Текст книги "Граф Калиостро"

Immortelle Ekatherine II[6]6
  Бессмертная Екатерина II (фр.)


[Закрыть]

Кто Аристон сей молодой,

Нежен лицом и душой?..

……………………………

Дней гражданин золотых,

Истый любимец Астреи.

Державин

У белой балюстрады на желтом паркете горячие пятна солнца.

За кариатидами бельведера, – полегчавшими, посиневшими, – огромно и ясно видна даль Царского Села: зеленые квадраты стриженых рощ, мостки, коричневые поволоки оврагов, рогатки и скирды скошенного сена, уходящие зелеными чалмами по скату к ветряной мельнице, вертящей четкие крылья.

Ее Величество в белом гарнитуровом шлафроке, – влажные от умывания волосы подобраны в светлый узел, волны волансьена колышатся на груди, – проходит в неспешной прогулке вдоль кариатид воздушной галереи.

В голубых глазах государыни блеснули черные, золотистые искры. Она оглянулась:

– Поспешите, милый друг, Александр Васильевич, али вам не пройти?

В стеклянных дверях наклонно отразились зеленые штофные обои, золоченые карнизы, простенки, и на бельведер неловко протискался Ее Величества секретарь, тучный щеголь Храповицкий в просторном коричневом фраке и в атласном камзоле цвета молока с кофе.

– Инда, матушка, в пот вогнала дверка сия.

За Храповицким, сухо постукивая коготками, выбежали господин Сир и господин Том, поджарые английские собаки, – мордочки узкие, острые уши торчком, серая шерсть, как гладкое серебро, обе в ошейниках красного бархата, – любимцы императрицы.

– Слюшай, батушка, надобно тебе обливанья от пота.

– Обливаюсь, государыня, инда мерзну, да без толку: подобен грецкой губке, водой насыщенной.

Императрица сощурилась, глаза блеснули голубым светом…

Марья Саввишна Перекусихина, придворная камер-фрау, ведала многие тайны этих ясных глаз: они темнели, как твердое железо, они синели, подобно летнему небу, они сияли голубым светом. Ведала также Перекусихина секреты натурального румянца императрицы, приятной свежести ее лица: еще до света, покидая постель, государыня первым делом утирает лицо куском льда и пьет чашку черного левантийского кофе, более крепкого, чем табак морских капитанов.

Приятная полуулыбка всегда приподымает ей привлекательно и как-то по-козьи уголки свежих губ. От ее невысокой, слегка полнеющей фигуры, от белых рук с ямками на локтях, от того, как на круглом подбородке разбегаются при смехе приятные морщинки – лукавая звездочка, – веет чем-то влекущим, податливо-сладостным, грешным.

А в Санкт-Петербурге, – на заседаниях Сената и военных коллегий или за тонконогим рабочим столом, жалобно скрипящим под ее приятными локтями, когда при свечах перебирает она шуршащие листы меморий и слушает грубые и сиплые голоса докладчиков генерал-губернаторов, – императрицу не узнать.

Императрица меняется. Выслушав фельдмаршалов и министров, она закидывает по-мужски ногу на ногу, покачивает острым концом парчовой туфли. Ее чепец из белой блонды зачастую сбивается вбок, и всегда влево. Обдумывая что-либо, она гусиным пером почесывает за ухом, шумно чихает в платок, нередко и чертыхается.

Или мгновенно вспыхнув от гнева, смертельно бледнеет, меркнут, как железо, глаза, она медленно подымается, опираясь всей тяжестью продолговатых ладоней о стол, – точно вырастает она, высокая, величественная, – ее разгневанное лицо, как сияющий мрамор, – и генерал-губернаторы, адмиралы, послы с холодным трепетом пригибают спины в глубоком поклоне: стоит перед ними сама великая в женах, Augustissima, Императрица Российская, Северная Минерва…

– Сир, Том, ко мне – позвала Екатерина английских собак. Сухо заскребли ноготки, Сир и Том запрыгали у ее ног, норовя лизнуть ладонь.

– Несносные! – Екатерина притворно замахнулась янтарной тростью, сверкнувшей желтым огнем.

– Отдохнуль, господин Храповицкий? Пойдем Венеру Стыдливую посмотреть: нынче сей статуй из зимней кладовая под колоннадой поставлен.

Государыня говорила по-русски с едва приметным акцентом иностранки, бывало, ошибалась в падежах, а русские слова звучали у нее большими, смешными и теплыми.

Проходя мимо Геркулеса, государыня постучала янтарной тростью по мраморной его ступне.

– Располагаю я, милий друг, думать, что басни о превращениях Юпитеровых были токмо удачной отговорка для прогрешивых девок. Мой мнение таково: в древние времена беременные девки попросту клепали на Геркулеса и Марса.

Храповицкий добродушно улыбнулся, отирая лоб очень чистым платком.

В конце воздушной галереи ослепительно блещет Венера Медичи или Венера Стыдливая, – одна рука отбита до круглого плеча, а другая мягким изгибом прикрывает стыдные прелести.

Императрица сощурилась, рассеянно пошевелила в воздухе пальцами, – Храповицкий протянул табакерку, – она взяла щепоть, не отрывая взгляда от статуи.

Государыня обошла Венеру кругом. Божественная мраморная спина с чуть изогнутой линией – точно тенью легкого лука – пылает солнечной белизной. Императрица похлопала Венеру продолговатой ладонью по спине, ниже поясницы.

– Без спора прекрасна сей Venus a belle dos, pour ne pas dire… aux belles fesses[7]7
  Превосходная спинка, что ни говори… с превосходными ягодицами (фр.)


[Закрыть].

Атласный камзол Храповицкого, цвета молока с кофе, залоснился, заколыхался. Тучный щеголь от хохота тут же вспотел. Екатерина ждала, когда добряк отсмеется, пристально наблюдала груду его трясущихся мяс. И вдруг прижала палец к губам, взглянув через голову Храповицкого в конец бельведера.

– Никак мой генеральс-адъютант? Благодарствую, господин секретарь, что сопровождали меня на скучной прогулка. Теперь я не буду одна.

И приветливо кивнула Храповицкому. Тот, кланяясь, стал отходить к стеклянным павильонам.

На галерею по широким белым ступенькам легко вбегает из парка Ее Величества генеральс-адъютант, шеф кирасирских полков, Александр Дмитриевич Ланской.

Государыня быстро шла навстречу. Она чуть задыхалась, прохладно шумел белый шлафрок.

– Здравствуй, радость, пошто вечор не бывал?

Ланской молча склонил пудреную, пронизанную солнцем голову. Ветер отнес его белую буклю, колыхнул влажные, светлые волосы государыни, волансьены на груди. Ланской вдохнул знакомый запах утренней свежести, душистых кружев, солнца. За бельведером, как на архитектурном плане, видна круглая площадка, от которой разбегаются звездой посыпанные красным гравием дорожки. У вязов, стриженных в квадратную стену, стоит на часах гренадер. Ветер треплет бело-синие перья его серебряного шишака, так же, как страусовый султан на черной треуголке Ланского.

– Ты вернулся не весел, в расстройстве. Что приключилось? – государыня положила белую ладонь на смуглую руку генеральс-адъютанта.

На тонком лице Ланского, в его бархатных горячих глазах светло дрогнуло солнце. Блеск прекрасных глаз облил Екатерину, и пудреная голова генеральс-адъютанта, изящная голова Адониса, снова склонилась.

– Точно запоздал, невесел. Сам не ведаю, что со мной… Вечор у Поцелуева моста остановил я карету, вошел было в гуляющую толпу и тут почуял, что в спину мне кто-то смотрит, в самый затылок.

– Короче, мой друг.

Ланской скомкал лосиную перчатку.

– Оглянулся, а на меня смотрит неведомый кавалер, иностранец в черном кафтане. «Я приехал за вами, мое имя граф Феникс», – поклонился он мне. «Я привез прожект заведенья в Империи фабрик для деланья золота. И токмо вы можете мне помочь…»

– Феникс?.. Ведаю, что под сим прозвищем шут всесветный, обманщик Калиостр прибыл каверзничать в нашу столицу… Ах, каналья.

Она закинула ногу на ногу, прищурилась.

– Вольно тебе подобные бредни слушать. И к чему мне про то сказывать.

– Выслушайте, кавалер Феникс подвел ко мне за руку прекрасную госпожу Санта-Кроче.

– Прекрасную?

– Да.

– Прекрасную? – от шеи на щеки, на виски государыни проступили красные пятна. Ее приятное лицо постарело:

– Оставьте дипломатические формалитеты… Я вижю, вам пришлась по нрав сей заезжая девка.

– Государыня, государыня! – смуглые ладони Ланского растерянно затеребили серебряные пуговки сиреневого камзола.

– Причины нет слюшать о ваших петербургских амурах.

– Ваше Величество!

– Я знаю мое величество! У меня не в обычае насильно держать кого при себе. Вы вольны, Александр Дмитриевич, в своем сердце.

– Государыня, но вы не хотите слушать меня. Смуглое лицо Ланского посерело. Он так сильно ударил себя в грудь кулаком, что перстень плеснул вишневыми огнями.

Екатерина медленно шла к павильону. Коготки господ Сира и Тома выстукивали на паркете легкую барабанную дробь.

– Ступайте, сударь, на амурные ваши прогулки в столица. В Сарском Село вас боле не ждут…

Ланской растерянно смотрел вслед императрице. Потом его лицо осветилось улыбкой.

– Астрея, ревнуешь, – Астрея?..

А вечером, когда в полукруглых окнах дворца замерцали многие свечи, в павильон молодого генерала пробралась мимо оранжерей Марья Саввишна Перекусихина. В желтом шелковом душегрее, в черном корсаже полоской, востроносая, тощая, походила камер-фрау Перекусихина на осу.

Ланской лежал на канапе к стене лицом. Марья Саввишна подергала генеральс-адъютанта за белую косицу, обвитую черным гро-греном.

– Ай, хорош молодец, начудесил, – зажужжала Перекусихина, подбоченясь. – Было бы молчать о вечерашних авантюрах твоих, кто за язык-то потянул.

– Государыне моей я не лжец, – хмуро ответил Ланской. – Что вам надобно?

– Пожалуй на половину Ее Величества. Там узнаешь…

В спальне императрицы на шифоньере горит свеча. Екатерина, поджав ноги, сидит на смятых пуховиках. Один парчовый башмак упал, другой еще держится на кончиках пальцев.

Камер-фрау легонько втолкнула Ланского.

– Вы? – государыня разжала руки с колен. Кончиком ноги, не глядя, поискала под постелью упавший башмак. В ночных одеждах казалась она пышнее, величественнее и старше, чем утром.

– Тут вам вольный абшид, отставка, чины, деревни – ее продолговатые пальцы пошуршали в бумагах на шифоньере. – Вот, возьмите… Благодарствую, что были мне другом. Понимаю: я стара, вы молоды. Идите… Ничего.

Последнее слово она выговорила – «нишево».

– Вы вольны меня удалять, государыня, – поклонился Ланской. – Но чинов и деревень мне не надобно… Гоните, когда не верите. Все едино, без тебя не жить… Люблю, не лгал, никогда не солгу, люблю тебя, царица славная, великая, светлая.

И пал на колени, сильно охватил ее ноги. Государыня испуганно долго смотрела в его пылающие глаза. И вдруг коротко рассмеялась.

– Любишь, не врешь… по глазам вижю: любишь… Я, старая баба, – я тебя ко всему свету ревную. Встань.

Государыня так быстро ходила с Ланским по спальне, что ее белые одежды, раздуваясь, обдавали генерала свежестью.

– Говори, Александр, точно хороша Санта-Кроче?

– Хороша, государыня, не солгу. Но не о ней речь – а о Фениксе.

– Лысый бес? Накаверзничав с моими масонами, он удерет. – Калиостро пустое.

– Нет, государыня… Как он взглянул на меня, я тотчас… Страшные глаза… Я мигом руку от него вырвал, карету погнал… Испугал меня сей кавалер… И всю ночь он мне виделся, смотрит из тьмы: «Ланской, хочешь золота?» И я думаю, государыня, что…

Генеральс-адъютант покосился на темное окно, где от дуновения сквозняка стлался желтым копьем огонь одинокой свечи.

– Что кавалер Калиостро – черт.

– Черт?.. Тише. – Суевер, и меня напугал… Пустой вздор. Точно ли Калиостро – черт, я не ведаю, а что он дерзостный шарлатан, шут полосатый, мартышка, то ведомо всем.

– Выгони его из Империи. Страшные глаза… Чую, для зла прибыл сей кавалер. Выгони.

– Нет, хочу подождать, что он тут накуролесит, выслать успею. Не с такими боролась. Маркиз Пугачев чем не черт? А коли Калиостро – подлинно господин сатана, тем виктория над ним будет славнее.

– Бесстрашная ты…

– Вижю, Калиостро тебя попусту затревожил, – оставь. А я полагал, от робости ты невесть что плетешь, отойти думаешь, а сказать боишься. Вот и лжешь.

– Не могу лгать тебе. Ровно Нарцисс, я увидел себя в твоих глазах. Я от любви к тебе умру… Думаешь, не брезговал я прозвищем фаворита, думаешь, не шептались о сем в кумпаниях… Честью отцовой клянусь, не переступил бы порога опочивальни твоей, ежели б…

– Что, милий? – на ее круглом подбородке разбежались приятные морщинки, лукавая звездочка.

– Ежели б не судил так Бог. Сударушка, лебедь, воистину взяла ты сердце мое. Чудесна моя судьба: кавалергардский офицер полюбил императрицу всероссийскую… И не стыжусь, не стыжусь, что округ нынче шепчут – Ланской в случае, Ланской фаворит…

Они сидели в одних креслах. Государыня приблизила к Ланскому потемневшие глаза и улыбнулась странной жалобной улыбкой.

– Фавориты, фавориты. Точно. Много их было… Слюшай, вот скажу… Девчонкой привезла мать в Россию. Принцесса Катрин, дочь прусского полковника, я был тогда худенькой, неуклюжей девчонкой Фикэ, нищенка при дворе Елисавет. Но от натуры имел девчонка Фикэ ум смелий, смешливый. Была я философ о шестнадцать лет. А Петр Федорович, покойный император, ту худенькую девчонка Фикэ по плечам, глиняной трубкой, с огнем, по плечам… Видит Бог!..

Екатерина встрепенулась, дрогнула, прижалась к Ланскому.

– Катя, Катя…

– Там на окне бабочка у свечи, бьется… Видит Бог, в крови императора Петра Федоровича неповинна. В блудах грешна, во лжах, в сердце жестком, а в крови Петра Федоровича, видит Бог. Никогда не была жадной до человеческой кровь. Алексей Орлов, рубец у него, во всю щеку, Алешка, пьяный, императора прикончил… Свершилось. La revolution… В ногах вонючие царедворцы ползали, руки обуглили поцелуями – псы. А мне тогда больше всего на белый конь, – Бриллиантом его звали, – на белом конь пред гвардейскими полками гарцевать желалось. Богиня в Преображенском мундире, лавровый венок… Но вскоре Фикэ понял, или быть ей императрицей, или придушат ее в дворцовых чуланах: императору Петру Третьему изменили, изменят императрице Екатерине Второй… Да, я лестью, я приятством взяла. Я, Александр, по рукам пошла. Любой гвардейский солдат, мой сподвижник в петербургской гистории, мог тогда изъявить на меня права… И пошла Фикэ по рукам…

Государыня привстала:

– Я властна требовать молчания от россиян современников, но что скажет потомство?.. Ведаю, найдутся средь потомков бесстыжие, которые поглумятся вволю над принцессой Фикэ, забыв императрицу Екатерин.

И жалобно, тоненько засмеялась закрыв руками лицо. Ланской пробовал отвести ее пальцы.

– Нишево, нишево… Нашлись у Фикэ и друзья. Князь Потемкин – отвага ума, Григорий Орлов – мягкое благородство, а я между ними – курц-галопом, курц-галопом.

Екатерина тряхнула головой, утерла глаза.

– Нишево, я не плачу… Курц-галопом, – отчего все дела мои, самой великой важности, стали принимать мягкое изящество… Дурно токмо одно, у твоей государыня было и осталось бабье сердце. Ведь я немка. А немки до старости мечтают о своем человеке. Понимаешь – mein Mann…[8]8
  Мой человек (нем.)


[Закрыть] Но судьба дала мне великую державу, войны, устроение народов и много, много Manner…[9]9
  Мужчины (нем.)


[Закрыть] Екатерина высморкалась, гибко встала.

– А, черт, разревелась. От таких расстройств у меня подымается желудочный ураган. А государям надобно свежая голова и хороший желудок.

Ланской по-детски рассмеялся.

– Вот ты смеешься. А понял ли ты, кроткий душа, почто должна была льстить, приятствовать, покупать похвалы продажных перьев Европы? Глупцы скажут: Екатерина вздорно тщеславна. Глупцы не поймут никогда, что северная монархия Immortelle Ekatherine II, как зовут ее нынче философы, заботилась токмо, чтобы все забыли в императрице российской немецкую, худенькую девчонка Катрин, ту принцессу Фикэ, который ходил по рукам…

Ланской склонил голову к ладоням государыни:

– Не будь ты царицей, твой трон и так воздвигся бы в сердцах.

– Мои пииты льстят краше… Идем, мой друг, ужинать.

Уже за полночь, Марья Саввишна меняла свечи. Императрица и генеральс-адъютант сидели, склонясь над столом, тесно прижав друг к другу головы. Они рассматривали любимые Ланским продолговатые римские камеи, – фиолетово-прозрачные, если смотреть их на свет, – резанную на камне головку Junius Bratus и Младого Ахиллеса.

Когда Перекусихина ставила канделябр, Екатерина вскинула голову, весело улыбнулась:

– Не сердись, Саввишна, ступай… Твой Катрин всегда быль явной дура.

Калиостровы шутки

Вертится свет, а для чего он так —

Не ведают того ни умный, ни дурак.

Фонвизин

Граф Феникс роговой палочкой чистит крепкие ногти.

Бакалавру противно, что граф чистит их тут же, за кушаньями, и что короткие его пальцы лоснятся от сала: граф обсасывал крыло рябчика. Теперь на его тарелке горка оранжевой кожуры. Апельсинные косточки граф выплевывает в горсть. Его белая салфетка, повязанная на затылке ослиными ушами, залита соусом. Граф ест неряшливо, чавкает, ковыряет мизинцем в глубине рта. Его лысый лоб от удовольствия в поту.

Сунув роговую палочку в карманчик камзола, граф стал прихлебывать горячий кофе. Он прищурил один глаз на Елагина, над другим, – круглым и строгим, – ерошится черная бровь.

– Вы спрашиваете, сколько мне лет, – граф, выпятив нижнюю губу, шумно глотнул, поперхнулся. Неспешно утер маслянистый пухлый рот, оставив на салфетке коричневые пятна.

– Уважая ваше гостеприимство, рыцарь и брат, я могу вам открыться: жизни моей 5557 лет.

– 5557? Быть не может! – Елагин всплеснул руками. Кривцов от стыда кашлянул: до чего дерзко врет этот неряшливый итальянец с блестящими, как у рака, глазами.

– Несносный лжец, подумали вы, – я вижу по лицам, – граф сорвал салфетку, отшвырнул, злобно приподнялась верхняя губа, обнажив мелкие зубы. – А я подтверждаю: кавалер Калиостро живет на земле 5557 лет, а может быть, больше…

– Граф, простите, но не могу вам поверить, – канцлер с досадой отодвинул тарелку.

Калиостро побледнел. Черные глаза запылали.

– Не верьте, снова вас убеждать, мало вам явных знамений?.. Калиостро, Калиостро, ты бродишь по странам слепых, среди народов глухих… Весь мир будет твой, а они, маловеры, скажут: Калиостро – плут, Калиостро – обманщик.

– Остановитесь, граф, вам не говорят таких позорных слов, – твердо сказал Елагин. – Но согласитесь, 5557 – подобных сроков человеческой жизни не обнимает мой бедный, темный ум.

– Но вы забыли, что я владею камнем мудрости, что я победил смерть. Даже для глупых старух, даже для расслабленных сластолюбцев имею я рецепты вечной молодости и долгой жизни: каждые пятьдесят лет, в майское новолуние, поститься два месяца, питаться только чистым воздухом и чистой водой, пускать кровь, принимать Materiae primae, втирать мои египетские помады Robantia, Stimulantia и масло премудрости.

– Целая аптека, – сказал Елагин по-русски, подмигнув бакалавру.

– Да, наконец, вы забыли имя мое. Не подумали, что означает имя, принятое мною, – Феникс, Феникс…

– Феникс? – встрепенулся Кривцов, – Феникс, из пепла вечно рождаемый?

– Вы правы, молодой кавалер… О, сколько стран, народов, веков, имен прошли и пройдут в глазах моих.

– Да кто же вы, откройтесь? – Елагин внимательно посмотрел на графа.

– О, только Джузуппе Калиостро, бродячий итальянец… – Глаза графа блеснули под полуопущенными веками, как дальние молнии. – Или не видите вы, кто перед вами?

– Вы, вы, может быть… Вы – Агасферус? – неуверенно спросил канцлер.

– Агасферус? Не знаю такого. Я – Феникс… Помню, когда я впервые был в Санкт-Петербурге…

– Как, вы уже были у нас? – удивились и канцлер и секретарь.

– Конечно, в 1762 году, когда ваша belle-femme[10]10
  красавица (фр.)


[Закрыть], верхом на гвардейском солдате прискакала на трон. Кстати, кланяйтесь от меня новому фавориту, Ланскому.

– Не извольте, сударь, отзываться так фривольно о государыне нашей, – сухо проворчал канцлер. – А вас в памятные те дни я в столице не видывал.

– Меня тогда звали граф Сен-Жермен.

– Позвольте, тот тощий седенький французик, темный приятель Орловых, всех уверявший, что владеет философским камнем и жизненным эликсиром?.. Точно, он был тогда в столице, но у него с вами никакого сходства.

– А между тем, граф Сен-Жермен – я!

При этих словах Калиостро порылся в заднем кармане кафтана, вытянул нечистый шелковый платок, печатку, затрепанные листки, червонец, и, наконец, тяжелую, окованную золотом табакерку.

– Угощайтесь, – протянул он табакерку Елагину.

Канцлер взял понюшку, смеясь.

– Этак вы скажете, что были и Казановой, тоже приезжавшим сюда…

– Джиакомо Казанова? – Да, это был я.

– Как? Тот старый, вонючий итальянец, коричневый, как выжатый лимон, – побойтесь, граф, Бога, – я отлично помню Казанову: в пыльных чулках, в поношенном дорожном кафтане, трактирный болтун, от которого несло дешевым вином и дешевыми гостиницами, где веселых девок торгуют за наш алтын – безбожно так шутить, граф.

– А между тем, я жив и в Казанове – задумчиво сказал Калиостро. Оперев голову на пухлые кулаки, он повел глазами на окно. И вдруг, гневно багровея, засопел, фыркнул.

– Калиострова ложь, застольная болтовня, – я вижу, так думают мои кавалеры и рыцари. А то, что явилось вам тут, в моем волшебном алмазе, тоже Калиостровы шутки? Перстень блеснул влажным огнем.

– Нет, то не шутки, – холодно сказал Елагин, жмурясь от блеска бриллианта. – Но имена, названные нам в ложе Гигея, отнюдь не понятны. Что означает Ма-Ро-Бо?.. ероглиф невразумительный, китайская надпись, – прочтите ее.

– О, нет. Читайте сами. Все имена в имени Феникс… читайте сами, сами.

Граф встал с гневом, быстро зашагал по многооконной зале. А на пороге пробормотал под нос, покусывая губы.

– Прочесть им имена… О, если бы я мог… Если б их знать…

После обеда канцлер и секретарь, без графа, курили по трубке крепкого кнастера в диванной, что окнами на Неву.

– Разгневался гость наш, – ворчал уже по-русски Елагин из облака табачного дыма. – Имажинирует изрядные небылицы, такую ермолафию развел, каково, брат: выходит, вначале бе сей кавалер Калиостр, да он же и в конце. Альфа и Омега.

– Кощунник он, – нахмурился Кривцов. – А может…

– Что может? Не тяни… – нахмурился и канцлер.

– Сам, сударь, не ведаю. То видится он мне шушигой, обманщиком, шпыней иностранным, коего в три шеи отседова гнать надобно… А то…

– Ну?

– А то явно мне, что ужасный маг сей человек, камень мудрости разумеющий. И что нарочно над нами он потешается, глаза нам отводит.

– Отводит? – Елагин мягко рассмеялся. – И точно: приметил ли, как лики его меняются? То впрямь свиное рыло, то огнь быстрый, бледный. Вовсе иные люди в нем заключены. Уповательно, он маг.

– Маг, – печально и твердо повторил Кривцов.

А потом, отмахнув рукою табачный дым, спросил с робостью:

– Сударь, почто же госпожа графиня за стол к вам не жалует?

– А видишь ли, батюшка, сказывал граф, что неможется ей и что выходить к нам не будет.

Они оба умолкли, выдыхая клубы дыма… Не в пример графу Фениксу, не ложатся они отдохнуть после обеда. Да и ночи Кривцова бессонны. Похудело его лицо. Глаза ввалились, стали большими, печальными, теперь он не убирает в букли рыжих волос. С вечера до рассвета проводит бакалавр время свое в подвале, в подземной алхимической лаборатории канцлера, где окна забиты наглухо досками.

А в каморку к себе выбирается уже на заре. Ложится на жесткий диван, каждый раз задевая головой гравюру «Похищение Европы», которая описывает на шпалере дугу. Бакалавр вовсе забросил часы и скрипки. На коричневых грифах пушистая серая пыль, как проведешь обшлагом по столу, – останутся темные дорожки.

Только флажолета не забыл бакалавр. И в безмолвии раннего утра, в чутком сумраке мертвого дома, насвистывает он, пугаясь пробудить кого-либо, журчащие легкие песенки. А их льющийся звук похож на жалобный зов.

Намедни, когда увлекся он так мелодией своей, ему послышался шелест быстрых шагов. Выглянул из покоя, а наверху лестницы, в стеклянном фонаре, где уже зарделась зарей мраморная лысина Сократа, повиделось меж пламенных оконниц озаренное облако, – белая Санта-Кроче, Феличиани. И тотчас исчезла.

– Подай мне очки, да и к делу, – перебил тут Елагин мечтательные мысли бакалавра.

Кривцов с благоговейной робостью входит в кабинет канцлера, в бедную и чистую келью высокого покровителя. Он не забывает, еще на пороге, перекреститься на белое Распятие и на маленький, совсем темный образок, медный венчик которого поблескивает над зеленой выцвелой ширмой в головах канцлерской постели…

В кабинете тонко пахнет книжной пылью и ладаном: запахом чистой старости.

Елагин пишет и читает, стоя у окна, за обтертой конторкой. В роговых очках, сильно увеличивающих глаза, он становится сморщеннее и точно бы меньше ростом. За светлыми стеклами углубленные глаза канцлера, как прозрачно-зеленые чистые воды лесных озер.

Помусолив палец, Елагин перекинул листы книги, лежащей на конторке.

– Прошлую середу мы на чем остановились?

– На двунадесятом элементе состава камени философского, на Меркурии сиречь, – отвечает Кривцов, разглаживая на столе шершавую бумагу, уже исписанную кругом значками, треугольниками, змейками и прочими фигурами алхимических формул. Расщепив на пальце гусиное перо – «ладно ли будет писать?» – бакалавр сказал:

– Я, сударь, готов.

– Тогда пиши, душа моя, покудова сердитый граф почивает… В химической псалтире Феофраста Парацельса показано: «Философский камень составлен из Серы и Меркурия. Меркурий суть семя женское всех металлов, имеет знак луны».

Перо заскрипело, голос старческий тихо диктует:

– «Сера суть мужское семя металлов, имеет знак солнца».

От алхимических формул Парацельса добрались до книги еврея Абрагама, до разбора магических надписей Николая Фламеля Аш Мезереф на портале парижскаго собора Notre Dame.

Кривцов вслушивается в тишину. Над самой головой, над плафоном «Торжество Справедливости», который кажется снизу желтовато-розовым пятном, ему слышны чьи-то шаги. Точно пугливые нестройные струны отзываются в сердце: «Феличиани там, наверху, ходит в покоях».

Елагин быстро перелистывает «Ключ Соломонов» и «Каббалу».

– Еще запиши для графа: в книге еврея Абрагама рецептура философского камени обозначена тако: «Зеленый Лев. Змея. Молоко Девы»… Постой, батюшка, а в тигелях вы до чего доварились?

Бакалавр смахивает ресницами. Его бледное лицо с померкшими синими глазами розовеет смущенно:

– О чем, сударь, изволите спрашивать?

– Спрашиваю, далеко ли в подвале дело зашло, – доварились до чего, али посуду токмо бьете?

– Доварились, сударь: в семи ретортах зеленое кипит, в семи – серое. И с бурлением. А нынче в ночь господин Калиостр все что-то в медной ступке толок. Ажио вспотел. Ворчит с сердцем. Толок, толок, да и бросил. Сызнова толочи стал.

– Ну, ну. Нынче я сам к вам буду… Может, и сии реторты бурлящие – тоже Калиостровы шутки, однако пиши:

«А сам философский камень, видом гибкий, красный, пахнет морской солью и по свидетельству господина Прелати Алхимика, – хрупкий».

Кривцов обмакнул в чернильницу перо, глянул на серый лист и дрогнул.

Под словами «А сам философский камень» его же рукой в строку раз десять написано: «Феличиани, Феличиани, Феличиани»…

– Ахти, беда.

– Что еще?

– Да чернильных шлепков на лист нагвоздал, уж я табличку сию зачеркну, а вы, сударь, Абрагамово означение – извольте не гневаться – повторите.

– Экая ты, брат, неловкая попадья… Ну вновь пиши. «Ходит, ходит Феличиани», – заскрипел пером бакалавр. До ночи слышен в кабинете диктующий старческий голос, скрипит перо и шелестят бумаги. Дворецкий Африкан, белый, в пушистой седине, моргая белыми ресницами, как ослепшая птица, неслышно войдет и легонько стукнет огнивом, высекая огонь над высокой жирандолью.

– Глаза себе, о сударь мой, слепите, – скажет древний дворецкий, низко кланяясь сухопарой канцелярской спине.

– Поди, дед, поди: тебе на боковую пора.

И уже потрескивают нагоревшие свечи, а в окне, за темными пустотами Невы, мигает тусклый фонарь над корабельной дамбой, когда застучат на лестнице красные каблуки графа Феникса.

Со сна граф кашляет и говорит хрипло. Всклокочена лысая голова, черными вихрями стоят волосы по краям лба, лицо одутловато и заспанно. Точно в римскую тогу, кутается граф в свой черный китайчатый балахон, прожженный бурыми пятнами алхимических жидкостей. Его желтый с красными запятыми чулок полуспущен. Сидя в креслах, он качает стоптанной туфлей, поеживает плечами и сердито зевает со звуком сиплым, собачьим.

– Исполнено ли задание мое?

– Прошу обождать, граф, – канцлер подымает очки на лоб. – Мой секретарь по случайности плеснул чернилами на лист, вам нужный.

Но Кривцов уже подает графу исписанные листы. Калиостро близоруко подносит их к глазам:

– Однако французские обозначения тут неразборчивы, – говорит он, шевеля густыми бровями так строго, что бакалавр тревожится: «А ну как приметит имя ее под сими мараньями?»

Но граф только фыркает и спешно свертывает листы в трубку.

– В подвал, signore, в подвал!