Текст книги "Граф Калиостро"

– О, ради одного вас, – поклонился Калиостро, хлестнув сивыми буклями по ладоням Ланского. Тот брезгливо отдернул руку.

– Вы непристойно преследуете меня, господин Калиостр.

– Клянусь Мадонной, не я, а она… Подойди же ближе, графиня.

Калиостро потянул за руку Санта-Кроче, графиня вздохнула, обдала Ланского теплым дыханьем, прошептала жеманно и страстно:

– О, mio carissimo…

– Графиня, граф, прошу вас отойти, ваши любезности мне докучливы.

– Господин генерал, но вы не отказываетесь от любви прекрасной дамы?.. Клянусь, она будет вашей, если вы добьетесь у государыни позволения открыть в Империи заводы для делания золота…

Граф Феникс смотрел на Ланского в упор тяжелым, злым взглядом:

– Я готов передать вам, господин генерал, секрет делания золота. Соглашайтесь, Ланской, соглашайтесь…

И тут из глубины залы, от карточных столов послышался зовущий голос Екатерины:

– Александр Дмитриевич, где вы? Пойдите, батюшка, сюда, а то мы в фараоне вовсе несчастливы.

Граф Феникс съежился, глаза погасли. Ланской провел ладонью по лицу:

– Что вы болтаете, Калиостр, как смеете вы болтать, плут, ярмарочный обманщик.

Эти слова Ланской слышал утром от государыни.

– Как смеешь ты, заезжий лысый черт, шептать мне низкие твои прожекты?

Ланской так прикрикнул на графа, что дамы остановили махание павлиньих вееров, повернули головы:

– Всесветный плут, маг лжи, тут не надобны твои фокусы, – прочь!

Тощие, высохшие от ветхости красавицы прошлого царствования, сидевшие, как нарумяненные мумии, у зеркальных простенков, наклонили друг к другу свои мудреные кауфюры, заговорили все разом:

– Фаворит-то, сударыньки, фаворит… Самого Калиостро осрамил.

Графу Фениксу все уступали дорогу со смехом, кто-то подставил ножку. Калиостро, рыча, перескочил.

Волоча за собой Санта-Кроче, он сбежал с лестницы. У кареты Жако и Жульен подхватили графиню под руки. Калиостро, оскаленный, взбешенный, рванул жабо, кружева с треском лопнули:

– А, мальчишка, москов, теленок Астреи, я припомню тебе!..

Пушечной пальбой загремели колеса графского дормеза по настилам моста.

Три буквы

На краткий миг моя.

Потом навек

Я – для тебя.

Старинный романс

Яличник, заспанный парнишка без шапки, – невский ветер трепал всю дорогу его белесные волосы, – перевез бакалавра на Островную сторону. Кривцов лежал в лодке ничком.

Заскрипели уключины, парнишка зацепил багром деревянную сваю:

– Вылезай, гвардея, – сказал он рассудительно. – Было б вина не пить, а то, вишь, раскуражился…

Кривцов отсыпал ему в рваную шапку медяков.

Погашенным, темным стоял дворец Елагина. Бакалавр отпер ночную калитку за сараем, прошел к себе и, как был, в шляпе и в парадном кафтане лег на жесткий диван, задев головою «Похищение Европы». И тут же вспрянул со стоном:

– Убил, убил!

– Из-за тебя, Феличиани, из-за тебя, – бормотал он лихорадочно высекая огонь.

И заслонив свечу ладонью, крадучись, пробрался на антресоли…

Запах птичьего пуха, шерсти, кислый воздух Калиострова чулана обдал его. Кривцов сел на корточки перед таинственной третьей дверью:

– Госпожа, слышишь ли, знаешь ли, за одно имя твое я убил…

Бакалавр шептал, плакал, клялся и молился у запертого покоя.

Вдруг в замочной скважине щелкнул ключ.

Медля, толчками, дверь стала приотворяться. Кривцов отшатнулся. На пороге в белых одеждах – как мертвая в саване – стоит Санта-Кроче, в руке горящая свеча. Сияют влажные глаза.

– Не пугайтесь, мой кавалер, – грудным голосом сказала графиня. – Не дрожите так, бедный москов.

– Чур меня, чур… Видится мне…

– О, нет… Отнюдь не видение, а живая Санта-Кроче, которую тронули до слез ваши горячие признания и печальные жалобы вашего флажолета. Не правда ли, концерты на рассвете были для меня?

– Да, для вас, да, – заикаясь от страха бормотал Кривцов.

– И вот я отперла дверь. Войдите. Странное ночное приключение…

Тут Санта-Кроче закашлялась, прикрывая рот шелковым платком. Передохнула.

– Я очень больна, мой ночной кавалер… – Войдите.

В горенке Феличиани над чисто застланной постелью – мраморное Распятие, у изголовья брошена на кресла крошечная книжка, католический молитвенник.

– Не понимаю, не понимаю, – озирался Кривцов, – Санта-Кроче во дворце, Санта-Кроче тут… Две Санта-Кроче.

– Не бойтесь: Санта-Кроче только тут. И протянула руки. Бакалавр сжал ее горячие ладони, заглянул в темные, влажные глаза:

– Ты, только ты – Санта-Кроче?

– Конечно же, а там, во дворце, – фантас, выдумка.

В маленьком покое, за чуланом, госпожа и бакалавр беседовали вполголоса. При тусклом свете ночника Кривцов заметил, что на его пальцах и кружевах запеклась кровь.

– Боже, я убийца!

– Успокойтесь, мой бедный кавалер… От неверного удара шпаги, в потемках, не умирают мгновенно: я думаю, ваш друг ранен.

– Ранен? Помоги, Богородица.

Бакалавра ободрил этот грудной, легкий голос.

– Ваши признания, мой кавалер, так горячи и сердечны… Выслушайте и мои: Джу действительно показывает всему свету ту госпожу Санта-Кроче.

– Какой Джу?

– Калиостро. Его зовут Джу.

– Великий маг создал ваш двойник?

– Маг? Какой же Джу маг? Впрочем, точно не знаю. Он очень хитрый… Дайте мне слово, что вы никому не откроете один из секретов его.

– Даю…

– Слушайте… Мы бродили тогда по Германии. В Гейдельберге или в Штуттгарте, забыла город, но прозвище трактира, где мы стояли, мне памятно – «Голубые олени», – осенью трактирщик так дурно топил нашу комнату, что я стала кашлять… Вы знаете, кавалер, что Джу таскает меня по всему свету для своих магических опытов, которые отнимают мои последние силы. Я была и раньше очень слаба, а в «Голубых оленях» у меня открылась грудная болезнь… Джу, – по правде сказать, Джу добряк, – он много болтает, часто врет, бесится, морочит дураков, но он – добряк, поверьте мне. Ведь я отдала ему молодость, – Джу торговал когда-то пластырями и эликсирами на итальянских ярмарках, когда-то мы любили друг друга… Но о чем я?.. Да, Джу считает себя врачом. В «Голубых оленях» ему удалось поднять меня на ноги, но в Митаве я снова простудилась, а в вашей суровой Московии, где и летом дуют ветры от ледяных морей, я слегла. И вы видите меня тут, в тайном покое, взаперти… Джу скрывает меня от всего света… Джу никому не посмеет признаться, что его блистательная Феличиани, непобедимая красавица, вечно юная Венера, совершеннейший образец его жизненных эликсиров, прекрасная графиня Санта-Кроче, слава о которой гремит по всем королевствам, – больна, похудела, стареет и скоро умрет, как умирают все… Посмотрите, у чахнущей Венеры лихорадочный румянец на впалых щеках.

– Боже, – страдая и сожалея, стиснул руки Кривцов. Феличиани отвела с виска темную прядь. Ее тонкие ладони тихо пали на колени.

– Я говорю вам все, в надежде на вашу честь и молчание, мой кавалер… И теперь я помогаю Джу в магических опытах. Без меня они неудачны. Джу румянит, сурмит меня, как куклу, и вывозит в собранья.

– Так значит, это вы летали в ложе Гигея вокруг его шпаги, по воздуху?

– Я была в Гигее, но ничуть не летала. Я бескрылая, мой бедный мечтатель… Калиостро делает так, что всем чудится. Я вам скажу…

Санта-Кроче наклонилась к уху бакалавра:

– Я думаю, что Калиостро несчастный обманщик.

– Почему несчастный?

– Слушайте… В «Голубых оленях», в отчаянии что я умру, он обезумел, он рычал, он страшно проклинал и Сладчайшее сердце Иисуса и Деву Марию. Ведь без меня его опыты неудачны… Тогда-то, в бешеном ропоте на небеса, надписал он на дипломах свой девиз «Lilium pedibus destrue» – еретик, богохульник – он мне не давал умереть покойно – «Феличиани, если проклятая смерть похитит тебя – тогда на небе тот же обман, тогда там такой же кавалер Калиостро, как я, который дурачит нас всех…» И однажды он привел с собою бродячего хромоногого музыканта. Это был сумасшедший немец с всклокоченными волосами, один глаз у него косил. Я помню, что один глаз был у него карий, а другой голубой, как стекляшка. Он носил зеленый, штопаный сюртук, закиданный табаком, а звали его Иоганн-Готлиб-Терезия Купенфатер. Он был скрипачом королевского оркестра, продавцом лекарств, поэтом, изобретателем и баварским иллюминатом. Этот хромоногий черт продал Джу свое последнее изобретение, механическую куклу, ту Санта-Кроче, которую вы видели в сундуке.

– Госпожа из сундука – кукла?

– Конечно. Разве вы не читали о механических музыкантах, о танцующих марионетках, составленных из шелка, кружев и пружин. Купенфатер и Калиостро смастерили механическую Санта-Кроче. Она очень сложна: внутри переливается в сосудах ртуть и воск, всегда подогреваемые лампой, которая горит там, где у нас желудок и сердце. Ее кожа из тончайшего китайского шелка, а под кожей теплый воск и стальные шарниры. Правда, ей нельзя долго быть среди многих свечей и где воздух нагрет; от дыхания Санта-Кроче может растаять…

– Кукла, кукла, – бормотал Кривцов.

– Калиостро сказал мне: «Пойми, Феличиани, этим дуракам нужна мечта, обман. Когда ты умрешь, пусть они бегают за восковой Санта-Кроче, покуда она не растает…» Не правда ли, он груб, Джу?.. Я скоро умру, а будет жить обман… Мы поквитались, кавалер, вы узнали мою тайну… Бедный влюбленный, оставьте зачахлую Венеру. Выдумка Калиостро, Венера на шарнирах, чудеснее моей скучной правды.

– Нет, нет, вы прекрасны и пред лицом граций, кроткая госпожа… Клянусь, жизнь мою готов бы отдать, чтобы вы жили.

Бакалавр опустился на колени, горячие ладони итальянки обхватили ему голову. Ее глаза странно блеснули, губы вспыхнули яркой кровью:

– Кавалер, ты полюбил меня?

– Люблю, люблю, – глотая слезы, шептал бакалавр.

– Но ты забыл о философском камне…

– Философский камень? Ах, если бы найти его для тебя… Но почему ты вспомнила о камне?

Санта-Кроче коротко рассмеялась:

– Я пошутила… философского камня нет, а золото, которое вы ищете, – обман… Калиостро бредет наугад… Как алхимик, сошедший с ума, он мешает старинные формулы, вычисления, знаки – «А вдруг, Феличиани, найдется секрет деланья золота?» – говорит Джу… Джу ничего не знает… Но когда я смотрю на вас, мой бедный влюбленный, мне вспоминается, что истинный философский камень есть. Калиостро и я – мы когда-то знали о нем… Когда-то… Но мы забыли…

– А, философский камень все-таки есть! – вскрикнул бакалавр.

Мягко, точно стыдясь движения своего, Феличиани чуть сжала его щеки ладошами, приподняла ему голову, приблизила мерцающие глаза. Ресницы защекотали лоб бакалавру:

– Есть, мой бедный влюбленный, есть… Он уже был, когда родилось солнце, дохнул первый ветер, зашумела волна… Слушай, я вспомнила… Вот магическая формула: первая буква – А, вторая – М, третья – О…

И вдруг оттолкнула его голову, приложила палец к губам:

– Стук колес, – он!

– Госпожа, букву!

– Уходите, до ночного свидания, – умоляю, бегите!

– Букву! Букву!

Но Санта-Кроче толкала его к порогу. Бакалавр подхватил свечу и саженными шагами пролетел лестницу.

Он обогнул уже ротонду, когда навстречу из-за угла вышли Жако и Жульен со свечами, а за ними в прозрачных одеждах, в уборе расцветающих прелестей шла Санта-Кроче. Ее сияющие глаза смотрели перед собою, нежные ноздри сквозили розоватым, теплым светом.

– Почему вы бродите тут? – сипло окликнул Калиостро. Бакалавр поклонился, скрывая усмешку:

– Господин маг, по вашему приказанию я иду в погреб следить за секретными сплавами.

– А… а, в погреб…

Шествие завернуло за угол. Теперь бакалавр не удержался и показал Калиостровой спине нос…

Многие приключения свалили Кривцова с ног, едва он добрался до «Похищения Европы».

Седой гофмейстер, сидя верхом на реторте, где кипят зеленые саламандры, закружился по комнате, натыкаясь на своды и грозя бакалавру пальцем:

– Главное, Андрей, смейся… Бог любит веселые сердца.

Черная лягушка в белом жабо – кавалер Калиостро – запрыгал на корточках, тут же вбежал красный петух, Шершнев в красном мундире, закукурекал. хлопая крыльями.

– Убил, ку-ку, убил, ре-ре!

– Нет, не убил…

В покой вошла Санта-Кроче. Покашляла, Лихорадочный румянец на впалых щеках. А на ладони у Санта-Кроче танцует другая Санта-Кроче, восковая куколка в шелковом роброне, она показывает бакалавру нос.

Покой облился светом. Озарились скрипичные грифы, стали качаться, повертывать свои орлиные головки. Весело завертелось на гвозде «Похищение Европы». Пружины, колеса, медные гирьки сами поползли по столу, собираясь в часовые механизмы. Часы дружно затикали. Скрипки затянули хором в квинту кантату. А Санта-Кроче, подмигивая, запела:

– Первая буква – А, вторая – М…

– М-м-м, – мычал во сне бакалавр. Под закрытыми веками его глаза вертелись, как глобусы…

* * *

Рассветный дым скользил серыми призраками в узких зеркалах, тускло смотревших со шпалерных простенков.

В тесном рабочем кабинете окнами на Фонтанку императрица в ночном шлафоре, во флеровом чепце, вбок сбитом, писала что-то при догорающих и уже ненужных свечах.

В кабинет тихо вошел Ланской.

– Пренесносно, – оглянулась Екатерина. – Письма не дадут дописать. Черт возьми, что вам надобно?

– Государыня, – по-детски заметал ресницами генеральс-адъютант. – Уже светает, вы утомляете себя…

– Отменно благодарствую за подобную забота, но ты не нянька, а у меня спешная эштафета Сибирскому генерал-губернатор… Когда пришел, садись, я дописывать стану.

Она стукнула гусиным пером о чернильницу, задержала руку:

– Постой, мысли мне перепутал.

Императрица, думая, почесала голову курчавым концом пера.

– О чем я?.. Да, Ланской, имею претензии на тебя: нынче во дворце, на людях, был ты весьма неучтив с сим Калиострой.

Ланской покраснел, потупил глаза.

– Прости, государыня… Одной милости прошу: вышли его и ее.

– Ее? – пристально посмотрела Екатерина на генеральс-адъютанта. – Точно, Калиостро изгнать надобно, понеже столица моя – резиденция дураков для его обманов и каверз… Но почто же ее, Санта-Кроче, графиню, красавицу знаменитую?

Ланской, как виноватый мальчик, спрятал лицо в ладони.

– Александр Дмитриевич, что с тобой?

От шеи, по щекам, до висков, лицо императрицы залилось красными пятнами:

– Александр, или ты, ты…

– Нет, нет – ничего!

Точно защищаясь, генеральс-адъютант упал на колени. Императрица щелкнула пальцами.

– Постой… Она смутила тебя?.. Не ври, смутила?

– Да… Государыня, они оба страшат, преследуют меня, – прогони их.

Екатерина потеребила Ланскому уши, затормошила пушистые волосы, рассмеялась:

– Экой чудак, красавица ему в руки идет, а он ее прогнать просит. Так быть по сему. Вышлю я Калиостро… Понеже Империи Российской врали и обманные прожектеры ненадобны вовсе…

Философский камень

Freundschaft, Liebe, Stein der Weisen.

Diese dreie hort ich preisen.

Und ich pries und sucbte sie.

Aber – ach! ich fand sie nie.

Heine

[17]17
  Дружба, любовь, философский камень —
  Вот три моих кумира.
  Мои святыни, страсти навсегда.
  Но – ах! Я не ищу их никогда.
  Гейне
  (пер. П. Иванова)


[Закрыть]

К сумеркам граф Феникс перенес из подвала в кабинет канцлера огромную колбу, похожую на стеклянный жбан.

Граф сказал, что сплав нуждается в охлаждении, а воздух в подвале излишне душен и сух. Он сказал также, что из отводного крана, когда сплав охладится, должен упасть на тарелку первый кристалл, – первая крупица чистейшего золота.

Канцлер, не снимая очков, присматривался всю ночь к окутанному сукнами жбану, который высился на круглом столе, подобно надгробной урне.

Точно отсыревшие шутихи всю ночь шуршали под сукнами. Старый канцлер с опаской осматривал Калиострову урну со всех сторон. Поблескивал сплав.

– Ишь, ровно попадья опару, стерегу, – посмеивался над собой старик…

И еще до света застучали в ворота. Африкан, бледный от испуга, доложил канцлеру, что прискакали верховые солдаты от генерал-губернатора со спешной эстафетой. Елагин сломал печать, быстро прочел письмо, подпрыгнул на тюфяке. Эстафета гласила:

Именным Ее Императорского Величества повелением кавалер и граф де Калиостр, где бы он ни обретался в столице, имеет без промедления, по роспису на сем, оставить присутствием своим не токмо Санкт-Петербург, но и пределы всея Империи, с выдачей ему, кавалеру и графу, подорожной через Митаву на Польские земли.

– Ступай графа будить! – вскричал Елагин. – Проси пожаловать тотчас же.

И близоруко сощурился на стеклянную урну. Скользя желтым блеском, докипал там таинственный сплав.

– Вот тебе и волшебное золото, – тихо рассмеялся Елагин.

Граф Феникс сошел с антресолей в китайчатом халате, заспанный, с опухшим, сердитым лицом.

– Вы внезапно заболели, любезный мастер и брат? – прохрипел граф. – Желудочная тоска, быть может, понос?

И подал канцлеру золотую табакерку:

– Угощайтесь…

Елагин отмахнулся, затряс серым листком перед графским носом.

– Подчиняюсь и отбываю, – равнодушно кивнул головой Калиостро, выслушав перевод. Втянул носом воздух, наморщился и тоненько, по-кошачьи, чихнул, обрызгав себе балахон мокрыми, табачными крошками.

– Как отбываете? – Нет, быть не может, а золото?.. Я упрошу, остановлю высылку. Я тотчас к генерал-губернатору, во дворец, не тревожьтесь, не допущу!

– Я не тревожусь, – Калиостро зевнул и равнодушно посмотрел на колбу.

– Ах, – блеснули вдруг его глаза, лицо желтовато озарилось. Граф с недоверчивым любопытством взглянул на колбу, точно не ждал увидеть этот светлый сплав.

– Смотрите – сияет!

– Еду! еду! Упрошу государыню, перенесу насмешки, но вы довершите ваш великий опыт!

Канцлер второпях не попадал ладонью в вывернутый рукав кафтана и подпрыгивал так, что напоминал всадника, не попадающего в стремя ногой…

Калиостро остался в кабинете один.

Закинув ногу на ногу, покачивая стоптанной туфлей, он сидел в креслах перед стеклянной урной. Он косился на нее недоверчиво, подперев кулаками небритые щеки:

– Изумительно, невероятно сияет… Эта дрянная металлическая смесь – сияет волшебно…

В креслах застала его и заря. Широкое лицо со вздернутым носом, с пухлыми, влажными губами, осветилось двойным светом: раннего солнца и остывающего золотого сплава…

– Однако из-за дурацкой смеси я забыл обриться. – Граф подобрал полы халата и живо зашлепал туфлями из кабинета. Обернулся, побормотал:

– Ничего не понимаю… Чертова шутка… – Сияет, сияет.

– Сияет, сияет… – Были в то утро и первые слова бакалавра, когда уже прокатила над чахлыми соснами Крестовского острова прохладная колесница Авроры и сверкнул над румяным шествием зябких богинь круглый щит златокудрого Феба.

Сводчатый покой бакалавра наводнился радостным светом, гомоном утра. Засмеялись коричневые скрипки, медные стружки, желтые листы книг. Подняли звон, тиканье, смех круглые часы Марктинета, Роза-Лондона, Вайлянда, расцвели алые лепестки на фарфоровых циферблатах, крошечный зеленый охотник в бархатной треуголке выстрелил из окошка, закачались пастушки на легких качелях.

Свежий ветер гнал в окно ясный ливень звуков, птичьи свисты, бодрый стук, смутный вопль, трепет.

Кривцов высунул в окно рыжую голову – окунулся в дрожащий океан света. Прилив утра, небо, сосны, мраморный сатир на боскете – все напряглось в одном гармоническом вопле.

Ветер колыхнул акации под окном, и они все вздохнули шумно, свежо.

– Амо.

– Угадал! – визгнул Кривцов и так перегнулся в окно, что рыжая его голова вспыхнула золотым снопом.

– Угадал остальные буквы – Amore! Любовь!

И как был неумытый, в измятом кафтане, кинулся к двери. Ладонь облило солнцем, точно припечатало к дубовой притолке. Кровь затекла к концам пальцев бурыми нитками.

– Боже мой, – я убийца, трус, брата бросил. – Боже! Бакалавр отступил, зашатался и грохнул наземь.

Весь день Калиостро работал в кабинете один. Жако и Жульен с утра бегали по лестницам с ларцами и шкатулками. Они занесли к графу вниз его дорожный черный плащ: разве можно знать в этой варварской Империи, прикажут ли убраться немедленно, или надобно будет гнать карету к одному из московитских вельмож. У канцлерских конюшен Жако и Жульен едва не подрались из-за ключей со старым дворецким. В доме поднялась возня, какая бывает перед отъездом…

– Когда же, наконец, смесь остынет? – ворчал Калиостро, растерянно роясь в грудах исписанных листков, в путанице алхимических уравнений, чертежей, цифр – в том лабиринте, который привел его к стеклянному жбану, сияющему на столе.

Граф весь день записывал и рвал бумаги, толок в ступках, роговой лопаточкой отсыпал хрустящий порошок на аптекарские весы. Лысый лоб графа был в мелком поту…

А когда очнулся бакалавр, в открытом окне пылил румяно и тускло закат.

– Неужели весь день я в беспамятстве пролежал? Он стоял у окна, вдыхая вечернюю свежесть.

Он видел, как со двора выплыл синий Калиостров ковчег с носатым Жульеном на запятках, с горбатым Жако на козлах. Старый дворецкий, без шляпы, тихо брел по тропе к заднему крылечку. Вечер, тишина.

Утром ревели серебряные трубы, блистали золотые щиты, мечи, – утренняя заря была ликующей битвой. А теперь от росистой травы, от темных сосен, иссохших на дневном жаре, от гравия и мраморного сатира, над которым затанцевал уже вечерний фонтанчик мошкары, плывет к озаренному небу тихая музыка, скрипичный концерт.

Пели скрипки и в груди бакалавра. И была от них печальная сладость. Как будто прошли века, и все прощено, все забыто – звон мечей и щитов, кровь, битвы, обиды, обманы, – или не проходили, не было вовсе веков, а все стоит упокоено и недвижно в озарении вечного вечера.

– Любовь, – улыбнулся Кривцов. – Любовь – камень мудрости…

«Любовь» – пело в его груди, когда он шел к канцлеру через круглое зало. Счастливо светилось худое лицо, синие глаза стали лучистыми, ясными.

Он толкнул дверь в кабинет, дрогнул слегка: перед ним – широкая черная спина графа Феникса. Черный бархат наморщен от подмышки к подмышке, над воротом белая лысина.

«Вот он, обманщик, – без злобы, даже с жалостью подумал бакалавр. – Вертится, бормочет, ярится, а кого обманет, когда так ясно, что вечный вечер над всеми, незаходимая заря, Феличиани, любовь».

С кроткой усмешкой он коснулся плеча Калиостро:

– Почтенный кавалер, вы увлечены сплавом… Не ошибка ли это?.. И надобны ли еще услуги мои в вашем путешествии к золотому руну?

Рассеянный взгляд графа скользнул по его лицу.

– Мой друг, вы только взгляните, – небывало ласково сказал Калиостро. – Сияет, сияет…

Вечернее солнце, повеяв последним светом, облило высокую стеклянную урну.

– Вы правы, почтенный кавалер, сплав сияет, как лучшая медь, – улыбнулся бакалавр, подумав: «Обманщик обманутый».

Калиостро рассеянно сунул ему под нос тяжелую табакерку.

– Угощайтесь, мой друг.

– Благодарствую, я не нюхаю.

«Ослабел маг, мягок, лик бледен, – оглядел Кривцов графа… – А камень-то философский, господин маг, уже найден…»

– Мой друг, но сплав не остывает, – приложил Калиостро пухлую ладонь к колбе. Его заерошенные брови жалобно сжались, и он так посмотрел на Кривцова, точно у него искал помощи:

– Мне даже кажется, он стал горячее. Едва теплым было стекло. Кривцов сказал:

– О нет, почтенный кавалер, ваш сплав охлаждается.

– Не правда ли? Благодарю вас. Вы можете идти… Я один буду ждать первого кристалла, мне кажется, мне ка…

Кривцов поспешно вышел из кабинета.

– Мне кажется, что тут действительно золото, – договорил граф уже себе самому.

А бакалавр вбежал на антресоли. Он вспомнил, что Жако и Жульен увезли в карете восковую куклу, механическую Beнеру. Там, в верхних покоях, в дальних горенках, – Феличиани одна.

По лестнице навстречу бакалавру спускался дворецкий Африкан с зажженным канделябром.

– Amore, Amore, – тихо смеясь, затормошил Кривцов старика.

– Да пустите вы, сударь, пожару наделаете. С ума посходили… То козлом прыгаешь, то воешь… Перья скрыбут, в стеклянных горшках варева кипят, боярин спозаранок по городу гоняет – как есть гофшпиталь для умом скорбящих.

– Amore! – крикнул бакалавр и мраморному Сократу, – Дедушко плешивый, – любовь!

В графские покои дверь приоткрыта. Сердце бакалавра заколотилось: «Чего я боюсь? Там ты, любовь, мечта». И вступил в прихожую, и тут же наткнулся на медную попугайную клетку.

А в клетке, сгорбившись в желто-зеленой ливрее, сидит на корточках носатый Жульен. Дико взъерошены перья, вертит клювастой головой, насмешливо крикнул:

– Прочь, дурак, прочь! Кривцов толкнул клетку ногой.

– Почудится тоже подобная нечисть…

Попугай закракал, – забился о прутья, ломая костлявые крылья.

Третья дверь, дверь Санта-Кроче, любви, мечты, философского камня, – растворена настежь.

В покое Феличиани горит свеча, брошена книга на кресла, точно тут только что были. Но Феличиани не видно… А, вот она, на высокой постели, укрыта с головой лебяжьим белым покрывалом, оно чуть подымается от дыхания.

– Госпожа моя, радость, сударушка! – прислушался Кривцов к ровному дыханию спящей.

– Проснись, я пришел.

Дрожа от щемящей сладости, он стал отнимать покрывало с ее лица.

– Ты сказала три буквы – А, М, О. – а я отвечаю…

– Ре-ре-ре, – вдруг прохрипело с постели. Покрывало заежилось, откинулось, и голый Жако, – косматая обезьяна, бурая шерсть, плешины на заду, хвост облезлый, – выпрыгнула на постель, полезла, кривляясь, к потолку по шпалерам.

– Амо, амо, – бессмысленно повторил Кривцов.

– Ре-ре-ре, – оскалилось чудовище, сорвало с гвоздя шляпу, – швырнуло.

– Обман! – вскричал бакалавр, выхватив шпагу из ножен. Обезьяна вскочила на окно, перелетела в чулан Калиостро.

Трости, треуголки, башмаки, связки тяжелых бумаг, болванки для париков бомбардировали Кривцова. Попугай закружился вокруг его головы, норовя клюнуть в темя. Обезьяна запустила дубовым стулом. Бакалавр защищался шпагой.

Тут откинулась крышка сундука, – с визгом выскочила оттуда Санта-Кроче. Кривцов ударил куклу эфесом по голове, треснули черепки, жалобно звеня полопались пружины и Санта-Кроче упала навзничь в сундук, зазорно кинув кверху восковые ноги.