Текст книги "Побег из безумия"

Глава 2

Гроссман очнулся и с недоумением смотрит на монитор своего ноутбука, который призывно мерцает белизной электронного листа. Голова раскалывается, словно ему в висок вбили гвоздь. Мысль о гвозде заставляет его сосредоточиться на идее о том, что именно боль является движущей силой творчества: ни любовь, ни честолюбие, ни дерзость, ни альтруизм, ни эпатаж, ни романтизм, – нестерпимое желание избавиться от мыслей, которые разъедают его мозг изнутри, словно кислота выжигает плоть…

«Почему я не могу подобрать адекватные слова к моим неадекватным мыслям, – на глаза наворачиваются слезы, – словно нам всем с детства мозги корежат настолько, что ничего неординарного они не могут вместить: любой успех измеряем деньгами, словно нет ничего другого, ради чего стоило бы жить. А ради чего стоит жить? Секс, наркотики, рок-н-ролл? Вот у кого вся впасть и все поклонение – у рок-звезд. Они наши боги, вот у кого серебряные и золотые гвозди в мозгах, через которые им напрямую транслируют музыку, под которую мы все пляшем. Настоящую музыку небесных сфер. Мне бы такой телуривый гвоздь в затылок и астральный рок-н-ролл до скончания веков».

Тут он замечает, что отвлекся от первоначальной идеи сосредоточиться на боли, потому что боль прошла. И теперь идея о том, что именно боль является движущей силой творчества, не кажется сейчас такой очевидной, как несколько минут назад. И монитор начинает раздражать своей пустотой.

«Вот было бы у меня слов побольше, я бы из них смог скроить для своих идей достойную одежду, чтоб не стыдно было их людям показывать», – закрывает ноутбук и отправляется в ванную приводить себя в порядок. Бреется и, глядя на себя в зеркало, отмечает, что вместе с щетиной словно безжалостно и безболезненно срезает отросшие за день воспоминания, отчего лицо наяву заново рождается, гладкое и опрятное.

«Как попка младенца», – подсказывает ему услужливо память эпитет крайне сомнительный, но отягощенный аллюзиями на Гомера Симпсона и весь сардонический юмор Мэтта Грейнинга, создавшего самого влиятельного персонажа американской истории, переплюнувшего Авраама Линкольна, Мартина Лютера Кинга и Томаса Джефферсона.

«Вот бы и мне так – фальсифицировать историю, сумев вымыслом заместить реальность. Кто-то говорит, что историю пишут победители, кто-то, что это процесс объективации божественного промысла, а на самом деле это становление коллективного бессознательного. Как Гомер – субъективная коллективная голливудская сублимация американского юмора. Вот чего мне не хватает – доброты. Точно – чуткости, нежности, легкой иронии и теплоты. А еще немного секса. О, да – мачизма с мужественной мускулатурой и легкой небрежности во внешности. Женщинам это нравится».

Гроссман внимательно, можно сказать ревниво, вглядывается в свое отражение, пытаясь найти в себе недостатки, и не видит ни одного: он само совершенство, безупречный во всем, – одно для него непонятно – почему женщины этого не замечают? С мысли о сексе и женщинах он невольно соскальзывает в воспоминания о своих связях и, залезая под душ, начинает непроизвольно сочинять рассказ под струями горячей воды. Название обнадеживает – «Порванный презерватив».

Такое случается с каждым мужчиной: рано или поздно, но случается, – вам начинает надоедать ваша женщина. Не так, чтоб очень, но с ней становится предсказуемо-неинтересно и хочется каких-то перемен. Требуется что-то новое. И тут возникает соблазн, начинающий после каждого соития будоражить где-то там на самом глубоком дне души давно угасший и превратившийся в черную слизь пепел вашей похоти и подтачивать верность любовных клятв провокативным едким вопросиком: «Я не попробовать ли мне это с проституткой?»

Когда это случилось со мной, я маялся от скуки, так как мне все уже давно осточертело, и хотелось перемен. Мной двигало простое любопытство относительно того, насколько далеко я позволю себе зайти. Лазая по сайту знакомств и перебирая анкеты, легко можно определить, кто здесь просто так, типа меня, а кто действительно по делу, выставив в сети свою фотографию лишь ради того, чтобы ясно обозначить те услуги, которые готов предложить: естественно, это секс, а детали и цена оговариваются по переписке.

Доверять таким анкетам гиблое дело, но глаза и фантазии мужчин всегда оказывают им медвежью услугу: все равно веришь, что если на фото горячая нимфетка, просто мечтающая о грязном сексе, то это действительно длинноногая модель с вагиной вместо мозга, а не 50-летняя толстуха на свиноферме, от которой пахнет как от привокзального нужника. В этом смысле я ничем не отличался от остальной безмозглой половины человечества, когда задавал вопрос жгучей брюнетке 30-ти лет без комплексов: «Сколько стоят ваши услуги и как можно с вами связаться?».

Ответ пришел почти мгновенно: «1500 рублей в час, звони 8—966—666—06—66, в любое время. Лучше сейчас». И черт меня дернул позвонить.

Голос обнадеживал: низкий, с вульгарной хрипотцой и южно-русским акцентом, – который назвал адрес и попросил уточнить время, когда меня ждать. Мне было уже неловко отказаться, пришлось ехать.

Ее квартира была в районе станции Перерва, на 1-й Курьяновской улице: это было сплошное безумие – приехать сюда, в такую дыру, аж из Лефортово – и ради чего? По дороге, чтоб подстраховаться, я купил упаковку Виагры и заглотил здоровенную синюю пилюлю, прежде чем подняться в квартиру. Как известно, невинность можно потерять только один раз, но может ли ее потерять тот, у кого ее изначально не было или кто в нее просто не верил?

Во всяком случае, как оказалось, я слишком хорошо думал о себе, так как действительность превзошла все мои самые смелые ожидания своей нелепостью и новизной роли, в которой я оказался.

Дверь мне открыла излишне суетливая и немного испуганная провинциалка крупных, но не лишенных приятности форм. Она так хлопотала лицом, что все время казалось, что ее огромные с червоточинкой яблоки глаз выпрыгнут из орбит и поскачут по полу на перегонки куда глаза глядят. Действие Виагры не оставляло мне времени на то, чтобы привередничать и предъявлять к ней претензии за то, что ее компьютерный аватар не соответствовал действительности: мы немедленно приступили к постельным процедурам, но перед тем, как овладеть ею, она водрузила на орган моей страсти с особой осторожностью презерватив двумя пальчиками, – именно так, при этом старательно оттопыривала все остальное на руке, словно или боялась прикоснуться ими к моим гениталиям, или искренне верила, что именно так ведут себя интеллигентные женщины, но при этом здорово смахивала на жеманную Кустодиевскую купчиху.

Интенсивность нашего одноразового общения благодаря принятому мной препарату была так велика, что когда мы закончили наши межполовые упражнения, то на моем изрядно потрепанном копье желания были лишь жалкие остатки силиконовых лохмотьев вокруг узенького колечка, надетого на него в знак свободы от всяких обязательств в любовной верности кому-либо.

Увидев стертый до основания презерватив, невезучая на безопасный секс шлюха так перепугалась, что рухнула в обморок: пришлось изрядно попотеть, чтобы сначала привести ее в чувство, – а после весь вечер взаимодезинфицироваться мирамикстином и давать клятвы верности друг другу в том, что ничем дурным до нашей роковой встречи мы не болели, боясь расстаться словно два робких любовника, не доверяющих собственным чувствам. Страх за собственную жизнь, так нелепо разменянную на желание пощекотать себе даже не нервы, как это практикуют отдельные рисковые люди, а просто придатки собственного гедонизма, превалировал в настроении и крутился проклятым безутешным вопросом в голове – и ради чего все это? Чтобы яснее осознать, что я мелкое трусливое ничтожество?

Весь оставшийся вечер мы сидели вместе, взявшись за руки, как дети, и боялись: рассказывали друг другу разные ужасные истории о том, как можно легко заразиться дурной болезнью, а то и СПИДом, и потом умереть, если быть сексуально распущенным и спать с кем попало – совсем как когда-то в пионерлагере, когда по ночам перед сном дети пугали друг друга байками о черной-черной руке или страшилками про пятно-убийцу, или про гроб на колесиках.

Я словно вновь оказался в прошлом, в своем детстве, когда девочки и мальчики не замечали фатальных различий между собой и были просто друзьями. И это было так здорово, так искренне. Но одновременно я осознавал и то, что вся моя нынешняя жизнь – это жизнь полного негодяя, лишившегося веры в себя и в других: я словно бы только и делал, что выковыривал из людей порок, как изюм из булок, видя в них только и желательно только плохое.

Я был как лопнувший презерватив: истратил себя на пшик, на сомнительные удовольствия, – отработанный и окончательно испорченный.

И тут раздался звонок: требовательный, словно неприятности, – судя по его интонациям, он не предвещал ничего хорошего. Гроссман выскакивает из ванной и, громко шлепая мокрыми босыми ногами, успевает к телефону раньше, чем он перестает звонить: это с работы – мобильник служебный, он ему положен как курьеру – на том конце нервно интересуются, когда он будет, – в агентстве сегодня завал, не хватает людей.

Будучи на самом низу социальной лестницы, ему глубоко наплевать на все хлопоты вовлеченных в процесс зарабатывания денег: он снисходительно обещает прийти, не конкретизируя время. Так как он снова на кухне и за тем же столом, то решает зафиксировать то, что пришло ему в голову под душем. Когда есть о чем писать, слова сами становятся на свои места в строке: вечно уязвленное самолюбие наконец-то ликует, – процесс самофиксации приносит хотя бы временное освобождение от муки ощущения собственного несовершенства.

Желание оправдать собственное ничтожество Гроссман давно использует для того, чтобы находить и затем культивировать, взращивать только плохое в других. И тут раздается звонок, словно рождественский колокольчик в конце апреля. Это его знакомый Барон: загадочный человек – по образованию художник-график и фальшивомонетчик; занимается темными махинациями и всегда при деньгах, – большой его поклонник.

– Здорово, гений! У меня для тебя сюрприз.

Энергичный голос фальшивомонетчика звучит совершенно неуместно среди окружающей Гроссмана разрухи.

– Ну, – тянет тот, разочарованный прерванным процессом словоизвержения, – излагай, только покороче. Я работаю.

– Знаешь, чего тебе не хватает? Не говори. Я тебе сам скажу – хорошего сюжета. И у меня он есть – это каннибализм. Мне один сиделец совершенно чумовую историю рассказал о своем сокамернике – это какая-то патология. Ну как, интересно?

– Продолжай.

– Так вот, родился от вора и проститутки, детство провел в детдоме, где его насиловали все, кому не лень. В 16 убил сверстника и жестоко надругался над его телом, за что первый раз попал в психушку: следствие посчитало, что он ненормальный, – откуда его выпустили через два года. И тут началось. Он убивал мальчиков, подкарауливая их в парках, вырезал у них сердце и печень и съедал. И делал это чуть не 10 лет, пока сам не сдался. Сказал, что устал. Тебе нужно только добавить всякой экзистенциональной муры: голосов, которые он якобы слышал; монологов о Боге и судьбе; мыслишек всяких о связи секса и насилия, – в общем ты лучше меня знаешь, как это делается. Подпустишь метафизической похоти, как ты любишь. Ну как?

– Не знаю? – услышанное не очень трогает его, так как он все еще вовлечен в историю с порванным презервативом, но постепенно внутри его мозга начинает произрастать желание ухватиться и за этот сюжет: он намного эффектней, чем скромный сюжет о собственном ничтожестве, – из этого и, правда, может что-то получиться.

– А можно его увидеть, этого убийцу? Хотелось бы понимать, как он выглядит.

– Посмотри на Вассермана – у него лицо настоящего дегенерата. Представь, что это он.

– Он же антиквар?

– Знаешь, не знай я этого, то был бы уверен, что он занимается подобного рода вещами или как минимум об этом думает.

– Или занимался?

– Или занимался, мы же не знаем, как он накопил деньги, чтобы открыть свою галерею в Леонтьевском. Он ведь сам откуда-то из провинции приехал. Помнишь, он предлагал тебе о нем написать, пожени его биографию с той историей, что я рассказал, и получится шедевр. Ну как?

– Потом, может быть, – закрывает глаза Гроссман и пытается представить лицо Вассермана: лысый уродливый череп, тяжелый подбородок, глубоко посаженные маленькие злые глаза, – чем не лицо убийцы. – Мне надо идти, пока.

Долго стоит после разговора и прокручивает в голове глумливую фразу Барона «Подпустишь метафизической похоти, как все интеллектулы любят». Это выражение подхватил как дурную болезнь от Мамлеева, после его «Шатунов»: описания движения «Черной сансары» – попыток достичь обожения и стать богами.

«Он описывал современников, когда изобрел этот термин, а кого описываю я? Вокруг не люди, а сплошная падаль. Вот взять того же Барона – совершенно загадочный человек. Почему вместо того, чтобы творить, он подделывает деньги? Сам-то он шутит, что создает чистое искусство, потому что оно сразу соответствует тем денежным номиналам, которые он изображает».

По его словам, он начал этим заниматься в 1989 в Поти, когда их бригаду художников-оформителей «кинул» директор одного колхоза – миллионера, не заплатив за декорирование клуба, и они две недели просидели без денег в местном доме колхозника в отчаянии. Он одолжил у директора дома на два часа 50 рублей и пером и цветной тушью сделал точную копию купюры, но с одним добавлением: на своей копии дорисовал еще один ноль и получил в результате 500 рублей. С этим шедевром графики вся бригада отправилась с ближайший ресторан и закатила там такую пирушку, что даже местные испугались ее размаха. Когда же пришло время платить, то Барон предъявил официанту свои 500 рублей, чем вызвал нервную истерику у последнего: тот побежал жаловаться своему начальству, – явился сам директор и долго разглядывал деньги, которые никогда до этого момента не встречал. И тут Барон совершенно гениально сымпровизировал, сыграв на честолюбии богатого грузина: он заявил, что такие купюры имеют хождение только среди членов ЦК или высшего руководства страны, – и тот купился. Он принял у них бароновские 500 рублей и даже дал им с них сдачу, на которую тем хватило расплатиться за дом колхозника и вернуться в Москву. С тех пор Барон решил не разменивать свой талант по мелочам и занялся делом – стал фальшивомонетчиком. По словам Барона, уже в двухтысячные он был проездом в Поти и посетил инкогнито тот самый ресторан: на самом видном месте в роскошной золотой раме висела его 500-рублевая купюра, которой продолжал гордиться уцелевший от всех перипетий грузинских революций директор. «Настоящее искусство не дешевеет», – по этому поводу пошутил Барон, а вся эта история, – практически анекдот, – заставила задуматься, а может ли она сама стать предметом его литературных опытов: можно ли в нее подпустить метафизической похоти?

«Пожалуй, что нет, – решает Гроссман, – Барон слишком циничный, чтобы быть главным героем. Мне нужен глубоко больной человек, мне нужна патология. Барон барыга, а значит, расчетливый эгоист: такие не знают, что такое муки совести или духовные откровения, – живет ровно, как бухгалтер. О любви больше всего любят говорить убийцы и палачи: их страсть к жизни и удовольствиям приводит к уродству, – они как душевнобольные, которые если и рисуют, то не для людей, а для себя. А эти убивают: для таких чужая смерть – это, в сущности, художественный акт, – чистое творчество. Глубокая архаика, обращение к самому постоянному в себе, о чем обычные люди даже не догадываются. Интересно, способен ли я докопаться до таких пластов в самом себе?»

Упершись в своем мысленном забеге в самого себя, он старается переключить все свое внимание на внешний мир, благо есть повод – надо идти на работу. Надевает как броню свое партикулярное платье и покидает квартиру.

Снаружи холодно и ясно, хотя солнце периодически застилает облака, как знаки судьбы, которые никто до сих пор не научился читать. На душе становится легко, словно у него день рождения и ему снова всего лишь от роду пять лет. Даже встречные сегодня почти не раздражают, как на время притихшая экзема: неприятно, что она есть, но пока не беспокоит. В агентстве на Чистых Прудах получает наряд на 10 писем и начинает свою неспешную прогулку по городу: отличный способ опроститься, заглядывая ненароком под личиной курьера в чужие истории, – офис, издательство, квартира, модельное агентство, бизнес-центр, архитектурное бюро, офис, офис, офис. Баста.

Сидя в чебуречной перед заслуженной кружкой пива на Страстном бульваре, он прислушивается к гулу голосов вокруг, пытаясь разобрать, о чем говорят за соседними столиками будущие инженеры человеческих душ: излюбленном месте студентов Литинститута. Сердце щемит от зависти к наличию идей у соседей, к которым он ревнует из-за ощущения того, что их жизнь проходит не напрасно и их или уже публикуют, или будут публиковать, что их ждет успех и признание.

В духовном вакууме собственного мегаэгоизма ему отчаянно обидно, что его никто не обожает: он жаждет поклонения, но его даже не замечают, словно он предмет мебели. Он чувствует себя как будто напрасно распятым: несмотря на добровольную крестную смерть никто не хочет верить, что он Бог. Хочется кого-нибудь убить.

И тут к нему подсаживается изрядно помятого вида девица легкого поведения: излишне яркий макияж, вульгарная одежда, похабные ужимки дрессированной обезьянки, обученной клянчить деньги, – и просит его угостить:

– Лапа, чего грустишь? Не угостишь девушку пивом?

«Наверняка сейчас появится подруга, – отмечает он про себя, прикидывая, насколько он может позволить себе потратиться, – попробуют меня раскрутить на бабки. Интересно, она делает минет только за деньги или может и бесплатно обслужить? Сказать ей какую-нибудь гадость? Наверняка сделает вид, что это ее не касается, пока все деньги из меня не вытянет».

Предсказуемо появляется ее подруга и бесцеремонно занимает место рядом с ней: она подшофе, истерически смеется каждые 30 секунд и все время подмигивает, словно ее мучит нервный тик.

– Лапа, это Наташка. Угостишь и ее пивом, будь джентльменом.

– А как тебя зовут, красава? – тянет та и смеется.

– Я Мастер, – неожиданно решает он, словно бросает вызов всем тем молодым и непризнанным гениям, ведущую такую недоступную для него жизнь.

– Ха, ха, ха, – давится от смеха Наташка, – а вот твоя Маргарита, – и тычет в бок своей подруге.

– Это точно, – шмыгает та носом и подтверждает, – меня и, правда, зовут Маргарита. Это судьба, не правда ли, Лапа? За это надо выпить. Закажи нам водочки!

Он внимательно следит за движением ее ярко накрашенных губ, которые то растягиваются в ленту ухмылки, то собираются в пучок вокруг выпускаемой струйки табачного дыма, когда она вынимает свою сигаретку, чтобы ею очертить перед носом у Гроссмана широкую загогулину, а он неотступно думает о том, почему все публичные женщины так любят красить губы в ярко-красный цвет, словно воспроизводя этим актом свои гениталии на лице.

Когда словесный напор шлюх становится нестерпимым, покупает нехотя бутылку самой дешевой водки и разливает ее по рюмкам, жадно заглатывает две стопки подряд и, снисходительно глядя на ужимки пьяных баб, безуспешно пытающихся понравиться, ждет, когда окружающий мир утратит свою неприятную четкость и станет чуть ярче и чуть неопределенней.

Для усиления эффекта он растворил в бутылке таблетку антидепрессанта и, когда окружающая действительность начинает плыть, а голоса доносятся словно издалека, слабо различимые сквозь шум прибоя крови, ему вдруг приходит в голову идея стать психопатом и убить этих нелепых существ, которые усиленно имитируют перед ним то, что в их среде именуют флиртом.

Та, что назвалась Маргаритой, нестерпимо-медленно тянется к нему своими ужасными руками с жирными и короткими пальцами, унизанными дешевой бижутерией, словно щупальца омерзительной твари, собравшейся полакомиться его плотью. Ох хватает вилку и всаживает в пухлую ладошку алюминиевые зубцы, которые легко гнутся, словно картонные, не причинив никакого заметного вреда домогающейся до него женщины.

Неудачная попытка причинить ей увечье приводит Маргариту в совершенный восторг, воспринимая поведение Гроссмана как отчаянную попытку эпатировать ее, чтобы произвести впечатление крутого мачо. Она мило визжит, словно так и надо, чем выбешивает Гроссмана окончательно. В отчаянии он сует руки в карман своего видавшего виды макинтоша и нащупывает ручку кухонного ножа, который и выдергивает на свет Божий к вящему своему ужасу, а затем, словно наугад, тычет перед собой и старается глаза зажмурить или на худой конец отводить их в сторону, чтобы не видеть, как попадает.

Лезвие ножа сначала упирается во что-то твердое, но тут же соскальзывает и входит по самую рукоятку в «мягкое», он инстинктивно в страхе отдергивает руку, но тут же снова тычет и так много-много раз, без счета и уже без всякого сопротивления чужой плоти, про себя повторяя, словно заклинание перед сном, чтобы поскорей заснуть:

«Раз овца, два овца, раз овца, два овца», а буквы-то, черт побери, при возглашении сами собой переставляются в «Агнец Божий, Агнец Безгласый», жертва Богу угодная, а фоном звучит хорал «с опресноками чистоты и истины», ибо «наша Пасха, Христос, заклан за нас» и возносится ввысь ангелическими голосами с таким демоническим звучанием, словно зуд душевный в неизбывную радость переходит, а мелодия все гудит басом, словно в пустой бочке пчела «Ради крови Завета обрезания и пасхальной крови Я избавил вас из Египта» и «Стал я Агнцем Божиим, вземлющим грех мира».