Текст книги "Венеция не в Италии"

Я был сражен и покорён: папа сразу пошел мне навстречу, с таким видом, будто речь шла о пустяке, и это несмотря на свои проблемы с разрешением на строительство. Мы живем в трейлере, подумал я, и все-таки прошлым летом они отправили меня в гости к американской семье, в Канзас, в край ковбоев, попрактиковаться в английском и посмотреть страну, и я провел там, вероятно, лучшие каникулы в своей жизни. Я вспомнил о чудесном пуловере Lacoste, перед которым в прошлом году я замер в экстазе у витрины магазина на улице Дорэ, он был слишком дорогой, стоил втрое больше обычного-но-приличного пуловера. Мы условились, что отложим эту покупку до тех пор, пока у нас не станет чуть получше с деньгами, и я воспринял это с философским спокойствием. В результате они мне его купили уже через неделю, и это было не Рождество и не мой день рождения, они купили его просто так, «потому что он тебе очень идет». «Я дарю тебе жизнь лучше той, что была у меня», – часто повторяла мне мама, и это было чертовски верно, мы всегда были у них на первом месте, я и мой старший брат. (Я еще не говорил вам о нем, потому что случая не было.) От всех этих волнений я был уже не в состоянии доесть пиццу. Я заявил, что мне опять срочно надо в туалет, пошел туда, заперся в кабинке, сел на унитаз и разревелся, потому что чувствовал себя любимым, как никогда, а такое со мной случалось редко.

Суббота 31 марта

Утром я встретил Полин в библиотеке, она читала книгу под названием «Путешествие на край ночи», и, судя по выражению ее лица, книга была не особенно веселая. Когда я сел рядом с ней, она сказала, что название вполне соответствует содержанию, книга очень мрачная, но все же замечательная. Вчера вечером у них были гости, и ее папа сказал за столом, что это лучший роман XX века, вот она и решила его прочитать, чтобы в следующий раз можно было сказать: «Нет, папа, я с тобой не согласна, Пруст гораздо выше». У нас в семье не бывает дискуссий о литературе, нам бы разрешение на строительство получить, чтобы больше не жить на краю котлована. Пока мы ели пиццу, подумал я, это семейство принимало гостей, притом, наверно, очень шикарных. С ума можно сойти, как подумаешь, сколько совершенно разных вещей происходит одновременно, и так каждую минуту.

В этой книге, объяснила мне Полин, говорится, что все люди носят маску, привычное выражение лица, которое формируется для того, чтобы скрыть хаос, царящий внутри.

– Вот почему у большинства людей мерзкие рожи, – подытожила она.

– У каких людей?

– Да у всех, у прохожих на улице, у тебя, у меня и у кого угодно.

Мы – не кто угодно, возразил я про себя, и не прохожие на улице, я, во всяком случае, не хожу, а езжу на велосипеде, и рожи у нас вовсе не мерзкие, особенно у Полин. С одним я согласен: в самом деле, когда внутри беспорядок, ни за что нельзя допускать, чтобы это было заметно снаружи. Возможно, лет через сто пятьдесят все изменится, но на данный момент, в сегодняшнем мире, никто не имеет права кричать, даже если ему очень больно, – это просто не принято. Стоило бы устроить специальные помещения для крика, это помогло бы многим людям, такие уютные кричальни, с хорошей звукоизоляцией, где можно было бы кричать сколько хочешь, без страха обеспокоить соседей. Это были бы места частного пользования. А можно было бы открыть еще и плакальни для тех, кому грустно, у кого большое горе, чтобы им было где выплакаться. Плакальни можно разместить в тех же зданиях, что и кричальни, только с отдельным входом. Но ни один кандидат в президенты пока не внес такой пункт в свою программу. А потому люди оставляют крики и плач у себя внутри, не давая им вырваться наружу; они накапливаются, мешают, человек сдерживается, сколько может. И его лицо становится чем-то вроде крышки скороварки.

– О чем ты думаешь? – спросила Полин, заметившая по моему лицу, что я углубился в размышления.

Я ответил, что, на мой взгляд, люди носят не одну маску, а десять, двадцать, может быть, даже двадцать в квадрате, часто одну поверх другой, а с годами добавляют все новые и новые. Вот откуда у людей на лицах морщины и складки: это несколько масок, плохо пригнанных друг к другу. Я рассказал Полин, что, когда мне было шесть лет, мы с братом устроили соревнование: кто состроит самую ужасную гримасу. Мама время от времени говорила: «Прекратите, а то так и останетесь кривулями!» Она хотела напугать нас, но мы только смеялись. Мы знали, что кожа у людей эластичная, и лица у нас скоро примут прежнюю форму. Лучше бы она сказала: «Прекратите, а не то через тридцать лет у вас сделаются противные рожи!» Вот это бы действительно нас напугало. Полин расхохоталась.

Иногда я задумываюсь о том, какая жизнь у меня будет в сорок лет. Думаю, у меня будет машина и домик в респектабельном квартале рядом с пригородным торговым центром, со всеми удобствами, в общем, маленький рай, о котором мечтает каждый. А еще семья: я сказал себе, что жизнь у меня будет такая, как надо, нормальная, я очень этого хочу, потому что до сих пор на моем жизненном пути редко попадалось что-то нормальное. Моя семья настолько… Не могу подобрать подходящее слово, но, вероятно, у вас уже начала складываться четкая картина. В общем, я не думаю, что в сорок лет у меня на физиономии будет пятьдесят невидимых масок плюс морщины, которые появятся от их ношения. Проблема с этими масками в том, что люди о них забывают либо просто перестают их чувствовать. Это вроде как луковица, которая состоит из множества аккуратно уложенных друг на друга слоев, а когда вдруг срезаешь слой, щиплет глаза и хочется плакать.

Я спросил Полин, остается ли еще в силе наш план поездки в Венецию, потому что мой папа согласен купить мне билет, но хочет сначала удостовериться. Она ответила, что проверит, есть ли для меня свободная комната, и в понедельник скажет. Получалось, что ответа придется ждать два дня. Не могу сказать, чтобы это меня обрадовало: если мой папа на что-то решился, лучше его не расхолаживать. Тут зазвенел звонок, и нам пришлось расстаться, мы пошли, каждый своим крестным путем, в наши камеры пыток, то есть, извините, комнаты для занятий. В полдень я быстренько сгонял домой на велосипеде, потому что хотел узнать, чем кончился папин поход в мэрию: вдруг он там так разнервничался, что они заперли его в каталажку.

Когда я вошел в трейлер, мама готовила обед. Она обернулась и сразу сказала: он еще не пришел. Напряжение достигло предела. Сейчас я говорю об этом отстраненно, как будто пересказываю фильм, но тогда я вдруг осознал, что эта история может изменить всю нашу жизнь. Не будем же мы и дальше жить на краю ямы, наполненной грязью. Или пусть нас сбросят в эту яму, а потом пригонят трактор с лопатой, чтобы он нас закопал, да-да, кроме шуток, ничего другого нам не оставалось. А папа еще успел бы напоследок отпустить одну из своих шуточек, в духе Наполеона, но применительно к обстоятельствам, что-нибудь вроде: «Червячки, налетайте!»

И как раз в этот момент я услышал шаги за дверью. Вошел папа. Он не выглядел победителем, но и не производил впечатления побежденного. Однако я знал, как он умеет приберегать эффект, поэтому готовился к худшему.

– Ну так вот: мы не выиграли, но и не проиграли. Мэрия воспользовалась своим правом преимущественной покупки на два участка, потому что ей нужен запасный выход для телекоммуникационного центра, который будет построен за почтамтом. Один из них – наш, другой – в конце тупика.

– Значит, у нас есть один шанс из двух? – спросила мама.

– По идее они должны были бы взять тот участок, потому что он меньше и дешевле, а им нужно немного – всего лишь полоска земли, по которой могла бы проехать пожарная машина.

– А когда мы узнаем, какой участок они берут?

– Пока мы не знаем, когда узнаем.

«Это закон жизни, – подумал я, – она держит в неведении таких людей, как мы, людей, которым очень хотелось бы знать о ней побольше».

– Ну, тогда нам остается только сесть за стол и пообедать, – сказала мама, которая никогда не теряет чувства реальности и к тому же хорошо готовит.

– Эта новость скорее хорошая, чем плохая. Мы должны верить в нашу звезду, помнишь, милая?

Папа утверждает, что на небе, в самом его центре, есть звезда, покровительствующая нашей семье, семье Шамодо. Папа уже несколько раз показывал мне ее в летние ночи, при ясном небе, но он никогда не показывает одну и ту же. Когда я спрашиваю почему, он отвечает: потому что звезды движутся. Его не переспоришь. Итак, на небе есть звезда, которая заботится о нас, это наш шанс, и благодаря этой звезде у нас, несмотря на разные там передряги, в итоге все всегда улаживается. Мысль об этом придает мужество, даже если вы живете в трейлере на краю котлована. Мой папа – торговец надеждой, а спрос на такой товар, поверьте, в разы превышает предложение.

Воскресенье 1 апреля

Я не люблю воскресенье. Оно ничего не дает, кроме тоски, которая охватывает вас вечером, когда вы думаете о неотвратимом утре понедельника. Бесполезный день. Я поиграл в теннис с Пьер-Эмманюэлем, получилось по сету у каждого, потом пришлось возвращаться домой: сегодня мама устроила мне ранний ужин, чтобы провести вечер вместе, то есть с папой, но без меня. Желая возместить мне причиненный ущерб, она приготовила блинчики. Я и правда их очень люблю, после блинчиков я мог бы даже поверить в Бога, особенно если они с нутеллой. Поужинав, я забрался в свое логово, как называет его папа, хотя это скорее что-то похожее на болид «Формулы 1» – девять квадратных метров со всеми удобствами.

Порой, когда я остаюсь один в комнате у соседки, а родители отправились куда-то в город – обычно они ужинают в ресторане, причем только вдвоем, потому что у них нет знакомых, – и тушу свет, мне в голову лезут странные вещи. Мне каждый раз бывает очень страшно в момент, когда надо засыпать: такое чувство, будто стоишь у края пропасти и собираешься оторваться от земли, и неизвестно, улетишь ты или разобьешься. Сценарий всегда один и тот же: я представляю, как они возвращаются из ресторана, папа за рулем, мама сидит рядом, и в какой-то момент по причинам, которые следствию не удалось установить, машина становится неуправляемой, и на съезде с автострады происходит лобовое столкновение, выживших нет. Как всегда в таких случаях, два автомобиля пытаются увернуться друг от друга, и в результате один въезжает в другой. Оба в лепешку. Наверно, мне не стоило писать это черным по белому, иногда так можно накликать беду, но я ничего не могу с собой поделать, я представляю себе, что они оба погибают, а я остаюсь один на свете. Сирота. Не могу даже сказать, боюсь я этого или хочу. Наверно, и то и другое, хотя между тем и другим – явное противоречие.

Я знаю, нельзя желать людям смерти, тем более собственным родителям. Однажды я слышал, как кто-то говорил, что готов убить отца и мать, это производило малоприятное впечатление. Вместе с тем, наверно, у каждого человека однажды возникало желание устранить своих родителей. Думаю, у меня это была игра, я нарочно пугал себя этими мыслями, придумывал собственный маленький фильм ужасов, собственный поезд-призрак, и смотрел его, не платя за билет. А может, это от желания почувствовать себя очень несчастным, но не просто так, а по какой-то конкретной причине. Потому что мне часто бывает грустно, а причин для отчаяния на свете столько, что найти источник проблемы нет никакой возможности, все равно как узнать, от кого забеременела проститутка. По-видимому, отсюда и произошло популярное выражение «сукин сын»: надо будет проверить.

Мой папа, впрочем, тоже никогда не видел своего отца: тот даже не захотел признать ребенка, когда ему его показали. А в дальнейшем никак не участвовал в воспитании сына, никогда не посылал денег, за все годы от него не было писем, только один раз пришла открытка – непонятно, что на него тогда нашло. Эту открытку папа до сих пор хранит у себя. Мама потеряла своего отца достаточно рано, он скончался от неизлечимой болезни – в таком исчезновении все же есть какая-то логика. Когда он умер, ей еще не было пятнадцати, а ухаживала она за ним с раннего детства, хотя обычно бывает наоборот. Так вот, когда я в мечтах представляю себя сиротой, то, возможно, удовлетворяю бессознательное желание подражать им. Впрочем, вряд ли: это был бы уже полный бред. Честное слово, во мне столько противоречий, что иногда я сам в себе не могу разобраться: бывает, за ужином, когда настает время десерта, я не знаю, что выбрать – шоколадный крем или компот. А это уже тяжелый случай.

Понедельник 2 апреля

Сегодня утром я нормально позавтракал – еще оставались вчерашние блинчики (счастье все же есть, только проявляется оно всегда в чем-нибудь незначительном). Папа еще был дома. Он предложил мне до лицея проводить его на вокзал, чтобы вместе посмотреть расписание поездов на Венецию: хотя мы пока не знаем точных дат, все же есть смысл забронировать место заранее. Я не заставил себя долго просить. И мы отправились на вокзал. Мне редко доводится побыть с ним наедине, а я это очень люблю. Я спросил, что он думает об этой истории с разрешением на строительство и чем, по его мнению, это должно кончиться. Он снова заговорил о нашей звезде, сказал, что надо полагаться на нее, потому что она сияет для нас. А при необходимости – набить морду чиновникам, в том случае, если они будут водить нас за нос. Такого варианта он боялся больше всего, потому что когда тебе не говорят «ни да, ни нет», нельзя считать это ответом.

Мы пришли на вокзал, но перед кассой было столпотворение, как всегда по утрам в понедельник. Папа сделал мне знак, чтобы я оставался с ним на платформе, и сопроводил его улыбкой, которая должна была быть ободряющей, но получилась совсем другой: он давал мне понять, что не надо пугаться огромной очереди в кассу, потому что у него есть гениальная идея, о которой он расскажет мне с глазу на глаз – именно поэтому он попросил проводить его на вокзал, где столько народу. Я всегда очень боялся папиных гениальных идей. А сейчас у меня началась самая настоящая паника. Только бы он не передумал! Но вот он заговорил. И сообщил, что не будет покупать мне билет на поезд до Венеции, даже когда мы получим подтверждение от родителей Полин и станут известны точные даты отъезда-приезда. Если бы случилось торнадо или землетрясение в десять баллов по шкале Рихтера, одним словом, стихийное бедствие, оно произвело бы на меня тот же эффект. Но я попытался взять себя в руки и заявил: «Ты же говорил, что мужчины из рода Шамодо назад своих слов не берут, значит, ты не можешь в пятницу вечером сказать мне «да», а в понедельник утром сказать «нет». Папа, умоляю тебя…»

– Успокойся, Эмиль, я ведь не сказал, что твоя поездка в Венецию отменяется.

Я снова начал дышать, точнее, глотнул воздуха, как курильщик глотает дым при затяжке.

– Как же я туда доберусь? На самолете?

– Нет, на машине, вместе с нами.

– Что?

– Твоя мама всегда мечтала увидеть Венецию. Теперь, когда тебя пригласили, у нас есть повод туда съездить!

Я потерял дар речи. Было такое ощущение, словно я на полной скорости врезался в стену.

– А где вы будете жить? Жилье обойдется очень дорого!

– Ты не рад, что мы едем с тобой?

– Что ты, папа, конечно, рад, это так здорово… Только я думал, что нам надо копить на постройку дома.

– Ты прав, но ты еще не знаешь о моей гениальной идее. На другом берегу лагуны, прямо напротив Венеции, есть кемпинг, причем совсем недорогой. Мы поедем с трейлером.

(Однажды на уроке истории нам рассказывали, как Гитлер захватил Польшу. Сейчас я вспомнил об этом и почувствовал себя поляком.)

– Но мы же будем тащиться туда три дня, – попытался я возразить. – Из машины с трейлером не выжмешь больше семидесяти-восьмидесяти километров в час.

– Ну и что? Мы не торопимся! Философ Ален говорит, что главное заблуждение нашей эпохи – это жажда скорости во всем, что бы мы ни делали.

Если мой папа принимается за цитаты, бороться с ним бесполезно.

– Мы поедем все вместе, это же хорошо, правда?

– Очень хорошо.

Мне хотелось его убить.

– Значит, вы будете жить в кемпинге?

– Да, на том берегу лагуны, увидишь, я жил там с друзьями, когда мне было двадцать, места были глухие, сейчас, наверно, все поменялось.

– А ты уверен, что он еще существует, этот кемпинг? Часто на месте кемпингов строят атомные электростанции, ты постоянно это повторяешь, папа.

– Не беспокойся, я проверил.

В этот момент мне больше всего хотелось умереть. Я думал о самоубийстве, да, о самоубийстве, и ни о чем другом.

– Оттуда можно ездить в Венецию на вапоретто, это очень удобно.

– Что такое вапоретто?

– Это такой катерок, который ходит, как рейсовый автобус. На них плавать – одно удовольствие.

Вау, он все предусмотрел, устроил мне засаду по всем правилам. Они прицепились к моему приглашению в Венецию, я этого никак не ожидал и не имел ни малейшего представления, как решить эту проблему.

Наверно, у меня вытянулось лицо, и папа постарался, чтобы оно вытянулось еще сильнее: он задел чувствительную струну, а это ему всегда удается блестяще.

– Твоя мама совсем деморализована, и несколько дней в Венеции пойдут ей на пользу.

Вот он, последний удар. Я был в нокауте, хотя и на ногах.

– Ты прав, папа. – Я все-таки выдавил из себя эти слова, они обожгли мне губы, но, как видно, прозвучали недостаточно убедительно.

– Ты предпочел бы поехать туда один, верно?

– Нет, что ты, я очень рад, что вы едете со мной. – Это называется самому поворачивать нож в своей ране.

– Ты сможешь делать все, что у тебя запланировано. Тебе не обязательно ночевать с нами в кемпинге. – Ладно, значит, не все еще потеряно, однако эта история мне совсем не нравится. Планируешь побег на несколько дней, и оказывается, что у тебя к обеим ногам привешено по чугунному ядру в виде твоей дорогой семьи. «За что мне это, что я такого сделал?» – хотелось мне спросить у проходящего мимо начальника станции. Он ответил бы мне пронзительным свистком вроде того, после которого показывают желтую карточку, да-да, это было бы предупреждение мне, а не моему противнику, и оттого моя ненависть стала бы еще сильнее. Пока не установят систему видеоповторов, наша жизнь останется царством несправедливости. Может, именно поэтому всюду стали устанавливать видеокамеры, только ведь их не хватит. К платформе подошел поезд, мне очень захотелось под него броситься, но вместо этого в него сел папа.

Среда 4 апреля

До пасхальных каникул и поездки в Италию осталось меньше десяти дней. Моя деморализованная мама воспряла духом: перспектива увидеть Венецию привела ее в дикий восторг. Утром, за завтраком, и вечером, когда я прихожу из лицея, она напевает себе под нос старую песенку Ринго и Шейлы «Оставь гондолы Венеции». По-моему, она надо мной издевается. К тому же я не понимаю, о чем эта песня: зачем этому мужику забирать гондолы из Венеции, что бы он стал с ними делать где-то еще? Разумеется, никто не в состоянии ответить мне на этот вопрос. Я даже хотел спросить биологичку; она у нас далеко не красавица (правда, это уже не на тему).

Сегодня она рассказывала нам, как попыталась посадить у себя в саду пальму – ей бы преподавать садоводство, а не биологию; сколько же на свете людей, которые неправильно выбрали профессию. Пальма, по-видимому, не сможет расти в нашем умеренном климате: притом что хозяйка надежно укрыла ее со всех сторон, она все же страдает от утренних заморозков, поскольку является тропическим растением, и примечательна тем, что цветет раз в сто лет, перед смертью. Я подумал, что биологичка, которая явно никогда еще не цвела, наверно, отождествляет себя с этим деревом.

Все знают, что она незамужняя и бездетная, эта усохшая старая училка, и все издеваются над ней, стоит ей только отвернуться. Не исключено, что она мечтает о большой поздней любви, хотя в глубине души не очень в это верит – при своем уровне образования она должна быть знакома со статистикой. Выходит, не только надежда дает силы жить, ее отсутствие тоже обладает этой способностью. Я подумал, что она, наверно, очень страдает от одиночества, но если встретит кого-нибудь, возможно, начнет страдать еще сильнее. Есть много уровней одиночества: просто одиночество (действует по принципу самообслуживания, открыто 24 часа), но также и одиночество вдвоем, которое иначе называется супружеской жизнью и которое я наблюдаю, когда мои родители не могут понять друг друга, и каждый из них чувствует себя необитаемым островом. А еще – наиболее известный мне вариант: одиночество в группе от трех до десяти человек, иначе называемое семейной жизнью, один из самых тяжелых видов одиночества, потому что для супругов, которым одиноко вдвоем, существует юридическая процедура – развод, но от одиночества в семье вас не спасет даже Европейский суд. Если бы я обратился туда с требованием разрешить мне поехать в Венецию одному, как было предусмотрено вначале, ни один судья не заинтересовался бы моим случаем. Вот почему вы одиноки, хотя вокруг вас миллионы людей. Это называется «жить в обществе», и всем понятно, о чем я говорю.

Закончив с пальмой, биологичка перешла к теме урока: начала объяснять про ДНК. Эта штука часто упоминается в американских сериалах, когда там разоблачают серийных убийц. Но ее назначение не только в этом. Она определяет наше своеобразие, по ней нас можно распознать, как по отпечаткам пальцев (но без возни с этими отпечатками), выяснить, кто наши родители, кто были наши предки, установить всю нашу генеалогию вплоть до Великой французской революции, и даже раньше (хотя и это неплохо). Теперь уже смухлевать не удастся, сказала биологичка, никто не сможет делать детей у вас за спиной (наверно, это такая поза из Камасутры, специально для супругов, которым осточертело смотреть друг на друга). Но ДНК, продолжала она, еще и аккумулирует в себе всю память человечества. Проблема, однако, в том, что к этому хранилищу нет прямого доступа: когда я погрузился в самые далекие свои воспоминания, то оказалось, что из истории человечества я не помню абсолютно ничего. Тогда я спросил, зачем носить в себе эту память, если она все забыла, ведь это уже просто балласт, верно? Биологичка улыбнулась, словно я пошутил (хотя мне было совсем не до шуток, после разговора на вокзале в понедельник утром я был сам не свой). И ответила, что это необходимо для эволюции. Я подумал, что эта штука, наверно, действует очень эффективно, потому что со времен кроманьонцев и неандертальцев мы, без сомнения, прошли огромный эволюционный путь и достигли огромных успехов в таких, например, областях, как мировые войны, преступления против человечества и уничтожение лесов Амазонки. А совсем недавно появились еще дыра в озоновом слое, пестициды и атомные электростанции, расположенные в зонах сейсмической активности, так что еще одно небольшое усилие – и можно будет надеяться, что эволюция человечества завершится его самоуничтожением. И все благодаря ДНК. А ведь когда-то доисторические люди были настолько тупыми, что с трудом могли завалить мамонта. Подумать только!

Пока я размышлял обо всем этом, прозвенел звонок, и во дворе появилась Полин, которая два дня проболела гриппом и которую я не видел с пятницы. Она подошла ко мне, лицо у нее было какое-то странное, она, конечно, нечасто улыбалась, но то, что я видел сейчас, было прямой противоположностью улыбке, отличалось от хорошего настроения, как Северный полюс от Южного, в общем, как говорят, это были альфа и омега.

– Кто-то умер? – спросил я без всяких предисловий.

– Нет, но с Венецией возникла проблема.

Сейчас она мне скажет, что все отменяется, и мне уже стало казаться, что это к лучшему, если учесть, какой неожиданный оборот приняли обстоятельства.

– Что за проблема?

– Мои кузены все-таки приедут. И нам негде будет тебя устроить.

– Вот как?

– Мне очень жаль, Эмиль, ужасно жаль, но я правда ничего не могу сделать.

– Твоя мама не хочет, чтобы я жил у вас?

– Да нет, мне плевать, что говорит мама. Просто в доме нет места. Не можем же мы уложить тебя в мою кровать!

– Ну конечно, не можете.

Дзинь! Неправильный ответ! Я понял это сразу, но было уже поздно. Разве так должен был ответить смелый парень, который хочет соблазнить девчонку?

Всю вторую половину дня я только тем и занимался, что мысленно переделывал этот диалог. «Не можем же мы уложить тебя в мою кровать!» – «А что? Почему бы и нет?» – вот, например, как я должен был ответить, причем с улыбкой. Или что-нибудь типа «если бы я оказался в твоей кровати, мне было бы не до сна» – возможно, это бы ее возбудило. Согласен, это грубовато и немного смешно, зато звучит как комплимент, в этом чувствуется мальчишеская вера в себя плюс нужная доза настойчивости и нахрапа. А я ответил «Ну конечно, не можете», и теперь буду ругать себя за это всю жизнь, и даже после жизни, когда обращусь в прах (если меня кремируют), буду вопрошать: зачем ты тогда ляпнул эту глупость?

С другой стороны, я все же не окончательно оскандалился, потому что после этого неудачного ответа добавил: в Венеции я найду, где ночевать.

– Правда? Ты уверен?

– Да-да, с этим проблем не будет.

– А где? У кого?

– У меня там есть родственники, – ответил я, и это было ложью только наполовину, ведь когда я окажусь в Венеции, там окажутся и мои родственники, поскольку мы едем все вместе. Вот как бывает в жизни: кирпич, который падает вам на голову, может превратиться в манну небесную.

– У тебя итальянские корни?

– Да, с отцовской стороны, в Италии живут мои кузены, я с ними в очень дальнем родстве и не очень близко знаком, но они меня обожают.

Это уже было стопроцентной ложью. Кажется, папина мама вторым браком была замужем за итальянцем, но оба они давно умерли, и я даже не успел с ними познакомиться. В общем, я уже начал нести полную чушь, надо притормозить, пока меня не поймали на вранье.

– Гениально, все складывается просто суперудачно! Ты хоть чуть-чуть говоришь по-итальянски?

– Я умею говорить «пицца».

Она рассмеялась, громким, звучным, безудержным смехом: люблю, когда так смеются. Мне стало так хорошо, словно нас со всех сторон осыпали конфетти и пели наши имена.

– Ты не представляешь, какое это облегчение для меня! Я была в таком шоке из-за того, что приходится отменять приглашение.

– Боялась, что я не приеду?

– Да, но не это главное: нельзя пригласить человека в гости и отказать ему за десять дней до приезда, так не делают.

Она не была из тех, кто сразу вешается на шею, не желала брать всю ответственность на себя и опиралась на условности, но в глубине души я надеялся, что ей и правда хотелось, чтобы мы с ней встретились в Венеции.

– Концерт состоится в первое воскресенье каникул, в шестнадцать ноль-ноль в театре Ла Фениче. Как думаешь, ты успеешь приехать?

– Постараюсь. – Я снова начал обретать веру в себя, просто удивительно, как иногда от лжи у человека вырастают крылья, а правда, наоборот, утягивает его на дно.

– Значит, встречаемся прямо там?

– Хорошо.

– А после концерта, если у тебя будет время и желание, пойдем и съедим… Как произносится это итальянское слово?

– Пиццу!

– Точно! Обожаю, когда ты говоришь по-итальянски! – добавила она с улыбкой.

Девушек с чувством юмора на самом деле гораздо больше, чем мы думаем. Но девушки, которые делятся своим чувством юмора, вместо того чтобы оставлять его при себе или смеяться над чужими неудачами, которые способны шутить, брать на себя такую инициативу и связанный с ней риск (потому что шутить – это все равно что ходить по проволоке, ты в любую минуту можешь потерять равновесие и свалиться), – таких девушек очень мало. И только одна из них красива, как Полин: она сама.

Секунду я любовался ею: она была еще красивее, чем в моем воображении. Хотя она стояла прямо передо мной, на расстоянии метра, мне захотелось написать ей любовное письмо: я обожаю писать и часто мне гораздо лучше удается выразить мысли и чувства не в разговоре, а молча, на бумаге. Слова на бумаге – это говорящее молчание, из этого рождается поэзия. На самом деле – только не говорите этого моему папе – думаю, я гораздо больше люблю французский язык, чем математику. Мне больше нравится читать новеллы Мопассана, чем решать квадратные уравнения. Папа ничего не хочет слышать, эпоха латыни и древнегреческого давно прошла, сегодня этим не прокормишься, сегодня, в цифровую эру, когда все основано на оппозиции единицы и ноля, каждый должен уметь считать до двух. Когда мой папа вот так рассуждает, я не знаю, что ответить, и просто опускаю голову. Но однажды, может быть, даже скоро, я начну писать Полин любовные письма, в которых использую самые сложные и замысловатые конструкции и глагольные формы французской грамматики. Я буду вкладывать каждое письмо в красивый конверт из плотной бумаги, писать на нем ее адрес, а потом посылать заказным с уведомлением о вручении, потому что, посылая кому-то свою любовь, никогда нельзя быть уверенным, что этот «кто-то» ее получит. А если бы нам каждый раз вручали уведомление, маленькую бумажку с печатью, мы бы уже не так волновались. Но в мире полно ситуаций с неясным исходом, вот почему капитал страховых компаний исчисляется миллиардами.

Перекусив в столовой и вернувшись на уроки, я задумался: может, я неправильно поступил, может, было бы лучше, если бы я сказал: не получается, ну и ладно, Венеция подождет, съезжу в другой раз. Это было бы далеко не так рискованно, как те небылицы, которые я ей наплел и для которых теперь придется сочинять продолжение с подробностями про несуществующих кузенов. Я не стану просить родителей учить итальянский и ломать комедию, папа мог бы даже согласиться, да и мама тоже, но они будут производить смешное впечатление. У них нет способностей к иностранным языкам: если вы услышите их английский, вам покажется, что кто-то говорит по-испански с немецким акцентом. Представьте себе, что у них получится из итальянского. Нет, я могу полагаться только на самого себя. Но я ведь из рода Шамодо, а Шамодо любят рисковать, они всегда готовы нырнуть в водоворот событий, у них на небе есть своя звезда. Правда, нередко они садятся в лужу, не могут получить банальное разрешение на строительство, становятся похожими на крашеную блондинку, живут на колесах, как туристы, но пусть это останется между нами – нельзя же разрушать миф.