены; люди наслаждаются всеобщей справедливостью и всеобщим счастьем. При этом одни думают, что это есть воспоминание об «утраченном рае», а другие предполагают, что это есть предчувствие «грядущего блаженства». А народная масса мечтает об этом – то в сказках, то в сновидениях, то в бесформенном, молчаливом ожидании и вожделении.

Если это «блаженное царство» видится людям в потустороннем мире и связывается с будущей, загробной жизнью, то взор человеческий становится ясным и трезвым для здешней, земной жизни: тогда он видит ее несовершенства и невозможность; он постигает слабость и греховность человеческого существа; он научается духовно ценить труд и лишения, страдания и болезни; он убеждается в необходимости запретов, принуждения и наказания; он начинает мириться с неизбежностью несправедливости в земной жизни. Ибо на самом деле земная жизнь требует от человека работы и терпения, смирения и жертвенности, отречения и уживчивости; здесь – качество родится из страдания и труда; здесь человек должен заплатить за все великое – напряжением и мукою. А покрыть и исцелить все это может только любовь. Именно таков дух Христианства, именно таково христианское правосознание.

Но если люди утрачивают веру в Бога и в будущую жизнь, то они начинают считать здешнюю, посюстороннюю земную жизнь– единственной, всеобещающей и ни к чему не обязывающей. Тогда их духовный взор тускнеет, а их земной взгляд становится близоруким и алчным: он уже не видит и не желает видеть несовершенство и невозможность земной жизни; он прилепляется к своей максималистической химере и начинает галлюционировать. Тогда «тысячелетний сон» выплывает из бессознательного, завладевает дневным сознанием, и начинается эпоха брожений и революций. Душа становится как бы «переутомленной», нетерпеливой, требовательной и ожесточенной. Тогда появляются темпераментные «истолкователи» этого «переутомления» и нетерпения, «пророки» этой требовательности, вожди этого ожесточения. Пишутся «гимны» этой неосуществимой химеры (напр., «Капитал» Маркса); слагается «наука» грядущего переворота; сеются утопические идеи; возникают партии «немедленного введения» тысячелетнего царства, (социалисты, коммунисты); политика начинает галлюцинировать; слепая воля ожесточается и люди пытаются прорваться к неосуществимому блаженству ценою многой крови.

Какое тягостное пробуждение готовится этим людям и народам! Какое разочарование! Кровавая химера врывается в жизнь, развязывая души, подрывая веру и нравственность, опрокидывая правосознание и разрушая историческое наследие народа… Она нагромождает силы государственного террора и хозяйственной техники, опустошает и порабощает души, пытается создать «нового человека» – и все для того, чтобы осуществить новое, обратное неравенство и утопить людей в потоке небывалой несправедливости. Урок поистине жестокий и отрезвляющий… А политика есть дело трезвое и не терпит галлюцинаций. И хозяйство есть дело живого и здорового инстинкта и гибнет от противоестественных выдумок. Справедливость же есть дело веры, совести и всенародного творческого искания; она неосуществима в порядке уравнительных декретов и мстительного насилия.

И нашему поколению, пережившему и перестрадавшему весь этот трагический опыт, надлежит поставить перед собою вопрос: стоило ли русскому народу отдавать свой исторически накопленный запас свободы и справедливости во имя этого обратного неравенства и этого порабощения? И далее – другой, более радикальный вопрос: есть ли справедливость столь драгоценное благо в жизни народа, чтобы из-за призрака «новой, полной справедливости» приносить столь безмерные жертвы?… Что же, человек живет на свете для того, чтобы установить «справедливый строй»? Или справедливый строй ему нужен для того, чтобы развязать и оплодотворить его высшие творческие силы? Что лучше и мудрее: временно терпеть несправедливый порядок во имя Родины, или отдавать Родину на поток и разграбление во имя немедленной «прибавочной справедливости»? И кажется мне, что поставить этот вопрос – значит уже ответить на него. По крайней мере русская история уже ответила на него и вписала свой ответ кровавыми буквами в историю человечества.