Книга: Бедная любовь Мусоргского - Иван Лукаш

Но обо всём по порядку. Молодой офицер, не очень увлечённый военной карьерой, но очень увлечённый музыкой, служит кое-как, живёт бурной духовной жизнью на грани экзальтации, любит или думает, что любит Лизу Орфанти, дочь богатого купца. Главное в его жизни, конечно же, музыка, но и об обыденном её течении он иногда задумывается. И тут, проходя мимо второразрядного трактира, он слышит мелодию... Арфянка Аня, которую он кинулся расспрашивать, что она пела, не может ни вспомнить, ни вообще понять, чего он хочет, и по своему гулящему разумению делает вывод, что того же, чего и все мужчины. С этой сцены начинается история их отношений, наполненная грязью, страданием и...настоящей любовью.

Ты ничего не тронула, ничего не разрушила ... С Лизой Орфанти я сам все разрушил... Я чувствовал, не шевелится моя мертвая любовь …

Всё сложно в жизни обоих, но разорвать этот круг у них нет сил. Надо сказать, что во время чтения на ум не раз приходила "Яма" Куприна. Трагическим итогом становится смерть Анны, но то, что предшествует ей написано так тонко и красиво...

Снился тошный сон, что я потаскуха, потаскухой и умерла бы. А ты взял, и среди жизни моей меня разбудил. Я проснулась ... Душа моя истасканная, несчастная. Душа моя околевшая, издохшая.

После у оставившего службу Мусоргского остаётся только музыка. И бутылка, точнее, бутылки в неограниченном количестве. Но даже уже совсем спиваясь, он способен на взлёты души от музыки.

И его сердце, пронзенное стрелами, трепетало, кидалось, - крылатое, - от неутихаемого легато, от дыхания его струнных квинтетов, и казалось, он летит с ложей вверх, и летит Мариинский театр, как голубой ящик, со всеми людьми, Петербург, Россия, мир …

Финал написан очень сильно, до слёз - и как законное завершение жизни, отданной зелёному змию, и как оборванная на новой ноте мелодия...

— Какая простая, бедная, святая музыка... Я все понял ... Не оркестровки, не Берлиоз ... А вот какую музыку надо на земле слышать... Я услышал, Господи, Музыку Твою... Господи, я услышал …

Талантливые музыканты живут музыкой, видят музыку, пишут нотами и поют на завтрак слова. Все тщетно, кроме маленьких черных точек, так складно встающих на жердочки из пяти ниточек струн (арфы ли?), которые вот-вот расскажут чего-то интересное, такое завораживающее, что станет неуютно от мелкой мороси мурашек так внезапно пробежавших по спине. Кто-то смотрит в затылок и легонько осуждает тихим шепотом на ушко: похоть - не любовь, а музыка - не вечна. Простому человеку, даже если и удается приручить ноты, трудно представить, что их можно доставать из воздуха, телепортировать из головы, как мысли, обличать во фразы. Таким образом тоже можно рассказать о боли, признаться в любви и поведать свою историю жизни, и всего лишь из семи нот сердце будет знать обо всем на свете, а тот, кто умеет чувствовать, обязательно все поймет.

Модест Петрович Мусоргский – музыкант широкой души, расплескавший ее меньше чем за половину жизни. Все что он отдавал, он не мог восполнить, потому что где-то в его жизни произошел разлом, где баланс сил перевесил значительно в одну сторону. 42 года, а какой он оставил после себя след в виде масштабных опер, ряда музыкальных произведений и горькой утраты таланта. Но, большая загадка – из-за чего он стремительно катился вниз по наклонной, пропивая все, что только можно было, топил что-то горькое в алкогольных парах трактиров. Свою версию трагедии жизни Мусоргского поведал Иван Лукаш в тонком, пропитанном полутонами и аккордами, звонким многоголосьем и трагичным унисоном арии, романе о музыканте, композиторе и просто о человеке, с еще одной трудной судьбой. Это произведение своеобразная лебединая песнь неоднозначному человеку, похоронившего себя в своих ошибках, убегавшего от только ему известного демона. Трагедию надо облачить в слова, если не можешь написать музыку, буквы сложить в мелодию, а главы в полифонию.

Модест Мусоргский, как и любой увлекающийся человек, да как и любой человек, стоял перед жизненным выбором – спокойной приличной любви к весьма обеспеченной девушке, которая могла дать ему стабильность и определенность или женщине-призвании, которая поразила до глубины души, той, которая совмещала в своих чертах и лик святого и уродскую гримасу падшего ангела, не давала спать по ночам от душевных переживаний, украла жизнь, продав ее за медные гроши, разменяв ее совсем за бесценок. Томный перебор струн души-арфы, поющую похоронную песнь при жизни, но воспевающая Вечность. Подобное тянется к подобному, поэтому музыкант подсознательно выбрал недолговечную яркость, подобную мимолетному вдохновению, маленький красочный камешек, давший солнцу отразить лучи в нужном направлении, чтоб сквозь пелену дождя брызнуть яркими красками радуги, разноцветными звуками новых арий.

Музыка как бы сдвигает нечто несдвигаемое, стену, завесу, между жизнью и смертью. Вот-вот сдвинет, и несвершаемое свершится, во что он верил всегда, чудо внезапного преображения, сияющее воскресение…

Любые встречи, конечно, происходят не случайно. И это столкновение с уличной девушкой, уже твердо приросшей к грязному заплеванному полу в низкосортном трактире, повернула жизнь Мусорского в каком-то фатальном развороте. Или убила его будущее или придала смысл его жизни. Первые строки, описывающего высокого белокурого юношу, с большими перспективами жизни, так диссонируют с портретом Репина, уже опустившегося до уличного маргинала композитора, так задумчиво и абсолютно неосознанно смотрящего вдаль, туда, где он будет уже через несколько дней.

Бедная любовь, не только бедна материально, но также скупа на будущее. Правильный ли выбор сделал Мусоргский - странные действия, странные мысли, закономерен итог. Можно ли так пожертвовать собой, чтоб иметь призрачную возможность дать людям шанс быть услышанным? Мы же все хотим чего-то сказать, но не всегда смелы подать голос, не всегда готовы платить высокую цену за свой душевный выбор. Страсть или удобство, деньги или нужда, правда или молчание. Трудные нравственные вопросы задает в романе Лукаш, ох, какие непростые вопросы. Огромный спектр чувств испытываешь к композитору – и жалось, и восхищение, и недоумение, и теплоту – все звуки нот, ярким аккордом звучащим в личности человека, губительной личности, готовым сгореть, чтоб люди услышали, чтоб только поняли.

Достоевщиной потянуло. С Невы, видно, набегает холодный воздух безысходности, его лейтмотив серых красок Петербурга, терзания душевных мук героев, обреченных на страницах литературного произведения, где все будет плохо, а ночь скроет в смерти душевную боль, смоет дождем со снегом позор выбора, несущего разрушительные последствия. Цикличность романа затягивает в свою спираль постановки на сцене оперного театра – смерть одного офицера, закончилась смертью другого. Все, в принципе, заканчивается смертью – и все из-за любви, все из-за бедной любви. Они всегда идут вместе, рука об руку – смерть и любовь – может и в этом смысл жизни? А как же музыка?

"И ушел, не попрощавшись, позабыв немой футляр Словно был старик сегодня пьян. А мелодия осталась ветерком в листве Среди людского шума еле уловима." (К.Никольский)

- Эх, Маша, как же так Маша…

Больные, которые лежат на железной койке под простынями, стонут и что-то бормочут. Мне кажется, в этом и заключен тезис романа – путь к любви идёт через страдание, потерю и надежду. Когда дрожат пальцы на клетке, а птица как символ порыва и стремления, отчаянно трепыхается внутри. Для наблюдателя эти волнения рисуются бессмысленными и наивными, но разве тут возможно остановиться? Ощущаешь стук сердца на прутьях. Типичный надлом души, притягивающий чувствующих людей, как сверчков к лампе. В романе 1940 г. веет Достоевским, кстати говоря. Настасья Филипповна и Аглая, словно тени образов Анны Манфред и Лизы Орфанти. Только Рогожина сегодня нет, потому Аня, юная арфянка, вынуждена действовать по наитию, в одиночестве летая по петербургским тротуарам. Модест подошёл к сцене и раскрыл дверцу у клетки. А кто вылетел в трактирную дымку? Иволга или Серафим?

- Вы могли бы поехать ко мне, взять арфу ... - Зачем же-с арфу?

Это полемика, в своей сути. Распахнул Модест дверцу или закрыл птицу в иной клетке? Ответ где-то там. Но определенно один персонаж позволил другому проявиться. Своеобразное пересечение двух линий на нотной бумаге. Фатальная встреча, которая скорректировала оба вектора, открыла дверь к тёмной реке. Трансформация поплыла по венам к внутреннему мироощущению, омывая канву романа из 130-ти страниц. Каждый раз возникает один и тот же вопрос – как сложилась бы история, если бы эти двое не встретились? Наверное, арфянка так и продолжала бы жить во сне, теряя молодость и голос в трактирах. Модест вернулся бы к Елизавете и, возможно, убедил бы себя, что любит её уже очень давно… А что тут предпочтительнее, чувство обрыва или ощущение ветерка на старой лавке? В моём понимании, только в крайностях особо заметен ритм жизни. Достаточно посмотреть на иволгу – она никогда так не тянулась к вечерней дымке, как в клетке.

Он был побежден, захвачен этим молочно-белым, худым телом, рыжей волной волос, зеленоватыми холодными глазами, равнодушным и послушным бесстыдством.

Особого упоминания заслуживает денщик – Анисим. Этот образ, мне кажется, вбирает в себя обывательские черты "спящих" людей или, так скажем, окружения Модеста. Ключевая характеристика персонажа из вологодской глубинки – частичная глухота. Он творец уюта, спокойствия и чистоты. Почти как забавнейший Захар у Обломова. Денщик варит кофе, накрывает офицера по ночам одеялом и скрупулёзно поддерживает огонь в камине. Правда, тень его окантовки находится вне житейского юмора. По ходу развития сюжетных троп линия Анисима становится темнее, и человек глохнет еще больше. Неплохое такое… предсказание. С другой стороны, являясь частью того социума, Анисим все больше лишается слуха, увеличивая тем самым разрыв между Модестом и обществом. В этом и заключена отчужденность Мусоргского, которая грозит ему превращением в алкоголика Веничку из известного романа. Он не слышит в Лизе Орфанти музыку Святой Елизаветы.

Почти как в сказке. Офицером налево пойдешь – Елизавету обнимешь. Направо со скрипкой пойдёшь – бесстыдная арфянка соблазнит. А прямо подашься – себя потеряешь. В очередной раз на горизонте маячит итог, нет никакого выбора. Характер определяет тропу, а нарратив героя. Верни человека к камню с надписью, вручи ему тот же пакет чувств, сомнений и воспоминаний… и хомо побредёт той же дорогой, что и в первый раз. Забавности и парадоксы. Выбор уже сделан, остаётся его только осознать, - говорила Пифия. И цикл любви Мусоргского замкнётся фразой - Эх, Аня, как же так, Аня…

По итогу. Тот случай, когда хочется закинуть в строчку "близость" взамен "секса". Тем не менее бесстыдство арфянки предполагает откровенность другого уровня. Её тела, изгибов и сердечности на страницах не хватало. Модест своими поступками напоминает Мышкина, в каком-то эпизоде он прямо так и говорит – "Зачем я, собственно, иду к Лизе, не надо к ней идти". Зеркальная мысль князя, который шагал к Н.Ф. – "Что же он там сделает и зачем идет?". Да и сама Анна Манфред отдаёт тенью моей любимой Н.Ф. – "Стыдно вам, когда могли такую девушку, как она, обидеть ... И с кем? С тварью эдакой, как я ..."

Признаться, не читал Лукаша раньше. Да и открывал книгу с опасением. Было ощущение, что страницы ударят сопливой романтикой и лирикой. Сюжет к этому располагал. На деле же все оказалось интереснее. Религиозная составляющая переплетается с музыкальностью, словно Серафим смотрит в глаза Шуберту. Слияние двух женских образов в сумасшествии Мусоргского так и вовсе выглядит шикарным.

Хотя начиналось все невинно. Молодой офицер бродит ночью по лабиринтам госпиталя, мыслей и чувств. Поскольку роману характерна какая-то… музыкальность пейзажа, первые страницы наполнены тишиной, которая словно символизирует начало мелодии. Звуки осторожных шагов улетают в темноту, окруженную страданиями и стонами больных. По ходу чтения прикидывал, а в чём смысл этого фрагмента? Почему Лукаш знакомит читателя с офицером Модестом Мусоргским именно в госпитале? Два ключевых действия, которые совершает гг. – смотрит на своё отражение и слышит фразу больного. Фраза смертника, как лейтмотив пронизывает страницы, делая их цикличными и… зеркальными. Не говоря о том, что начиная рассказ о любви, логично выбрать для его контекста серые стены госпиталя. Болезненное состояние человека на фоне морозной ночи - подходящее описание для любви, самый лучший разрез на её юбке. - Эх, Маша, как же так Маша…

Больные, которые лежат на железной койке под простынями, стонут и что-то бормочут. Мне кажется, в этом и заключен тезис романа – путь к любви идёт через страдание, потерю и надежду. Когда дрожат пальцы на клетке, а птица как символ порыва и стремления, отчаянно трепыхается внутри. Для наблюдателя эти волнения рисуются бессмысленными и наивными, но разве тут возможно остановиться? Ощущаешь стук сердца на прутьях. Типичный надлом души, притягивающий чувствующих людей, как сверчков к лампе. В романе 1940 г. веет Достоевским, кстати говоря. Настасья Филипповна и Аглая, словно тени образов Анны Манфред и Лизы Орфанти. Только Рогожина сегодня нет, потому Аня, юная арфянка, вынуждена действовать по наитию, в одиночестве летая по петербургским тротуарам. Модест подошёл к сцене и раскрыл дверцу у клетки. А кто вылетел в трактирную дымку? Иволга или Серафим? - Вы могли бы поехать ко мне, взять арфу ... - Зачем же-с арфу?

Это полемика, в своей сути. Распахнул Модест дверцу или закрыл птицу в иной клетке? Ответ где-то там. Но определенно один персонаж позволил другому проявиться. Своеобразное пересечение двух линий на нотной бумаге. Фатальная встреча, которая скорректировала оба вектора, открыла дверь к тёмной реке. Трансформация поплыла по венам к внутреннему мироощущению, омывая канву романа из 130-ти страниц. Каждый раз возникает один и тот же вопрос – как сложилась бы история, если бы эти двое не встретились? Наверное, арфянка так и продолжала бы жить во сне, теряя молодость и голос в трактирах. Модест вернулся бы к Елизавете и, возможно, убедил бы себя, что любит её уже очень давно… А что тут предпочтительнее, чувство обрыва или ощущение ветерка на старой лавке? В моём понимании, только в крайностях особо заметен ритм жизни. Достаточно посмотреть на иволгу – она никогда так не тянулась к вечерней дымке, как в клетке. Он был побежден, захвачен этим молочно-белым, худым телом, рыжей волной волос, зеленоватыми холодными глазами, равнодушным и послушным бесстыдством.

Особого упоминания заслуживает денщик – Анисим. Этот образ, мне кажется, вбирает в себя обывательские черты "спящих" людей или, так скажем, окружения Модеста. Ключевая характеристика персонажа из вологодской глубинки – частичная глухота. Он творец уюта, спокойствия и чистоты. Почти как забавнейший Захар у Обломова. Денщик варит кофе, накрывает офицера по ночам одеялом и скрупулёзно поддерживает огонь в камине. Правда, тень его окантовки находится вне житейского юмора. По ходу развития сюжетных троп линия Анисима становится темнее, и человек глохнет еще больше. Неплохое такое… предсказание. С другой стороны, являясь частью того социума, Анисим все больше лишается слуха, увеличивая тем самым разрыв между Модестом и обществом. В этом и заключена отчужденность Мусоргского, которая грозит ему превращением в алкоголика Веничку из известного романа.

Он не слышит в Лизе Орфанти музыку Святой Елизаветы.

Почти как в сказке. Офицером налево пойдешь – Елизавету обнимешь. Направо со скрипкой пойдёшь – бесстыдная арфянка соблазнит. А прямо подашься – себя потеряешь. В очередной раз на горизонте маячит итог, нет никакого выбора. Характер определяет тропу, а нарратив героя. Верни человека к камню с надписью, вручи ему тот же пакет чувств, сомнений и воспоминаний… и хомо побредёт той же дорогой, что и в первый раз. Забавности и парадоксы. Выбор уже сделан, остаётся его только осознать, - говорила Пифия. И цикл любви Мусоргского замкнётся фразой - Эх, Аня, как же так, Аня…

По итогу. Тот случай, когда хочется закинуть в строчку "близость" взамен "секса". Тем не менее бесстыдство арфянки предполагает откровенность другого уровня. Её тела, изгибов и сердечности на страницах не хватало. Модест своими поступками напоминает Мышкина, в каком-то эпизоде он прямо так и говорит – "Зачем я, собственно, иду к Лизе, не надо к ней идти". Зеркальная мысль князя, который шагал к Н.Ф. – "Что же он там сделает и зачем идет?". Да и сама Анна Манфред отдаёт тенью моей любимой Н.Ф. – "Стыдно вам, когда могли такую девушку, как она, обидеть ... И с кем? С тварью эдакой, как я ..."

Признаться, не читал Лукаша раньше. Да и открывал книгу с опасением. Было ощущение, что страницы ударят сопливой романтикой и лирикой. Сюжет к этому располагал. На деле же все оказалось интереснее. Религиозная составляющая переплетается с музыкальностью, словно Серафим смотрит в глаза Шуберту. Слияние двух женских образов в сумасшествии Мусоргского так и вовсе выглядит шикарным.

В любом случае, в книге нам открывается совершенно новый Мусоргский. Здесь он влюбчивый и нервный, здесь он неуверенный, нестабильный, ищущий подтверждения себя в окружающем мире будь то отец Елизаветы или случайный знакомый.

Для меня книга оказалась очень нудной, хотя то, как проникновенно описывались чувства композитора, как самозабвенно он любил – было очень красиво. И попахивало незаконченным пубертатом.

Очень жалко Лизу было, а Анна мне не нравилась от слова совсем. Тем более, что складывалось впечатление, что она не любит, она- принимает его любовь. Её снисходительность к «бывшей» тем паче раздражала.

Отчасти метания Модеста Петровича понятны: ему всё время приходится делать выбор между стабильность, жизнью «как заведено» и тонкой материей души. И надо же ещё делать скидку на время, когда он жил. Это сейчас нас учат выбирать свой отдельный путь. Тогда учили быть частью системы.

Одно я могу сказать точно, музыка его теперь воспринимается иначе, мы видим отголоски пройденного им пути и, наверное, все его истории должны были быть несчастными, абсолютными и возвышенными, чтобы мелодии так сильно трогали, чтобы он стал тем гением, о которым знаем сейчас.

Примерно в то же время у меня начались проблемы с Лизами в русской литературе. Можно сказать, в моем сознании накопилась критическая масса Лиз. Эта воздушная и трепетная, но при этом правильная и жертвенная героиня всегда внушала мне смутную тревогу (спасибо Карамзину, я думаю). Идеализированный образ девушки-мечты не укладывался у меня в голове, поскольку не имел ни одной точки соприкосновения с моей окружающей действительностью. Так уж вышло, что до универа у меня даже не было ни одной знакомой Лизы, если не считать собак.

Усугубить и так потерянный для меня образ литературной Лизы можно было только одним способом — употребив по отношению к героине с этим именем словосочетание "чистый лоб". Мне сразу слышится скрип пальца по свежевымытой фарфоровой тарелке. Я до сих пор не представляю, чем именно задается чистота лба ("Лиза, скоро будут гости — ты лоб-то помыла?"). Может быть, он должен быть гладким и высоко выбритым, как на средневековой картине? Или без прыщей, без морщин, без волосатых родинок? Такой выпархивает Лиза Орфанти из-под пера Ивана Лукаша — аккуратная прическа волосок к волоску, ничем более не обрамленный светлый лик, романтическая неприступная икона. В ней отразились все мои идиосинкразии на подобных персонажей, всколыхнув в закромах памяти муть полуоборванных ассоциаций, и выплывший наружу из нее портрет Мусоргского всем своим жалобным видом стал показывать, что такой не могла быть его бедная любовь.

И портрет не подвел — на первом слое любовью Мусоргского у Лукаша оказалась полная противоположность чистолобой Лизе. Среди неуемной, полусказочной, полуапокалиптической петербургской метели юный подающий надежды офицер Модя встречает неприкаянного, жалкого, тощего чертенка-Анну с арфой — инструментом традиционно ангельским. Полудикая, униженная, озлобленная и земная Анна с неукротимой башней огненных кудрявых волос и, как ни крути, не чистым лбом, появляется перед Мусоргским как сырая, неукрощенная, не уложенная в партитуру музыка, и преображает его жизнь навсегда. Их историю нельзя назвать ни романом, ни отношениями — это была лишь попытка приютить, приручить, отблагодарить и, навсегда отказавшись от иллюзий романтизма, хоть ненадолго, на пару недель отсрочить неминуемое.

Нет никаких сомнений в том, что связь с уличной девкой Анной погубила Мусоргского, поставив крест на его военной карьере, общественном положении, здоровье — да и в музыкальной среде подкинув ему проблем на сотню лет вперед. Но в отказе молодого Модеста от всего напускного, притворного, навязанного есть необыкновенный свет и красота, честность и смирение (modesty — сказала бы англичанка Анна). Пара, которую составили Мусоргский с Анной, напоминает Ван Гога с его Син в Жажде жизни — тот же кратковременный мутновато-уютный пузырь бедного быта, отчего-то гораздо более полный жизни, чем любые светские шевеления их современников. Мусоргский Лукаша вообще похож на стоуновского Ван Гога — они оба кружат в самых адских общественных низах, скатываясь в пьяную горячку, но видя перед собой не пресловутых чертей, а воплощенных ангелов, которые запросто, запанибрата спускаются с верхнего этажа узнать, почему перестала играть музыка.

Книга Лукаша, конечно, совсем не про баб со лбами разной степени чистоты, иначе он выбрал бы себе в герои кого-то менее противоречивого. Мусоргский, ставший практически персоной нон-грата в музыкальной среде из-за своего нонконформистского творческого выбора, отказавшийся от прозападных заигрываний и романтических сюжетов, бедной своей любовью избрал Россию и славянские мотивы. Этим он фактически обрек себя на оглушительный провал и полное дно. Таков второй слой этой небольшой в сущности, но удивительно проникновенной книги. Так же, как Достоевский деконструировал образ литературной Лизы в уйме своих произведений, как Ван Гог живописал чумазых едоков картошки, так и Мусоргский поворачивал музыку неудобными боками к неподготовленной аудитории, чтобы вскрывать в ней что-то живое, яростное и, может быть, даже непристойное.

Не нужно глубоко копать, чтобы обнаружить в Лукаше превосходного стилиста. Мусоргский славился своим эпистолярным слогом, любовью к неологизмам, и необычный язык книги передает это ненавязчиво, но точно. Только под конец книги, когда герой проваливается все ниже, а его горячка раскаляется все белее, слова закручиваются в неудобный водоворот, и хочется звать на помощь Римского-Корсакова, чтобы он помог расшифровать, разложить по тональностям, помирить с общепринятой гармонией эти последние страницы — так же, как он отредактировал "Хованщину", "Бориса Годунова" Мусоргского, да и "Князя Игоря" Бородина, чтобы больше простого народу высидело эти прекрасные произведения до конца.

Иван Лукаш взял на себя задачу описать один из ключевых и спорных моментов в становлении Мусоргского. Читая его версию событий, я без конца болела то за простосердечного Модю, то за спасительную Лизу, то за разрушительную Аню, то за Бородина — не буду скрывать, втайне надеясь, что в конце он окажется той самой бедной любовью. Такой наверное и должна быть биография творческого человека — короткая, фактически неправдивая, но духовно точная, про бесконечную метель души и поиски пропавших ангелов на самом дне.

Чист и ясен взгляд автора на неоднозначную фигуру Мусоргского. Иван Лукаш не осуждает, не злословит: он с горечью и печалью наблюдает взлет и падение гения. Невозможно оторваться от жизнеописания Модеста Петровича в сыром, промозглом Петербурге. Недоцененность таланта его все более толкала в пучину пьянства, в забытье облюбованного им ресторана "Малый Ярославец", в белую горячку. И тогда, в одурманенном мозгу,прозрачной фигурой возникала она, которую легенда нарекла именем Анна - потерянная бродяжка-арфянка, уличная певица, бедная любовь Мусоргского.

Роман этот, проникнутый высокими и низменными чувствами, религиозным мистицизмом, грустью по изломанной жизни композитора, и собственной тоской по метельному Петербургу, считается одним из лучших лирико-любовных произведений мировой литературы.

Кто-то скажет: Достоевщина. Кому-то будет скучно. Я говорю: это прекрасно.