Текст книги "Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко"

– Добро пожаловать! – с кривой улыбкой ответил Ширяев. Ему и льстило знакомство с еще одним художником, и не очень нравился его интерес к Тарасу.

Сошенко поднял голову и неожиданно увидел высоко под потолком Тараса. Там Тарас вырисовывал какой-то узор, полностью погрузившись в работу.

– Ничего, вода камень точит! – улыбнулся Сошенко. – А я не отступлюсь. Надо его рисунки показать Великому Карлу и рассказать о нем Жуковскому. Это твоя обязанность, Иван, – сказал он сам себе, поддержав себя в этом решении…

– Браво! Браво!

– Брависсимо!

Весь театр словно сошел с ума. Особенно молодежь. Особенно верхние ярусы и раек. Там уже публика не сдерживала себя так, как пышно одетые пани, которые сидели в партере и ложах бельэтажа.

От действия к действию это всеобщее увлечение новой оперой все возрастало. Последнее время господствовала мода на итальянскую музыку. Петербург заболел настоящей италоманией. А тут со сцены звучали родные российские напевы. Все актеры – и солисты, и хористы – не только пели, а играли, как никогда.

В ложе, что с большими трудностями сумел достать удачливый в таком деле Аполлон Мокрицкий, собрались молодые художники со своим любимым Карлом Великим во главе.

– Я же говорил, что надо обязательно пойти! – голосом победителя говорил Аполлон.

– Вы правы, Аполлон Бельведерский, – засмеялся Карл Павлович. – Я в самом деле был убежден, что Глинка способен только на романсы, и я очень рад за него, за его успех.

– Смотрите, смотрите, Карл Павлович, Пушкин! – чуть ли не схватился со своего места Аполлон.

– Где он? Вот кого люблю и уважаю всем сердцем!

– В партере, в одиннадцатом ряду, возле прохода, в кресле! Видите, как аплодирует!

– Между прочим, Карл Павлович, – вставил Сошенко, – хотя я в таком же восторге от этой чудесной музыки и всего спектакля, хочу обратить ваше внимание на новые плафоны. Почти все рисунки сделал мой протеже Тарас под руководством архитектора театра Кавоса. Именно тот Тарас, рисунки которого я вам показывал.

Лицо Брюллова мгновенно сменилось с беззаботно веселого на серьезное и внимательное.

– Я думал о нем все время, – сказал он. – Его нельзя бросать на произвол. Это талант. Его рисунок «Эдип в Афинах», который вы приносили, меня просто удивил. Не часто случается, чтоб молодой художник мог так сосредоточиться, быть таким простым и лаконичным в решении композиции, ему надо рисовать и рисовать.

– Но я говорил вам, Карл Павлович, – ответил грустно Сошенко, – все разбивается перед ужасной действительностью – он крепостной, хотя с таким не крепостным лицом, как вы сказали, когда увидели его у меня.

– Он должен быть свободным! – вспыхнул Карл Великий. – Я сам возьмусь за это дело. Буду говорить с его паном. Неужели он не поймет, что этот парень – талант, талант, каких мало. Вы, Сошенко, разузнайте о его хозяине, а пока вы и Мокрицкий, и Петровский, и Михайлов – все помогайте этому парню, учите его.

– Конечно! Сошенко уже познакомил его с нами, – радуясь порыву любимого учителя, радостно проговорил Мокрицкий. – Если бы вы знали, какая это интересная, искренняя натура!

Брюллов улыбнулся, и Мокрицкий понял, что Брюллову достаточно было увидеть рисунок парня, чтобы увидеть намного больше, чем все другие.

– Вы после театра домой, друзья? – спросил Карл Павлович. – Я еду на ужин к Виельгорскому. Там я поговорю о вашем Тарасе и с графом Михаилом и с Жуковским…

– Какой я счастливый, что сам Великий Карл заинтересовался Тарасом, – сказал Сошенко другу. – Теперь, хотя и не вижу реальных путей, я гораздо спокойнее за его судьбу.

С этого момента Сошенко чувствовал на себе еще большую ответственность.

Подряд выполнен, открытие театра состоялось. Тарас был свободнее. Сошенко воспользовался полуприглашением Ширяева и уже несколько раз заходил к нему и забирал Тараса.

Какое это было счастье!!

– Пойдем сегодня в Эрмитаж! – сказал Сошенко. – Я покажу тебе Веласкеса. Потом пойдем в Академию, там ты увидишь «Последний день Помпеи».

В следующий раз он сказал:

– Пойдем сегодня к нашему Великому Карлу, там и Аполлон будет, и еще товарищи.

– Разве это можно? Нет. Я ни за что не пойду, – испугавшись, промолвил Тарас.

– Ну, что ты! Он сам сказал, чтобы я привел тебя. Ведь он хвалил твои рисунки. И ты не бойся его: нам, правда, всем попадает за нашу мазню, но он наш наилучший друг и товарищ…

Домой Тарас возвращался будто пьяный. Это не сон, не сказка, не мечта. Он действительно был в кабинете, украшенном красным материалом. Великий Карл по-домашнему, в красном халате, разговаривал, шутил с ним, удивлялся его рисункам, хвалил, делал замечания. Вечером пришел к Брюллову и поэт Жуковский. Тарас хотел убежать, но его не пустили. Жуковский за руку, как со всеми, поздоровался с ним, а потом рассматривал новую картину Карла Павловича «Снятие с креста», и его так взволновала Мария Магдалина, что сентиментальный поэт расплакался.

Сошенко и Мокрицкий проводили Тараса домой. Тарас держал в руках книги – античную историю Греции и Рима. Это советовал читать Карл Павлович, и ребята, конечно, поспешили достать для Тараса. А в карман его подержанного пальто заботливый Сошенко положил две свечки, чтоб Тарас мог читать вечером и ночью на своем чердаке.

– Где ты был? Где ты болтаешься все время? – резко спросил хозяин.

«На Олимпе. Я был на самому Олимпе, среди его богов», – хотелось ответить Тарасу. Разве не боги с Олимпа были его новые знакомые?

– Я был у Карла Павловича Брюллова. Он похвалил мой рисунок, – дрожащим от счастья голосом сказал Тарас.

– У Брюллова? – вытаращил глаза хозяин. – Ты завираешься, парень. Что, ему больше делать нечего, как с тобой возиться? Иди проспись…

И когда уже шаги затихли на лестнице, буркнул:

– С ума сошел… – и махнул рукою.

А Тарас зажег свечу и, разместившись на своем матрасе, жадно глотал страницу за страницей удивительных мифов; и когда уже засыпал, путались в полусне образы мифологических богов и его новых друзей с Олимпа, и счастливая улыбка осветила его лицо.

– А сегодня я познакомлю тебя с твоим земляком, – сообщил как-то Сошенко. – Сегодня суббота. Пойдем на вечерницу.

– Какая вечерница? Здесь, в Петербурге? – удивился Тарас.

– Ну, это я так шутя зову. Пойдем к Гребенке, Евгению Павловичу. Это же наш земляк, он пишет на украинском языке, поговорим с ним. А то и родной язык забудешь, – засмеялся Сошенко.

Нет, он, Тарас, не забывал и тут украинский язык. С той летней белой ночи он не оставлял своих проб писать. Редко только вырывал он на это время.

Каким родным, давно забытым теплом и уютом повеяло на Тараса от простенькой квартирки в помещении кадетского корпуса, где работал воспитателем украинский баснописец Евгений Павлович Гребенка. Он имел достаточно значительный успех среди петербургских литераторов. Его печатали журналы, потому что его повести и рассказы любили читать. А еще к тому же у Гребенки была страсть – всех угощать, особенно в тех случаях, когда с Полтавы от родных приходили посылки.

– Это и есть тот Тарас, о котором я вам говорил, – представил Тараса Сошенко.

Глянув на приветливого хозяина, услышав его полтавский мягкий выговор, Тарас чуть не расплакался. Здесь был еще один земляк, Григорович, и с ним сразу переговорил Сошенко про Тараса, как советовал старый Венецианов. За столом гостеприимный хозяин все подкладывал в тарелки и подливал в чарки. После ужина он со скромной гордостью показал последнюю свою книгу – перевод пушкинской «Полтавы».

– Мне предлагают подготовить второе издание, – сказал он. – Может быть, вы, – обратился он к Тарасу, – попробуете сделать иллюстрации к «Полтаве»?

– О, если б только смел!

– А сейчас почитайте, Евгений Павлович, просим! – попросили гости.

– Как бы я хотел увидеть и самого Пушкина! Ведь он тут, в Петербурге… – тихо вымолвил Тарас…

И он увидел Пушкина.

За несколько дней до этого Мокрицкий увлеченно рассказывал Тарасу:

– Ах, какой вчера был вечер в нашей мастерской. Никогда в жизни не забуду.

Ему не терпелось быстрее рассказать, а Тарасу, конечно, не терпелось быстрее услышать.

– Рассказывай!

Аполлона не надо дважды просить.

– Вчера было столько посетителей в нашей мастерской.

– У вас всегда собирается много народа… – промолвил Тарас.

– Но вчера, вчера с Жуковским приходил Александр Сергеевич Пушкин.

– Пушкин? – подозрительно глянул Тарас. – И ты видел самого Пушкина?

– Я его уже не впервые видел, – с детской гордостью ответил Аполлон. – Я видел его уже дважды у знакомых. Если бы ты знал, что я чувствовал! Он сказал мне: «Только не женитесь, и Италии вам не миновать». А вот вчера, вчера целый вечер они были у нас…

– Ну, расскажи по порядку, – попросил Тарас.

– Вечером после обеда Карл Павлович лег отдохнуть, а я сел читать ему Вальтера Скотта. Он любит, когда ему читают.

Тарас с завистью посмотрел на Аполлона. Он сидит, как дома, у Карла Брюллова, читает ему…

– И вдруг заходит Лукьян, – продолжает Аполлон, – и говорит, что приехали Василий Андреевич Жуковский и Александр Сергеевич Пушкин.

Я пошел в студию, чтоб не мешать им, но вскоре Карл Павлович позвал меня, чтоб я принес портфель с его рисунками.

– И ты его увидел, – дрожащим голосом спросил Тарас, – близко?

– Вот так, как тебя, – радостно ответил Аполлон. – Какой он! Если бы ты знал, какой он! Сама жизнь! И такой простой, веселый. Я счастлив, Тарас. Это же два гения – наш Карл Великий и Пушкин. Стоит ли удивляться, что они сразу поняли друг друга и подружились? Я думаю, что так только у гениев и бывает. Простым смертным еще надо приглядеться один к другому, пуд соли, как говорится, съесть. А таланты с того начинают, чем простые люди заканчивают. С каким восторгом рассматривал Александр Сергеевич рисунки нашего Карла! А как дошел до рисунка «Съезд на бал к австрийскому послу в Смирне» – Карл Павлович недавно его закончил, – как глянул Александр Сергеевич, как зальется смехом, кричать, прыгать начал, ну совсем ребенок! И действительно, разве можно без смеха смотреть на этот очаровательный шутливый рисунок? Представь себе – смирненский полицмейстер, толстый, круглый, спит посредине улицы на ковре и подушках. На эту карикатурную фигуру нельзя без смеха глянуть. Пушкин не мог расстаться с этим рисунком, смеялся, аж слезы выступили. Хочет слово вымолвить и не может. «Дорогой мой, – говорит он наконец Карлу Павловичу, – подари мне этот рисунок. Прошу тебя!» А рисунок этот уже принадлежит графине Салтыковой, чтоб ее черти забрали. «Не могу, – говорит Карл Павлович, – честное слово, не могу». А Пушкин не может оторваться от рисунка. «Подари, – говорит, – брат, я на колени перед тобой стану». И действительно на колена стал. Я думаю: «Неужели Карл Павлович откажет? Пушкин, Александр Сергеевич Пушкин на коленях стоит». И я в мыслях Салтыкову ко всем чертям посылаю. А Карл Павлович свое: «Не могу, брат, понимаешь, отдал уже, надо слово держать. Я тебе другой сделаю, копию, и с тебя самого портрет напишу. Вот приедешь после четверга – начнем»

– И он согласился приехать? – прервал Тарас. – Он приедет позировать?

– Приедет, обязательно приедет! – ответил Аполлон. – Пообещал приехать через три дня. Условились так. Снова увижу его и буду видеть еще столько раз! Ну, наш Карл Павлович сделает с него такой портрет, какого еще никто не писал. Я уверен, лучше будет, чем Тропинина и Крамского, хотя и те хороши, но не тот, не тот Пушкин там! Наш Карл кого любит, тот у него чудесно выходит! Все говорят – портретист он непревзойденный! Вот только как мог он ему отказать и не подарить рисунка… – неожиданно грустно покачал головой Аполлон. – Подумаешь, слово Салтыковой – это же Пушкин!

– Ну, так он же сделает копию! – успокаивая, сказал Тарас. – А если сам Брюллов сделает копию, это же одинаково, что и оригинал. Пушкин не рассердился?

– Нет, нет, он ходил по мастерской от картины к картине, и глаза его так вдохновенно блестели. Вот таким бы его нарисовать! И оба – он и Жуковский – на прощанье обняли Карла Павловича и расцеловались. До конца жизни не забуду этот вечер!

– Если бы мне хотя бы в щелочку его увидеть, Пушкина! – мечтательно промолвил Тарас.

– Почему в щелочку? Вот он приедет на сеанс, а ты приходи ко мне, как будто по какому-то делу, и увидишь, – великодушно предложил Аполлон.

Они еще долго ходили, «провожали» один другого, не обращая внимания на шум на улицах, на площади перед Адмиралтейством, где в этом году особенно модным было катание с насыпанных там горок. Дамы катались на тройках, победнее – просто на санках.

– Ну, пора по домам, я уже замерз. Хотя у меня подкладка пальто теплого цвета – красного, но цвет греет мало! – засмеялся Мокрицкий. – А ты, наверное, совсем задубел?

– Я привычный, – улыбнулся Тарас. Он готов был ходить с новым другом до утра.

– Не забудь, послезавтра я пойду с тобой на лекцию по анатомии. Пойдешь?

– Еще бы!

Они крепко пожали друг другу руки и наконец разошлись.

Следующим вечером под впечатлением рассказа Мокрицкого Тарас перечитывал Пушкина, читал «Полтаву» в переводе Гребенки и пробовал делать к ней рисунки.

А на третий вечер, как было условлено, Тарас зашел к Мокрицкому, чтоб вместе идти на лекцию. Сколько еще надо было ему прочитать, послушать, увидеть, как жадно он тянулся к знаниям!

Мокрицкого он встретил в дверях его небольшой комнаты, уже одетого и как будто чем-то удрученного.

– Ты уже оделся? Я опоздал? – перепугался Тарас.

Мокрицкий вдруг махнул, сел на стул в передней и заплакал.

– Что, что с тобой? – рванулся к нему Тарас.

– Пушкина… Пушкина убили на дуэли.

Они пошли вдвоем. Не на лекцию, конечно. Поток людей двигался на Мойку, шли пешком, ехали на извозчиках.

– К Пушкину, – просто говорили люди, нанимая сани.

Мойка была переполнена народом. Толпа стояла на Певческом мосту, толпа стояла перед домом, где была квартира Пушкина. С дома выходили и входили люди. Обратил на себя внимание высокий старик. Он вышел, рыдая.

– Вам Пушкин родственник? – спросила его какая-то женщина в платке.

– Я русский, – ответил старик и заплакал еще сильнее.

Последняя квартира Пушкина была в доме княгини Волконской – матери декабриста Сергея Волконского. Сюда, в этот дом, когда Сергей Волконский сидел арестованным в Петропавловской крепости, приезжала его молодая жена Мария. Самоотверженная русская женщина поехала за мужем в Сибирь, на каторгу.

Тарас не знал – именно ей, своей тайной юношеской любви, посвятил Пушкин свою «Полтаву». А теперь ее друг детства, ее пылкий поэт лежал мертвым…

Тарас с Мокрицким зашли в парадный подъезд под аркой, поднялись по широкой лестнице вверх, в квартиру поэта.

Пушкин лежал на столе в черном сюртуке, спокойный, с выражением застывшей мысли на лице.

В головах его стоял Жуковский, и крупные слезы катились по его щекам. Кусая губы, стоял лицейский товарищ Пушкина и секундант последней фатальной дуэли – Данзас.

– Вы здесь, Константин Павлович? – спросили его.

– Нет, – ответил он с горькой улыбкой, – я не здесь, я на гауптвахте. Император разрешил только похоронить Александра, и я должен вернуться под арест.

Мокрицкий увидел много литераторов, художников, музыкантов. Все они собрались сюда, но и много незнакомых людей приходило попрощаться со своим самым любимым поэтом. Тарас не мог выйти сейчас из этой комнаты. Он стал в уголке и стал смотреть, смотреть. И слова, незабываемые пушкинские слова о вольности, свободе вставали в его голове. Он хотел навсегда запомнить это лицо, которое довелось ему увидеть только мертвым. Он посмотрел на Мокрицкого, и они поняли один другого. Мокрицкий вынул с кармана лист бумаги, поделил его пополам и дал половину.

Из своего уголка они быстро начали рисовать.

А двери не закрывались. Бесконечным потоком шли люди – студенческая молодежь, взрослые и совсем старые. Все кланялись до земли, плакали и, выходя, шепотом говорили друг другу:

– Что ж, «он» теперь радуется, что убили. Пушкин ему поперек горла стоял.

– «Он» мог бы его уберечь для России, но «он» сам толкал его на смерть.

Тарас ловил эти слова, прислушивался к разговорам. Он хотел понять и не мог, как же случилась эта страшная трагедия, как же это «он» – царь Николай – не уберег солнце своей земли.

Возле него остановился совсем молодой, хорошо одетый студент, и тот же вопрос был в его светлых глазах.

– Тургенев, пойдем, – услышал Тарас, как, взяв студента за рукав, шепотом промолвил другой студент. – Там, на улице, у людей стихи на смерть поэта.

Тарас с Мокрицким тоже вышли. Уже было совсем темно, но народу не убавлялось. Они увидели, как на парапет моста поднялся какой-то студент, вынул лист бумаги и прерывистым голосом начал читать при свете фонаря:

 
Погиб поэт! – невольник чести –
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
 

– Тише, тише. Жандармы!

Студент мгновенно исчез, но через минуту его голос звучал с другой стороны моста:

 
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – все молчи!..
 

– Пойдем, пойдем. Быстрее отсюда! Тут добром не закончится, – тянул Мокрицкий за руку Тараса.

– Нет, нет, подожди… Смотри, он бросил этот листок в толпу.

– Кто написал эти стихи? – спросил рядом какой-то офицер другого.

– Говорят, гусарский поручик, Мишель Лермонтов…

– Ну, ему этого не простят, и бабушка не поможет.

– Говорят, возле нидерландского посольства, где живет Дантес, отряд жандармов стоит. Царь боится, что Геккеренов разнесут.

– Их он больше бережет, чем Пушкина.

Мокрицкий и Тарас насилу вырвались из этого потока.

– Завтра пойдем на похороны.

– Конечно, только надо прийти пораньше. Видишь, сколько вокруг жандармов!

Но на похоронах им быть не удалось. Дом еще с самого утра окружили жандармы. Народ собирался к той церкви, где, как было объявлено, состоится панихида. Но недаром все время в Зимний дворец, как сведения с поля бою, неслись сообщения, что делается в городе, как волнуется народ, какие толпы людей собираются возле дома и возле церкви.

Царь Николай не на шутку боялся демонстраций.

В последнюю минуту он приказал нести гроб в другую церковь, на Конюшенной улице, и после последнего обряда, через несколько дней, глухой ночью гроб с телом Пушкина поставили на сани и увезли в Святогорский монастырь. Гроб сопровождал жандарм, и только одному с друзей Пушкина – Александру Тургеневу – разрешили проводить поэта в последний путь. Да еще старый дядька-камердинер Никита Козлов, который от самой колыбели присматривал за поэтом, объездил с ним всю Россию, бывал и в молдавских степях, и в горах Крыма и Кавказа, провожал своего Александра Сергеевича туда, откуда никому никогда не бывает возврата…

У Брюллова в мастерской сидели грустные его друзья, сидели ученики – Мокрицкий, Сошенко, в уголке, в тени, пристроился молчаливый Тарас. Он еще стыдился бывать в таком обществе, но ценил каждую минуту, проведенную с этими людьми.

Грустные, задумчивые были все. Старшие обсуждали издание полного собрания сочинений Пушкина. Брюллов сразу набросал эскиз фронтисписа: Пушкин стоит на скале Кавказа с лирой в руках.

– Почитайте, Аполлон, его стихи – попросил Карл Павлович. Он лег на софу, подперев голову рукою, и все смотрел и смотрел в одну точку – на пламя, что разгоралось в камине. На камине стоял золоченый бюст Пушкина.

– Прочитайте его «Молитву»! Сколько мысли! Каждый рядок говорит так много и ума, и чувств.

 
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольных бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих!
Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешения.
Да брат мой от меня не примет осуждения,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
 

Мокрицкий читал еще и еще, сцены из «Русалки», «Дон Жуана».

– А теперь вот это – «Пора, мой друг, пора…», – попросил Карл Павлович и смотрел, не отрываясь, на пламя.

 
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег, –
 

читал Мокрицкий.

– «Обитель дальнюю трудов и чистых нег», – повторил Брюллов. – Нет! Я тут ничего не напишу. Я охладел, я застыл в этом климате. У нас все делается по-чиновничьи. Пушкину – Пушкину! – царь предложил переработать «Бориса Годунова» на роман, наподобие романов Вальтера Скотта. Нет, я тут не выживу. А мне он предложил нарисовать взятие Казани – и как? Ивана Грозного с женой в русской хате на коленях перед образами, а в окне – взятие Казани. Он везде накладывает свою руку. Я имел смелость возразить. Разве можно занимать первый план картины, а самый сюжет показать черт знает где… Или нарисовать для него парад… Тысячу одинаковых сапог… А синод ищет католическую ересь в моих сюжетах. Нет, я здесь ничего не сделаю, – говорил он в отчаянии. – Пушкина, Пушкина убили! Он здесь был у меня, смеялся за три дня до смерти. Почему я не дал ему этого проклятого рисунка? Как он хотел, чтоб я нарисовал его жену. «Нарисуй мою Мадонну, – говорил он мне. – Увидевши ее – на коленях сам будешь просить, она красавица». А я отказался. Мне не нравились ее глаза. Ее нарисовал мой брат Александр.

– И из-за нее великий Пушкин погиб, – промолвил Сошенко.

Брюллов услышал это и криво улыбнулся.

– Да, и из-за нее. Но еще большая вина на царе и его жандармах. Пушкин не мог свободно дышать тут, – тихо прошептал Тарас, поняв эту горькую улыбку Брюллова.

Эти слова услышал только Сошенко и со страхом глянул на Тараса…

Не то что за неделю, за один день в Петербурге погода сменится столько раз, что и не разберешь – осень ли, зима ли, или весна.

Так в последнее время и настроение у Тараса. В окружении Сошенко и его друзей, в мастерской Брюллова он наконец-то почувствовал себя молодым, полным сил и надежд, с жаждой к знаниям, к творчеству. Он прислушивался к каждому замечанию Карла Павловича и пытался в меру своих условий выполнять все, что тот советовал. Он слышал, как Карл Павлович всегда советовал своим ученикам как можно больше рисовать с натуры. Изучать тело человека.

– Рисуйте антику в античной галерее, – говорил он, – это необходимо в искусстве, как соль в пище. В натурном классе старайтесь отобразить живое тело. Оно прекрасное, только сумейте его показать. Изучайте натуру, какая у вас перед глазами, и старайтесь понять, выучить ее во всех оттенках и особенностях.

Но где взять Тарасу «живую натуру?»

К Брюллову часто приходит натурщик Тарас.

– Настоящий Антей! – любуясь его могучей пропорциональной фигурой, говорит Брюллов. – Ну, Тарас, начнем, благословясь! Эх, господа, как весело начинать картину! Вы еще не ощутили этого, не знаете, как при этом прямо грудь расширяется от задержанного дыхания. Начнем, Тарас!

Тезка Тараса Шевченко, тоже из господских крепостных, Тарас Малышев – особа, хорошо известная среди старших и молодых художников. Кроме того, что он прекрасный, спокойный натурщик, он «заведует» гипсовым классом. Когда нет занятий, он пускает туда и Тараса Шевченко.

Тарас Малышев из Московской губернии, из-под Ростова. Иногда они разговорятся вдвоем, начнут вспоминать. И выходит – одинаковые воспоминания и у крепостного россиянина, и у крепостного украинца.

– Все паны одним миром мазаны, – говорит натурщик Тарас Малышев. – Вот только и увидел жизни, что с художниками. Вот это люди! Приходи, Тарас, рисуй. Из тебя люди будут! Я б и тебе попозировал, но видишь, как раз некогда. Служба! – и поделится с Тарасом краюхой ржаного хлеба, «чтоб не обессилел» за работой.

Тарас тщательно перерисовывает гипсовые головы и фигуры и просто с любовью относится к скелету, что постоянно стоит в углу. Тарас часто ставит его в различные позы. Несмотря на все трудности судьбы, у Тараса где-то в глубине души все-таки сохранились и нотки юмора. Недавно товарищи очень смеялись, как он посадил на стул скелет в позе гуляки и так срисовал его.

Его товарищи, молодые художники, много рисуют «живой» натуры. Какой прекрасный портрет нарисовал недавно Мокрицкий с Наташи Клодт, дочери академика, влюбленного в зверей! Даже Брюллов сказал:

– Начинаете чувствовать красоту линий, юноша.

Ему, Аполлону, заказывают уже много портретов. Возможно, и Тарас смог бы сделать не такой уж плохой портрет…

В воскресенье он отпросился у Ширяева на Моховую, к своему хозяину Энгельгардту. Среди панской челяди его старый друг-земляк Иван Нечипоренко, добродушный, спокойно-меланхоличный мужик.

– Будь другом, – говорит ему Тарас, – посиди спокойно и покури свою трубку. Я так тебя нарисую, выйдешь, как игрушечка на портрете, и ей-богу, табаку куплю.

– Ври, ври больше, – засмеялся Иван, – как не выйду – по затылку получишь.

Он сел, надулся, погладил усы, поправил чуприну, набрал сурового вида – так, ему казалось, лучше будет. Аж крякнул Тарас от удовольствия.

– Выйдет, Иван! Иван с Украины!

Схватил кисть – и вскоре с полотна смотрели лукавые, хитровато прищуренные глаза Ивана, и был весь он, как живой – хоть возьми, да и потрогай его крепкую загорелую руку.

Тарас не услышал, как к ним подошел сам пан, Павел Васильевич Энгельгардт.

– О, мой Перун! – выпустив дым из трубки, проговорил он. – Рисует! И как похоже. Пусть меня возьмут черти! Смотрите какой! Это же я его выучил, мой художник! Слушай ты, сбегай сейчас на Фонтанку, адрес запиши, возьми краски, кисти. Все, что там надо, и начнешь рисовать портрет пани Адели. Портрет для меня. Понимаешь?

Портрет Ивана он не закончил. Зато сколько знакомых дам пана пришлось с той поры рисовать Тарасу. Еще бы – «его собственный художник»!

Иногда он давал за портрет рубль, а иногда только ругал и делал дурацкие замечания, потому что совсем не разбирался в живописи.

Как-то Тарас нес портрет одной из этих дам и его остановил на улице молодой кирасирский юнкер.

– Ну-ка, голубь, покажи! И это ты сам нарисовал? Сколько ты возьмешь за портрет моей невесты?

Тарас уже знал, сколько может стоить такая робота, но разве мог он назвать более-менее пристойную цену? Он рад был каждой копейке.

– Пять рублей! – сказал он.

Юнкер был удивлен такою низкой ценой, но не мог не поторговаться. – Три!

– Пусть будет так!

– Я живу в Гатчине. Приедешь в воскресенье. Фамилия моя – Демидов.

Это было нелегко, но заработать всегда нелегко. Тарас несколько раз ездил рисовать портрет невесты Демидова. Как всегда, он сам увлекся работой, хотя «натура» ничего собой интересного не представляла. Еще и мать мешала:

– Зачем он ее делает такой бледной, разве нельзя на портрете наложить больше розовой краски? А этой родинки на носике вообще не надо делать. Ой, на портрете она какая-то долгоносая!

Панночка действительно была долгоносая, и с родинкой, и бледненькая, как петербургское утро. Но в конце концов это надоело Тарасу, – он и нос в сердцах укоротил, и щеки сделал порозовее. Панночка была в восторге, Демидов тоже.

Тарас выжидательно смотрел на жениха и невесту.

– Ах да, деньги! Приедешь на следующее воскресенье!

В то воскресенье Демидов пьянствовал с приятелями и о деньгах и вспоминать не хотел. На следующей – Тарас не застал его или, может быть, слуга просто обманул. Неожиданно они встретились на Невском, Тарас подбежал, остановил его. Демидов смерил Тараса высокомерным взглядом.

– Ты, холоп, как ты смеешь разговаривать так с помещиком Демидовым? Я сообщу твоему хозяину!

Сколько даром потрачено времени и труда!

Но Тарас вынужден был сносить все молча. В такие минуты он хотел быстрее вернуться на свой чердак. Где уж там мечтать о друзьях с Олимпа!

Он кусал губы, сидя в своем углу, и проклинал всю свою жизнь.

И снова, как в приподнятом, так и в угнетенном настроении, не мог он рисовать, а писал на клочках бумаги грустные-грустные строки.

За этим и застали его как-то Сошенко и Мокрицкий.

– Ты что-то пишешь? – спросил Мокрицкий.

– Так, выгадываю себе неизвестно что.

Мокрицкий попросил разрешения взять написанное и в тот же вечер снова повел разговор с Брюлловым про Тараса. При их разговоре был и Григорович.

– Нет, человек с таким чувством и мыслями не может оставаться крепостным! – одобрительно говорил Брюллов, прочитав стихи Тараса. – Я сам поеду к его помещику…

С нетерпением ждали Брюллова Сошенко и Мокрицкий. Но каким сердитым вернулся их маэстро!

– Это самая большая свинья в бархатных тапочках. Идите вы сами, Иван Максимович, – обратился он к Сошенко, – к этой амфибии, и пусть он назначит цену за несчастного парня.

Юноши были возмущены не меньше, чем их учитель. Как? Так принять Карла Великого? Карла Брюллова, имя которого прозвучало на всю Европу! Но как же тогда он примет незаметного, скромного Сошенко?

Выйдя из комнаты, Сошенко задумался.

– Может, лучше уговорить пойти к Энгельгардту старого Венецианова?

На другой день, вечером, Венецианову рассказали об итогах свидания Брюллова с Энгельгардтом.

Пан Энгельгардт и старого добряка Венецианова принял не лучше. Он с час продержал его в передней, но старый Венецианов видел всего на своем долгом веку.

– Стоит ли обижаться на этого вандала-помещика? Это было бы ниже моего достоинства.

Сначала старик завел разговор об образовании, добродетели, но «свинья в бархатных тапочках» рассмеялась и откровенно спросила, чего хочет от него он и этот «американский дикарь» – Брюллов.

– Видно, вы, Карл Павлович, не могли с ним спокойно говорить, – улыбнулся Венецианов, когда дошел до этого места своего рассказа.

– Не мог, – признался Брюллов, – спокойно говорить о купле-продаже живого человека.

Венецианов тоже откровенно ответил пану, что они хотят выкупить Тараса Шевченко, и спросил, какая будет цена.

– Вот так бы сразу и сказали! – рассмеялся самодовольно пан. – А то – филантропия. Деньги и больше ничего! Моя последняя цена два тысячи пятьсот рублей.

– Вот так и сказал этот пан, а я согласился, – закончил старый.

– Две тысячи пятьсот рублей! – вздохнул в отчаянии Сошенко.

– Не расстраивайтесь! – промолвил Брюллов. – Это уже второстепенное дело.

Он загорелся сам, как юноша.

Какие-то мысли, планы уже зарождались в его горячей деятельной голове.

Он, наверное, и ночью думал об этом, потому что в шестом часу утра послал своего Лукьяна к Мокрицкому.

Мокрицкий привык, что его маэстро может прислать за ним и в два часа ночи, потому что у него бессонница и хочется почитать и поговорить и в шесть часов утра, чтоб поделиться какой-то мыслью или показать цвет неба и воздуха над Невой.

Но сейчас было что-то важнее. Молодые люди не знали, что решил Карл Павлович, что-то готовилось. Он послал записки к Жуковскому, ездил к Виельгорскому и чуть не побил верного своего Аполлона, когда тот, не чуя под собой ног и от радости, что готовится уже что-то реальное, и от весеннего ветра и первых луж, все перепутал, а главное – Жуковского пригласил не тогда, когда надо было. Но Аполлон стоял перед маэстро с таким комично-растерянным видом, так терпеливо выслушал все «музыкальное», вылитое сгоряча запальчивым Брюлловым, что гроза прошла быстро, как и началась, и они оба начали дружно и энергично готовить мольберт и полотно для новой картины. Какой именно – Аполлон не знал и не осмеливался спросить.