Текст книги "Время просить прощения"

Внезапно взгляд остановился на тумбочке. Точнее, я разглядел какой-то предмет на ней и решительно потянулся за ним. Предмет оказался… газетой. О как! Их что, еще печатают? На первой же странице было фото какого-то ветерана и нашего кормчего. Стал читать, в статье говорилось о том, что молодежь совсем перестала уважать ветеранов, что-то еще о воспитании и образовании, ерунда, короче, всякая.

Во мне мгновенно начало просыпаться то, что я культивировал в себе всю жизнь. А в конце этой самой статьи были воспоминания, якобы настоящие, одного ветерана. Тот рассказывал корреспонденту о защите Москвы зимой сорок первого. Блин, я слышал раньше, конечно, что немцы близко подошли, но не знал, что насколько. По теперешним временам они и вовсе в городе были. Что ж не дожали-то? Неужели наши так упирались, что вдруг научились воевать? Как можно пятиться столько от границы, а тут вдруг взять и выстоять? Мало того, еще и в наступление перешли именно тут, под Москвой. Где-то папаша Адольф не додумал…

Внезапно руки стало щипать, сильно, неприятно. Ощущения были похожи на… Да, как будто зимой без перчаток в сильный мороз на улицу вышел. Холодом повеяло и окатило волной с ног до головы. Пытаясь понять, что происходит, я хотел завернуться поплотнее в одеяло, но руки не слушались. Странные ощущения.

– Живой? – голос доносился как будто через вату. Говоривший словно укрылся одеялом и таким странным способом пытался докричаться до меня.

Хотел было ответить, но поймал себя на мысли, что не могу разомкнуть губы, их словно суперклеем обработали. Тело также не слушалось, но чуть кивнуть головой я все же смог.

– Васильев, что тут? – донесся еще один голос.

– Так еще один, товарищ лейтенант, – ответил тот, что спрашивал меня, живой я или нет. – Сколько же их тут? – человек обвел глазами пространство вокруг себя.

Окидываю, наконец, и я взглядом округу, точнее, то место, где очнулся в этот раз, только вот почти ничего не было видно. Все вокруг белое, даже глаза слезиться начали, зацепиться было не за что. Ресницы слипались, замерзая от слез мгновенно, и было очень неприятно.

Неожиданностью было именно то, что в этот раз я попал сюда без содействия деда, то есть его колдовство, о котором я думал, ни при чем. А что же тогда? Неужели и правда я сам все сделал, едва прочитав рассказ ветерана? Тогда плохо это все, я-то думал, что надоест деду меня жизни учить, он и отстанет, а тут вон как.

Так вот почему пальцы холодило, зима здесь. И тут же ко мне пришла боль. Застонав, губы я так и не смог разлепить, хоть и пытался, скрипнул зубами. Что с моим ртом? Я просто боюсь сильно напрячь челюсть, как бы не разорвать губы.

– Надолго ли? – вздохнул человек, и мне показалось, что в этом вздохе было столько сочувствия и жалости, что я захотел увидеть говорившего человека.

Сказано было тяжело, сразу понимаешь, что человек искренне переживает, в мое время такого и не встретишь уже.

– Да, уже восемнадцать нашли, умерли все. У троих даже ран не было, обморожение…

– Конечно, сутки на таком морозе, эх, успели бы раньше… Парни-то все сплошь молодые, красивые. Еще бы, гордость страны, кремлевские курсанты! Как так вышло, что именно тут не было регулярных войск, и мальчишек поставили в строй? Господи, им ведь жить и жить бы еще!

Это они о чем сейчас тут говорят? Кто курсант? Я? Ужасно хотелось осмотреться, но видел вокруг только снег, да и то, словно через пелену. Скорее всего, тот, кто так сожалел о курсантах, немолод, по голосу слышно, да и манера речи похожа.

– Этот еще и ранен, похоже. Вон вокруг красное все…

Это обо мне? Я ничего не видел, кроме снега, голова не опускалась, слишком болела, и, черт, да почему же меня так зажало-то, словно в тисках?

Говорившие бойцы суетились возле меня, явно работая лопатами. Откапывают, что ли?

– О, вон чего вышло…

Я не понимал, о чем говорят солдаты, чувства холода и страха перекрывали все. Казалось, я ощущал все их эмоции, но никак не мог понять, что же со мной. Видел хоть и плохо, но и этого было достаточно, чтобы разглядеть испуганные лица тех, кто занимался сейчас моим спасением. Бледность на лицах, глаза бегают и старательно уходят от моего взгляда, люди реально переживают.

– Твою мать, – грязно выругался один из бойцов, – да, парень, досталось тебе. Как ты еще терпишь-то? – неподдельный страх был написан на лицах моих спасителей.

Да что там такое, что даже солдаты испугались?

И тут меня потащили. Точнее, приподняли за руки и положили на снег. Оказывается, я до этого и так лежал на спине, а вот на ногах у меня лежало что-то тяжелое, но я не чувствовал веса. Страшно подумать, но я вообще не ощущал ног.

Уложили меня на какую-то железку и потащили по снегу, как на санках. Вновь попробовав открыть рот, но понял, что точно разорву губы, если продолжу это занятие, буду ждать. Надеюсь, меня тянут туда, где будет тепло.

Вокруг, что удивительно, было тихо. Я даже подумал на секунду, что не на войну попал, хотя где еще я мог оказаться. Оглядывая, насколько мог, округу, видел, как к нам присоединяются и другие солдаты. Наконец, послышался шум, это был бытовой шум, не грохот, а именно шум от присутствия людей. Вокруг росли деревья, меня дотащили до них и остановились.

– Товарищ фельдшер, примите еще одного, с ногами проблема, да и замерз он сильно…

Я бы поежился, если б мог.

– Зина, ты закончила? – новый голос. – Готовь место.

Двое здоровенных мужиков подняли меня на руки и внесли куда-то. Похоже, палатка. Даже будучи сильно замерзшим, я сразу почуял, что здесь теплее. Точно, вон в углу печка стоит, от нее и тепло. Маленькая надежда, что все наладится, начала просыпаться где-то глубоко внутри.

– Ты меня слышишь? – я моргнул, когда надо мной появилось лицо человека в белом, но грязном халате. – Хорошо. Парень, сейчас немного отогреешься, а то одежду не снять, хоть топором руби, и займемся тобой. Потерпишь?

Как будто у меня выбор был. Я вообще ни хрена не чувствую, тело как не мое, а они спрашивают. Лежу, глазами хлопаю, странно, что веки перестали слипаться, и я вообще могу хлопать глазами. Скосил глаза вниз и увидел, как от моей груди поднимается пар, таю, видимо. А уже через десяток минут, когда я наконец начал отходить от мороза, пришла боль… Губы уже отошли и рот открывался, поэтому я орал так, что уши закладывало даже у меня, не говоря о тех, кто еще был рядом. Казалось, что меня просто пилят пополам ржавой и тупой пилой. Пилят наживую, старательно и буднично, не обращая внимания на мои страдания, а было действительно ужасно. Голос срывался и переходил то в рык, то хрип, боль пришла такая, какой еще не придумали, меня буквально разрывало на части от нее.

– Держите его! – услышал я, а в мои руки вцепились клещи здоровяков, которые меня сюда и принесли.

Крутиться не получалось, держали на совесть, орать я тоже не мог, мне в рот сунули что-то твердое, и зубы сцепились до скрежета. Боль шла снизу, от ног, которых я не чувствовал ранее. Я и сейчас их не чую, только дикую боль.

– Ампутация, Сергей Леонидович? – сквозь мое многозначительное мычание донесся тихий, красивый голосок.

– Да, Людочка, не повезло парнишке…

– Да что там такое??? – выплюнув палку, что и была во рту, воскликнул я.

– У тебя ноги перебиты, обморожение добавило проблем. Если не ампутировать, ты умрешь в течение суток.

– Вы что, охренели? Как я без ног? Как это умру? – заорал я.

Если припомнить, то умирал уже, но как же не хочется проходить вновь через эту боль!

– А как они? – врач мотнул головой куда-то себе за спину. Видно мне никого не было, но я живо представил, что там еще кто-то лежит. – Думаешь, один такой? Терпи, отвоевался, главное, вообще жив, а жить можно и без ног.

– Только и можете, что издеваться! – выкрикнул я и, наконец, потерял сознание.

Это было очень… больно. Больно и обидно, не знаю, что сильнее бесило. Очнувшись, как рассказали позже, аж на третьи сутки, увидел себя без ног. Как вы думаете, какие впечатления посетили мою голову? Я даже орать не мог, ибо уже слова кончились и оставалось тупо выть. Скорее, даже скулить, как побитая шелудивая собака, которую перед смертью выгнали из дома. Что мне делать, как жить, да и, главное, где жить? Даже думать не хотелось, поэтому решил осуществить очень тяжелое в психологическом отношении дело.

Во время одной из перевязок я стащил в процедурной скальпель. Врач отвернулся, я и воспользовался моментом. А ночью, когда все вокруг уже спали, я тупо вскрыл вены. Удивительно, но по сравнению с тем, что мне пришлось пережить, я даже не чувствовал боли. Жизнь просто ушла от меня, и разум потух. Просто я как-то подсознательно понимал, что пока я тут, мне нет пути домой, раз необходимо умереть, значит, нужно действовать.

– О, привет! – услышал я после внезапного пробуждения в привычной палате.

Голос принадлежал молодой девушке, что прибиралась в палате. Полы мыла, если проще. Что было в ее голосе больше, удивления или даже страха, непонятно, но равнодушия там не было уж точно.

– Здравствуйте, – коротко ответил я, привыкая к новым ощущениям целого и, на первый взгляд, здорового тела.

– Сейчас позову доктора. Ты как? – девушка вспомнила, видимо, о своих обязанностях и засуетилась.

– Не знаю, – совершенно правдиво ответил я. – Пока вообще не понимаю, что я и где…

– Ты, говорят, без сознания две недели провел, один раз даже сердце останавливалось, но врач у нас очень хороший, смог тебя вернуть. Радуйся. Я такого ни разу не видела. В истории написано, что у тебя просто сотрясение, а тут такие последствия!

– Я рад, – кивнул я. – Хотя раньше мне казалось, что меня тут хотят убить.

– А, из-за митингов, что ли? Так ты сам тогда палку перегнул, не надо было на деда бросаться. Теперь столько ужесточений ввели для всяких массовых собраний… Хотя мне плевать, я все равно не ходила. Зачем? Смысла нет. Дураку должно быть ясно, что заменой одного человека на другого ничего не добиться. А менять всю систему, мышление людей слишком сложно, люди сами должны перевоспитаться, а это вряд ли осуществимо. По крайней мере, в ближайшее время. Очень уж мы любим везде и всюду видеть проблемы, но не в самих себе…

Удивительно, какие умные мысли у нее в голове.

– Возможно, вы и правы, – равнодушно ответил я.

Как-то я сейчас не был настроен на споры с девушкой, да и по всему видно, что она довольно умна. Редкость в наше время, чтобы человек настолько осознанно и адекватно делал выводы о проблемах общества.

Доктор порадовал. Не своим отношением ко мне, его уже не изменить, а тем, что сообщил о моем состоянии. Было оно удовлетворительным, учитывая то, что без сознания я пробыл больше двух недель. После визита врача, а затем медсестры с лекарствами я вновь остался наедине со своими мыслями.

Вновь никаких ментов, допросов и прочего. Даже поймал себя на мысли, что меня специально так маринуют, чтобы сломать. Что ж, кажется, те, кто это затеял, скоро достигнут своей цели. Тут или дурка, или не проснусь в следующий раз, одно из двух.

– Ну как, дружок, жив-здоров? – немного подзабытый голос деда-ветерана заставил вернуться в реальность.

– Опять вы…

О, я, кажется, сказал ему вы?

– А кто ж еще-то? – ухмыльнулся дед. – И как там?

– Страшно… – не задумываясь, о чем вообще меня спрашивают, ответил я.

– Ты ж не верил. Думал, что война – это так, прогулка? Нет, дружок, война – это страх, кровь, слезы, боль. Война – это смерть, неважно, чья, врага или друга. Смерть одинакова страшна любому человеку. Ты как, одумался?

– Не знаю, – почему-то ответил я.

– О, по крайней мере, правду говорить стал, голова включилась… Уже прогресс. А в чем не убедился? В злодействах врага? В жестокости? В героизме наших людей?

– Я не понимаю, отчего такая жестокость была. Да, враги, но ведь такое было, что даже врагу не пожелаешь! Почему даже сейчас вы, патриоты, с такой злобой относитесь к фашистской Германии?

– Потому что это не мы к ним пришли. Странно, мне казалось, ты бы уже должен был увидеть и понять. Где был в последний раз?

– Кажется, под Москвой…

– Зимой сорок первого? Страшное время. Я тогда призвался и в училище был, но наслышан. Были у нас ребята из тех частей, которые под Москвой оборонялись. Из госпиталей прибывали на переформирование, разное рассказывали, но в одном сходились абсолютно все: было очень тяжело и страшно. Так что, как думаешь, изменился ты?

– А зачем? – из меня вновь полез гонор.

Да, я сказал старику, что было страшно, но это же война! На ней разве может быть по-другому? А он опять за свое… В конце концов, все это было давно. Понятно, что вновь куда-то сейчас закинет, знать бы, как он это делает…

– Ты же сам сказал, что не понимаешь, откуда жестокость. Утверждаешь, что если бы мы не сопротивлялись, то и немцы бы к нам относились по-человечески? Посмотри сам, как они относились к мирным гражданам, не к солдатам Красной Армии, глядишь, и этот вопрос отпадет!

Ставшая уже привычной каша в голове, круговерть мыслей и образов, темнота и крайне неприятное пробуждение…

Грязь. Грязь повсюду, куда ни смотри. Как в замедленной съемке, я вижу, как она растекается повсюду. А еще мерзкий холодный дождь, идущий просто стеной. Каждая капля, падая на мое лицо, казалось, была похожа на пулю, я ведь теперь знаю, что такое пуля!

Лежу лицом вверх, серые, свинцовые тучи висят так низко, что кажется, до них можно дотронуться рукой. Вокруг суета, но пока не хочется думать о том, что происходит вокруг. Почему-то меня интересовало лишь тяжелое небо над головой, никогда особо не обращал на него внимания, а тут прямо засмотрелся и задумался.

Поразмышлять не дали. Удар в бок вывел из безмятежного состояния и заставил закусить губу. Сладковатый привкус крови во рту дал понять, что я чуть не откусил ее, эту самую губу. Скосив глаза в сторону, откуда пришел удар, вижу черные, но очень грязные сапоги. А еще людей, так же, как и я, лежавших в различных позах.

– Вставай, свинья! – сказано было на немецком, но, как и ранее, я понимал говорившего.

Медленно, сначала подтянув под себя ноги и опираясь на руки, пытаюсь подняться. Выходит, но с таким трудом, что с губ срывается стон.

– Вперед!

В полусогнутом положении начинаю движение в указанном направлении, рядом также поднимают и других людей. Слева вообще целая колонна стоит, человек пятьдесят, может, и больше. Нас ведут куда-то по дороге, вокруг замечаю едва начавшую пробиваться траву. Весна, похоже, хоть и довольно холодно еще. Тело болит, меня шатает, чувство голода, жажды и бессилия.

Что еще мне предстоит пережить? Вроде уж столько всего испытал, что больше, чем сам старик видел, а он опять это со мной проделал. О, кажется, пришли. Люди после команды немецких солдат останавливались и замирали.

– Куда это нас? – тихо спросил я у ближайшего ко мне старика.

Совсем старый дедок, лет девяносто, а может, и больше. Худое лицо не полнила даже борода, которой дед зарос по глаза. Вопрос мой был не просто так задан, в этот раз я вроде не военный, да и вокруг все в гражданской одежде.

Что происходит-то? Куда гонят такое количество обычных граждан? На работы? Не похоже. Зачем же тогда издеваться, пинать, бить прикладами, ведь так и убить можно, какой из такого побитого пленного работник? Да и почему нами, вроде как гражданскими, вообще армия занимается, им что, делать больше нечего?

– Как и других, милок. Ты что, разве не знал, что немцы расстреливают всех евреев?

Я что, теперь еще и еврей? Очень интересно. Об этих помню мало, но, кажется, это вообще единственная нация в мире, которая всю жизнь жалуется, что их притесняют, истребляют и прочее. Вроде как после войны они даже умудрились доказать, что против них велся целенаправленный геноцид. Ну, не знаю, не знаю, в жизни всякое слышал, может, немцы и правы, что во всех бедах мира винят евреев? Разве мне об этом судить, кто я? По мне, так они и сами неслабо везде лезут, за что и получают.

– Стоять, построиться! – последовала новая команда от конвоира.

Дождавшись, когда вся толпа остановится и под действием прикладов подровняется, нам внезапно приказали раздеваться. Люди переглядывались, не понимая, что от нас хотят, поэтому фашисты стали кричать и торопить. Я тоже крутил головой не понимая, зачем это представление. Если, как сказал этот дед, который шел рядом, нас хотят расстрелять, зачем раздевать?

В построившейся толпе были и мужчины, и женщины, и даже дети. Последние вообще не понимали, зачем они тут, что от них хотят, и только без перерыва плакали. Рыдали и женщины, снимая с себя грязную и местами порванную одежду. Получив еще раз по ребрам прикладом карабина, я присоединился к процессу.

Раздеться приказали полностью, люди, не только женщины, стесняясь своей наготы и пытаясь хоть как-то прикрыться, продолжили снимать с себя уже нижнее белье. До этого я еще косил глазами, стараясь разглядеть то, что происходит, но сейчас стало так стыдно, что, повесив голову, выбросил все мысли. Выбросил, потому как пришло понимание…

«Что вы делаете?!» – хотелось кричать, но язык был словно чужим и не слушался меня. С минуту мучений я все же заставил себя поднять глаза на ближайшего немца и закричал:

– Что вы делаете? Ведь это же простые люди! Что они вам сделали? Зачем так?

А дальше мне в голову прилетел кулак, удар был не сильным, но нос мне разбили. Я вновь поднял голову и хотел открыть рот, но возле меня уже оказались несколько солдат и, похоже, офицер.

– Вы, еврейские свиньи, вы не должны жить, как и русские, вы рабы, а с рабами можно делать все, что захочешь! – буквально выплюнул мне в лицо офицер. – Вы занимаете пространство, необходимое для подданных Великого рейха, кроме того, жиды не являются людьми по определению, так почему мы должны обходиться с вами как-то иначе?

Нет, не может цивилизованный народ целенаправленно следовать такому курсу, это неправда, просто, видимо, конкретно этому офицеру чем-то насолил какой-нибудь еврей, вот он и обозлился. Я даже думать не хочу, что так делает вся немецкая армия. Это просто невозможно! Как можно истреблять целый народ только за принадлежность к какому-либо этносу? Мы же не в средневековье живем…

И тут стало доходить. Не в средневековье, но это другая эпоха, здесь были именно такие правила, и думать по-другому просто было невозможно.

Двое солдат взяли меня за руки, офицер подтянул перчатки и нанес сильный удар. Глаз почти сразу заплыл, но я уже не думал об этом. За предыдущие мои попадания в прошлое уже успел привыкнуть к побоям, хотя разве к ним можно привыкнуть? Сам себе противоречу. Откуда-то из толпы вдруг закричала женщина:

– Оставьте его, не бейте! Отпустите моего сына…

Мама? Я медленно повернул голову в сторону воплей женщины. Да, кричавшая женщина была сильно похожа на мою родную маму, хотя я и понимал, что это не она. Раздетая, вся в грязи, волосы растрепаны и частично закрывают лицо, она рыдает и падает на колени.

Мне было стыдно смотреть на обнаженную и униженную женщину, тем более так сильно похожую на маму, я пытался отвернуться, не в силах продолжать глядеть в ее сторону, но солдаты не давали возможности отвернуться. Опустив глаза, я просто зажмурился.

– Это твоя мать? Замечательно! – произнес офицер.

Я резко распахнул глаза, предчувствуя нехорошее. Медленным шагом немецкий офицер направился к женщине, на ходу вынимая из кобуры пистолет. Теперь я смотрел, не сводя с него глаз, ожидая развязки. Все я понимал, но внутри теплилась какая-то надежда, что ли…

Офицер остановился, стволом пистолета за подбородок поднял женщине голову, заставляя смотреть ему в лицо, а затем просто ткнул ствол ей в лоб и нажал на курок…

Мои глаза опустились, откинувшуюся голову женщины я не видел, осознавая, что произошло ужасное. Слезы отчаяния катились по щекам, пытаясь унять их, поднял руки, вытирая глаза, но тут услышал команду:

– Огонь!

Грохот выстрелов мгновенно заглушил крики и стоны людей. Противный свист проносившихся рядом пуль сменялся на еще более противный чавкающий и хлюпающий звук от попаданий в тела. Один из таких маленьких, горячих кусочков свинца достался и мне. Странно, что один. Попадание было куда-то в грудь слева, почти под ключицей резануло, ударило, и я начал падать. Я был жив и видел, что падение предстоит долгим. Сзади нас, тех, кто стоял в шеренге, была вырыта яма или ров, не знаю. Глубина была очень большой, не меньше пяти-шести метров, и на дне этого рва уже лежали тела.

Выходит, это был массовый расстрел, о которых тоже все кричали историки-патриоты, обвиняя немцев в бесчеловечности. Да, ведь нацистов обвиняли в геноциде евреев и славян. Значит, я попал сюда именно для того, чтобы своими глазами узреть то, за что русские возненавидели фашистов. Причем не только увидеть, а еще и на себе испытать это.

Я упал лицом вниз, мгновенно ощутил вонь, и рвота нахлынула с невиданной ранее силой. Меня буквально выворачивало наизнанку. Подо мной, да и вокруг лежали трупы людей, некоторые были уже тронуты разложением и вид имели откровенно страшный, как в каком-нибудь фильме о конце света с толпами зомби. Распухшие, синевато-черного цвета руки, ноги, тела сводили с ума. Увидев ребенка примерно лет пяти, растерзанного пулями в решето, я заорал. Крики были повсюду, многих, видимо, только ранило, как и меня. Но то, что произошло дальше, заставило сорвать голос и навсегда умолкнуть. Сверху, откуда падали люди, на нас полилась жидкость. Запах бензина перепутать с чем-либо тяжело, поэтому я просто замер. А когда полетели факелы, закрыл глаза.

Как они кричали… Как я кричал! Господи! Вонь поднялась такая, что, теряя сознание, я не мог заставить себя дышать. Я тоже горел, но уже не испытывал боли от этой процедуры, так как умер. Но запомнил эти ощущения навсегда, вряд ли есть хоть один человек на свете, который может рассказать о своих ощущениях во время смерти от огня…

Орал я и очнувшись в палате. Орал так, что на крик прибежали, наверное, даже те врачи, кто был дома. Мой мозг просто взрывался от пережитых эмоций, картина этой казни, в которой я участвовал в качестве жертвы, стояла перед глазами и не покидала меня.

– Санитара сюда, живо, с ремнями! – донеслось до меня.

А через минуту меня уже вязали за руки и за ноги к спинкам кровати.

– Суки, что вы делаете? Люди вы или кто? – мой крик тонул в шуме голосов взволнованных врачей. Рвался и метался, пытаясь мешать санитарам, я недолго, укол в руку, а чуть позже второй, успокоили меня.

Лекарство не приносило облегчения. Меня, скорее всего, подсадили на какие-то наркотики, с утра до вечера я был в каком-то бреду, ничего не понимал, было очень страшно осознавать себя овощем.

Ночью вернулся дед, я не понимал, что он говорит, лежал и слушал, но в какой-то момент все же сорвался и вновь нагрубил. Я просто не понимал, что вообще говорю и кому.

– Из того, что я видел, вынес только одно: обделались вы на войне знатно, не понятно, как вообще победили! Только зря страдали мирные граждане. Как всегда, армия отступает, а страдают люди! Зачем нужны такие вояки, если враг спокойно уничтожал граждан целыми селами и городами?

– Всяко было, немцы, поступая так, рассчитывали на устрашение, а получилось наоборот, – не стал возмущаться дед. – Героизма становилось все больше. Даже под Москвой… Ты просто не видел этого, а может, не хотел увидеть. А есть и другие места, где наши люди проявили невероятную стойкость для того, чтобы не просто выжить, а победить врага. Досталось всем, поэтому мы, бывшие граждане СССР, и называем эту войну народной и Отечественной! А посмотри-ка сам. Чего я тебе говорить буду?..

– Отстань от меня, старый, пожалуйста! – выдохнул я, и мир привычно померк.

Да уж, я действительно привык к этому страшному действию. Что бы ни сулило мне новое путешествие, оно отвлечет меня от реальности, которой я стал бояться больше, чем этих снов – попаданий в прошлое…

– Так, слушайте меня внимательно. Не паниковать, все получится, до вас многие переправились успешно, получится и у нас. Как подойдем к берегу, быстро покинуть баржу и залечь, рассредоточившись. Все ясно? Наши люди там держатся, нужно срочно им помочь, иначе отбивать вновь будет гораздо сложнее. Ребятки, не трусить, наше дело правое!

Слова были не просто звуком, это реальное предупреждение, ибо пока мы собирались тут, на берегу, реку здорово бомбили. Чуть в стороне находились плавающие ошметки от чего-то деревянного, их прибило волной, и это явно когда-то были кораблем.

Очутился я где-то на берегу широченной реки, лежа, как обычно, в грязи. В этот раз меня никто не пинал, не орал и даже не ругал. Мужик один, с треугольниками в петлицах, отметил только, что не мешало бы мне привести себя в порядок, но и он махнул рукой, когда приказали строиться. Хоть и косил взглядом недовольно, но более ничего не сказал.

Рукавом утер лицо, потому что и оно было грязным, также ладонями прошелся по форме, надеясь сделать ее хоть немного почище. Весь берег передо мной и другими солдатами был изрыт и искорежен, воронки, окопы, опять воронки, сгоревшие сараи и техника. Народу много, суета стоит, аж жутко, земля представляет собой глиняное месиво. В небе был слышен вой, глянул мельком, подняв глаза, и уставился на пролетающие самолеты. Изредка сзади, откуда-то из спин находящихся на берегу солдат, доносится мощный грохот, стреляют, видимо. Причем из чего-то очень серьезного. А прямо перед нами, готовящимися к погрузке на баржу, простиралась огромная водная преграда. Множество всяких кораблей и катеров, разрывы бомб и поднимающиеся на многие метры к небу фонтаны воды. Кажется, река просто кипит, нет ни сантиметра спокойной воды, все бурлит, пузырится, пенится, в разные стороны летят тучи брызг. Впереди, за этой самой водой, виднеются какие-то дома. Развалины, горящие развалины это, а не дома. Справа от крайних домов, тех, что попадают в поле зрения, горит просто берег и, кажется, даже вода. Что-то все это мне напоминает…

– Вперед, быстрее, быстрее! Промедление – это наши жизни! Там гибнут наши товарищи, вперед, ребята!

Призыв был подхвачен не словами, а делом. Толпа, но, блин, организованная толпа устремилась к воде, туда, где в нескольких метрах от берега стояло какое-то корыто. Залезали прямо из воды, тут были скинуты с борта какие-то мостки, но все вымокли, кто по пояс, а кто и целиком искупался. Почему-то никто вообще не обратил на это внимание, дружно лезли на борт и устраивались кто куда.

«Это на нем, что ли, нас туда повезут?» – мысль как пришла, так и ушла, ибо меня подтолкнули, и я, как и все, вошел в воду, а затем, достигнув баржи, залез на палубу. Здесь вовсю бурлила людская масса, трудно было удержаться, чтобы никого не толкнуть или не задеть. Люди присаживались, занимая все пространство на палубе этой лоханки. Судно было старым и выглядело ненадежным, надеюсь, что это впечатление обманчиво.

Баржа отчалила, едва командир выкрикнул, что погрузились все. Приказали пригнуть головы и не высовываться. Под ногами все дребезжало, вибрация отдавала мелкой дрожью в ноги и проходила через все тело. Старая посудина еле шевелилась, разворачиваясь носом к тому берегу, на это ушло минут десять, если не больше. Затем частота вибраций ускорилась, капитан посудины дал газу, баржа, выплюнув в серое небо тучу черного дыма, начала набирать скорость, если это можно так назвать.

Расслабленность и спокойствие ушли где-то на середине реки, пришло, наконец, осознание чего-то страшного, опять, как и в предыдущие заходы в прошлое. Только на этот раз меня засунули во что-то масштабное. Это тебе не окопчик с десятком солдат, не барак с пленными. Тут какое-то действительно важное событие происходит. Уж больно тут всего много, и артиллерия, слышу, долбит, и танки землю пашут, воздух режут летчики, и даже корабли есть, о как! Привыкшему к тому, что наша армия находится только в плену, мне было интересно и любопытно.

– Летят, летят! – заорал кто-то, и я тоже поднял голову.

Справа, прямо над рекой, на нас летели два самолета. Где-то рядом что-то загрохотало, а к самолетам потянулись быстрые строчки ярких огней.

– Зенитчики, вашу мать, бейте точнее!

Ага, стало быть, летят немцы. Хотя туплю, кто ж еще может тут лететь в надежде потопить нашу баржу. Не могу оторваться, наблюдая за этой картиной. Приближающийся самолет притягивал мой взгляд и не отпускал. Немного не долетев, самолет резко взял вверх, а от него отделился какой-то предмет. Проводил взглядом темное пятно, которое плюхнулось в воду метрах в тридцати от баржи. В ноги ударило сильнее, палуба наклонилась сначала в одну, а затем в другую сторону, а из воды появился такой фонтан, что я машинально вжал голову в плечи. Я стоял у борта и видел все отчетливо. Окатило меня с головы до ног, насквозь промок. Да и не я один, кажется, сухих тут и так не было, а теперь вообще все как будто искупались. Странно, но особого страха не было, я словно кино смотрел, правда, больно уж реальное.

А самолету, кажется, досталось, да и командир подтвердил мои догадки. От бомбардировщика потянулась черная струйка дыма, летчик явно уводил машину в безопасную зону.

Второй самолет не успел повторить атаку своего коллеги, так как в небе внезапно появилось еще три самолета.

– Наши! Теперь точно дойдем! – раздались возгласы радости. Люди были просто счастливы, увидев в небе советские самолеты.

А вот немцы начали уходить. Второй все же сбросил свой груз, только далеко в стороне, и уходил вслед за первым в сторону города.

– Нормально все, ребятки, наши отогнали этих гадов, теперь будет легче.

Слова говорившего командира казались высокопарными и наигранными, но люди считали по-другому. Солдаты улыбались, начали даже шутить о чем-то, один я крутил головой, стараясь рассмотреть все вокруг.

Реку штормило, волна била прилично, а наше корыто сотрясалось всем корпусом, передавая нам часть этих колебаний. Если бы не летчики, нам бы данный круиз запомнился надолго.

С берега, где стоял город, велся огонь, ребята говорили, что пулеметы работают, но не только они. Фонтаны, встающие то с одной стороны, то с другой, говорили и о более серьезных стволах. Рулевой на нашем корыте был еще тем виртуозом. Никогда такого не испытывал. Как только вставал фонтан разрыва в воде, нас всех валило в сторону, корабль довольно резко кренился и менял курс. Даже мне было понятно, что таким образом прицел сбивали. Надо отдать должное, успешно сбивали, так как мы все же доплюхали.

Баржа остановилась, и нам приказали покинуть судно, прыгая прямо в воду. Хорошо, что было здесь уже мелко, а то я и плавать-то не умею. Да и как плавать в такой сбруе? На мне тяжелая шинель, чуть не до пяток, винтовка эта дурацкая с меня ростом, да плюс еще много всякой другой ерунды на мне висит, которую хочется скорее сбросить.