Текст книги "Россия – особая цивилизация"

Представители современной демократии представляют себя пророками всенародного блага и прогресса, выставляя народу свой идеал – предоставить в управлении народным делом участие всему народу и голосу каждого в особенности. Но вместе с тем они знать не хотят ни духа народного, ни вековых преданий и верований, на коих утверждалась жизнь народа. Демократия, когда попадает в руки ее механизм законодательства, принимается орудовать законами для своей цели, издавая закон за законом и не стесняясь нисколько соображением о том, насколько стесняются законом самые существенные стремления и потребности быта и духа народного.

Этим путем создается и держится прямолинейный деспотизм мнимого народоправления, сосредоточенного в руках преобладающей партии, во имя идеальной истины и народного блага. Подводя все под уровень своего идеала, она стремится к осуществлению его посредством объединения и уравнения всего и всех простым способом общего правила и общей меры.

На этом пути встречается она с крепкими, на вере и предании основанными, коренящимися в духе убеждениями лиц и целых сословий, – и стремится одолеть их, потому что в них видит главное препятствие своему объединительному и уравнительному процессу. В этом смысле всего для нее опаснее и всего противнее религия и церковь: воля человеческая так тесно связуется с верованием, в особенности церковным, что нелегко бывает одолеть ее. Отсюда борьба практической демократии с церковью: самое существование церкви – смущение и докука для демократии.

Но на первый раз эта политика нуждается еще в религии, насколько религия нужна еще для ее целей; но для этого требуется снять с религии по возможности догматический облик, лишить ее способности действовать на душу дисциплиною характера и мышления; пусть остается в ней то, что, по мнению политики, составляет ее недогматическую сущность, то есть общие начала нравственности, соединяемые с общим понятием о Боге и о нравственном достоинстве человека. Этим придается религии туманное свойство: она превращается в какую-то нравственную философию, имеющую в виду не духовное свойство человека, но одно лишь натуральное его свойство. Таким способом, очевидно, вытравляется из религии самая ее сущность. Отсекаются корни, без коих растение жить не может, хотя как бы имеется в виду сохранить плоды его, то есть удержать результаты христианской совести, отняв ту веру, которая создала ее и хранила. Но политика демократии думает достигнуть тех же результатов, заменяя в школе Закон Божий курсом морали, а в жизни общественной любовь и жалость христианскую началами и учреждениями альтруизма и филантропии.

* * *

Но все это лишь на первый раз. Далее двинулась во Франции демократия, достигнув полного господства. Она воздвигает уже безусловное гонение на религию, предпринимая насильственно вытравить ее из нравов и из гражданского быта.

Франция, воображаемая страна свободы, жила со времени Наполеона I под действием ст. 291 Уголовного кодекса. Эта статья гласит: «Никакое сообщество (ассоциация), состоящее более чем из 20 лиц, с целью собираться ежедневно или в положенные дни, для рассуждения о предметах религиозных, политических или иных, может быть образовано не иначе как с разрешения правительства и на таких условиях, какие ему предпишет правительственная власть». Такова была мера свободы, предоставленная обществу в течение ста лет и при действии свободных парламентских учреждений.

Ныне законодательство свободной французской демократии ограничило еще эту меру. По закону 1901 г. разрешение на образование вновь общества дается не иначе как особым декретом Государственного Совета. Но мало этого. Закон присовокупляет, что дальнейшее существование такого, хотя бы разрешенного общества зависит вполне от правительства: общество распускается и прекращается декретом Совета министров. Если же откроется общество без разрешения или будет собираться после запрещения, то каждый член его подвержен штрафу в 5000 франков и тюремному заключению на год, и тому же наказанию подвергается всякий, кто даст собранию место в своем помещении.

Казалось бы, однако, что общества, законно существовавшие ранее этого закона, не подлежат ему. Нет; как бы давно они ни действовали, в какие бы ни вступили отношения и договоры с городами, коллегиями, публичными учреждениями и пр., они должны прекратиться, если не испросят себе разрешения новым порядкам. При уничтожении же общества все его имущество подвергается ликвидации мерами правительства.

Весь этот закон направлен в особенности против религиозных конгрегации, посвятивших себя учению и воспитанию юношества, призрению и лечению бедных и больных. Их-то все предприняла уничтожить новая власть, во имя свободы управляющая Францией. С уничтожением конгрегации рассеиваются и изгоняются тысячи деятелей, большею частью учителя и учительницы. Но им-то жестокий закон воспрещает заниматься учением где бы то ни было, безусловно, под опасением такого же штрафа и тюрьмы.

Жестокий закон, но еще более жестоко его исполнение. Правительство не замедлило без всякого разбора закрыть, распустить и ликвидировать не менее трех тысяч конгрегации, издавна действовавших до издания нового закона. Мало и того. Когда возникла у некоторых надежда воспользоваться новым законом и испросить разрешение на открытие новых конгрегации, и предъявлено о сем несколько сот ходатайств, правительство отказалось входить в рассмотрение их, и Палата Депутатов по требованию Комба36 отвергла их все огулом без рассмотрения.

Дошло до того, что когда некоторые сестры милосердия решились оставить свои обеты и в светском звании продолжать свою деятельность, правительство стало преследовать их строгими карами: иных подвергли преследованию за то, что они в частном доме даром ухаживали за больными. Случалось, что суды отказывались от беззаконного преследования, но высшая Кассационная Палата, действуя по предписаниям властей, стала отменять правые приговоры судов. Всякие протесты местного населения и ревнителей закона и правды против самовластия властей имеют последствием только принятие мер и законов еще более строгих против всякой деятельности, носящей на себе имя и печать религии и церкви.

Итак, естественно, что не только люди, преданные религии и церкви, но и разумные государственные люди всего мира с удивлением и негодованием спрашивают: до каких насилий, наконец, дойдет, под знаменем свободы французская демократия?

* * *

Современные мыслители и ученые подвергают критике не только основания того или другого вероисповедания, но и самые основания религиозного чувства в человечестве. Возбуждается вопрос о нравственном и социальном его значении. Спрашивают: возможно ли ему удержаться, и какое получит оно значение и какие формы в применении к новым условиям жизни, которые может создать будущая социальная эволюция человеческого общества.

Невозможно гадать о будущем, проникая мыслью в тысячелетие предстоящих судеб вселенной и земного человечества. Тайна земного бытия остается перед ним, мрачная и неразрешимая. Религиозное чувство нераздельно с нею: оно живо и неискоренимо, ибо коренится в природе земного бытия человеческого.

Человек всегда будет ощущать свое бесплодие, несмотря на все усовершенствования материальных условий частной и общественной жизни, всегда будет ощущать себя раздвоенным существом, вопреки всем учениям, провозглашающим свободу плоти и похоти, всегда будет сознательно или бессознательно стремиться к идеальному единству и совершенству. Сколько бы ни ощущал он в себе животной силы и энергии, сколько бы ни наслаждался ею, душа его не перестанет помышлять о пределе земного бытия. И мы видим, что по мере того как овладевает человек силами природы, временем и пространством, но все больше ощущает духовную пустоту и тоску о жизни. Доколе человек не превратится совсем в животное, религиозное чувство нельзя исторгнуть из души его и из социальной жизни: всякое для этого насилие будет безумием, и самые фанатические преследования религии приведут с другого конца разве к извращению веры – в суеверие.

Формы религиозного чувства неистощимы, простираясь от самого чистого и возвышенного к чудовищному. Охранение высоты, чистоты и истины религиозного верования принадлежит церкви. Церковь, не взирая на разнообразную примесь форм и видимых обрядов и обычаев, подлежащих переменам в течение веков, останется всегда ковчегом религиозной истины. Вне церкви религиозное чувство впадает в заблуждение плоти и гордости, в мечтательное настроение духа, в фантастические формы культа.

Наше время – время упадка религиозного чувства, или, лучше сказать, его извращения. С отрицанием предания, закона, принятых начал нравственности, соединяется искание новых форм верования, новых нравственных начал, измышление новых фантастических предметов культа – состояние, подобное тому, в коем пребывало Римское общество в эпоху Антонинов. Но глубокая душа, жаждущая и ищущая истины, рано или поздно почувствует и познает ее.

Где нет веры, там на чем утвердить чувство долга и сознание ответственности – основу всякого нравственного побуждения и воли? Религия одна есть правило жизни, непрестанное напоминание человеку, что есть Бог и ищущим Его Мздовоздатель, – духовный авторитет, на коем утверждается обязанность человека к Богу и ближним.

Этого не может заменить никакое нравственное учение. Оно основывается теоретически на начале блага общественного, пользы общественной (утилитарианизм), с отрицанием религиозного начала, хотя практические выводы и положения этого учения почерпаются из понятий и обычаев, исходящих из религии и на ней основанных. Но нравственное правило, в применении к действительности, к обстоятельствам места и времени, к интересам своего я и других лиц, подвержено колебаниям и сомнениям, требующим поверки с основным началом, которое для утилитарной нравственности заменяет совесть. Но это начало абстрактное, и потому решение на основании его вопроса о том, что должно в данном случае делать или какую цену имеет сделанное, требует умственной операции, мало кому доступной и во всяком случае неясной и сопряженной с колебаниями, сомнениями, и с возбуждением новых вопросов.

Напротив того религиозное мерило долга не умственное и не абстрактное, но связано нераздельно с живым чувством тронутой верою души, и способно действовать на душу непосредственно, бессознательно и без умственного напряжения, применяясь свободно к новым отношениям и условиям жизни, но не изменяясь в основе своей и в господственном действии на душу. На началах нравственности создается искусственная совесть, но христианская совесть есть око Божие в душе человека; а перед нею – животворящий ее любовью и правдой живой образ Божий в лице Христа Спасителя. И некуда убежать человеку от веры, потому что он сам от себя убежать не может.

Как бы твердо ни положил он в своей гордости отрешиться от Бога и быть сам себе Богом, он остается на земле, окруженный со всех сторон тайною бытия, и как бы ни хотел от нее зажмуриться, не может в тайниках души своей не ощущать ее. Все-таки стоит он на пороге чего-то неведомого и вечного, имея, по выражению Гете, внизу, под собою, могилы, а вверху, над собою, звезды свода небесного.

* * *

Во всем человечестве и в каждом отдельном человеке дух живет и питается и растет стремлением к идеалу, то есть к высшему, что нельзя обнять, в чем нельзя достигнуть совершенного осуществления. В этом стремлении – все существо духовной жизни, ибо то, к чему стремится дух, есть нечто абсолютное и непреложное, то, что держит на земле душу живую, без чего всякое существо человеческое бессмысленно влачится по земле. Это стремление прирождено и заложено во всякой душе человеческой, и когда душа погасила его в себе, становится она лишь звуком и словом.

Едва зачинается сознание в душе, как в ней зачинается мысль о начале всех начал, откуда всякая жизнь происходит, мысль о любви и правде, и поднимается стремление в верх бытия. Это живое зерно не извне положенное, и никакая наука не в силах ни породить, ни вложить его. Где есть оно, там начало истины; где оно пропало, там ложь и мертвенность. Но и совсем погибнуть не может оно, а кто вообразил себе, что вынул его из души своей и живет без него, тот лжет самому себе и всех о себе обманывает. И тот, кто дошел до упорной мысли о том, что одна и есть правда, правда непреложного закона материальной природы, – и тот готов каждую минуту бессознательно отрицать все, что в отношении к себе ощущает как обиду или насилие.

Вся история человечества и вся всемирная литература наполнена воззваниями к правде и воплями о неправде и мольбами, да водворится правда на земле. Вся Псалтирь Еврейская есть песнь о правде и неправде, несущаяся от земли к небу, и оттого стала она достоянием духовного утешения и ободрения от горя и неправды. Теми же воплями наполнены все пророческие писания, и доныне поэтические песни всех времен и всех народов взывают о том же. Это поистине тот пророческий свиток, на коем «писана быша предняя и задняя и рыдание и жалость и горе». «Доколе, – говорит пророк, – плаката имать земля и трава вся сельная иссохнет от злобы живущих на ней».

Но напрасно мечтало бы страдающее от неправды человечество, что может оно когда-нибудь последовательным развитием учреждений своих и обычаев водворить на земле царство правды, царство Божие. Стоит во всей истине слово Христово: «Царство Мое не от мира сего».

В течение многих веков человечество успело выйти из дикого состояния бесправия и владычества грубой силы над массами и последовательным развитием учреждений утвердило господство права в отношениях между людьми, с установлением порядков на праве основанных. Слава Богу! Но господство права не есть еще победа и господство правды, ибо право есть лишь формальное признание правды, и каждое учреждение орудуется людьми, а человек в раздвоенной природе своей носит зачаток лжи, с которою несовместима правда. Закон, распределяя и определяя права, велит воздавать каждому должное; но каждое право в законном определении своем есть лишь подобие и отражение правды; и применение закона, утверждаясь на букве его и сливаясь с нею, способно явиться в действительности неправдою.

Суд, как бы ни было совершенно сложное его устройство, становится ареною для состязанию о правах, в коем победа принадлежит нередко не тому, кто перед совестью прав, но тому, кто более искусен в состязании, и самый доступ к состязанию обставлен, но необходимости, формальными условиями, соблюдение коих тяжко и не всякому доступно: суд становится крепостью, в которую нелегко проникнуть и из которой еще труднее освободиться. С водворением свободы для труда и для всякой деятельности, с умножением и усовершенствованием всех способов ее и орудий, открываются новые бесчисленные пути приобретения, для безграничного умножения богатств, новые бесчисленные виды собственности с крепкими ее ограждениями, но вместе с тем открывается страшная непроходимая бездна между богатством, довольством, пресыщением немногих – и отчаянною нищетою массы страдающих и погибающих от бессилия, бедности и невежества.

Создаются общественные учреждения на помощь страждущим, во имя гражданского долга, во имя любви и жалости, но они бессильны наполнить эту бездну, которая растет и становится все грознее и грознее, отвечая на любовь раздражением и злобою, отчаяния и похоти. Разрушены вековые узы исторически создавшегося рабства и уничтожено владычество человека над бесправными подобными вещи рабами; и вместе с тем создаются новые виды тяжкого экономического рабства, порождаемого самой свободой экономической деятельности, рабства безысходного, коему подвергаются массы из-за хлеба насущного.

Создаются во имя свободы и равноправности новые усовершенствованные в конструкции виды правления, основанные на участии всех и каждого в выражении народной воли; но приводят к новому виду безответственной деспотической воли большинства, причем мерилом правды и самого права становится принадлежность к той или иной партии. И посреди всех этих усовершенствований порядка и бытия человеческого слышится вековой вопль бедного человека: «Боже милостивый! Где же Твоя правда!».

Идолы свободы

Едва ли найдутся на человеческом языке еще другие три слова, кроме свободы, равенства и братства, которые произвели бы столько путаницы в понятиях, напустили бы столько туману в человеческие умы и распространили бы в массах народных столько гибельного обольщения. Вначале они служили только девизом политической партии безумных людей, возмечтавших силою преобразовать человечество. Но этот девиз мало-помалу превратился в ученье, сделался словом завета, которое и безумные правительства понемногу привыкли бросать в народную массу, забыв о том, что масса народная, не способная к уразумению философских и политических учений во всей их целости, принимает брошенное ей сверху понятие не разумом, а страстью и инстинктом ежедневной нужды и усваивает его себе чувством и слепою верой.

Так мало-помалу три обольстительные слова сделались для масс народных заветом мечтательного и неопределенного блаженства, которого они считают себя вправе требовать от властителей; стали знаменем, под которым всякий агитатор может собирать неразумную толпу для низвержения существующего правительства. Из этих слов и понятий составилась уже какая-то особая религия, смутная, неопределенная; вступая то в соперничество, то во вражду, то в союз с христианским верованьем, она приобретает оттого новую силу над умами и составляет в наши дни одну из самых значительных и тонких духовных сил, с которыми должны считаться многие правительства.

Во Франции, овладев народными массами, эта новая религия привела уже к погибели государство, возмечтавшее, что может с нею справиться ее же оружием. Эта религия слагается от времени до времени, при помощи философских школ, в определенные формы, из коих самую замечательную составляет в наши дни так называемая позитивная философия Августа Конта и его последователей. Прививаясь к другим историческим религиям, она проникает их и изменяет их сущность. Ей удавалось преобразовывать христианское учение в систему оптимизма с удержанием некоторых терминов церковной теологии в извращенном значении. Она успела уже глубоко проникнуть в политику и законодательство и извратить понятия самих консерваторов о самых основных предметах и правилах государственного управления, так что под влиянием ее самые непреклонные консерваторы действуют как самые яростные радикалы, к низвержению тех самых принципов, которые провозглашают еще по имени, но которых уже не чуют и не разумеют.

Можно назвать эту новую религию гуманитарною, религией человечества, как провидит и называет ее Август Конт. Основное ее верованье состоит в том, что род человеческий во всей совокупности призван на земле к осуществлению всеобщего благосостояния и блаженства и что прямой путь к достижению этих судеб состоит в устранении всякого стеснения личной человеческой деятельности во всех ее желаниях и проявлениях, в признании безусловного и существенного равенства между всеми человеческими существами и в братстве всеобщей взаимной любви.

Вот догматы этой новой религии, за которые многие из ее последователей готовы идти на кровавую брань и на конечное истребление, из-за которых иные решились бы разрушить вселенную со всем ее порядком!..

* * *

Говоря о свободе, люди вообще разумеют демократию, или тот образ правления, который подходит к демократии ближе существующего у них на сей раз. Между тем демократия, в собственном смысле, вовсе не состоит в определительном отношении к свободе. Степень вмешательства в личные права и отношения, допускаемого тем или другим правительством, почти совсем не зависит от образа правления, а зависит от пространства страны, от густоты населения, от народного, опытом утвержденного сознания о взаимной друг от друга зависимости, от национального духа и нрава.

Воображать, будто можно определить на весах логики истинное значение народных требований, значит обманывать себя мечтою. Чтобы понять значение энтузиазма, возбуждаемого в народной массе свободою, для этого недостаточен простой анализ слова «свобода». В поэзии и в восторженных речах всякого рода это слово означает и более, и менее чем простое отсутствие стеснения. Оно означает отсутствие того именно стеснения, которое говорящему о свободе представляется тяжким, и означает вместе с тем присутствие особенной силы, свободно действующей в том направлении, которое представляется желательным… Крики о свободе обыкновенно содержат в себе общее осуждение прошедшему и прославление настоящего, поскольку оно рознится с прошедшим, и будущего, поскольку можно заключить о нем сходно с настоящим.

В этом смысле энтузиазм к свободе едва ли возможно согласить с сознанием всей важности повиновения и дисциплины в обширном смысле слова. Когда дух преисполнен хвалою настоящему времени и успеху в сопротивлении власти, которая предполагается безумною и насильственною, в таком состоянии уже невозможно сознавать, что подчинение высшему себя с добросовестною решимостью действовать в пределах законной необходимости есть гражданская добродетель, без которой невозможно великое и прочное дело…

На практике частое повторение общих мест о свободе ведет к тому, что в обыкновенных умах, в массе возникает упорное предубежденье против повиновения кому бы то ни было, а в остальных классах общества естественно развивается печальная способность – предаться первому, кто, обладая сильною самоуверенностью и горячностью, потребует себе повиновенья. Этот напущенный энтузиазм успел уже расшатать и разломать большую часть старых форм, основанных на подчинении, и, конечно, не в состоянии был создать новые формы, достаточные для замены прежних.

Из всего этого следует вот какой практический вывод. Люди, обладающие даром восторженного слова, должны бы воздержаться от повального прославления свободы. Лучше, добросовестнее поступили бы они, когда бы прежде, чем приходить в восторг по тому или другому случаю, спросили себя: какая свобода? Кому надо дать какую свободу? Кого и от какого стеснения избавить? – и постарались бы ответить на эти вопросы обстоятельно…