Текст книги "Чимитеро"

Чимитеро
Иван Обухов

…надпись на камне гласила:

«Чаю воскресения мертвых»

XXII, Слова

© Иван Обухов, 2017

ISBN 978-5-4485-7131-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Подлинно, прав был Луций, когда говорил, что нет места более подходящего для встречи, если ты стремишься не единственно лишь удалиться от города и посторонних взглядов, но и насладиться ненамеренной красотой здешней с близким другом, con esso11
  С ним (лат.).


[Закрыть] ты придёшь сюда, чтобы найти отдых и взаимную беседу.

Чимитеро: здесь всё превращается в прах и будущее – вот оно! Обрати взгляд свой на могильные камни, стоящие вокруг нас. В буквах на них вся страсть и поэзия Рима, его мудрость и печаль, страх его и его гений. Эти камни кричат и бранятся, изо всех сил стараясь отпугнуть человека, пришедшего сюда. Они проклинают бесчинства пьяниц и жажду лёгкой наживы гробокопателей. Гранитные голоса мёртвых заклинают оставить, наконец, их в покое и молят манов оградить могилы от циничных поступков живых. Inter illis lapides mea lapis est,22
  Среди этих камней есть и мой камень (лат.).


[Закрыть] на нём начертал я то, что хочу начертать на сердце твоём: «Прочти и поверь! Это так, так это и не может быть иначе».

Друг мой, ты видишь, сколько лежит здесь славных граждан, верных мужей, добрых жён, счастливых рабов – слова на камнях, высеченные теми, кто не мог не лгать. Здесь каждый сам высек себе эпитафию. Так на этой земле учат заботиться о грядущем. Смотри, каков этот Рим, укрытый каменным одеялом, но, как ребёнок не желающий засыпать – здесь самó утверждение жизни! Сюда ведёт дорога из вечного города. Он, как умный юноша при жизни ещё поставил себе памятник.

Ты, без всякого сомнения, догадываешься, что разговор наш не будет простым. В этом месте даже птицы не поют, а, словно, изредка, встревоженно что-то сообщают друг другу. Если сочтёшь услышанное здесь от меня за исповедь, ты не будешь далёк от правды. Возможно, именно в исповеди я сейчас так остро нуждаюсь. В любом случае, amicum,33
  Друг (лат.).


[Закрыть] выслушай меня до конца, ты единственный, кому я могу всецело доверить то, что сейчас расскажу.

Ей не было и двадцати, когда мы познакомились. Во время паренталий мне случилось посетить Марка, ты знаешь его обычаи, не заслуженно обвиняемый завистниками в скупости руки, он всегда ставит на стол лишь отборную пищу и много. Этому он научился у внимательных родителей, оставивших сыну в наследство non solum44
  Не только (лат.).


[Закрыть] фамильный особняк, плодородные виноградники и чуть ли не более двух десятков рабов, но и набор исключительных добродетелей среди которых есть и щедрость, с которой он принимает гостей и скромность, не позволяющая самому навязывать ответный визит. Вспоминая о родителях, мы достаточно выпили вина в тот день, сидя в кудрявой тени утопающей в зелени перголы. Марк тогда справедливо заметил, что не те вещи, которые мы уносим с собой, истинно важны, а те, что, напротив, оставляем в служение потомкам. Но оставлять здесь нечто безвременное, вечно жить, превратившись в дух, поселившись в своём творении – эгоистично, быть мёртвым и общаться с живыми, учить чему-то, лёжа в могиле, по его мнению, слишком самонадеянно. Он тут же вспомнил байку о шуте, просившем мертвеца передать Августу в загробный мир жалобу на правление Тиберия и, как считает Марк, потерпевшем заслуженное наказание. Зеркально отразив sensum55
  Смысл (лат.).


[Закрыть] приведённого сюжета, он обвинил нас, поэтов, в том, что мы вечно радуемся, влюбляемся, пьём вино, льём слёзы и ничего не даём взамен, кроме сладких слов. Мне быстро наскучило выслушивать доводы о бессмысленности нашей профессии от человека, который сам в тайне пишет оды. Впрочем, такое движение мысли сейчас не в новинку: законотворец ставит себя выше написанного им закона, а сеятель нравственных идеалов считает возможным в кругу приближённых эти идеалы попирать, видимо, в качестве награды за упорный и ежедневный труд порицать чужие грехи, реже встречаются поборники чистоты, прославляющие кинедов, но есть и такие.

Выйдя от Марка, я направился в самый низ улицы, туда, где из каменной львиной пасти, разрываемой женскими руками, вытекала тонкая струйка питьевой воды, но утолить жажду мне не было суждено, ибо к фонтану, держа в руках большую охапку фиалок, подошла она – Виола, нежная, как весенний росток женщина и попыталась умыть лицо. В момент, когда она наклонилась, цветы, выскользнув из её объятий, упали на землю. Я приблизился, дабы помочь их собрать.

Виола шла на чимитеро почтить память погибшего мужа. Он был сборщиком винограда: профессия, своей опасностью вынуждающая трудягу заранее готовить себе погребальный костёр. Однажды Фортуна повернулась к Феликисиму Эннею – мужу Виолы спиной и тот смешал свою кровь с виноградным соком.

«Когда человек умирает, он вдруг становится тебе неприятен, возможно, не признаваясь себе в этом, ты начинаешь испытывать отвращение к телу, которое какое-то время назад ласкала и покрывала поцелуями и, ждёшь, когда же, наконец, унесут отсюда эту мерзость – труп – вещь, которую все стараются обходить стороной» – размышляла она. Я ответил ей, что и сам допускал мысль о том, как в детстве, мы инстинктивно уничтожаем всё, кажущееся нам неэстетичным, взрослея, мы лишь становимся менее радикальными, но всё так же не любим сломанных предметов, страшных и грязных бродяг мы сторонимся, с негодованием топчем насекомых, ползающих под ногами. Мы терпеть не можем грязь, хоть сами целиком состоим из грязи. Эстетика в какой-то момент становится для нас выше морали, может быть, в тот момент, когда нам начинают запрещать играть per lusus naturae.66
  С уродом (лат.).


[Закрыть]

Мы говорили долго, всю дорогу до кладбища. Сейчас я уже, правда, не помню, как случилось то, что пошёл сюда вместе с ней. К концу пути она стала заметно прихрамывать, кажется, поранилась об острый камень на дороге. Я предложил ей сделать привал, но она лишь отшутилась: «Если что-то тебе мешает, значит, ты на верном пути».

Она украсила цветами могилу, постояла немного в молчании и мы двинулись обратно в город. Всё абсурдно, ибо всем управляет время.

Ночью, лёжа рядом с ней под одним одеялом, я прислушался к её дыханию. Мерные вдохи и выдохи, казалось, заставили космос остановить свой ход. Её дыхание разливалось в темноте, в полной статике. Каждый новый вдох не был вторым или третьим, он был её вдохом – звуком, раздающимся в пространстве, лишённом начала и конца.

Я положил голову ей на грудь и всё, чего я по-настоящему хотел в тот момент – чтобы стук сердца, который я услышал, никогда не прекращался.

Выйдя на балкон, вдохнуть свежий, сырой воздух я посмотрел на небо – в нём мерзко светились жёлтые звёзды.

Где-то в дали глухо звучало «диско». Я понял тогда, что люблю.

Следующим вечером, я разложил перед ней Таро. Раскладывая, я читал стихотворение, сочинённое мной ещё в годы юности, когда в крови моей были лишь вино да кикеон, а головы, кажется, вовсе не было на плечах.

Двадцать два символа передо мною возникли,

Стражники царства Луны и тайны великой защита.

Есть среди них и Дурак и Отшельник с клюкою,

Есть Император с женой, Иерофант и Папесса.

Повешенный, пара Влюблённых и Маг у пентакля.

Средь них и Фортуна и Сила правят той Колесницей,

Что мчится к обрыву, где Смерть и Суд страшный

Ждут нас. И Дьявол там есть и Умеренность – Время,

Что не помешают, когда ты захочешь построить

Башню слоновой кости иль добыть с небосклона

Звезду обнажённой рукою. И, наконец, Справедливость

В Мире настанет, когда путь начну свой под Солнцем.

Выпали: Дурак, Маг, Императрица, Император, Иерофант и Отшельник. Она, смеясь, попросила меня выдумать сказку с сюжетом, где бы непременно присутствовали эти шесть карт. Выслушивать скучные толкования оного расклада Виола наотрез отказалась, и мне пришлось выполнить её условие. Я рассказал ей сказку.

Иван Суднищиков шёл по раскалённой лучами луны дороге. Если бы вы сейчас затаились где-нибудь неподалёку от той дороги, в рощице молодых ив, или за глиняным пригорком и стали бы пристально разглядывать пространство вокруг, вы бы увидели весело шагающего невысокого человека одетого simply, but tastefully.77
  Просто, но со вкусом (англ.).


[Закрыть]

На нём добротного казинета черничный сюртук (надо сказать, что сюртук изначально был белым, но Суднищиков случайно завернул в него целое лукошко черники, принесённое им из леса) ста сантиметров в длину и шестидесяти в рукаве, с отложным воротником. Двубортную застёжку сюртука украшают восемь медных пуговиц, каждая диаметром три сантиметра, сделанные на заводе «Шлоссмейер» в промежуток между девятью и одиннадцатью утра, шестого сентября тысяча девятьсот одиннадцатого года из меди, что была привезена на «Шлоссмейер» с западной части Карпат сербом по кличке Серп и, проданные месяцем позже, вместе с остальной партией в сто двадцать две штуки портному Карлу Густаву Ромбе, что и приделал их к сюртуку шёлковыми нитками производства Фрица Цвики. На одной из пуговиц, при ближайшем рассмотрении, будет хорошо заметен след от ногтя, о происхождении данного следа можно узнать, пролистав «Histoire traces»88
  История следов (фр.).


[Закрыть] Жана Кьювье, а мы двигаемся дальше по карте складок и карманов – одежде Ивана Суднищикова. На некогда светловолосой голове Суднищикова, красуется фетровый котелок, подаренный друзьями в честь дня святого Брендана. Тонкие ноги Суднищикова обтягивают штаны простого кроя с двумя боковыми карманами. Завершают сей нехитрый наряд коричневые кожаные туфли сорок первого размера. Туфли эти были приобретены Суднищиковым по случаю снижения цен в магазине «Олд Крю» у обувщика с огромным стажем обувания своих клиентов Джеймса К. Абрамса.

Одетый таким образом франт Иван Суднищиков неспешным шагом, больше напоминавшем порхание воробья, пройдя сквозь хлещущий по лицу то веткой калины, то берёзы, пахнущий смолой смешанный лес, отдаваясь короткому сну на голой земле, отбиваясь от диких животных, или попросту скрываясь от них на деревьях, коих, благо, в лесу немало, приблизился к населённому пункту с коротким, но сильным названием – Рим.

Не найдя приюта ни на одной из plaza99
  Площадей (ит.).


[Закрыть] вечного города, Суднищиков был вынужден поселиться поодаль на старом городском чимитеро и по цыганскому обычаю вёл там пустые разговоры.1010
  Слово «чимитеро» в переводе с цыганского языка означает обман, надувательство, пустой разговор.


[Закрыть]

Прожив пару месяцев на пустынном кладбище, он уже свободно говорил на мёртвом языке, так же, здорово подтянул свои навыки в паталогической анатомии и, решив, что готов заняться чем-то более важным для humanum genus,1111
  Рода человеческого (лат.).


[Закрыть] нежели отпугивание собак от склепов, где, как им, собакам казалось было теплее, чем на улице и пахло едой, подался на службу в полицейский участок (до сих пор доподлинно неизвестно, как нашему герою это удалось, в любом случае, polizia criminale1212
  Уголовная полиция (ит.).


[Закрыть] получила достойный кадр) где начал писать дневник, несколько страниц которого, мы с вами сейчас приоткроем, дабы познакомиться с одним уголовным делом, в котором Суднищиков участвовал в роли криминалиста. Итак.

ДНЕВНИК ИВАНА СУДНИЩИКОВА

23 сентября

Я почти бежал под проливным дождём, скользя подошвами сапог по мокрым камням мостовой, желая скорее оказаться в тепле. В одной руке у меня находился чемодан с медицинским инструментом, в другой – раскрытый зонт.

Войдя в комнату, я почувствовал резкий запах курений, смешанный с запахом кожи, затхлости и пыли. И без того небольшая комнатушка, делилась ещё на две части чёрной тряпичной ширмой. В той части комнаты, что была ближе к входу, стояли старый кожаный диван с медной окантовкой, книжный шкаф и письменный стол, на котором стопками лежали какие-то бумаги. Под столом, уткнувшись в ножки дубового табурета, пылился скрипичный кофр. За ширмой находился деревянный алтарь. Там же стояли курительница с благовониями и небольшой инвентарный столик, накрытый белым полотном. Джордж Уильям Кэрриф лежал рядом со столиком, выпучив глаза, страшно искривив губы и сжимая в бледных, как талый снег руках, потухшую свечу.

Я должен был сделать медицинское освидетельствование трупа. Для этого меня сюда пригласил лейтенант Кранио, лысый, с глубоко вставленными глазами человек, который, в настоящее время, брал показания хозяйки квартиры – сеньоры Розы.

Осмотрев труп, и не заметив признаков насильственной смерти, я уже собирался уходить, написав в листе освидетельствования приблизительные время и причину смерти, однако, моё внимание задержала небольшая деталь: белая свеча, обуглилась в том месте, где находился фитиль, и покрылась бурым налётом, что не характерно для плавления воска или материалов схожих с ним.

Вечером сего дня, я изучил странную особенность свечи и, сделав анализ налёта, обнаружил, что фитиль был пропитан раствором солянокислого мускарина – сильного сердечного яда, добываемого из мякоти красного мухомора, который при горении выделяет едкий дым, коим, по всей видимости, и отравился Джордж Кэрриф. Доложив об этом лейтенанту, я попросил прислать мне результаты вскрытия, когда те будут готовы. Кранио любезно согласился, добавив лишь своё обычное: «Sei – oro».1313
  Вы – золото (ит.).


[Закрыть]

25 сентября

В два часа дня, результаты вскрытия были у меня на столе. Паралич периферического нерва (что характерно для действия мускарина) вызвал остановку сердца. Своеобразный подход для убийства человека и очень точный в случае с практикующим магом Уильямом Кэррифом.

16 октября

Встретив сегодня на пьяцца Навона лейтенанта Кранио, я, из страшного интереса, который держится во мне уже несколько недель, попросил его поведать обстоятельства дела с отравлением мускарином.

Кранио рассказал мне, что, по словам Розы, из комнаты Кэррифа ничего не пропало, кроме сосуда для расплавления воска (который полицейские почти сразу нашли на ближайшей свалке), это наводило следствие на мысли о ритуальном убийстве, или же убийстве из мести, но ни то ни другое предположение себя не оправдало. Как оказалось, Кэрриф не покупал свечи для ритуалов, а изготавливал их сам. Кранио, изначально завела в тупик ремарка в перечне ритуальных предметов, написанного рукой Кэррифа и, лежавшего на столе среди бумаг, где, возле пункта «свечи», в скобках стояла фамилия некоего Риггинса. Не исключая возможности, что поломка сосуда для расплавления воска, всё-таки заставила Кэррифа приобретать свечи в специализированном магазине, Кранио посетил свечника, и узнал, что тот несколько месяцев назад сильно повздорил с Кэррифом и, что Кэрриф грозился упечь Риггинса за решётку, конечно свечи у него он покупать бы не стал. Как оказалось, ссора между ними произошла по причине того, что, по словам Джорджа Кэррифа, Риггинс, пока Кэрриф был в отъезде, выкрал у него часть труда по практической магии, который он писал на протяжении нескольких лет, и напечатал его в журнале «Сын Зари». Хотя, за несколько дней до смерти Кэррифа, всё немного изменилось. Джордж зашёл в свечную лавку к Риггинсу и, на глазах нескольких покупателей попросил у свечника прощения, оставив ему конверт, который, правда, оказался пустым. Разумеется, жилище и свечную лавку Риггинса обыскали, но не нашли никаких улик доказывающих вину Риггинса или его причастность к данному делу. Инкогнито опросив общих знакомых Риггинса и Кэррифа, лейтенант убедился в правдивости показаний свечника. Обойдя другие свечные лавки в городе, Кранио так же убедился в том, что Джордж Кэрриф свечи в них никогда не брал, из чего следствие сделало единственный возможный вывод: Джордж Уильям Кэрриф убил себя сам. Пропитав фитиль свечи ядом, и написав фамилию свечника в перечне ритуальных предметов, Кэрриф специально выбросил сосуд для расплавления воска, надеясь на то, что в его смерти обвинят свечника Риггинса. Вскоре, нашли человека, укравшего труд Кэррифа. Редактор «Сына Зари» не стал противиться действиям полиции и указал личность человека принёсшего этот труд в издательство. Им оказался некий Ричард Розен, богатый коллекционер и член ордена Сияющей Пирамиды. Ему удалось ввести в заблуждение Джорджа Кэррифа тем, что он взял себе псевдоним, под которым некоторое время печатался свечник Риггинс – XXII.

На этом мы закончим листать дневник нашего героя и вновь посмотрим на него со стороны. Вот он идёт по Виа дей Мели, вот сворачивает на Виале Алессандрино, а вот уже его тёмная фигурка перелазит через заросли шиповника и выходит из города.

Как догадался наш читатель, после дела о самоубийстве мага Уильяма Кэррифа Суднищиков решил накрепко завязать с криминалистикой, затянуть ремень, зашнуровать кожаные туфли и, снова пуститься, куда глаза глядят, то есть, на все четыре стороны, ибо, как сказал сам Суднищиков: «Такова великая цель задуманного мной предприятия – не сидеть на одном месте, а всё время прокладывать дорогу из одного места в другое».

Жандармы повязали Суднищикова на полпути к Бриндизи. Они без суда и следствия обвинили ни в чём не повинного человека в чудовищном – в нарушении границ и бросили его в яму.

В яме Суднищиков сидел сто двадцать дней. Одежда его истлела, волосы спутались, образовав на голове большой колтун, кожа стала тонкой, как у мертвеца и обрела оттенок талого снега, а изо рта стали выпадать гниющие зубы. Жуткая картина! Действительно, жуткая картина висела на стене этой ямы. Суднищикова всегда слегка подташнивало, когда он смотрел на неё. Вроде бы на ней был изображён мальчик, убегающий от табуна диких лошадей.

Питался Суднищиков глиной, отскабливая её ногтями со дна и стен ямы.

В один из дней он выкопал человеческий череп и стал любоваться им, как ничем до этого не любовался.

Череп заговорил с ним. Суднищиков не испугался мягкого голоса, издаваемого черепом, а даже наоборот, как пуховую перину взбив землю под собой, устроился поудобнее и стал слушать, что поведает его новый сосед.

Череп оказался милым собеседником и много рассказывал Суднищикову о своём прошлом, пока тот наворачивал глину за обе щеки.

Конечно, если мы будем говорить о черепе, как о бывшей человеческой голове, правильнее было бы называть его «она», ведь череп этот был частью некогда красивой и весьма богатой женщине.

«Иван, вы только представьте, – начала череп, – мы на гигантской платформе, с трёх сторон окружённой высокими металлическими стенами, медленно погружаемся в открытый космос, день за днём отдаляясь от Солнца». Череп на секунду задумалась и, продолжив, уже не прекращала свой рассказ.

Сорок богатейших людей планеты сидят в капсулах, установленных в два ряда по длине платформы. В двух первых – президент и его сын, в двух последних – владельцы крупнейших табачных компаний. Моя капсула в начале платформы, между Анной Лотман, владелицей косметической империи и Эрикой Нуллой, министром пищевой промышленности.

За два часа до затопления планеты, все мы встретились на платформе и стали ждать завершения миссии «Саклас – 1»; номер в названии означает, что борт первым должен стартовать с поверхности Земли в случае катастрофы. Перед тем, как поднять платформу в воздух, нам принесли кофе, запах которого никто здесь уже не помнит.

Это было двенадцать лет назад – ровно столько мы парим в космосе, дожидаясь вестей от космонавтов, отправившихся на освоение новой планеты.

Мою жизнь на платформе обеспечивает «Рог изобилия» – плазменная батарея, обращённая в сторону отсутствующей стены, туда, где ещё виднеется пылающий шар Солнца. «Рог» снабжает мой организм всем необходимым, но его работа была рассчитана всего на тринадцать лет и индикатор питания на приборной панели уже горит красным. Президентский люкс, рассчитанный на семнадцать лет, был мне не по карману. У людей из двух последних капсул уже закончился кислород, теперь они медленно растворяются в кислоте, чтобы просочиться через сливное отверстие и навсегда исчезнуть в холодной бесконечности, а если космонавты всё-таки не вернутся, всех нас ждёт та же участь.

Между капсулами налажена радиосвязь. В начале нашего полёта мы болтали без умолку, смотрели фильмы, читали, перебрасывались сообщениями, слушали музыку – всё это отняло у наших капсул добрую часть энергии до того момента, когда мы поняли, что дни наши сочтены. Сейчас на платформе царит всеобщая меланхолия, я общаюсь лишь с Анной и Эрикой, обладательницами «люксов», с ними за эти годы я смогла подружиться.

Сегодня мы решили сойти с платформы. Нам опротивела такая жизнь, а, вернее сказать, это тяжкое существование. Ничто здесь не утешает и ничто более не держит. Здесь нет надежды. Есть только ужасное, безмолвное Солнце.

Анна открывает дверь в металлической стене и, не теряя ни минуты, выпрыгивает за платформу. Я вижу, как её обнажённое тело погружается в пустоту. За ней выходит Эрика. Несколько секунд я наблюдаю, как тело Эрики отдаляется от края платформы, и закрываю дверь. Дверь закрывается около пяти секунд и, сквозь узкую щель я вижу глаза Эрики. Её губы шевелятся, я читаю в этом беззвучном шевелении своё имя: Эмпресс.

Дверь закрылась. Я стараюсь бежать как можно быстрее. Добежав до капсулы, в которой минуту назад сидела Эрика Нулла, я запрыгиваю в неё и закрываю стеклянный колпак. В капсулу медленно начинает поступать кислород. В этот момент я действительно сильно ощущаю, что я ещё не устала жить, я ещё хочу дышать, ещё хочу видеть это безмолвное Солнце.

«А теперь ты здесь…», – промолвил Суднищиков, после не долгого молчания. «Да, я здесь, рядом с тобой, мой друг», – сказала череп. «Et in terra pax»,1414
  И на земле мир (лат.).


[Закрыть] – ответил Суднищиков и раздавил череп ногой.

Суднищикова вытащили из ямы и бросили на песок.

Истощённый, щурил глаза: за долгое время он отвык от солнечного света, разливавшегося в тот полдень повсюду.

К нему подошёл высокий господин в полном доспехе, укрытом пурпурным плащом и начал допрос. «Видимо, дело плохо, – подумал Суднищиков, – если сам император пришёл допрашивать меня».

– Имя. – грозно спросил император.

– Иван Суднищиков.

– Пол.

– Мужской.

Стоящие рядом солдаты начали тихонечко над чем-то хихикать, но грозный взгляд императора заставил их успокоиться и принять надлежащие позы.

– Национальность. – продолжил монарх.

– Русский. – с неугасающим энтузиазмом дал ответ Суднищиков.

– Время.

– В Петропавловске-Камчатском полночь.

– Любимое блюдо.

– Солёные корнишоны. – сказал Суднищиков, проглотив слюну.

– Любимый фильм. – наседал император.

– «Железный интервьюер».

Кто-то из присутствующих заявил, что император задаёт наводящие вопросы, но, не дождавшись адекватной реакции монарха, при помощи двоих спекулаторов моментально стал одним из отсутствующих.

– Политические взгляды. – процедил сквозь зубы император.

– Исподлобья. – буркнул Суднищиков.

«У вас стальные нервы, – заключил император, поправляя золотой венец, съехавший во время допроса на затылок – вам нужно работать в спецслужбах или ещё где, а не в яме сидеть». «Ой, работал я в спецслужбах, – грустно сказал Суднищиков, – я бы лучше голых женщин рисовал. Есть у вас голые женщины?». «Таких, по-моему, нет, но зато есть карта метро, вам до какой станции?», – спросил император. «До „Верхнего озера“», – ответил Суднищиков. «Тогда предлагаю вам сесть на круизный лайнер, следующий до Северной Америки, выходит он из порта ровно через три часа, вот билет», – рыцарь протянул Суднищикову прямоугольный листочек с изображением человека, сидящего на троне. Поблагодарив императора, Суднищиков отправился в порт.

В порту Иван Суднищиков два часа пил виски с моряком по имени Джон Берликорн, но оглушительный гудок лайнера, спугнувший стайку портовых куртизанок, возвестил о скором отбытии и Иван Суднищиков, пошатываясь, взошёл на борт.

После нескольких недель изнурительного пьянства на круизном лайнере «Ананке» Суднищиков оказался на суше. Куда идти наш герой совершенно не представлял и посему направился в лес.

Лес тот являл собой невероятной красоты массив канадской ели, осины, западной лиственницы и пихты. По верхушкам деревьев полз рассвет, раздвигая ветви лучами, он стекал ниже, сползал по стволам и, наконец, орошал кудри низких ягодных кустов жёлтыми ароматными каплями. Мягкий еловый запах, чуть нагретой солнцем коры, смешивался с запахом росы и мха. Хрустел валежник под ногами случайных путников. Где-то вдали крякал дикий гусь. Пели наперебой зуёк и глухарка, а вместе с ними пело и сердце Ивана Суднищикова.

Иван задумался так глубоко, что не заметил, как вышел к озеру. Но, когда глаза его открылись, и он во всём великолепии увидел Верхнее озеро – Гитчи-Гюми из уст его полилась песня.

 
Облака летят на запад,
В край, где песни не поют,
Облака летят на запад,
Спотыкаясь, слёзы льют.
 
 
Слёзы падают на землю,
Обретя покой отныне.
Слёзы падают на землю,
Преклоняясь пред святыней.
 
 
Пред святыней Гитчи-Гюми,
Наполняя его влагой,
Умирая в нём с отвагой,
Умирая в Гитчи-Гюми.
 

Немного отдохнув и набрав в дорожную флягу (как и многие другие предметы скарба выигранную в кости на «Ананке») воды, Суднищиков двинулся дальше.

Семь дней он ничего не ел и почти не спал, лишь рыскал по лесу, обнюхивая следы животных да утопая в болотных топях.

Однажды утром Иван остановился возле поваленного дерева, чтобы перевести дух. Подняв голову, он увидел на соседнем дереве совиное гнездо, сооружённое внутри большого дупла. Из-за дерева вразвалочку вышла сова и направилась куда-то меж кустов боярышника, насвистывая весёлую мелодию.

Суднищиков чуть не потерял сознание, разумеется, от восторга. Он тут же кинулся вслед за совой. Птица подошла к зданию, над которым красовалась вывеска «Лом а д», поднялась по трём деревянным ступеням, отворила тяжёлую дверь, на которой было, как курица лапой выцарапано «отварить в кипятке» и вошла внутрь.

Дубовая дверь со скрипом захлопнулась прямо перед носом Ивана Суднищикова. Долгий пост принёс свои плоды. Интуиция нашего героя настолько обострилась, что стала, с вашего позволения, экстрасенсорной. Суднищиков начал с высокой точностью предсказывать некоторые события. Например, когда какой-нибудь плут решил бы бросить в Суднищикова шишку или камень, Суднищиков смог бы не только за несколько секунд до этого сказать, что именно в него прилетит – камень или шишка, но и с какой скоростью, а главное, в какой момент произойдёт столкновение летящего предмета с его лбом. Таким образом, Суднищиков всякий раз уклонялся от брошенного в него снаряда и оставался жив – здоров. И на этот раз Иван вовремя успел отклонить голову, лишь благодаря этому его не пришибло тяжёлой дубовой дверью. Он стоял на пороге «Лом а да» и размышлял.

Через несколько минут сова вышла из «Лом а да» с огромным мешком за плечами и направилась обратно к гнезду. Суднищиков подождал пока та отойдёт подальше и ринулся внутрь.

Внутри, на ротанговом стуле сидел индеец и курил длинную трубку, украшенную перьями неведомых птиц и зубами диких зверей. Увидев Суднищикова, индеец выронил изо рта трубку, как-то нелепо вскрикнул и упал перед ним навзничь. Суднищиков, ошеломлённый таким приёмом встал как вкопанный, но через минуту отошёл от шока и попытался заговорить с упавшим перед ним индейцем.

«Привет», – сказал Суднищиков. Индеец не шевелился. Иван поднял с пола трубку и ткнул ею индейца. Реакции не последовало. Суднищиков вздохнул и, повернувшись к выходу сказал: «Тогда я пошёл». В тот же момент, индеец вскочил и, размахивая руками закричал: «Не надо! Не уходи, господин мой!». «Ожил», – выдохнул Суднищиков и крепко обнял бледного индейца.

Немного поболтав с индейцем, Суднищиков выяснил причины столь радушного приёма. Индеец заявил, что является верховным жрецом бога Гитчи Манито, а по совместительству работает в местном ломбарде, где принимает у спивающихся зверушек всяческий хлам. Суднищикова же, индеец принял за великого пророка, которого ждал на протяжении многих лет. Индеец рассказал, что видел во сне, как белый бородатый человек, посланник Гитчи Манито, придёт спасти все индейские племена от врагов.

Суднищиков кивал, потягивая из стаканчика, любезно предложенную ему прозрачную жидкость и ни в коей мере не собирался разрушать забавный миф, созданный по его поводу больным на голову индейцем.

По словам жреца, Суднищиков должен найти священный топор, зарытый где-то вблизи Верхнего озера вождями первых племён, поселившихся здесь, а затем вступить в кровавый бой с людьми, не желающими этой земле процветания.

Суднищиков согласился помочь, но опять же полагаясь на обострившуюся интуицию, попросил у жреца взамен золотой венец, красовавшийся на одной из верхних полок. Индеец, немного помявшись, всё же отдал венец Суднищикову.

Скушав тарелку маисовой каши, Иван отправился на поиск топора. Примитивный металлоискатель, был сооружён Суднищиковым из подручных материалов и весьма упростил поиск.

К вечеру топор был найден и, с помощью индейца изъят из земли. «Как новенький», – поделился своим наблюдением Суднищиков, пару раз подбросив топор в руке. Индеец стоял поодаль и раскуривал трубку, глаза его сияли от радости.

Несколько дней наш герой провёл в пути, останавливаясь лишь в самые жаркие часы, чтобы отдохнуть в тени деревьев и немного перекусить. Даже ночью он шагал вперёд, не боясь странных лесных шорохов и скрипов.

В одну из таких ночей Суднищиков случайно наткнулся на старый лесной домик. Из кирпичной трубы курился дымок, а широкий подоконник, от старости поросший мхом, облюбовал толстый барсук, который, лишь завидев приближение Суднищикова, шмыгнул куда-то в темноту, задев хвостом куст ежевики. С куста на дорогу упало несколько крупных ягод.

Суднищиков, вытерев ноги, вошёл в дом. В углу, рядом с печкой, от которой вкусно пахло едой (кажется, это было рагу с анчоусами) сидел, вколачивая гвозди в кожаный каблук сапога, скрючившийся старичок.

Иван поприветствовал старичка. Тот же, в ответ, подняв свои потускневшие, старые глаза, пробормотал что-то вроде: «Проходите, сэр. Чай, табак и рагу из анчоуса в обмен на патроны, соль и специи из Уругвая». Суднищиков, будучи всегда расположен на натуральный обмен со стариками, с радостью принял приглашение.

Уже через два часа после знакомства со стариком, Суднищикову казалось, что он знает его целую вечность. Старик рассказал, что двадцать два года назад он поселился в этом домике, чтобы влачить отшельническое существование. На это были причины. По словам Ерёмы, – так представился Ивану старик, – почти четверть века назад в семье его случилось несчастье, в начале, от страшной болезни скончалась жена, в которой Ерёма души не чаял, а спустя пять месяцев от той же болезни – дочь, да, Ерёма тогда так и сказал: «Не прошло и полгода» и ушёл жить в лес, подальше от мира и гнетущих воспоминаний. «Дети всегда были ближе к земле» – выдавил Суднищиков.

«Как-то, бывши в одном древнем итальянском виладжио, – продолжил Суднищиков, чтобы заполнить неловкую паузу, – я услышал историю о том, как страшно меняются люди, теряя самых близких. Алессандро Висконти, однажды ночью возвращаясь домой, споткнулся о торчащий из брусчатки камень и размозжил себе голову. Его жена не смогла перенести горечь утраты и, как могло бы показаться, сошла с ума. Она взяла себе его имя, надела его старый пиджак, сделала мужскую стрижку и ушла из родной деревни туда, где никто ничего не слышал о семье Висконти.