Книга: Солнце мертвых - Иван Шмелев

Хочу услышать кому нравится такой стиль написания?!

Ну и с оценкой. Для меня это 0/10. з.ы. Повторюсь, отзывы пишу для себя!! Кому не нравится, можно пройти молча мимо

Эпопея. Книга-оксюморон — от названия до финала. Живые мертвецы (люди, животные, даже деревья) и одушевленные, ожившие скалы-камни (дышащий Чатырдаг и т.д.), выступающие в роли местных богов, жизнь и смерть, слившиеся неразрывно.

Безумно красивый, близкий мне на генетическом уровне — я и сам почти такой же себе придумал в 16 лет, сидя у себя в комнате, не знающий ещё ни Шмелёва, ни кого-то другого похожего — язык, с одной стороны, и страшное, уродливое описываемое этим языком. Цветущий Рай, ставший выжженной пустыней: сгорело все — деревья, дома, живность, смыслы, люди сгорели, почти все — изнутри, а некоторые — так и буквально.

И знаете, что мне показалось самым страшным? Нет, не пришлые варвары-матросы, изображенные как-то даже немного лубочно: все как на подбор — убийцы с бычьими шеями и пудовыми кулаками, крепкозубые, отбирающие «излишки» и пирующие среди всеобщего голода, запивающие кровь вином и наоборот. Им-то что? Они сюда за этим и пришли — наказывать и добивать, убивать в ночи и посредь бела дня. У них сила, наганы, декреты, сало и вино. Дожгут здесь — покатят дальше. «Мировой пожар в крови — Господи, благослови!».

Нет, страшнее всего варвары местные, обманутые «своей» властью «простаки» (не все, конечно, из этих простаков варвары). Ведь именно они превратили свой некогда прекрасный уголок в пустыню, обрадовавшиеся, что пришла «их» власть, что теперь «усе общее», — разломавшие опустевшие дачи и растащившие последнее, сгубившие сады и виноградники, в которых сами работали: теперь все общее, то есть ничье, тащи, братва, жги то, что строилось годами и трудом тех, кто в подвалах сгинул или за море уплыл, если повезло. Неспособные к созиданью (или, может быть, не наученные оному?) они ждут, что теперь им все дадут, как обещали, ведь они «трудящиеся», не буржуи-интеллигенты какие-то, а пока не дали, мы порастащим, что от буржуинов осталося. Интересно, что первыми «опомнившимися» оказываются все-таки люди с какой-никакой профессией — слесарь Кулеш (мастер, чей талант оказался невостребованным), почтальон Дрозд («культурный» представитель народа, известный тип человека), рыбаки, добытчики, оказавшиеся в плену у новой власти, ибо даже сапоги им выдают только на время работы.

Настоящими трудящимися же оказываются как раз недобитые «баре»: учительница со старенькой мамой, из последних сил спасающие свой огородик, профессор, не бросивший свою работу, доктор, фиксирующий свой опыт, повествователь, день за днем ищущий прокорма для себя и своих птиц, и даже дьякон…

И вот с одной стороны у нас — повествователь, разговаривающий со своими «курочками» и даже хоронящий их (!) — вот тут уж совсем странно даже мне, но тут, видимо, было важно подчеркнуть, что в этих «курочках» больше живого и человеческого, чем в оставшихся людях (помните, кстати, рассказ Замятина «Дракон»?), и доходягу доктора, отдающего последнюю горсть гороха чужим детям, чтобы потом питаться «горьким миндаликом» (да-да, все, что осталось от его прекрасного сада), и «трудяшшихся», здоровых мужиков, ворующих у семей с детьми последнюю надежду — козлика, коровушку, уточек и т.д. Но и этим воздалось в итоге, сдохли после побоев. Именно сдохли, в то время как доктор сгорел, подобно некоторым староверам, вознесшимся вместе с дымом к Господу.

И — замечу — все это до Сталина, все эти сотни и тысячи расстрелянных и ограбленных, согласно декретам или пьяному угару. Без Дзержинского, Ягоды, Ежова, да даже Ленина (конечно, без их непосредственного участия), а токмо потому что власть есть, наган руку жарит или «усе общее». В общем, если верно то, что на Диком Западе полковник Кольт всех уравнял, то в постреволюционной России братья Наганы, утрируя, покончили со всякой надеждой на равенство.

И хотя прошло уже сто лет, был ликбез, внедрено обязательное среднее образование, количество получивших высшее образование в России выросло настолько, что это самое высшее образование и вовсе потеряло какой-то статус, это варварство никуда из человеческой ДНК не пропало. Я регулярно наблюдаю эту «удаль молодецкую», разбивающую новые скамейки, детские площадки, подсветку в фонтанах — вон, 31 декабря двое д… (из всех слов на д выберу самое цензурное) детишек переходного возраста разожгли под пластмассовой детской горкой костер, зажигали петарды и бросали в горку (про любителей сломать качели я вообще молчу). Ну и помним вечное «там, где не катит самый навороченный документ — рулит черный пистолет». Улыбайтесь, господа.

Прежние баре кто бежал, кто был убит, кто в одночасье потерял все и остался нищим, а у кого на руках какие-никакие драгоценности остались, да цена им ныне пайка хлеба на три дня. Другие берегут свою скотину как зеницу ока, понимая, что она дает пропитание на каждый день, и все трясутся, что не ровен час заявятся «тырционалисты» и реквизируют животных для нужд партии - а то и кто из обезумевших от голода соседей украдет. Однако некоторые возвышенные порывы мне не понять - например, когда все село неделями наблюдает, как худеют и издыхают брошенные белогвардейцами кони, но никто не предпринимает попыток их приманить да нарубить конины, или как татарин меняет коня на ничтожную пайку хлеба, лишь бы новый хозяин продолжил его кормить - просто не верю.

Интеллигенция пребывает в глубоком шоке - новой власти (пока) не нужны ученые-гуманитарии, пишущие труды про Ломоносова, и заслуженному профессору полагается пенсия в размере всего-то двухдневной пайки хлеба на месяц. Люди простые, прежде ожидавшие справедливости от советской власти, быстро поняли, что как было на одного с сошкой семеро с ложкой, так и осталось, а тут плюс еще сверху надстройка из местной военно-гражданской администрации и их прихлебателей, которые каждый день должны есть досыта, а откуда еду брать - не их забота. Рыбакам, например, остается 10% улова, остальное забирают в распределитель (а все их рабочее снаряжение до этого было изъято в пользу профсоюза - вот вам и собственность на средства производства). Люди воруют друг у друга, крысятничают, тихарятся, кто пытается сбежать в горы или на север в поисках лучшей доли, но оттуда приходят тоже неутешительные вести, и только кровавая жатва собирается исправно и изобильно.

Автор, безусловно, хлебнул лиха от советской власти, и писал роман уже в эмиграции, что дает неслабые основания полагать, что краски он несколько сгущает и чересчур идеализирует прежнюю, царскую Россию. Тяжелая книга, конечно, но такова цена революции - тяжелее всех страдают всегда бедные и «бывшие»…

Странно, как это я до недавнего времени не знал об этой книге. Я родился и всю жизнь прожил в Крыму, интересуюсь и сам немного пишу о полуострове, поэтому чтение «Солнца мёртвых» стало не только возможностью впервые познакомиться с писательским стилем Шмелёва, но и узнать ранее неизвестные подробности о бытовой жизни 20х годов XX века. Описание природы и смен года, упоминания о местных топонимах — Кастель, Бабуган, Куш-Кая, Профессорский уголок, Глубокая и Виноградная балки — всё это помогает глубже понять окружающую обстановку, прочувствовать жизнь обитателей этого небольшого уголка полуострова. Шмелёв описывает образы людей, рассказывает об их занятиях до революции, детали хозяйственных и межнациональных отношений.

Для меня «Солнце мёртвых» — одна из величайших книг, прочитанных за всю жизнь.

Такие произведения ломают и очищают — больно, но необходимо. При этом безусловно "Солнце мертвых" — это шедевр словесности, сплошная поэзия. Грандиозность пейзажей, крымских балок, солнца, моря, гор, и на фоне этой беспощадно-равнодушной в своем величии природы — замирающая жизнь духа и повальная смерть.

Тысячу лет тому... — многие тысячи лет — здесь та же была пустыня, и ночь, и снег, и море, черная пустота, прогромыхивало так же глухо. И человек водился в пустыне, не знал огня. Руками душил зверье, подшибал камнем, глушил дубиной, прятался по пещерам... На Чатырдаге и под Кастелью, — они дожили и до сего дня. Видела эта вечная стена Куш-каи, в себя вбирала, и теперь вбирает: пишет по ней неведомая рука. Смотрю и вбираю я. Снега синеют, чернеет даль. Нигде огонька не видно. Не было и тогда. Пустыня. Вернулась из далеких далей. Пришла и молчанием говорит: я пришла, пустыня.

Реальная катастрофа в Крыму в 1921-1923 годах была даже жестче, чем описывает ее Шмелев (сам в ней побывавший). Сохранившиеся документальные источники доносят до нас тотальный ужас: озверевших людей, поедающих друг друга, ворующих и убивающих детей; людей, массово сходящих с ума; вымирающие до единого населенные пункты. На этом фоне "Солнце мертвых" кажется даже практически оптимистичным, если можно здесь вообще применить это слово.

Шмелев не сгущает краски, он достигает катарсического эффекта описанием "повседневных" ужасов (и от этого еще страшнее). Умирают павлин и курочки, умирают брошенные лошади и тощие коровы; у одних соседей украли козлика (и дети, вероятно, не переживут зиму), у других бывшая барыня тщетно выменивает остатки драгоценностей на крохи хлеба, третьи, почернев от голода, каждый день выходят в море — ловить рыбу для партии. И так далее, и так далее, сколько хватит сил, чтобы не зажмуриться. Все, или почти все, умрут. Каждый мазок этой полу-абстрактной, со сбивающимся дыханием, с обилием многоточий, истории, бьет наотмашь.

Но "Солнце мертвых" — это не только хроника голодомора, это еще и реквием по наивной и трогательной, навеки сгинувшей в мясорубке революции чеховской России, с её нелепыми мечтами, чаем с абрикосовым вареньем на веранде, кружевными скатерками, миндальными садами и ненаписанными книгами. Оказавшейся слишком слабой и недостойной нового рая — ее больше нет.

На смену отжившему старому придет дивный новый мир, в котором некому больше будет отказываться от всеобщего благоденствия, если оно вдруг окажется унавожено слезинками детей. Так и живем.