Текст книги "Восхождение"

Глава пятая
Победа

Отец звонил мне каждые две недели. Начинал разговор бодрым тоном: «Как дела?» Потом спрашивал: «Как в школе?» Затем прощался: «Ну ладно, мне пора». Или: «Я спешу». На Новый год передавал через маму какой-нибудь подарок. Обычно большой пакет неплохих конфет. Какие-то деньги давал матери. Немного, но столько, видимо, сколько мог. Я спросил ее как-то:

– Вы развелись?

Она вздрогнула. Так, словно я застал ее врасплох. Пожала плечами, ответила так, словно это мало что значило:

– А зачем? Кому нужны эти бумажки?

Она как будто все еще любила его. Однажды, после очередного звонка, я не выдержал и сам спросил его:

– А у тебя как дела?

Он замялся:

– Ну… это… Все налаживается. Скоро все будет хорошо. Как раньше.

«Как раньше», – запомнил я.

– Почему ты никогда не спрашиваешь о маме? – вспомнил я.

– Я ей звоню, – ответил отец.

– Так же часто, как мне? – спросил я.

Он ответил не сразу, и я зашелестел потертым органайзером, где отмечал крестиками его звонки.

– Ты позвонил мне восемьдесят два раза. За три с половиной года.

– Маме я звоню чаще, – наконец произнес отец. – Ты это… Не надо считать.

– Может, увидимся? – предложил я и вспомнил наш диван, который отец пролежал за два года. Интересно, на чем он теперь спит? И что стало с его руками?

– Хорошая мысль, – отозвался отец. – Я тоже этого хочу. Скоро мы увидимся. Обещаю.

Он положил трубку. А я понял, что задержал дыхание. Отдышался и задал себе вопрос: зачем мне все это нужно? Или это было нужно не мне? И почему я всякий раз сдерживался, разговаривая с отцом? Не рассказывал ему о том, что происходит в моей жизни? Наверное, потому что не хотел причинить ему боль. Он словно пытался докричаться до меня из пропасти, и было бы не очень честно рассказывать ему, как у меня все хорошо. Ну, или как мне кажется, что у меня все хорошо.

Новая школа на первый взгляд ничем не отличалась от моей прежней. Да, она располагалась в старом здании, потолки в котором были в полтора раза выше, чем я привык, но этим, собственно, отличия и исчерпывались. Дети в моем классе были другими, но я не сразу это заметил. Мне повезло, что двое одноклассников оказались в той же самой футбольной секции, что и я. Не могу сказать, что мы тут же сдружились, но после уроков мы вместе ехали на стадион, а после тренировки вместе отправлялись в один и тот же микрорайон. А когда я присмотрелся и понял, что в этой школе полно и других ребят, разбираться было уже поздно. Я оказался в разряде «спортсменов». Были еще «местные» – самые обычные ребята, которых полно всюду. И так называемые «мажоры». Последних оказалось не менее половины класса. Они дороже одевались, лучше выглядели. В школу их привозили на люксовых машинах, да и увозили потом куда-то в сторону центра. Один из моих новых приятелей, Гришка Уланов, который играл левого защитника, – презрительно щурился.

– Личинки важных людей. Все расписано. Москва, МГУ или МГИМО, дипломатическая работа, Лазурный берег, Нью-Йорк, Мальдивы.

– Не слишком ли много дипломатов? – удивлялся я. – Да и где мы, и где Москва… Там, наверное, свои мажоры есть.

– Есть, конечно, – соглашался Гришка. – Только какая разница? Те родились со столовыми золотыми ложками во рту, а наши – с чайными.

– Главное, что гопников нет, – ковырялся в носу наш вратарь – Сашка Морозов.

Гопников и в самом деле в классе не было. Или же тех, кого я был готов подвести под эту категорию. Во всяком случае, никого из ребят, с которыми я какое-то время конфликтовал во дворе, в этой школе не оказалось. Как сказал Гришка, они ходили в другую школу, что примыкала к промышленной зоне, на Пролетарку.

– А ты как попал сюда? – как-то спросил Сашка. – Ну, я понятно, я живу в соседнем доме, и у меня папа – известный врач. У Гришки мама в роно. Секретарем, но все равно. А у тебя?

– Пошли, – вздохнул я и повел их на первый этаж, где на большом стенде у кабинета директора висели фотографии золотых медалистов и лучших учеников школы. Там красовалась и выцветшая карточка моей мамы. Она на ней была похожа на фарфоровую куклу. Я рассматривал эту фотографию и думал, что понимаю своего отца. Но не полностью. Как он мог нас оставить?

– Все понятно, – кивнул Сашка. – За былые заслуги. Впрочем, это неважно. Мы – спортсмены. Для мажоров как бы не люди.

– Ерунду порешь, – придержал за руку Сашку Гришка. – И хватит уже добывать руду. Противно. Сегодня они мажоры, а завтра – миноры. Не угадаешь.

– Пока что миноры мы, – не согласился Сашка.

Катька Разумовская тоже была мажором. Во всяком случае, она выглядела так, как будто у нее все схвачено. При этом она не была пустышкой. Если она смотрела на кого-то, то она его явно видела. Другой вопрос, что на меня она не смотрела. Это, кстати, помогло мне освоиться в классе. Мажоры меня попросту не заметили. Меня для них не существовало. А вот Катька для меня существовала с самого первого дня. Она сидела за первой партой у окна, и когда меня поставили у доски и представили классу, не разглядывала меня с оттопыренной от брезгливости губой, как кое-кто из учеников, а смотрела в окно. И лучи сентябрьского солнца очерчивали ее профиль, золотились на завитках ее локонов, подчеркивали тонкую руку, которой она поддерживала подбородок. Я засмотрелся на нее и не понял, кто недовольно пробурчал:

– Ну вот. Теперь у нас есть и Иван.

– Да хоть Федор, – равнодушно бросил кто-то, и я сел за последнюю парту рядом с Гришкой.

– Кто это? – шепотом спросил я у него, кивая в сторону сразивших меня локонов.

– Катька Разумовская, – прошипел он, не поднимая головы.

– Откуда ты знаешь, о ком я? – удивился я.

– А о ком тут еще говорить? – с тоской вздохнул Гришка. – Первая красавица класса. Можешь сохнуть. По ней все сохнут. Она хорошая.

– В каком смысле? – напрягся я.

– Не издевается, – пробормотал Гришка. – Просто не замечает. Поверь мне, это уже хорошо.

С тех пор прошло три с половиной года. Постепенно я узнал всех своих новых одноклассников по именам, запомнил, кто кому и чем обязан, за то что оказался в этой школе, изучил их привычки, даже сдружился с некоторыми. В классе оказалось немало неплохих ребят, но Катька так и осталась чем-то воздушным и недостижимым. Хотя она сама меня заметила уже через год. Удивленно нахмурила брови, когда мое имя назвали в списке тех, кто будет представлять нашу школу на городской олимпиаде по математике.

– А Иван-то с какого перепугу?

– Ну, возможно, потому что он круглый отличник, – развела руками наша математичка. – Так же, впрочем, как и ты.

– У нас в классе восемь отличников, – заметила Катька. – Что же это вы не направляете их всех на эту олимпиаду?

– Всех нельзя, – вздохнула математичка. – Иван на этой олимпиаде дважды занимал второе место, а один раз – первое. Когда учился в другой школе. Кстати, не только по математике. Так что поедет заслуженно.

Вот тогда Катька повернулась ко мне и постаралась меня рассмотреть. Олимпиада проходила как раз на Пролетарке. Нас отпустили с уроков, и мы ехали до школы на автобусе. Катька болтала о чем-то с девчонками из старших классов, а я думал о том, что увижу кого-нибудь из знакомых.

Знакомых на Пролетарке не оказалось, или они учились в другую смену. Нас посадили в пустом кабинете, дали задания и время на их решение. Ничего сложного в задачах не было. У меня вообще никогда не было проблем с математикой, физикой или химией. Как говорил мой учитель еще в поселковой школе: в каждой науке есть гармония. И если есть ощущение этой гармонии, ну, как абсолютный слух у музыканта, то никаких проблем не будет. Законы кажутся очевидными и простыми.

Я решил задания первым, Катька вышла из кабинета сразу после меня. И впервые переговорила со мной с глазу на глаз. Сверила ответы на все три контрольных задания, раздраженно прикусила губу, когда поняла, что не самым оптимальным образом пришла к правильному ответу в третьем вопросе, посмотрела на меня в упор.

– Почему футбол?

– Почему МГИМО? – не опустил я глаз.

– Кто тебе сказал? – удивилась Катька. – Никакого МГИМО. Физтех. Я даже уже учусь на подготовительных. Для школьников. Но футбол…

– Понимаешь, – я вдруг стал пересказывать ей мнение собственной матери, – футбол – это… как кино. Можно стать звездой, прославиться, сделать карьеру. Но это как пирамида. Наверху – единицы. У основания – тысячи и тысячи трудяг. В большинстве своем безвестных. Зачастую нищих.

– И? – прищурилась она. – Ты себя, конечно, видишь на самом верху?

– Не знаю, – честно сказал я. – Может, не получится. Так что… вот. Решаю задачки. Мало ли? Но есть ведь еще одно. Можно всю жизнь мучиться, что могло получиться, а ты не попытался. Понимаешь?

– Понимаю, – серьезно сказала Катька и кивнула. – Пытайся.

Дружбы тогда у нас с ней не получилось. Да и с чего бы ей было начинаться? Мы «совпадали» только классом, да и оставались еще детьми. Но когда наш тренер объявил, что завтра мы играем с профи, я вспомнил именно тот разговор, с которого прошло уже больше двух лет. «Пытайся».

– Да они нас покалечат! – поморщился Сашка. – Там все такие лоси!

– Не покалечат, – твердо сказал Борис Аркадьевич и внимательно посмотрел на меня. – Ребята лишь на год, на два старше вас. Играть будем с дублем областной команды. Их тренер хочет посмотреть на подрастающее поколение. Возможно, кого-то позовет к себе.

– Ух ты! – обрадовался Гришка. – Если кого выберут, тот бросит школу?

– Школу никто вам бросить не позволит, – поднял руки Борис Аркадьевич. – Но я хочу, чтобы вы их обыграли.

– Это невозможно! – поднялся гул на всю нашу раздевалку.

– Возможно, – твердо сказал Борис Аркадьевич и еще раз посмотрел на меня. – Можете приглашать на игру своих близких.

Мама на игру прийти не смогла. В конце месяца она, как всегда, утопала в каких-то отчетах. Отцу я позвонить не решился, да и не придумал, кого еще позвать. Оба приятеля – Гришка и Сашка – тоже должны были оказаться на поле. Позвать Катьку было бы глупо. Кто я ей? Да и верил ли я в победу? За эти три с половиной года я сумел завоевать в нашей школе репутацию везунчика. С легкой руки Гришки меня так и стали звать – везунчик. Играл я неправильно, бегал неправильно, пас давал неправильно, но при этом постоянно умудрялся получать мяч и неизменно забивал. Достаточно было сказать, что наша команда шла в первой тройке школьного областного футбольного турнира. Борис Аркадьевич сначала пытался поправить, как он сам говорил, «огрехи» в моей игре, а потом махнул рукой и только следил, чтобы я подтягивал физику, и радовался, когда я не только сам забивал, но и постепенно стал выводить на ударные позиции партнеров по команде.

Дело было в сентябре, день выдался солнечным, и, рассматривая трибуны, я вдруг заметил своего первого тренера – Николая Сергеевича. Он даже поднял руки и соединил их в замок над головой. Это меня изрядно приободрило, хотя, когда мы здоровались с соперником, я слегка приуныл. Ребята действительно выглядели лосями. Смотрели они на нас не то что с насмешкой, но с какой-то иронией. Явно собирались обыграть школяров вполноги. Я оглянулся и нашел взглядом Гришку.

– Играть будем насмерть!

– Девушка на трибуне, что ли? – подмигнул он мне.

– Какая девушка? – не понял я. – Мой первый тренер здесь!

– Ну, – пожал плечами Гришка, – не знаю. Я Катьку позвал. Разумовскую. Так и сказал: решается судьба лучшего форварда нашей ДЮСШ. А вдруг пришла?

– Разве она моя девушка? – замер я.

– А если в мечтах? – предположил Гришка.

И в этот момент прозвучал свисток.

* * *

Мы выиграли со счетом 3:1. Ребята действительно оказались хорошо подготовленными, знали свои места на поле, действовали слаженно и четко, почти задавили нас. Но, забив нам один мяч, они расслабились. Это бывает. Когда все идет слишком хорошо, это расслабляет. Борис Аркадьевич как-то даже рассказывал нам байку про одного боксера. Тот был большим талантом и однажды почувствовал, что у него все получается. Вышел на матч против серьезного соперника и победил его по очкам. Почти не защищался, знал, что победит и так. Пропустил кучу ударов, но все равно взял кубок. А потом умер от кровоизлияния в мозг. Тем же вечером. Легкость обманчива. Так вот, у нас никакой легкости не было. Легкость была у наших соперников. И она сыграла с ними плохую шутку. Сначала я сумел принять мяч чуть ли не на одиннадцатиметровой отметке. Их защитник зазевался и остался один передо мной и воротами. Не знаю, как я развернулся, но через мгновение передо мной был только вратарь. Развести его с мячом в разные углы было делом техники. Ребята тут же бросились отыгрываться и оголили фланги. По одному из них я и прошел чуть ли не половину поля в одиночестве с мячом и легко перекинул его через вратаря, который вышел из ворот слишком далеко. Дальше уже пошла тяжелая игра, пока за минуту до свистка мне не удалось накатить мяч под удар Гришке, чтобы просто отбиться. А он ударил по воротам и положил отличный мяч в правую девятку. С середины поля! Повезло. Стадион, на котором оказалась пара тысяч зрителей, ревел. Но еще громче орал Сашка, который пропустил первым, но потом сумел вытащить пяток почти мертвых мячей.

Когда прозвенел финальный свисток, я тут же бросился обнимать Гришку.

– Ну ты молоток!

А с края поля уже шли в мою сторону Борис Аркадьевич, Николай Сергеевич и еще какой-то мужчина.

– Кажется, по твою душу, – похлопал меня по плечу Гришка.

А я все смотрел на трибуны и не мог найти там Катьку Разумовскую.

Глава шестая
Вчера и сейчас

Тренера футбольной команды, в которую я после долгого разговора был зачислен, звали Сан Саныч. Его звали так все: и охрана на ресепшен стадиона, и футболисты, и технический персонал, и его жена, и его конопатая дочь Дина, что была чуть младше меня. Даже его собака, не умея выговаривать имя хозяина, всякий раз, услышав от него: «Боня, посиди пока здесь, я в буфет», поднимала щекастую печальную бульдожью физиономию и с готовностью выражала свое безграничное уважение: «Конечно, Сан Саныч, не вопрос».

Долгий разговор с тренером состоялся через неделю после того матча. А тогда на стадионе, после того как мы обыграли дубль его команды, Сан Саныч подошел с единственной целью – заглянуть мне в глаза. Он посмотрел на меня, кивнул и ушел, после чего Николай Сергеевич подмигнул мне, а Борис Аркадьевич вздохнул:

– Я же говорил.

– О чем вы говорили? – не понял я.

– Понимаешь… – Борис Аркадьевич посмотрел на небо, как будто из его лазурной сини мог внезапно обрушиться дождь, – жизнь… такая штука… Иногда нужно не только выигрывать, но и проигрывать. Вот случается, что иной раз позарез нужно проиграть.

Я посмотрел на Николая Сергеевича, но тот только развел руками, хотя глаза его явно не соглашались с услышанным.

– И вот я сразу сказал Сан Санычу, что Ванька ему в этом не помощник, – продолжил Борис Аркадьевич. – Но фокус в том, что, если ему надо позарез выиграть, без тебя он не обойдется.

– А когда будет нужно проиграть, – объяснил Николай Сергеевич, – он просто не будет выпускать тебя на поле.

– Подождите, – я поежился, горячка спала, и прохлада начала охватывать меня. – Но я ж не в его команде!

– В его, – твердо сказал Борис Аркадьевич. – Просто ты пока еще этого не знаешь.

Узнал я об этом через неделю. Пришел после школы домой и обнаружил на кухне Сан Саныча, который гонял с моей мамой чаи и, как впоследствии выяснилось, в своем стиле помалкивал, пока мама выкладывала всю подноготную моего воспитания и взросления. Она мне это и сказала:

– Вот, солнышко. Это Сан Саныч. Он приглашает тебя в свою команду. Да, в школе он уже был и обо всем договорился. Тебе придется много пропускать, но ты же упорный? Будешь учиться и сдавать все экстерном.

– Здравствуйте, – растерянно пробормотал я. – Что, без вариантов?

– Без вариантов, – неожиданно твердо сказала мама, а Сан Саныч просто кивнул и посмотрел на меня так, как умел только он. Просверлил глазами насквозь.

Человеком, которого Сан Саныч выпускал на поле, когда ему «позарез» надо было проиграть кому-то, оказался полусредний Васька Бородин, с которым мы делили на двоих номер на выездах. Он был на год меня старше и смотрел на Сан Саныча еще более по-собачьи, чем тот же Боня, которого, кстати, Васька неизменно и выгуливал где-то в окрестностях стадиона. Способностью Васька обладал лишь одной – он мог бегать, не уставая, и час, и два, и три. Мог отыграть два матча подряд. Свою выносливость Васька объяснял просто – гены. Мол, дед бегал, отец был физкультурником, и он тоже бегает. Иногда даже и пас может отдать. А еще рассказывал байку о японском каратисте, которую сам вычитал в каком-то потрепанном пособии типа «Наставления железного кулака». Мол, в одной из секций был дубоватый парень, которому все эти хитрые ката не давались. И его поставили у макивары, чтобы он никому не мешал, а просто тренировал кулаки. И он тренировал их несколько лет. А на каком-то соревновании подменил по нужде одного из своих. И победил. Его бьют рукой – он ломает руку. Его бьют ногой – ломает ногу. Он стал непобедимым.

– Эта байка про меня, – важно объяснял Васька. – Да, я не Роналду. И не Платини. И не Зинедин Зидан. И даже не Федя Черенков. Но на своем месте я незаменим!

– А где твое место? – спрашивал я его.

– Там, где я есть, там и мое место, – хмурился Васька и тянул руку к моим наушникам. – Что ты там слушаешь? Что это? Что за тарабарщина?

– Это не тарабарщина, – смеялся я. – Это просто хороший английский актер читает хорошую английскую книгу. А я ее слушаю.

– Ты сошел с ума, – вздыхал Васька. – Таскаешь на сборы с собой вечно полный рюкзак учебников и тетрадок, недосыпаешь, сидишь над ними да еще и в уши забиваешь всякую хрень. Зачем тебе все это? Твоя жизнь уже определена!

– Это как же? – удивлялся я.

– Да просто! – убежденно подскакивал на своей кровати Васька. – Вот смотри: если ты будешь так играть, как ты сейчас играешь, тебя скоро из дубля переведут в основной состав.

– Васька, мне всего шестнадцать, – мотал я головой.

– Неважно! – отрезал Васька. – Ты станешь лучшим бомбардиром сезона и перейдешь в какой-нибудь столичный клуб. Отыграешь лет десять-пятнадцать и перейдешь в зарубежный. А если не перейдешь, то все равно в шоколаде. Ты знаешь, какие там зарплаты? Купишь ресторан и будешь поплевывать в потолок.

– В потолок ресторана? – уточнил я.

– В потолок над собственной кроватью! – не понял шутки Васька. – И жрать от пуза в собственном ресторане. А ты сидишь над этой… алгеброй. Забудь! Сан Саныч договорится, аттестат будет. Можно даже без троек. А потом институт физкультуры. Без напряга!

– А если беда? – спросил я. – Ну там… попал под трамвай, и тебе отрезало ногу? Что тогда?

– У нас в городе нет трамвая, – задумался было Васька, затем трижды сплюнул прямо на пол, накрыл плевки тапочкой, постучал кулаком сначала по тумбочке, потом по собственной голове и плюхнулся на кровать, пробурчав из-под одеяла: – Типун тебе, Ванька, на язык с лошадиное копыто. Если так, то лучше уж голову.

Через полгода я вдруг обнаружил, что большую часть времени провел вне дома. Попадая туда, я испытывал странное ощущение, что приехал к кому-то жутко родному, но не домой. Мой дом как будто растворился, переместился в будущее. А в этой старой бабушкиной квартире каким-то чудом материализовалась моя мама, которая чуть заметно, но неизбежно старела. И я обнимал ее и целовал как раз в эти морщинки у глаз.

– С ума сойти! – радостно бормотала она. – Да ты уже выше меня ростом!

– Давно уже, – басил я. – Ты в прошлый раз говорила.

– И голос! – удивлялась она. – Голос как у мужика!

– А я кто? – смеялся я.

В школе никто не старел. Учителя как будто застыли вне времени, а одноклассники как-то странно повзрослели и стали вдруг по-настоящему родными. Во всяком случае, многие бросались обниматься, как будто я был знаменитостью, которая вспомнила родные пенаты. Но всех отгоняли Сашка и Гришка, отводили меня в сторону и жадно расспрашивали о подробностях: о том, какой график тренировок, какие нагрузки, как можно понравиться «вашему Сан Санычу» и когда, наконец, меня переведут в основной состав. Я что-то отвечал им, отшучивался, справлялся об их делах, а сам все пытался высмотреть Катьку. Но высмотрела она меня сама. Правда, уже весной.

Тогда я прибыл в школу на неделю. Как раз был матч, в котором я впервые вышел на поле за основной состав и не просто забил три гола, но и удостоился статьи на целый разворот в областной газете, после чего Сан Саныч отпустил меня в школу, как сказал сам, «закрыть гештальт». Когда я заявился в кабинет нашей математички, она вздохнула и протянула руку.

– Давай свой дневник, чего уж там, Марадона местного разлива.

– Зачем дневник? – удивился я. – Я же еще ничего не сдал.

– Ого, – подняла она брови. – А я думала, что наш физик пошутил. Значит, собираешься сдавать все на общих основаниях? Или просто четверка не устраивает? А если тройку схлопочешь?

– На общих основаниях, – твердо сказал я.

– Пощады не будет, – предупредила математичка.

– Это же кабинет математики, – пошутил я. – Или все-таки кабинет ОБЖ?

– Садись, – показала она на первую парту.

С работой я справился за полчаса, хотя учительница явно решила меня наказать и выкатила не самые легкие задания. Сделал все минут за пять-десять, а потом еще минут двадцать подбирал другие варианты решений, пока наконец не переписал начисто и не отдал работу учительнице. Она разглядывала мои «каракули» минут пять, потом сняла очки, протерла их, посмотрела в окно, затем подперла подбородок ладонью.

– Ты хоть понял, что я тебе дала задачи из институтского учебника?

– Не с чем было сравнивать, – признался я. – Не прихватил шпаргалок. Хотя я по нему занимался. Но это было еще осенью.

– Иван! – вздохнула она. – Что ты забыл в футболе? Твоя стихия – цифры!

– Числа, – я позволил себе поправить учительницу. – И футбол. Зачем что-то выбирать?

– Рано или поздно придется выбирать, – заметила учительница. – Давай свой дневник. Поставила бы шесть или семь, но у нас пятибалльная система.

Я выходил из кабинета с хорошим настроением, хотя в голове почему-то бились эти слова: «Рано или поздно придется выбирать». В коридоре меня ждала Катька Разумовская. Она отделилась от подоконника – весенняя, свежая, безумно красивая – и сказала:

– Привет!

– Привет, – остолбенел я.

– Я была на том матче, – сказала она. – Ну, осенью. Когда тебя взяли в команду. Ты выглядел… задорно. И вот недавно… тоже была.

– Правда, что ли? – судорожно промямлил я.

– Да, – кивнула она. – Его же не транслировали по телику – не особо важный матч. Ты вышел на замену на третьей минуте второго тайма. Забил три гола. Два с игры, один с пенальти, когда тебя все-таки сбили в штрафной. Я видела. Ударили по ногам, потому что ничего не могли с тобой сделать. Больно было?

– Ничего. – Я развел руками, не зная, куда их деть. – Терпимо.

– На поле никого не было, кроме тебя, – заметила она, глядя мне в глаза.

– Я старался, – пробурчал я. – Но была вся команда. И противник…

– Теперь ты в основном составе? – поинтересовалась Катька.

– Тренер сказал, что подумает, – хмыкнул я, понемногу приходя в себя. – Отпустил на неделю… в школу.

– Я не люблю футбол, – сказала она. – Это если честно. Но Гришка сказал, что тебя могут выпустить. Стало интересно. Ты не похож на других. И в школе был не похож. И на поле тоже.

– Ты поэтому… – я замялся, – поэтому здесь?

– Нет, – она как будто смутилась. – Или поэтому. Ты настоящий. Мне так показалось. К тому же ты попадаешь по мячу.

– Спасибо, – пробормотал я.

– Это важно, – как будто не услышала меня Катька. – Важно попадать по мячу, даже если ты не играешь в футбол. И важно не корчиться от боли, когда тебя ударили по ногам. Даже если ты не играешь в футбол. Ты – не корчился.

«Рано или поздно придется выбирать», – всплыли у меня в голове слова математички. И сразу же: «Даже если ты не играешь в футбол».

– Не хочешь проводить меня до дома? – спросила Катька. – Я тут недалеко живу.

Она действительно жила недалеко, хотя мы и шли до ее дома не менее получаса, то и дело останавливаясь, покупая мороженое и разговаривая обо всем на свете. В какой-то момент мне даже показалось, что никого роднее у меня нет, чем эта светловолосая девчонка, но «не блондинка!», как сказала она сама. А когда я остановился у ее подъезда в высоком доме еще сталинской постройки, она вдруг обернулась, прошептала странно:

– Жаль, что у меня папа строгий.

Шагнула ко мне и чмокнула меня мягкими губами в уголок рта. И я окаменевший стоял минут пять даже после того, как дверь ее подъезда хлопнула и ее каблучки перестали за ней стучать. Из столбняка меня вывел звонок телефона.

– Да, – сказал я в трубку, не смотря на номер.

– Это я, – донесся до меня голос отца. – Наслышан о твоих успехах. Мне тоже есть чем похвастаться. Да и вообще… Как-то все закрутилось. Еще немного – и все будет за спиной, впереди ничего не останется. Давай увидимся. Как насчет завтра?