Текст книги "Пророк, или Загадка гибели поэта Михаила Лермонтова"

Лермонтов, подходя к группе гостей:

– У меня весь день такое чувство, будто я попал в железное кольцо, оно все время сжимается и вот-вот меня раздавит.

– Забудьте эти нервические мысли. Когда вы вернетесь с Кавказа… – пытался отвлечь Лермонтова Тургенев.

– Я не вернусь. В этом-то я единственно уверен, – перебил его Михаил Лермонтов.

– Не надо, Лермонтов. Этак вы заставите всех нас разрыдаться, – промолвила Мусина-Пушкина с каким-то нервным смехом.

– Я хочу, Мишель, чтобы вы увезли из Петербурга светлую память, – сказала Софья Карамзина.

Она садится к роялю, играет, а потом напевает:

 
Кубок янтарный полон давно,
Пеной угарной блещет вино…
 

– Я прикажу подать вина. Сегодня у нас особенный вечер, – выходя из зала, сказала Екатерина Карамзина.

Софья внезапно обрывает игру и встает.

– Вы весь вечер молчите, Мишель. Прочтите нам что-нибудь новое, – обратилась она к Лермонтову.

– Новое? Извольте!

Облокотившись на стол и не меняя позы, он начал читать просто и тихо, глядя на Мусину-Пушкину.

 
Не смейся над моей пророческой тоскою.
Я знал, удар судьбы меня не обойдет.
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдет.
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти, – настанет час кровавый,
И я паду, и хитрая вражда
С улыбкой очернит мой недоцветший гений,
И я погибну без следа
Своих надежд, своих мучений.
Но я без страха жду довременный конец.
Давно пора мне мир увидеть новый…
Пускай толпа растопчет мой венец:
Венец певца, венец терновый…
Пускай! Я им не дорожил…
 

Все слушают потрясенные. В конце чтения Лермонтов отворачивается и замолкает. Когда он читал, вошла Екатерина Карамзина и остановилась у стены. Лакей с бокалами на подносе тоже замирает, и только изредка слышен звон хрусталя.

– Какая мрачная сила! Превосходно! – прошептал Вяземский.

– Должно быть, тяжело носить в груди такое пламя, – вслед за ним проговорил Тургенев.

– Мишель, неужто вы не могли прочесть что-нибудь светлое? – со слезой в голосе сказала Софья Карамзина.

– Этого не должно быть, Лермонтов! Вы поклялись беречь себя. Нет, нет. Я не хочу даже думать об этом, – почти воплем прозвучал голос Эмилии.

Вяземский берет бокал, чокается с Лермонтовым:

– Выпьем за неизбежную победу счастливых дней над минутами душевной усталости.

– Возвращайтесь невредимым, мсье Лермонтов, – тихо промолвила Пушкина, прикасаясь губами к вину.

Появился в дверях слуга:

– За вами приехал господин Шан-Гирей, сударь.

– Ну вот… Как быстро, однако, пролетело время. Я ничего не успел сказать. Это приехал Аким. Мы условились, что он отвезет меня на станцию.

– Погодите, Михаил Юрьевич. Мы простимся по нашему старому семейному обычаю, – сказала Екатерина Карамзина. – Человек, принеси из прихожей шинель, фуражку и саблю Михаила Юрьевича. Михаил Юрьевич, вы пристегните саблю, наденьте шинель, и после этого мы простимся.

– Чудесно, – согласился Лермонтов.

Слуга принес шинель, саблю и фуражку, помог Лермонтову надеть шинель.

– Мы сядем, помолчим, а потом все, кроме Михаила Юрьевича, уйдут в соседнюю комнату и будут по очереди входить, прощаться с ним, выходить в прихожую и там дожидаться, когда окончится прощанье.

– Какой удивительный обычай! – удивленно сказала Наталья Пушкина.

– Его придумал еще мой дед. Он говорил, что каждый из близких людей должен побыть хотя мгновение наедине с тем, кто уезжает в далекую дорогу, – объяснила Екатерина Карамзина.

– Превосходный обычай! Я непременно введу его в своем беспорядочном семействе, – пообещал себе Вяземский.

– Но это слишком торжественно. Это похоже на исповедь, – смеясь, сказал Лермонтов.

– Садитесь! – сказала Софья Карамзина.

Все сели. Молчание. Мусина-Пушкина сидела, низко опустив голову. Слышно, как за окнами лошади нетерпеливо звенят бубенцами.

– А теперь – пойдемте, – приказала Екатерина Карамзина.

Все, смеясь, ушли. Лермонтов остался на мгновение один.

Вошла Екатерина Карамзина.

– Ну вот, Мишель. Прощайте. О бабушке не беспокойтесь – мы будем навещать ее и оберегать от огорчений.

– Я вам благодарен бесконечно.

Он целует руку Екатерине Карамзиной.

Карамзина выходит. Входит Тургенев. Он молча целуется с Лермонтовым и идет к двери. В дверях на минуту останавливается:

– Если вы действительно любите всех, кто связан с Пушкиным, как я имел нескромность подслушать, то любите себя и не рискуйте понапрасну.

Входит Софья Карамзина.

– Будьте покойны, Мишель… Она войдет последней.

Лермонтов целует ей руку:

– Вы совершенно тронули меня.

Софья целует Лермонтова в лоб и выходит.

Входит Вяземский.

Вяземский крепко целует Лермонтова.

– Ей-богу, этот обычай прелестен! Я заставлю всех моих семейных каждый раз провожать меня таким вот манером. И напоследок пропишу каждому такую ижицу! – Смеется. – Ну, дай бог час, как говорят ямщики. Вспоминайте. А мы вас будем ждать.

Вяземский уходит. Входит Пушкина.

– Ну что ж, исполним этот странный обычай и попрощаемся.

Подает Лермонтову руку.

– Я так рассеянна, я хотела подарить вам маленький нагрудный крестик, но забыла его дома. Такая досада!

– Достаточно вашего желания, сударыня. Прощайте!

Целует ей руку.

Пушкина уходит. Лермонтов подошел к дверям. В них появляется Мусина-Пушкина. Она кладет Лермонтову руки на плечи. Судорожно гладит его шинель, потом подымает глаза, полные слез, притягивает к себе голову Лермонтова и целует его в глаза.

Мусина-Пушкина прячет голову на груди у Лермонтова и говорит шепотом:

– Как это страшно, Лермонтов. Но я не променяю эту любовь ни на что в мире.

Лермонтов поднимает ее заплаканное лицо, одно мгновение смотрит на Мусину-Пушкину, потом целует ее глаза, лоб, губы.

Она крестит Лермонтова.

– Теперь идите! – прошептала она.

Лермонтов быстро выходит. В прихожей слышен гул голосов, прощальные возгласы. Мусина-Пушкина делает движение к дверям прихожей, но опускается на кресло и сидит, закрыв лицо руками.

Звон бубенцов. Мусина-Пушкина вскакивает, подходит к окну и плачет, глядя на улицу. Вошла Софья Карамзина. Она обняла Мусину-Пушкину за плечи и увела ее в соседнюю комнату.

– Сейчас сюда войдут… Пойдемте ко мне, – сказала ей Софья…

Утром, едва развиднелось, двоюродный брат Лермонтова, Аким Шан-Гирей, проводил Михаила Юрьевича до почтамта, от которого закладывались кареты в Москву. Вместе с Лермонтовым ехал и его слуга – крестьянин из Тархан. Карету подали, вещи загрузили, подорожную отметили. Вся поклажа состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит недописанными стихами, заметками в прозе, планами будущих романов… Лермонтов надеялся, что ему удастся найти время серьезно потрудиться в перерывах между экспедициями, а может, чем черт не шутит, бабушка добьется в Петербурге ему отставки. Дай-то бог!..

Пока закладывали лошадей, Лермонтов давал Акиму различные поручения к Жуковскому, Краевскому, Соллогубу… Но тот, расстроенный отъездом друга, ничего не слышал. Когда Лермонтов сел в карету, Аким немного опомнился, и почти уже вослед карете сказал ему:

– Извини, Мишель, я ничего не понял, что ты говорил. Если что нужно будет, напиши, я все исполню.

– Какой ты еще дитя, – ответил Михаил Юрьевич. – Ничего, все перемелется – мука будет. Прощай, поцелуй ручку у бабушки и будь здоров…

И вот уже позади застава. Начинается настоящая Россия с ее непролазной грязью, разбитыми по весне дорогами, печальными селами и деревнями с покосившимися избенками… Лермонтов, устроившись поудобней в уголке кареты, закрыл глаза и скоро уснул под звон колокольчиков и заунывную песнь ямщика.

А вслед ему и втайне от него на Кавказ полетело предписание Николая I: «…дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку». Царь желал, чтобы опальный поэт был постоянно под угрозой чеченских пуль, которые могли освободить, успокоить его головную боль от очередного, после гибели Пушкина, возбудителя спокойствия. А если останется жив, то пусть торчит подальше от столицы.

На одной из станций, пока меняли лошадей, Лермонтов вышел с коляски, чтобы немного размять затекшие ноги. День угасал; лиловые облака, протягиваясь по западу, едва пропускали красные лучи. В храме, стоявшем на площади, звонили к вечерне. У ворот храма несколько нищих и увечных ожидали милости богомольцев; они спорили, бранились, делили медные деньги.

«Это люди, отвергнутые природой и обществом. Только в этом случае общество согласно бывает с природой. Эти люди, погибшие от недостатка или излишества надежд, олицетворенные упреки провидению; создания, лишенные права требовать сожаления, потому что они не имели ни одной добродетели, и не имеющие ни одной добродетели, потому что никогда не встречали сожаления. Их одежды – изображения их душ: черные, изорванные…» – грустно подумал Лермонтов, наблюдая происходящее у ворот храма.

– Христа ради, барин… Христа ради копеечку! – раздался слабый голос, и кто-то коснулся рукава его одежды.

Перед ним стоял нищий с протянутой рукой, наверное, слепой, тощее тело которого едва прикрывала ветхая и грязная одежда.

Лермонтов достал монету и положил ее в руку старца.

– Спасибо, тебе, добрый человек. Бог тебе воздаст. Ты добрый… А ведь мне уже не единожды вместо хлеба в руку клали камень… Бог их простит… – с покорностью в голосе произнес нищий.

Лермонтов в глубокой задумчивости вернулся к карете. Коней уже заменили. Он сел в карету, и она двинулась дальше. Михаил Юрьевич сидел, и в уме его звучали слова нищего: «А ведь мне уже не единожды в руку клали камень…» В голове мысли стали складываться в стихотворение:

 
У врат обители святой
Стоял просящий подаянья
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья.
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку…
 

Он вспомнил это стихотворение, написанное более десяти лет назад. Тогда тоже была церковь, и они ехали с бабушкой и детьми соседей в деревню на лето. Тогда тоже были нищие… Ах, как далеко то, почти детское, время, когда он со всем жаром юного сердца отдался чувству любви к красивой девочке Кате Сушковой. Юная кокетка отвергла его признания, но осталось это стихотворение, которое заканчивалось словами:

 
Так я молил твоей любви
С слезами горькими, с тоскою;
Так чувства лучшие мои
Обмануты навек тобою!
 

Лермонтов грустно улыбнулся…

Глава вторая
Москва

Только через трое суток, 17 апреля 1841 года, в 7 часов пополудни, он приехал в Москву.

В Москве он остановился у Д.Г. Розена, своего однополчанина по Лейб-гвардейскому Гусарскому полку, в доме Костеровского в Староконюшенном переулке. Встреча друзей, обмен новостями Петербурга и Москвы, несмотря на утомительное путешествие Михаила Юрьевича, затянулись далеко за полночь…

В Москве Лермонтов встретился с друзьями и знакомыми. В первые дни он навестил Н.Н. Анненкова и его супругу Веру Ивановну, с которой Михаил Юрьевич был знаком ранее и посвятил ей стихи.

19 апреля он спешит написать письмо бабушке, чтобы ее успокоить:

«Милая бабушка! Жду с нетерпением письма от вас с каким-нибудь известием: я в Москве пробуду несколько дней, остановился у Дмитрия Григорьевича Розена; Алексей Аркадьич Столыпин здесь еще; и едет послезавтра. Я здесь принят был обществом по обыкновению очень хорошо – и мне довольно весело; был вчера у Николая Николаевича Анненкова и завтра у него обедаю; он был со мною очень любезен; – вот все, что я могу вам сказать про мою здешнюю жизнь; еще прибавлю, что я от здешнего воздуха потолстел в два дни; решительно Петербург мне вреден; может быть, также я поздоровел оттого, что всю дорогу пил горькую воду, которая мне всегда очень полезна. Скажите, пожалуйста, от меня Екиму Шангирею, что я ему напишу перед отъездом отсюда и кое-что пришлю.

Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и уверены, что бог вас вознаградит за все печали. Целую ваши ручки, прошу вашего благословения и остаюсь, покорный внук М. Лермонтов».

На следующий день к Розенам зашел Ю.Ф. Самарин – публицист, философ, славянофил, с которым Михаил Юрьевич познакомился еще три года назад. Они с первой встречи прониклись взаимной симпатией. На этот раз Самарин заметил перемены в характере поэта. Его в высшей степени артистическая натура подавлялась тяжелым, проницательным взглядом, какой-то индифферентностью в восприятии собеседника, которая часто сменялась простотой обращения и детской откровенностью.

Воспоминания о Кавказе оживили их беседу. Лермонтов рассказывал о стычках с горцами, в которых он участвовал, особенно о той, в которой был ранен его друг Трубецкой. Голос его вдруг задрожал, и он готов был прослезиться…

После некоторой паузы беседа продолжилась. Самарин начал говорить о положении в обществе, о страдании людей…

– Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное количество страдает, не сознавая этого… Но горе будет, когда они это осознают, – медленно произнес Лермонтов. – Я много думал об этом, будучи еще юношей, – продолжил он после короткой паузы, – мои размышления отразились в стихотворении:

 
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь – и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
 

– Какое мощное и мрачное предсказание, Михаил Юрьевич. В нем чувствуется нечеловеческая сила и мощь прозрения. Неужто такое может быть у нас в России? – каким-то изменившимся голосом проговорил Самарин.

– Европа нам показала, что такое вполне может быть. Но русский народ терпелив… А примеры ведь есть и у нас. Вспомните, Юрий Федорович, пугачевщину… декабрь 1825 года… А знаешь, Самарин, я многое задумал. Хочу издавать свой большой журнал. Это будет журнал, наполненный настоящей литературой, наполненный самой жизнью… Сегодня его так не хватает для нашего сонного общества…

Они еще долго говорили, в том числе и о литературных новостях, об ожидаемом втором издании «Героя нашего времени», о невероятном успехе у читателей Москвы вышедшей недавно книги стихов Лермонтова. Прощаясь, Михаил Юрьевич попросил Самарина передать в журнал «Москвитянин» свое стихотворение «Спор».

 
Как-то раз перед толпою
Соплеменных гор
У Казбека с Шат-горою
Был великий спор.
«Берегись! – сказал Казбеку
Седовласый Шат, —
Покорился человеку
Ты недаром, брат!
Он настроит дымных келий
По уступам гор;
В глубине твоих ущелий
Загремит топор;
И железная лопата
В каменную грудь,
Добывая медь и злато,
Врежет страшный путь…»
 

Это стихотворение было особым в его творчестве, открывало в нем новое направление. Оно отличалось многоплановостью общественно-исторических и философских исканий Лермонтова, поднимало обширный круг вопросов: предназначения России, отношений Востока и Запада, цивилизации и природы. Россия предстает в нем живой, активной силой, противодействующей «дряхлому» Востоку, погруженному в многовековой сон.

Они договорились встретиться у Самарина вечером.

– Михаил Юрьевич, вечером у меня обещалась быть Катерина Потапова, будут Голицын, Зубов…

– Ты меня уже соблазнил Потаповой, говорят, она скоро выходит замуж… Почему-то все хорошенькие женщины становятся чьими-то женами.

Самарин рассмеялся.

– Не переживай, Михаил Юрьевич, у тебя еще все впереди.

– Ты меня успокоил, обязательно вечером буду у тебя…

Но Михаил Юрьевич в тот вечер не пошел к Самарину. Он послал слугу предупредить Самарина, что обстоятельства не позволяют быть у него.

Лермонтову стало известно, что в Москве находится княгиня Мария Щербатова, женщина, которую он боготворил и которая отвечала ему взаимностью. Защищая ее честь, он дрался на дуэли с де Барантом, сыном французского посланника. За эту дуэль царь и сослал его на Кавказ.

«Я должен ее увидеть!» С этой мыслью он подошел к дому, где остановилась Щербатова. Войдя в дом, он попросил доложить о себе, и сразу же услышал ее голос:

– Проси!

– Пожалуйте! – сказал слуга.

Лермонтов почти вбежал в комнату. Щербатова стояла у стола, и глаза ее наполнялись слезами…

– Миша! – вырвался ее радостный почти крик.

– Машенька, как я рад, – горячо ответил Лермонтов, обнимая ее за плечи и целуя ее руки, глаза и губы. – Как я счастлив вновь видеть тебя! Я искал тебя в Петербурге, а нашел в Москве… Я все знаю, все твои несчастья и горечи, которые свалились на эти прекрасные плечи… Мне в Петербурге все рассказали, … и о твоих хлопотах по разделу имущества… Я тебя очень люблю, и никогда не переставал любить. И даже в самые трудные и опасные минуты на Кавказе я думал о тебе, я видел твои вот эти синие глаза, я мысленно обнимал тебя…

– И я, поверь, Мишель, безумно рада прижаться вновь к твоей груди и слышать, как бьется твое сердце. Все это время без тебя меня преследуют одни несчастья… Смерть моего сына, малютки… Это был наш сын, Мишель…

Щербатова закрыла лицо руками. Лермонтов помог ей сесть в кресло.

– Маша, что ты говоришь, это правда? Почему ты мне раньше об этом ничего не говорила?.. Боже мой, какая несправедливость!.. Я разделяю твое горе, но оно не должно омрачить радости нашей встречи… Улыбнись, я рядом, я люблю тебя, как и прежде…

– Миша, родной мой мальчик, я счастлива слышать эти слова. Они для меня как чарующая музыка… Видишь, я уже улыбаюсь… – почти шепотом сказала Щербатова, утирая слезы.

– Помнишь, Маша, ты просила меня молиться за тебя? Я исполнил твое желание. Я даже придумал эту молитву. Хочешь, я тебе ее прочитаю?

– Конечно, родной…

Лермонтов, став перед ней на колени, стал читать:

 
В минуту жизни трудную,
Теснится ль в сердце грусть,
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
 

Щербатова поцеловала его в голову и тоже стала перед ним на колени.

– Мишенька, я преклоняюсь перед твоим талантом, – сказала она, заглядывая ему в глаза. – Я тебе безмерно благодарна за твои чувства ко мне. Мне они очень дороги, дороги моей одинокой душе…

Они проговорили весь вечер. Было уже поздно.

– Миша, ты сегодня останешься у меня? – робко спросила Щербатова.

– Если позволишь… Ты же знаешь, быть рядом с тобой для меня огромное счастье…

Утром они пили чай, молчали и с грустью смотрели друг на друга.

– Тебе когда ехать? – спросила Щербатова.

– Еще один день в Москве. Сегодня я провожу на Кавказ Столыпина, вечером надо быть у Погодина… Потом уеду вслед за Монго… Надо уходить, Машенька. Спасибо тебе за все! Будем прощаться… Бог знает, свидимся ли когда еще… У меня плохие предчувствия… – грустно промолвил Лермонтов.

– Бог даст, все будет хорошо, и мы с тобой встретимся, друг мой…

Слезы снова появились на ресницах Щербатовой.

– Мне тоже предстоит поездка через несколько дней на Украину, – продолжила она, – может быть, я там многое забуду, развеюсь… Буду вспоминать нашу встречу…

Они обнялись, поцеловали друг другу глаза и губы. Лермонтов долгим взором заглянул в ее глаза, поцеловал руку, поклонился и ушел…

22 апреля Лермонтов провожал на почтовой станции Монго, который также направлялся на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк.

– Дорогой Монго, удачной тебе дороги. Приедешь в Тулу, не торопись, подожди меня, я тебя догоню, и поедем вместе. Вместе будет веселей.

– Ты только не задерживайся здесь. Конечно же, я тебя подожду, – сказал Столыпин, обнимая Лермонтова.

– Нет, Монго, долго я здесь не задержусь. Сегодня на вечер меня пригласил Погодин, и я ему дал согласие. Он пообещал познакомить меня с Гоголем. А завтра отправлюсь вслед за тобой.

Друзья на прощанье обнялись…

На вечере у Погодина Лермонтов молчал, сидел грустный, погрузившись в свои мысли. Гости пытались расшевелить его, вызвать на разговор, но он отделывался лишь короткими фразами.

– Михаил Юрьевич, – обратился к нему хозяин дома, – мы все ждем от тебя, что ты нас обрадуешь чем-нибудь новеньким.

Лермонтов, словно сбросив с себя груз мыслей, неожиданно ответил:

– Извольте, совсем свежее, – и начал читать:

 
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же изгнанники,
С милого севера в сторону южную.
Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?
Нет, вам наскучили нивы бесплодные…
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
 

Эти стихи он сочинил прямо здесь, только что.

Все были ими очарованы, все поздравляли его. Лермонтов кланялся, с лица его не сходила грустная улыбка…

Он давно и сам уже был вечным странником, а теперь еще и изгнанником. Государь император, изгоняя провинившегося офицера на Кавказ, не удержал издевки в письме императрице: «Счастливый путь, господин Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову…»

Здесь же он впервые встретился с Гоголем. Гости сидели в саду. Пыль, золотясь от вечерней зари, оседала на деревьях.

Гоголь, подойдя и прищурив глаза, долго смотрел на Лермонтова – чуть сутуловатого офицера – и лениво сказал, что стихи его прекрасны, но Лермонтов, очевидно, не знает русского народа, так как привык вращаться в свете. «Попейте кваску с мужиками, поспите в курной избе рядом с телятами, поломайте поясницу на косьбе – тогда, пожалуй, вы сможете – и тогда ваши стихи будут еще лучше».

Лермонтов вежливо промолчал. Это Гоголю не понравилось.

Лермонтов был удивлен разговорами Гоголя, его брюзгливым голосом. За ужином Гоголь долго выбирал, помахивая в воздухе вилкой, в какой соленый груздь эту вилку вонзить.

Одно было ясно Лермонтову – Гоголь им пренебрегал. «Способный, конечно, юноша. Написал превосходные стихи на смерть Александра Сергеевича, и сегодня отличился. Но мало ли кому удаются хорошие стихи! Писательство – это богослужение, тяжкая схима. А офицер этот никак не похож на схимника».

В ответ Гоголю Лермонтов, выждав время, прочел отрывок из «Мцыри».

 
Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел, благодарю.
Все лучше перед кем-нибудь
Словами облегчить мне грудь;
Но людям я не делал зла,
И потому мои дела
Немного пользы вам узнать, —
А душу можно ль рассказать?
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну – но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю…
 

– Еще что-нибудь, – приказал Гоголь.

Тогда Лермонтов прочел посвящение Марии Щербатовой:

 
На светские цепи,
На блеск утомительный бала
Цветущие степи
Украйны она променяла…
 

Гоголь слушал, сморщив лицо, ковырял носком сапога песок у себя под ногами, потом сказал с недоумением:

– Так вот вы, оказывается, какой! Пойдемте!

Они ушли в темную аллею. Никто не пошел вслед за ними. Гости сидели в креслах на террасе. Обгорали на свечах зеленые прозрачные мошки. На бульваре лихо позванивала карусель.

В аллее Гоголь остановился и повторил:

 
Как ночи Украйны,
В мерцании звезд незакатных,
Исполнены тайны
Слова ее уст ароматных…
 

Он схватил Лермонтова за руку и зашептал:

– «Ночи Украйны, в мерцании звезд незакатных…» Боже мой, какая прелесть! Заклинаю вас: берегите свою юность.

Гоголь сел на скамью, вынул из кармана клетчатый платок и прижал его к лицу. Лермонтов молчал. Гоголь слабо махнул ему рукой, и Лермонтов, стараясь не шуметь, ушел в глубину сада. Ему не хотелось возвращаться к гостям, он легко перелез через ограду и вернулся в дом Розена, который находился рядом. Надо было собираться в дальнюю дорогу.

Прощай, Москва! Лермонтов занял место в карете, и кони понесли его снова по дорогам России. Поручик Тенгинского пехотного полка Лермонтов ехал на Кавказ, в ссылку, которая была сродни путешествию с билетом в одну сторону. За окном кареты снова потянулись грязные дороги, нищие, печальные деревни, люди с изможденными, хмурыми лицами… Грустные мысли Лермонтова скоро оформились в стихотворные строки:

 
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ.
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.