Текст книги "Граф Калиостро"

Кавалер кошачья голова

Первую песенку, зардевшись, спеть.

Поговорка

У Дворянской гостиницы, каменного двухэтажного дома, стоит дормез, красные колеса облеплены глиной. У дормеза толпятся зеваки.

Переходя немощеную улицу, Кривцов потянул из грудного кармана камзола таинственное письмо. Серый конверт с сургучовой – гербом – печатью надписан неведомыми значками, по-гречески и по-еврейски, – точно куриные лапки исходили его вкривь и вкось.

На дворе, у железных крылец, тоже толпятся зеваки.

– А может, про него газетиры все врут, – хмуро говорил тощий рябой человек в коричневом кафтане и обтертой треуголке на самой макушке, по виду сенатский канцелярист. – Дурак он, чтобы червонцы раскидывать. Полагаю, фальшивую монету делает. Много нынче мошенников развелось. Будь я губернатором, я фигуру такую и вовсе б в столицу не допустил… Больных исцеляет, золото раздает… Враки-с.

– Враки – не враки, а растворяй ворота, граф испанский, – посунулся из толпы старичок в поштопанном кафтане, морщинистая мордочка точно изжевана.

У крылец теснились столичные канцеляристы, купеческие писцы, нищие с гноящимися глазами, провинциальный дворянин в старомодных брызжах веером на обе стороны груди, армейский офицер на костылях. «Какова же слава у Калиостра, – подумал Кривцов. – Кого только нет. Ровно у архиерея на пасхальном приеме». И тотчас представил себе Калиостро высоким старцем в светлых одеждах, струящихся с плеч, – во образе пророка библейского, подобного тому, какого видел на гравюрном листе Рембрандия – славного мастера…

А дверь внезапно распахнулась вовнутрь, бакалавр потерял от толчка равновесие и, устремясь головою вперед, влетел в прихожую графа.

На двор выглянул носатый слуга в чудной ливрее: пелерина зеленая, полы желтые, как у канатного плясуна. Повел на толпу длинным носом, и почудилось всем, что самый кончик его шевельнулся.

– Прочь, графа нет, прочь, – гортанно крикнул слуга. Звучно защелкнулся ключ.

Бакалавр упал так сильно в угол прихожей, что набил шишку на лбу, а бланжевые чулки полопались на коленках. Он встал, одернул кафтан, огляделся: деревянная лесенка ведет из прихожей на антресоли.

Опираясь на перила, стоит там коренастый человек без парика, в нечистой голландской рубахе, засученной до локтей. На его полосатом камзоле, измятом по брюху в мягкие складки, мигают пуговки из стекляруса.

У коренастого человека – широкий нос, кошачьи раздутые ноздри, двойной подбородок, и торчат черным вихрем волосы вокруг лысины, похожей на тонзурку патера, выбритую на самой макушке.

«Точь-в-точь плешивая кошка», – подумал Кривцов.

Кавалер с кошачьей головой визгливо ругался по-итальянски. Бакалавр заметил теперь, что носатый слуга в желто-зеленой ливрее и другой слуга, неуклюжий горбун в сером фраке с заношенной грудью, волокут по ступенькам на антресоли кожаный тяжелый сундук, обитый обручами.

Кавалер Кошка вдруг выкатил рачьи глаза на Кривцова – блеснули черные огни, кавалер визгнул.

– Вот он!

Тяжелый чемодан загрохотал вниз. Внутри зазвенели пружины, откинулась крышка…

И увидел Кривцов, что в сундуке, сложив руки крестом, лежит бледная прекрасная госпожа в белых одеждах.

Бакалавр, ужасаясь, попятился.

У покойницы дрогнули вдруг ресницы, разомкнулись алые губы, совершеннее которых не видал Кривцов даже у Мадонн италийских, и мертвая госпожа стала медленно подыматься из своего гроба, подобно новой Афродите, рождаемой не из пены морской, а из дорожного сундука.

– О, mіо carissimo[3]3
  О, мой дражайший (ит.)


[Закрыть], – сказала она чисто и звучно, протягивая бакалавру руки.

Но тут кто-то сбил Кривцова с ног. Не красавица, а обезьянья морда горбатого слуги склонилась над ним, слуга в птичьей ливрее вцепился Кривцову в затылок.

Бакалавр отбивался ногами, как молодой конь. Он колотил слуг по головам, – пудра разлеталась белой пылью. Он вскочил на ноги, он крикнул голосом, не менее трагическим, чем голоса вестников во французских трагедиях, и потряс над головой помятым конвертом, сыплющим искрошенный сургуч:

– От Великого Розенкрейцера Верховного Мастера Лож Российских – Великому Кофте Египетских Лож Графу Фениксу.

И тогда в белом тумане пудры послышался женский голос мягкий, грудной:

– Джузуппе, Боже мой, тут драка.

Бакалавру показалось, что говорит госпожа из дорожного сундука, но теперь голос ее был теплее и не такой звучный.

Белый дым пудры рассеялся. Кривцов, застыдясь, оправил изорванное жабо. Слуга в сером фраке дышал по-собачьи, а носатый слуга ливреей смахивал пот.

Дорожный сундук стоит у лестницы. Крышка закрыта, а госпожа из сундука поднялась на антресоли, она смотрит из-за спины кавалера Кошачья голова.

Она кутается в беличью шубку, крытую голубым гарнитуром. Госпоже холодно. Глаза мерцают, как влажные звезды.

Кавалер Кошка топнул ногой и сбежал по ступенькам, подняв над головой руки, точно умоляя о пощаде.

– Ах, signore, несчастное приключение! Мною приказано никого не пускать, я думал, вы докучливый проситель, москов, и вот…

Кавалер щелкнул короткими пухлыми пальцами, повернулся на красных каблуках, от гневного крика затряслись на жирных икрах желтые чулки с красными запятыми:

– Жако, Жульен, табакерку, шпагу, парик, лучший кафтан – фрамбуаз!..

А Кривцов смотрел на госпожу в голубой шубке. «Или мнится мне, или от бессонных ночей дурость напала, – проносилось в его голове. Где же это видано, чтобы таких прекрасных Мадонн возили в сундуках, ровно дорожную кладь…»

– Подайте ваше письмо.

Бакалавр сунул кому-то конверт.

– Феличиани, тебе тут нечего делать – уйди.

Госпожа пугливо запахнула шубку, но влажные звезды еще изумленно бродили по лицу бакалавра, по синему кафтану и бланжевым, наморщенным чулкам.

Кривцов, покраснев от смущения, нагнулся, чтобы подтянуть эти проклятые чулки.

А когда поднял голову, прекрасной госпожи не было на антресолях. Стоял перед ним граф Феникс в натопорщенном французском кафтане, неторопливо читал канцелярское письмо. На коротком мизинце дрожат оранжевые огни в гранях бриллиантового перстня.

«Неужто сей плешивый кавалер – великий маг Калиостро, я почел бы его за барского парикмахера», – рассматривал Кривцов багровое, точно опаленное, лицо мага. Черные смолистые брови внимательно двигались, тяжелые веки были опущены. Двойной подбородок надавил нечистые кружева шарфа.

Граф пошуршал листом, верхняя припухлая губа заежилась от усмешки. Крылья носа раздулись, граф Феникс сипло вздохнул и вдруг поднял морщинистые веки.

Точно копья блеснули у лица бакалавра.

А граф уже кланялся церемонно, едва не касаясь рукою ступенек. Его шпага описала за спиною дугу и встала торчком, задев нос Жульену. Слуга чихнул.

– Прошу вас передать высокочтимому брату и кавалеру, господину гофмейстеру, что я не премину быть в ложе Гигея, в сопутствии супруги моей графини Санта-Кроче.

И по-кошачьи гибко разогнулся, обдав Кривцова ударом молнии, сверкающим взглядом.

– Которую видели вы не в чемодане, а на ступеньках, забудьте про чемодан!

Кривцов провел ладонями по лицу, точно оправляясь от мгновенного обморока.

Граф Феникс, прищурив на бакалавра заплывшие мешками глаза, порылся в заднем кармане кафтана. Вытянул оттуда шелковый красный платок, сердоликовую печатку, золотой лорнет с обломанным ушком, пучок бечевок, сердито все вскомкал, стал снова рыться и вытянул наконец золотую тяжелую табакерку.

– Угощайтесь.

– Благодарствую, я не…

А граф вбил уже в нос щепотку табака, сладко зажмурился, заходили черные брови – граф шумно чихнул, обрызгав мокрыми крошками грудь.

– Жако, Жульен, проводите тогда молодого синьора, – живее!

Слуги бросились вперед.

На крыльце носатый Жульен состроил гримасу и показал бакалавру язык.

– Ах, злодей, – кинулся назад Кривцов, но дверь захлопнулась, стукнула по тулье треуголки…

Потирая лоб, бакалавр шагал по Невской прошпективе, говорил сам с собою.

– Чудная красавица, Мадонна святейшая, ангел. Постой, Андрей Кривцов, да как же оно было?.. Словно бы госпожа из сундука… вышла… чепуха, дорожный сундук у лестницы стоял, а госпожа из верхнего покоя явилась… Санта-Кроче ей имя, Феличиани, Феличиани… А у меня чулки слезши.

И зарделся от смущения и рассмеялся.

Невский ветер, играя, подкидывал его рыжие пряди.

Гелион, мелион, тетраграматон…

Что вам судьбы дряхлеющего мира?

Над вашей головой колеблется секира.

Но что ж?.. Из вас один ее увижу я.

Лермонтов

В светлом просторе неба разлит желтоватый и грустный отсвет вечерней зари. У Тучкова моста, подле Соляных буянов, черными хлыстами застыли мачты уснувших галиотов.

Васильевский остров пустынен. Оконницы низких домов бледно желтеют зарей. Лужа у деревянных мостков, как длинный бледный опал. Догорает заря, предвестница июньской белой ночи – ни света, ни мглы, а сребристого полусумрака.

Безветренный вечер. На Васильостровских линиях, за пустырями, лает цепной пес на пустое и светлое небо.

К дому немецкого негоцианта Григора Фихтеля, что в Волховском переулке, к тем воротам на Невский берег, где не просыхает никогда грязь, – по вечерней заре стали подходить многие люди, кто в гвардейской епанче, кто в купеческой круглой шляпе с золотым галуном округ тульи. Брались за медный молот, изображающий львиную голову, и тишина переулка оглашалась тремя глухими ударами.

Алебардщик, заступивший на ночной караул к Тучкову мосту, каждый раз вскидывал голову:

– Эк их разобрало… Разумею, Фитель немецкие именины справляет, а то поминанье родителей…

И погасла желтая заря над Невой, и побелели воды, и как бы насторожились, когда в переулок свернул с Первой линей тяжелый дормез, похожий на покойницкий катафалк. Стал, накренился.

– Разумею, дышлом в забор угодил: место тесное, – пригляделся от плошкоутов алебардщик.

Дверка дормеза бледно блеснула. У дома Фихтеля на мостки выпрыгнул плотный человек в малиновом кафтане.

Тремя выстрелами прогремели удары молота…

От внезапности очнулся, может быть, под периной отставной императорских коллегий экзекутор, доживающий век в переулке, – или дебелая купеческая супруга, которой душно на ковровом сундуке в сводчатом покое за печью, – шарахнулась к бледному окну, где несносно жужжит всю ночь муха и сыплет из клетки зерно и трепещет на жердочке взъерошенная, бессонная канарейка.

– Экую пальбу поднял, – заворчал страж и потянул костлявую руку к ржавой своей алебарде, зазубренной лишь оттого, что железным ее полумесяцем кололась лучина. На этом движении страж успокоился, тем более, что дормез проплыл на господский двор…

Не именины и не поминовение родителей справлял немецкий негоциант.

А наказано было брату-розенкрейцеру Григору Фихтелю от самого господина Елагина приуготовить залы в доме своем и возжечь семисвечники для собрания братьев-каменщиков ложи Гигея.

Бакалавр к собранию запоздал.

Пронесся зайцем по чисто выметенному двору, вбежал на крыльцо.

В сводчатом низком покое, окнами на Неву, свалены на скамьи трости, шляпы, плащи. Кривцов оправил помятые букли и опоясался белым кожаным передником, каменщицким запоном. Натянул лосиные перчатки до локтей и перекинул через грудь золоченый масонский знак – шестиугольную звезду на голубой ленте.

Набросив на плечи черный долгий плащ, подобный монашеской мантии, бакалавр из прихожей ступил в темное зало.

Золоченая звезда позванивает на ходу… Слышны издали торжественные вздохи органа, грустный звон арфы. Кривцов стал на колени у высоких дверей, постучал робко.

– Кто там? – позвал из тьмы голос сильный, как будто голос самой музыки.

– Брат-странник, – ответил Кривцов словами масонского пароля.

– Многопочтенный кавалер, откуда ты пришел?

– Из Иерусалима.

– Где ты проходил?

– Назаретом.

– Кто тебя водил?

– Рафаил.

– Какого ты колена?

– Иудина.

– Іnrі! – вскрикнули многие голоса за дверями, а один голос позвал грозно и сильно:

– Войди, кавалер, в братство Креста, орошенного розовой кровью.

Звучная волна органа хлынула бакалавру в лицо. Его ослепило блистание свеч, теснота пудреных голов, сквозящих белым дымом.

На бархатной черной завесе в глубине залы горит алым огнем Златорозовый Крест. А под ним вьется огненная надпись:

Fraternitas Rosae Crucis.[4]4
  Братство Розового Креста (лат.)


[Закрыть]

Семисвечники, окутанные черным флером, ровно пылают по четырем краям масонского ковра.

Бакалавр сел на скамью у входа. Вдалеке, в отблесках свечей, склоняется над столом лицо великого розенкрейцера, господина Елагина.

Кто-то мягко тронул Кривцова за локоть. Рядом с бакалавром сидит на скамье Николай Иванович Новиков, типографщик, держащий книжную свою лавку в Москве, у Воскресенских ворот. Над пристальными, добрыми глазами типографщика нависли косые мешки век. Брат Новиков всегда найдет добрую шутку для младшего брата-каменщика:

– Не оробел ли, душа моя? – протянул Новиков руку. Из-под мантии мелькнул поношенный коричневый кафтан.

Бакалавр учтиво пожал белую полную ладонь московского типографщика, высочайших степеней розенкрейцера, брата-sacerdos[5]5
  жрец (лат.)


[Закрыть], который носит в ложе великое и страшное имя Collovion.

– А я полагал, многопочтенный брат Collovion, что вы в Москве обретаетесь.

– Пребывал там, душа моя, да меня сюда вызвали: Калиостра смотреть.

Тут ударил три раза костяной молоток, говор умолк, и все поднялись со скамей.

Елагин стоял, оперев ладони о стол. Чуть тряслась пудреная голова великого мастера:

– Кавалеры и рыцари, Пеликан начертан на нашем щите, Пеликан, кормящий кровью детенышей. Вступая сюда, мы клянемся даже и тень свою посвятить ордену – отдадимся же кровью и тенью, телом и духом Златорозовому Кресту.

Невидимый орган прихлынул глубоким приливом, грянули колоннады металла.

Ярко загорелся алый крест на черной завесе. Все пели, подняв к алому Кресту головы:

 
Взвейтесь сердцами
Выше всех звезд,
Блещет пред нами
Златорозовый Крест…
 

Московский типографщик пел, сжав кулаки, с расширенными ноздрями. По его крутому лысеющему лбу катил крупный пот.

От восковых огней, пения, запаха вощины, сукна камзолов и пудры бакалавру стало душно. Дрожащий орган изливал еще утихающее дыханье, когда распахнулись двери из темной залы и, предшествуемый двум братьям со светильниками, вступил в храм граф Феникс, кавалер де Калиостро, в красном кафтане, в желтых чулках с красными запятыми.

За ним, как белое видение, выплыла из тьмы Санта-Кроче. На пороге запнулась, отвела с виска темную прядь. Братья со светильниками провели графиню к круглому столу, против бакалавра. Санта-Кроче шла через зало, не поднимая глаз, едва касаясь паркета. По ее лицу, по опущенным шелковистым ресницам ходили отсветы огней.

– Прекрасная госпожа, – прошептал бакалавр.

– Отменна, не спорю, – шепотом подтвердил Новиков. – А вот Феникс сей вовсе не авантажен.

Калиостро остался у дверей. Он точно растерялся от блеска, тесноты, жара. Громадная тень пала за ним черным горбом. И вдруг со всех ног кинулся он в глубину залы, к креслу Елагина. Стремительно сел на колени, закачался как китайский божок, ударяя в грудь кулаком.

– Встаньте, странствующий рыцарь, – с явной досадой сказал Елагин, протянув графу через стол старческую руку. – Не подобают мне почести ваши. Прошу вас приступать к делу.

Калиостро поднялся, утер красным платком жирный затылок. Его сивый парик сбился вбок.

Бакалавр без стеснения разглядывал приземистую фигуру мага в натопорщенном фрамбуазе, точно бы с чужого плеча.

И почему-то застыдился бакалавр, что все так восторженно пели молитву, что гудит еще металлическая пещера органа, а в храме бегает, стучит красными каблуками этот плешивый граф, похожий на комедийного педриллу.

Калиостро быстро обходил братьев. Кланялся, приседал, на красной спине морщилась складка, шпажонка прыгала, как железный хвост. С лица графа не сбегала насмешливая трусливая улыбка. Она приподымала ему припухлую губу, обнажая острые мышьи зубы.

Калиостро поздоровался и с Кривцовым: точно встряхнул перед ним нестройными сиплыми струнами, обдав изо рта гнилью желудка.

Бакалавр выдернул ладонь из влажных пальцев графа, проворно обтер за спиной.

– И чего распрыгался, шут, – проворчал Новиков вслед Калиостро.

Граф Феникс оглянулся, точно понял, потное лицо побледнело, ноздри раздулись. Он стал посреди зала, скрестив на груди руки. Пылает его красный кафтан среди черных мантий братьев. Сверкнули глаза. Граф что-то сказал.

– Не разумею иностранных языков, никак, латынь? – вполголоса спросил Новиков бакалавра.

– Нет, италианский. Магические опыты собранию объявляет.

В золотистом и теплом блистанье свечей, белым облаком светилась Санта-Кроче. «Феличиани, Феличиани», – смотрел на нее Кривцов. Казалось, что графиня тоже смотрит на него издали.

Сильно сверкнул клинок, Калиостро выхватил шпагу.

Клинком бьет по воздуху, сопит, напрягается. Вдруг подпрыгнул, очертил на паркете круг. Скрежещет сталь. Языки огня бегут по черте.

В огненный круг ступил Калиостро, замахал шпагой во все углы залы. И куда сверкал клинок, там гасли, точно от удара ветра, огни.

Высоко, на черной завесе, пылает Златорозовый Крест.

Калиостро вбежал к нему по ступенькам. Он пронзил шпагой воздух, сшибся с кем-то в схватке – его отбросило со ступеней – храпя, он кинулся вновь.

Черный горбун с кошачьей головой – тень Калиостро – кривляется на сводах, ступеньках, завесе.

Вот отшвырнуло Калиостро. Вот он вспрянул, страстно и дико завыл:

– Гелион, Мелион, Тетраграматон!..

Ворвался, шумя, холодный ветер. Ударил. Златорозовый Крест погас.

Шпага Калиостро, звеня, покатилась во тьму…

Только одна тонкая восковая свеча теплится у круглого стола Санта-Кроче. Калиостро ступил к графине вкрадчиво и бесшумно. Взял ее за руку…

У бакалавра от страха шевельнулись волосы. Ему почудилось, что он с глазу на глаз с Калиостро в душном склепе, и горит одна восковая свеча, и в неверном огне ее видится кошачья голова кавалера, а с ним рядом лицо бледной покойницы, лицо иностранной госпожи Санта-Кроче.

– Встань, Мадонна моя, – воркующе заговорил граф. – Помоги мне показать знатным братьям московам, кто я таков, – встань!

Он кинул вверх руку со шпагой. Блеснул клинок.

Графиня протянула к горящему острию руки, с закрытыми глазами шла она на шпагу. Она тянулась к этой сверкающей игле, точно к магниту. Затрепетала. Ее атласные башмачки отделились от паркета, – графиня подымается, подымается в воздух – прозрачная, белая…

Ее распростертое тело медленно закружило вокруг острия. Белое лицо без кровинки, искажены темные губы. Как легкое крыло, мелькает белая шаль – быстрее, быстрее – молнией кружится в вышине острие, свистя, носится под темными сводами бездыханная белая госпожа.

– Мать Пресвятая, смотрите, она страдает! – вскрикнул Кривцов. Его потрясла глубокая дрожь негодования, ужаса, жалости.

– Довольно! Довольно!

Все гневно вздохнули, заговорили. С грохотом опрокинулась дубовая скамья.

Как сбитая птица, Санта-Кроче упала у стола. Очнулась, окинула диким взглядом сивые космы париков, свесившихся над ней.

– Не мешать! – яростно визгнул граф. По его бледному лицу катил пот. – Прочь из магическаго круга, московские невежды, или я, я…

Он рассек клинком воздух, все отшатнулись.

И видели все, как из рукавов Калиостро, из желтоватых пуандешпанов, вырвалась стая причудливых птиц – чудовищных гусей со слоновыми ногами, индюков, похожих на мясистые башни, грифов с дряблыми колючими шеями. Чудовища захлопали крыльями, сшибаясь, носясь, хлеща по головам, в корчах падали на паркет, ломая скрипящие костяки крыл.

Бакалавр отбивался от птиц кулаками. Влажные вонючие перья мазали его по лицу. И тогда кто-то крикнул:

– Вода!

Пенясь, хлынули туманные воды, надули черную завесу, хлестнули через столы, скамьи, со звоном опрокинули светильники.

– Феличиани, Феличиани! Спасите ее! – вскрикнул бакалавр, вырываясь из рук Новикова.

– Куда, стой! – держал его тот.

– Великий Кофта, не вселяй ужаса в сердца наши, – донесся из тьмы покойный голос Елагина. – Властное могущество твое мы узрели воочию, но не для гнева зван ты сюда. Останови силы тьмы, маг великий.

– Гелион, Мелион, Тетраграматон… – протяжно завыл Калиостро.

И все увидели, что вод нет, что у круглого стола лежит на паркете белая графиня, что Калиостро склоняется над ней. Черные жесткие волосы дыбятся вокруг лысины, граф держит в руках парик, как отрубленную голову.

Ужасно и медленно обвел он глазами зало, пепельные губы насмешливо дрогнули:

– Повинуюсь приказанию великого розенкрейцера…

«Подыми Феличиани, или она умерла?» – с острой тоской подумал Кривцов. Калиостро точно услышал мысли бакалавра и коснулся плеча Санта-Кроче.

– Отдохни, встань, Мадонна моя.

И закланялся во все стороны, как фигляр или продавец лекарственных эликсиров на ярмарке.

– Каких еще знаков надобно вам, signores?

– Золота, – послышался голос Елагина.

– Истинного золота, чтобы повелевать жизнью! – крикнул Новиков.

– Золота, золота, – жадно и глухо загудели все, напирая на огненную черту. Калиостро вертел головой. Кругом кричали: «Золота, золота», а Калиостро хохотал, чихал, утирал платком багровую лысину.

– Золота! О, это легче всего. Ни с места! Я засыплю вас золотом.

Граф повернулся на каблуках, щелкнул пальцами, и от щелчков запрыгали каскады червонцев вокруг лысой его головы. Изумленные лица, круглые глаза, скорченные пальцы озарило золотым блеском.

Из рук Калиостро бьют золотые фонтаны. Монеты, чисто звеня, подскакивают, катятся по паркету.

– Червонцы – о, о – дукаты, дублон покатился, султанская лира! – жадно гудели кругом.

Кривцов обошел спины, тесно сбитые у магического круга. Санта-Кроче сидела в креслах у стола, положив голову на руку.

– Госпожа, – наклонился к ней бакалавр, – прекрасная госпожа, узнаете вы меня?

Из полуопущенных ресниц по лицу бакалавра скользнул рассеянный, томный вагляд.

– Помните, госпожа, я принес графу письмо?

– Да, я вас помню, молодой кавалер.

– Госпожа, вот все они бросились к золоту, а я…

Санта-Кроче повела тонкой бровью:

– Золото? Но там нет золота, кавалер…

– Как? – Бакалавр, открыв от удивления рот, взглянул на магический круг. А круг очерчен мелом, а золота нет, только топчатся плотные графские ноги в желтых чулках с красными запятыми.

– Феличиани! – позвал Калиостро. – Довольно им золота!

Бакалавр отшатнулся от графини. «Что за притча, куда девались червонцы?» – и даже потер переносицу. Кругом недоуменно заспорили.

– Полагаю, он монеты – в рукав, а оттуда – в штаны.

– Изволь-ка в штаны такую казну угвоздить. Я чаю, воза два золота было, что твой Монетный двор.

– А я смею удостоверить, что все червонцы до остатнего в шпагу его поскакали: дзык-прыг.

– Помолчите вы, сударь Дзык-Прыг: виданное ли дело деньги в шпагу прятать?

– Да шпага его один симбол и магический жезл, а золото, полагаю, – одна аллегория.

Долго бы еще спорили братья-розенкрейцеры, утирая платками лица, взбивая влажные от пота букли, постукивая крышками табакерок и предлагая соседям отведать тертого лавеланда, если бы Калиостро не захлопал в ладоши.

– Высокое собрание, – надменно заговорил он по-французски. – Теперь вы видите, откуда богатства мои, о которых столь много пишут в газетах Европы… Но, братья, все же я утеснен, обвинен людьми, оклеветан: Калиостро – плут, Калиостро – обманщик… А заслужил ли я участь сию?.. Встань, Санта-Кроче, покажи им, кто я, кем буду я в грядущие времена – встань!

Граненый алмаз перстня влажно вспыхнул на коротком пальце.

– Все смотрите на мой волшебный алмаз! Говори, Санта-Кроче, что видишь?

– Я устала, Джузуппе, не могу…

– Смотри!..

Санта-Кроче замерла от сиплого окрика, руки пали вдоль тела. «Прекрасная госпожа, лучше бы мне страдать за тебя», – на глаза Кривцову навернулись слезы.

– Что видишь? – прикрикнул Калиостро.

– Вижу, вижу, – точно издалека доносится мягкий голос графини.

– Вижу… Толпа, шерстяные красные колпаки; черные пики, в зареве небо… Голова, – пощади! – отрубленная голова…

– Голова, что такое? Где видишь меня? – недоуменно забормотал Калиостро. – Да скажешь ли ты?

– Выкачены глаза, кожа обуглилась, почернела, вспухший шершавый язык торчит из ощеренных зубов… Это ты! ты!

– Я? – Калиостро побледнел. – Меня казнят, да?

– О нет… Ты… Тебе машут красными колпаками… Они ревут, плещут в ладоши, они несут тебя над черными пиками, – вот ты! Ты вождь!

– А, а, – оскалился граф. – Не слышишь ли имя мое?

– От рева трясется красное небо, мостовые, дома… Не слышу… Слышу… Ма… нет… Ро… Ма-Ро … Ро-Ма… Нет, не слышу.

– Дальше где я, иди, иди, дальше!

– Солдаты, медные орлы, барабаны… Всадники, на медных касках конские хвосты… о, куда они устремились, гром небесный!

– А я? Где я?

– Ты… Серый конь… Они кидают в воздух мохнатые медвежьи шапки, они рыдают от восхищенья… Слышу… Ты… Бо… Вот ты! Ты – император.

– Император? – Калиостро фыркнул. – Как, твой старый лысый Джузуппе, ты сказала, он император… Тогда дальше, вперед.

– Пощади меня.

– Дальше!

– Вижу… Город… Красные кирпичи в инее. Сугробы… Высокая восточная стена… Простор… Мертвые улицы… Скуластые варвары… вот твой лысый лоб, блестящие монгольские глаза… Пощади!

– Нет!

Санта-Кроче зашаталась, со стоном пала на колени:

– О, пощади – кровь, кровь!

– Кровь! – проворчал Калиостро, бледнея. Склонился над графиней, поднял ее:

– Опыты кончены! Прочь с дороги!

И с графиней на руках широкими прыжками бросился из храма.

– Будь проклята твоя магия, червонцы, алмаз! – бешено крикнул бакалавр, кидаясь за графом вдогонку.

Он пронесся по пустому темному залу, по лестнице скатился в прихожую, – но тут графские слуги Жако и Жульен преградили ему путь.

– Не так быстро, signore, – с ужимками поклонился Жако.

– Пусти! – отбросил его бакалавр.

В открытую дверь мелькнула белая мгла. К воротам по деревянным мосткам бежит с белой госпожой на руках граф Феникс – красная кошка, ставшая на задние лапы.

– Назад! – оттолкнул бакалавра Жако.

Дверь хлопнула, бакалавр ударил в нее кулаками, и вдруг из замочной скважины просунулся долгий палец. Погрозил.

Не палец, а кончик носа просунулся в скважину. Шевельнулся, понюхал воздух, чихнул.

– Наваждение! – Кривцов рванул волосы, в кулаке остались рыжие пряди…

Великий мастер и московский типографщик нашли бакалавра в прихожей, у заднего крыльца, на полу. Кривцов сидел у замочной скважины и рукой ловил воздух.

– Андрей, батюшка, что тебе приключилось? – коснулся его плеча Елагин.

– Нос, нос проклятый. Чуть поймаешь, он ровно муха – в скважину шмыг…

– Господин секретарь, не дурите, – сказал Елагин построже.

– Голубчик, душа моя, – нагнулся к бакалавру и Новиков. – Пошто ты за магом со всех ног грянул?

– Ах, вы?.. – повел глазами Кривцов. И закрыл худое лицо ладонями, и заплакал в голос, навзрыд.

– Наваждение, наваждение…

– Пойдем отседова, батюшка, – ласково взял его под руку Елагин.

Негоциант Григор Фихтель выпустил братьев с парадных крылец, а они втроем вышли со двора.

Уже светало.

Белое небо над Невой тронулось холодной желтой зарей. Отлогим глинистым берегом пробирались они к Тучкову мосту. Старый алебардщик уже проснулся от холода и от утреннего боя курантов.

– Словно бы заря, словно и нет, – поморгал ресницами алебардщик. – Кто его знает, а фонарь под мостом тушить самое время.

За Невой заря облила бледным золотом верхушки барок с сеном…

– Беседа наша, сударь, Иван Перфильевич, будет короткой, – покашливая от сырости, говорил Новиков. – Наутро я отбываю в Москву… Бакалавр-то наш, сдается мне, прав: сей Калиостр единое наваждение суть. Может, и знает он какую силишку, нам покуда неведомую, да и морочит весь свет и ту бедную госпожу мучает…

Башмаки глухо постукивали по влажным настилам моста.

– Выслушайте меня, сударь Николай Иванович, с терпением. – Елагин остановился и даже взял Новикова за медную пуговицу синего плаща:

– Может статься, обманщик он, но я исповедаю тако: и ложь, и обман да послужат рабынями Златорозовому Кресту… Посему намерен я сего графа в мой дом на житье позвать, дабы отыскал он нам камень мудрости и соделал золото, как было обещано им в письме из Митавы.

– Пустое затеяли, сударь.

– Николай Иванович, друг мой, не горячитесь… А ежели откроем мы тайну философского камени – ведь воистину наступит тогда златой век человечества.

– Златой век, златой век… – вздохнул Новиков. – Сущее все мечтательство… Нет, заутра я отбываю в Москву.

Бакалавр, облокотясь о деревянные перила, смотрел на белую, едва зажелтевшую пустыню неба и воды.

– Пойдем, Степаныч, – мягко позвал его Новиков.

– Иду, иду, – обернул бакалавр лицо из тумана.

За горбатым мостом выросла мокрая крыша гауптвахты. Ходит у полосатого столба часовой солдат в овчинном дымящем тулупе.