Текст книги "Жил Певчий…"

Почему воюют без желания

Однажды утром пришёл начальник нашей охраны и доложил о моём лучшем ангольском друге.

– Рядовой Криштиану дезертировал.

– Когда?

– Вечером сказал, что сходит на передовую к друзьям… И не вернулся. Вещей нигде не видно.

– Поиски начали?

– Нет.

– Почему же?

– Он куаньяма, а здесь земля куаньяма. Его не найти… Ушёл к своим, домой.

Так закончилось моё знакомство с Криштиану, героем, преданным и безответным человеком, простым безграмотным ангольцем, уставшим воевать. Он восемь лет после положенного по закону срока ждал демобилизации, но приказ о ней пришёл только через четыре месяца после его дезертирства. Теперь герой, уничтоживший в одном бою три танка южно-африканских агрессоров, несколько раз раненый, до последнего дня лучший солдат – преступник.

Легко сказать: дезертиру нет прощения. Согласен, на нашей войне не было более позорного преступления. Но наша Отечественная – это была война всего народа против захватчиков и изуверов. А в Анголе война не объявленная. Сами ангольские офицеры протестуют, когда её называют гражданской. Они предпочитают неопределённую формулировку – борьба против марионеточных бандитских групп. Но если это не война, тогда почему люди служат, постоянно воюя, по десять-двенадцать лет. Как убедить их в необходимости этого? Трудно убедить. Поэтому в правительственных войсках ФАПЛА невероятно высок уровень дезертирства. В большинстве бригад дезертиры исчисляются сотнями. При неформалы ном взгляде на эту проблему можно выделить несколько причин такого явления.

Правительственные войска ФАПЛА насчитывают всего 150 тысяч человек. И это при населении страны около 9 миллионов. Казалось бы, призывай себе подрастающую молодёжь, и её с избытком хватит на восполнение любых потерь и демобилизаций. Но большинство городского населения не имеет прописки, в города стекается множество беженцев, а в сельской местности не развернёшься: постоянные стычки с УНИТА, невозможность добраться до глубинки, опять же отсутствие с 1971 года переписи населения.

Нередко делают так: окружают какой-нибудь посёлок войсками, а то и танками, и забирают всю молодёжь с 13–14 лет. Но также поступает и УНИТА. Случается, что черпают армейские ресурсы из одних источников!

Хорошо ли будут воевать эти новобранцы? Ведь выходит, что одним воевать годы, а для большинства – армия так и остаётся где-то далеко, за пределами их обычной жизни. Несправедливость порождает безответственность.

И всё-таки это не главная причина. Чтобы разобраться, почему гражданская война ведётся в Анголе так долго и безнадёжно, необходимо понять вот что.

У ангольцев нет чувства общей Родины. Поясню. За исключением крупнейших племён – овимбунду (более двух миллионов человек) и кимбунду (около полутора миллионов) – все остальные большие племена имеют продолжение за пределами Народной Республики Ангола.

Вспомним, что европейские метрополии проводили границы колоний в Африке, учитывая силу своих экспедиционных корпусов, географические особенности местности, а то и просто по линейке. Этнографические вопросы в расчёт не принимались. В результате – на примере Анголы это очень хорошо видно – одни и те же племена оказывались подданными разных, часто находящихся в состоянии войны, европейских государств.

Это касается таких крупнейших этнически-языковых групп как киконго, ньянека-лункумби, лунда-чокве, которые живут и на территории франкоязычных Конго и Заира; а также нгангела, ошиндонго, амбу, куанья-ма и др., которые имеют продолжение в Замбии и Намибии, где официальный язык – английский. Но ведь веками для африканских племён имели значение лишь границы их племенных королевств, а не колоний пришлых европейцев.

Это и понятно. Сегодня придёт вооружённый отряд, говорящий по-французски, в следующем году, а то и лишь через десятилетие, туземец услышит голландскую речь, потом ему попытаются крестом и мечом доказать, что он португальский или английский подданный.

Но для себя он прежде всего – нгангела или киоку, и он живёт по законам своего племени и интересами своего рода. Территория враждебного племени для него – враждебная территория, и он туда не пойдёт. А вот того, что, идя за своим стадом по земле своего племени, он перешёл границу между Анголой и, например, Замбией – этого он даже не заметит.

Живущего на юге куаньяма не интересуют проблемы киконго на севере Анголы. Чтобы знать друг о друге, им нужно хоть какое-то образование и информация. И с тем, и с другим в НРА до сих пор – огромная проблема.

Такая особенность – отсутствие чувства общей, объединённой едиными границами, законами и целями Родины – многое объясняет в том, почему война с бандформированиями УНИТА бесконечно затягивается.

Анализируя войну в Анголе, необходимо учитывать и такой нюанс. Лидер УНИТА Жоанас Савимби – из самого крупного племени овимбунду. Президент страны и партии МПЛА Эдуарду душ Сантуш – из другого крупнейшего племени кимбунду. Только эти два из важнейших племён страны не имеют продолжения за её пределами. То есть, они являются, так сказать, чисто ангольскими.

Неверно было бы утверждать, что борьба за власть ведётся между этими племенами. И по ту, и по другую сторону много их представителей. Но для солдат из этих племён дезертирство затруднено. Другие же, если уж очень им надоест война, имеют возможность уйти за границу и отсидеться среди своих соплеменников.

Как решается проблема с дезертирством в УНИТА? Их вооружённые силы намного меньше, всего пятьдесят тысяч человек. Действуют они, в основном, небольшими подразделениями и мелкими группами, из которых вроде бы легче сбежать в условиях африканской маты. Однако даже в ходе крупных операций против зон, контролируемых УНИТА, в плен нам попадалось ничтожное число повстанцев, а перебежчиков – единицы.

Дело в том, что дисциплина в войсках УНИТА налажена в духе их вдохновителя и бессменного вождя Жоанаса Савимби, человека крайне жестокого и крутого. Любая, даже небольшая, группа унитовцев разбита на двойки. Принцип персональной ответственности за напарника. Один сбежал, второй получает за него наказание палками. Сбежали оба и попались – расстрел. Тут уж не будешь глаз спускать с напарника. А если побег всё-таки удался обоим, то уничтожают семьи беглецов. Дисциплина, замешанная на страхе. Такой порядок не может быть ни разумным, ни справедливым, ни прочным. Но, тем не менее, несмотря на худшее обеспечение оружием, продовольствием, медикаментами, несмотря на необходимость проделывать бесконечные переходы пешком по лесам и с большими грузами на плечах – инициатива в боевых действиях, к сожалению, на стороне УНИТА.

А может быть, причина этого, как всегда, и в некоторой самоуспокоенности и пресыщенности ответственных лиц, военных и гражданских чиновников, стоящих у власти в стране?

Лягушка

Растение даёт жизнь себе и всему вокруг. И сохраняет её из года в год. Животное, какое бы мощное или неказистое ни было, прислоняется к растению, чтобы насытиться, укрыться или облокотиться, да и впитать его красоту и вечность.

…Лягушка досыпала своё детство на ветке мясистого зелёно-жёлтого куста уже несколько месяцев – беззаботно, до окончания сезона засухи.

Первый дождь, как всегда, грянул ночью – страшно, струями, летящими не сверху, а вдоль земли, превратив пыль в глину, а воздух в скрипящий на зубах, необычный, душистый красный студень.

Лягушка открыла глаза. Зрачки были, как снежинки – расколотые, неровные, невнятные. Хиленькое четвероногое изящество крепче обняло растение и опять заснуло, до второго дождя.

Он налетел через неделю. Не дождь. Сплошная стена воды.

Духота, безумные многокилометровые осьминоги молний во тьме и – прижимающий к земле грохот грома.

Лягушка во второй раз после детства открыла глаза, и теперь они были осознанны. Неуклюже повернулась на свет и, после нескольких месяцев сна, – прыгнула!

Она летела долго, очень долго, почти три метра, и прилепилась к стене дома сильными пальчиками с присосками.

Замерла.

Изогнула шею и – стремительным языком втянула во влажный рот первого после бесконечной спячки комара.

Спрыгнула на землю, моргнула несколько раз спросонья. И начала привыкать к неожиданной жизни.

А на кусте повлажнели глаза ещё двух лягушек и стремительно набухли к новому рывку цветки…

Детёныши

Когда страшно, надо или бежать, или бить.

Ударил!

Из покрытого серой щетинкой пуза, расколотого моей палкой, брызнули в разные стороны по жёлтому песку десятки стремительных чёрных точек: новорождённые пауки-тарантулы. Через секунду они исчезли в зелёной траве.

Я онемел от ужаса и стыда.

Семёныч

Семёныч – человек с запахом земли: душистой, с корешками и безмолвием.

Такие не парят поверху и не зарываются вглубь, избегают навоза, равнодушны к цветам. Бесполезны, как мелкие неказистые деревья, которые никто не замечает.

Пока не возникает потребность в их надёжности и бесстрашии.

Когда мы попадали на своём БТР в засады, начинали отстреливаться, вырываться, ругаясь через шлемофоны, подпрыгивая на термитниках и кустах, командуя друг другу вразнобой, Семёныч, как маленькая собачонка, переводил взгляд с одного на другого, кряхтел и пытался, чувствуя свою бесполезность в бою, дотянуться и погладить тех, кто был к нему поближе в воняющем потом и порохом заднем отсеке.

Не умел стрелять. Обожал механизмы, они были его страстью и нежностью. Дружил с ними, лаская и лелея, а они любили его. Эта взаимная любовь не раз спасала нас.

На приказ: «Семёныч, вперёд!» шёл спокойно и без оглядки. Так же – не морщась – убирал дерьмо из БТР за нашим трусом-командиром.

Осколок мины разорвал ему ногу метрах в ста от реки Лунге-Бунго.

…Мы с комбатом Серёгой с пулемётом, я – вторым номером, лежали на пригорке под деревьями и отсекали унитовцев от недостроенного моста, а Семёныч, по своему обыкновению улыбаясь и кряхтя, притащил нам ползком два короба патронов. Отдышался, перевернулся на спину, смахнул с усов и лица краснозёмную пыль, чихнул, протёр рукавом под носом от запястья до локтя, хихикнул:

– Держите вот ещё, товарищи, пулялы, от меня. – И достал из карманов две оборонительные рифлёные «лимонки».

– Семёныч, да ты настоящий ангел-коммунист, – Серёга расторопно обе гранаты прибрал себе, не поделившись. – Вали отсюда. Воды притащил бы. Вань, ползи с ним, тебе на связь выходить скоро.

Маленькая пятидесятитрёхмиллимитровая мина, по кошачьи шипя и завывая, тоненько звякнула метрах в семи от наших ног.

Семёныч, уже повернувшийся ползти назад, икнул и затих.

Серёга, не отворачиваясь от прицела пулемёта, крикнул:

– Ванюш, глянь…

– Комбат, зампотеха задело!

И вдруг Семёныча прорвало. Всё его долголетнее молчаливое служение армии и многочисленной семье вылилось в мучительный, тягучий скрежет почти неслышного прерывистого стона.

– Ва-а-а-ня… – Сергей целился в кого-то, мне уже не видимого, я перевернулся к Семёнычу. – Как там зампотех?

У Семёныча нога была перебита осколком мины выше колена.

– Кровища прёт…

Комбат дал короткую очередь, засмеялся, потом ещё две-три длинные очереди.

– Порядок…

Подполз к нам.

Семёныч лежал на животе и не стонал уже, а тихо ойкал, зажмурив глаза и сжав кулаки до синевы.

– Заткнись-ка ты, засранец, сейчас бинтика напутляем, отпилят тебе потом ножку, и – побежишь. Ну, может и кривовато.

Серёга, похохатывая, перетягивал своим поясным ремнём родному человеку ногу, напряжённо зыркая по сторонам.

Семёныч, утерев окровавленной ладонью нос-картошку, выхрипнул:

– Поверните хоть, сволочи. Поудобнее…

– Неудобно, симулянт, это когда у бабы груди большие, или у мужика ума до чёрта, – Серёга уже разрезал ниже ремня разодранный осколком камуфляж.

Всадил иглу мягкой ампулы промедола выше колена, над пульсирующей артерией, выдавил.

– Семёныч, вот туточки тебя обиходим, вытащим, а груди я тебе обещаю, хошь потемнее, хошь побелее… Прослежу. Давай-ка почивай, дружище…

Я вщёлкнул в автомат полный магазин, но стрельба вдруг прекратилась. Нахлынула тишина со звоном цикад. Простреленные вокруг нас деревья сочились непривычным пряным запахом. Серёга сунул мне горячий пулемёт, закинул маленького стонущего Семёныча на плечо, и мы быстро добежали до бронетранспортёра.

Вывезли Георгия Семёновича Пугачёва в тыл с большими потерями. За ним и девятью тяжелоранеными офицерами и солдатами ФАПЛА к вечеру прислали два наших вертолёта МИ-8, заодно и с боеприпасами. Ночью оба их – пустые – сожгли миномётным огнём на земле.

Отправили пять грузовиков с большой охраной, чтобы, оставив раненых в госпитале Луены, они загрузились продуктами для наших бригад на реке Лунте-Бунго. Два из них подорвались на минах на обратной дороге. Остальные добрались где-то через месяц.

…С Семёнычем мы встретились в Москве через два года. Кряхтя и посмеиваясь, он по телефону объяснил, откуда звонит. Я помчался.

С ним была жена. Она ни разу не улыбнулась, пока мы обнимались, а потом выпивали, болтали о пережитом, и Семёныч показывал «ласточку» на уже почти здоровой ноге. Ростом жена была ещё ниже Семёныча, формой тела напоминала кирпич и не смотрела в глаза.

А от Семёныча всё так же душисто пахло землёй и корешками.

Цветок

Естество возникает внезапно. Ребёнок долго-долго скручивается в животе матери, а вырывается неожиданно.

Чернозём – это в России, а в Африке – краснозём. Земля кирпичного цвета, сухая, пыльная, с глубокими, по локоть, расщелинами. Так полгода, до первого дождя, который сотворяет взрыв жизни, красоты, восторга и муки.

…Бело-сиреневый цветок на глазах, секунда за секундой, миллиметр за миллиметром, выползал из трещины и натужно стремился выпрямиться. Он выпирал из земли грудью, изогнутый, испуганный, скукоженный.

Наконец, эта скомканная мощь лопается в сторону солнца своей беззащитной красотой.

Он не создал бестолковые зелёные лепесточки, у него на это не было времени: нужно успеть отдать пыльцу для следующих поколений.

Через три дня цветок высох. Огромный, изящный, неожиданный на африканской жаре, как бело-голубой кусок льда, он ринулся на свет и без сожаления умер.

А краснозём опять растрескался. Настоящий сезон дождей начался только через неделю.

Серёга

Такие идут в военные, сделав в юности мучительный и окончательный для своей судьбы выбор: поножовщины, разбои, бега, зона… или жестокость в пределах закона, какая-никакая власть и возможность дать, за неуважение к себе, в зубы любому. По праву.

Лейтенантом он на офицерском утреннем разводе, в присутствии стоящих в две шеренги по стойке «смирно» лейтенантов и капитанов, вырубил ударом в ухо майора – командира батальона. За хамство по отношению к себе.

Трибунал.

Но как-то не оказалось ни одного свидетеля. По-тихому замяли: за те дни, пока его трепали в военной прокуратуре, почти все офицеры подразделения хоть раз да плюнули, как бы невзначай, под ноги самодуру-комбату: за скотство и дурь. И за Серёгу. Наверху решили перевести побитого майора в другую часть – от греха.

Для солдат – отец родной. Они ему доверяли не только за личный пример в резкой и хлёсткой силе, армейской науке и житейском юморе, но и потому, что во всех взводах, ротах и батальонах, которыми ему довелось командовать, он выжигал калёным железом «дедовщину-дембелыцину»: издевательства послуживших уже бойцов над «зелёными». Собственноручно избивал «дедов». Особо дурных и жестоких отправлял под трибунал. И всегда добивался, чтобы после штрафбата – а бывало это иногда и через полгода или год – их возвращали дослуживать оставшиеся по закону месяцы до увольнения на «гражданку» назад в его подразделение, где новые молодые солдатики смотрели на них, растерявших форс и фанаберию, уже как на мелкую пакость.

«Воин от Бога». Со светлым умом и пронзительными прищуренными бесстрашными глазами, чующий пространство вокруг своего жилистого, неутомимого тела. В любое время дня и ночи без компаса ориентировался по солнцу, звёздам, луне, ветру, мхам. Умел стрелять из всего, что стреляет, даже из пушек и реактивных миномётов – и почти всегда попадал.

В Афганистане, раненый, застрелил-таки проводника, приведшего его роту в засаду. Долго целился, втираясь локтями в горную щебёнку – далеко уже было. За тот бой получил первый свой орден – «Красной Звезды».

Жестокий.

Опасный для всех, кто ему ровня или выше.

И при этом ненавязчивый надёжный друг с застенчивой улыбкой.

За полгода совместной бронетранспортёрно-окопной жизни не слышал от него, в отличие от других, ни слова о личной жизни. Но уверен, что и в любви он был лют, надёжен и великолепен.

…Вот и дождались, наконец, боя, освобождающего от трёхмесячного медленного мучительного страшного угасания. Пошли силами пяти измождённых бригад на прорыв к реке, к воде, к ощущению свободы.

Закопали за три месяца перед этим прорывом почти треть своей бригады – семьсот с лишним человек, погибших не столько от ранений, сколько от жажды и инфекций.

Серёга, как всегда в бою, сел за штурвал нашего БТР, я за башенные пулемёты, Гаврилов на место командира, ребята к бойницам, Семёныч посерёдке. Командир, в липком поту – около кормы, закрыв голову руками и прижав коленки к плечам.

Подтянутая из всего Третьего военного округа, артиллерия при поддержке авиации начала утюжить лес за рекой. Земля заколыхалась, деревья отрывались от корней, будто становились выше…и падали, раскалываясь и раскидывая переломанные кроны. Тротиловый дым густо потянулся к низким облакам. Через час-полтора этой нечеловеческой кромешности, когда едкий смрад взрывчатки и пороха накрыл уже и нашу сторону реки, по рации передали: радиоперехват доложил – противник отходит.

В узкую долину реки нестройно и очень медленно спустились, окутанные серыми выхлопами солярки, десять боевых машин пехоты нашей изувеченной и деморализованной бригады. Постояли у кромки воды. И только когда по ним ударили миномёты и длинные очереди трассирующих и бронебойно-зажигательных пуль из одинокого крупнокалиберного пулемёта с той стороны, нехотя начали сползать в русло. Поплыли.

Серёга рванул. Кинул наш БТР вниз по склону, раскидывая в стороны песок, с рёвом обоих моторов, как изголодавшийся по настоящей битве боец.

Ветер был западный и очень сильный, поэтому выхлопы горючего из двигателей залетали сзади в открытые пока ещё люки и ели глаза.

На течении сильно раскачало, но Серёга справился, и противоположный берег быстро приближался. Справа, застряв на валунах порогов реки, лежала боком, сверкая гусеницей, одна из наших боевых машин пехоты. Экипаж повыпрыгивал из неё, когда она вошла в воду, и бросил на полном ходу, хотя мы долго учили негритят, что бронированная машина не тонет…

9 ноября 1986 года. 3-я Тяжёлая пехотная бригада

Второй месяц круговой обороны в километре от берега реки Лунге-Бунго. Каждую ночь бои за воду.

 
Моя подруга Смерть сегодня не строга:
Забыв свою всепожирающую ревность,
Подсчётом занялась, и волю мне дала.
А так давно уж помечтать хотелось…
 
 
Мой дядька Страх, устав тереть белила,
С улыбкой мне виски седые потрепал:
«Твоя Вселенная была что свалка, милый,
А вывернувшись здесь, своё ты не отдал».
 
 
Моя сестрёнка Боль за сердце ущипнула:
«Ты мудро сделал, с нами встав в родство.
С тебя мы здесь содрали всё чужое,
А то, что выжило в тебе – твоё!»
 
 
Моя грохочущая тётушка Война
По-своему добра к нам, несмышлёным:
«Ваш враг не я, а суета, – твердит она. —
Когда есть время, думайте о главном…»
 
 
Приклад истёртый друга-автомата
Блестит в уюте керосиновой Звезды.
Мои мечты в её сиянье не богатом,
Как язычки огня, – упруги и просты.
 
 
Закрой глаза, чтоб обрести Простор.
Пусти мечту на волю сквозь накаты.
Скинь с головы землянки капюшон.
По струнам проведи лучом закатным.
 
 
И из объятий Смерти, Страха, Боли и Войны
Я посылаю ввысь Мечты порыв…
Её чтоб сотворить, не нужно вечно жить,
Но жить нельзя, её не сотворив.
 

Какое же хрупкое создание – человек

Матери рождают нас в муках. Родители дарят мир, выкармливают, холят, наказывают, нянчат, шлёпают, целуют, непрерывно воспитывают. И вырастает естество, подверженное страстям. Пенится, гомонит, мнит… Стремится к совершенству.

Достигает…

А одна пуля кладёт конец всему этому чуду.

С мамой.

Тамбов, 1956 год

Скоро в школу

Международный лагерь юных журналистов.

В центре внимания

Вся жизнь только начинается…

Наглядное взросление

С отцом Г. И. Куницыным в Сибири, на реке Лена

Слева Михаил (15 лет), Иван (12 лет), справа Владимир (20 лет), 1968 год. Братья

Студент МГУ

Студент первого курса журфака МГУ

Любимый командир роты – Леонид Васильевич Хабаров, герой Афганской войны

Служба в Фергане.

Иван Куницын – разведчик ВДВ

Иван Куницын слева

В Анголе

После покорения вершины на Памире. Иван Куницын слева от полковника Игоря Пантюшенко

После службы в ВДВ. Середина 70-х

В редакции журнала «Студенческий мередиан», с любимым другом Ильей Ильичем Толстым

Вовзращение в журналистику после Анголы

С дочерью Анисией

С мамой, Анной Петровной Куницыной

С сыном Петром

На Дону

Дети Ивана, Анисия и Петр