Текст книги "Война"

4

Жена полковника Микофина лечилась где-то на Кислых Водах, и Семен Филонович один принимал у себя дома генерала Чумакова. Пили водку и пиво, закусывая селедкой, маринованными огурцами и помидорами, салом и яичницей с колбасой.

Микофины жили в коммунальной квартире, и за столом Чумакову было слышно, как по коридору пробегали ребятишки, шаркали чьи-то ноги в шлепанцах, из кухни доносилось шипенье примуса.

В открытую балконную дверь в комнату заглядывало повисшее над соседними крышами вечернее, но еще жаркое солнце. Лучи его высветили стены в лиловых обоях, пронзили розовый бокастый абажур над столом, зажгли полированный буфет в углу. Все в комнате светилось и лоснилось, даже помидоры на столе будто горели изнутри. В квартире пахло чайными розами, засохшими в вазе на буфете, но Федору Ксенофонтовичу казалось, что он улавливает в этом посмертном дыхании цветов лекарственный запах, преследовавший его сегодня с госпитальной палаты. Может, потому, что так много говорили сейчас о профессоре Романове.

– Нет, старик в своих опасениях забывает о главном… – За дверью пробухали тяжелые шаги, и Микофин снизил голос: – А главное в том, что мы успели обезвредить грандиозный заговор… Понимаешь, что нам грозило? Красная Армия с самого верха до самых низов оказалась в руках врагов народа!

Федор Ксенофонтович вздохнул, потянулся за папиросой, а Микофин со слепой убежденностью разглагольствовал:

– Клубок стал разматываться от нашего военного атташе в Лондоне Путна. Нити заговора держали в своих руках Тухачевский, Егоров и Гамарник. Во все военные округа – понимаешь, во все! – они продвинули командующими, членами военных советов и начальниками политуправлений своих людей, а те в свою очередь втянули в заговор многих нижестоящих…

– Но почему же стольких сейчас оправдывают?.. Значит, есть такие, которые пострадали безвинно?

– Не без того… В большую бурю, когда в лесу валятся гиганты, многим окружающим деревьям тоже не устоять. И тут ничего не сделаешь. Лучше пусть в невод попадет всякая рыбешка, ее потом можно опять выбросить в воду, но чтобы ни один хищник не остался на воле. Это закономерность борьбы… Многовато сейчас возвращается оттуда, но никуда не денешься: заговор существовал…

– Не знаю, – задумчиво произнес Федор Ксенофонтович и брезгливо пососал папиросу. – Во всяком случае, не в таких масштабах.

– Тебе что-нибудь известно? – насторожился Микофин.

– Нет… Я просто очень близко был знаком с некоторыми из обвиненных. За иных и поручиться мог бы, если б помогло мое поручительство… Никакие они не враги. На меня ведь тоже катали доносы.

– Слишком доверчив ты, Федор. О вражеской работе не то что друг, а брат или жена могут не подозревать.

– Так зачем же многих жен куда-то упрятали? Да и детей?..

– Наверное, для того, чтобы не обивали пороги большому начальству. Знаю я одну такую старушку. Извела нас письмами.

Микофин горько засмеялся и побежал на кухню варить кофе, а Федор Ксенофонтович стал размышлять о том, что судьба все-таки смилостивилась над ним и даже усилия Рукатова не привели к роковой черте, хотя, если б пристальнее всмотреться в послужной список генерала Чумакова, был повод заподозрить и его в связях с теми, кого сейчас называют врагами народа. Многие из арестованных когда-то были его сослуживцами или друзьями по учебе в академии.

Даже с Якиром был знаком Федор Чумаков…

В тридцатом году, когда он, выпускник академии, был направлен в Харьков, в штаб Украинского военного округа, его, только начавшего работать в оперативном управлении штаба, вдруг вызвал командующий – Иона Эммануилович Якир. Войдя в кабинет командующего, Чумаков увидел за столом моложавого лобастого человека с приветливым лицом и густой темной шевелюрой, с четырьмя ромбами в малиновых петлицах. Это и был Якир. Он поднял голову, посмотрел на Чумакова изучающим взглядом и легко встал из-за стола. Не дослушав рапорт, подал руку. Сели друг против друга за длинный стол, покрытый зеленым сукном.

– Товарищ Чумаков, – заговорил Якир, – я знаю, что вы превосходно окончили академию, имеете командирский опыт. Скажите, что вы думаете о будущей войне?

Чумаков шевельнул плечами, не сумел скрыть своего удивления.

– Понимаю, – упредил Якир. – Одной фразой на такой вопрос не ответить, тем более что вопрос поставлен общо.

– Конечно, – растерянно усмехнулся Чумаков. – Этот вопрос, как и ответ на него, состоит из многих слагаемых.

– Меня вот что интересует: вы можете предполагать, что в случае войны нам придется вести боевые действия не только на территории врага, но, возможно, и на нашей территории?

– Безусловно, – с убежденностью ответил Чумаков. – При нынешней маневренности войск можно создавать перевес сил на самых неожиданных направлениях.

– Верно. Посему не исключена и партизанская борьба… Исходя из этого, Народный комиссариат по военным и морским делам дал нам указание наряду со многими мерами приступить к подготовке руководящих партизанских кадров. Это, разумеется, строжайшая военная тайна.

– Понимаю, – кивнул Чумаков.

– Мы уже создали школу, подобрали надежных людей и приступили к их обучению. – Якир помедлил, оценивающе вглядываясь в лицо Чумакова. – Вы не могли бы прочитать небольшой курс лекций из истории партизанского движения? Конечно, и с рассмотрением в историческом аспекте т а к т и к и действий партизан в тылу врага.

– Пока все свежо в памяти, товарищ командующий, – с готовностью ответил Чумаков. – Недавно сдавал госэкзамены по истории войн и военного искусства.

– Романову Нилу Игнатовичу?

– Так точно.

– Тогда справитесь. – В глазах Якира промелькнули молодые огоньки. – Я тоже когда-то учился у Нила Игнатовича… Что бы вы считали нужным включить в программу?

– Если минимально… – Чумаков чуть помедлил, раздумывая, – то можно вспомнить о крестьянской войне Ивана Болотникова, обстоятельнее – о том, как Наполеон, придя в Москву, оказался в ловушке, которую устроили ему Кутузов Тарутинским маневром войск, а Денис Давыдов – действиями партизан. И о партизанской борьбе в гражданскую войну… А над тактикой войны в тылу врага надо размышлять с позиций современной военной техники.

– Тоже верно, – согласился Якир. – Вы обязательно познакомьтесь с Ильей Григорьевым – есть у нас такой весьма опытный специалист по подрывному делу. Он очень серьезно занимается тактикой партизанской борьбы.

Чумаков впервые увидел инженера Григорьева, когда вместе с начальником партизанской школы зашел в комнату, где тот проводил занятия. Отдав рапорт начальнику, Григорьев указал Чумакову свободное место за столом, приняв его за нового слушателя школы. Чумаков присел на стул и уже через минуту действительно почувствовал себя учеником. Григорьеву было не больше тридцати. У него волевое лицо с крупными чертами, спокойные, много видевшие глаза. Он неторопливо рассказывал о разных видах взрывчатки, о капсюлях-детонаторах, замыкателях, фитилях, взрывателях, как о живых существах, со своими особыми характерами, привычками, капризами. Чертил на доске мелом схемы, конструировал на столе мину-малютку. Все казалось очень интересным, простым, и верилось, что, возьмись Илья Григорьев делать сейчас мину из ножки табурета, из карандаша или куска мела, сделает тут же.

Потом они познакомились.

Григорьев оказался весьма общительным человеком, одним из тех, с кем уже вторая встреча приносит радость. Покоряли его убежденность в правильности собственных взглядов и умение со спокойной последовательностью отстаивать их. В первой же беседе с Чумаковым он обстоятельно доказал, что в тактике партизанской борьбы главным надо считать взрывы мостов, железных дорог, военно-промышленных сооружений, уничтожение транспортных средств, линий связи, штабов, складов боеприпасов и горючего. Не согласиться с этим было нельзя, и Чумаков, готовясь потом к лекциям, углубленно размышлял, как должны действовать партизаны, осуществляя ту или иную операцию.

Дороги их разошлись неожиданно. Илья Григорьев уехал с группой будущих партизанских командиров на практические занятия, а Чумакова в это время перевели в Московский округ начальником штаба дивизии.

Началась испанская эпопея. Военный советник Иоганн, он же Федор Чумаков, не раз слышал о дерзких налетах республиканских подрывников во главе с неким Рудольфом на тыловые коммуникации фашистов. Они взрывали мосты, пускали под откос воинские эшелоны, нападали на автомобильные колонны. И когда об этом заходила речь, всегда восторженно называли имя Рудольфа.

В один из июльских дней 1937 года под Сарагосой, в седой от пыли и зноя оливковой рощице, где размещался командный пункт стрелкового полка, к Чумакову явился знаменитый Рудольф, чтобы договориться о переходе в тыл врага через линию батальонов группы подрывников. Увидели друг друга и замерли с открытыми от удивления ртами. Перед Чумаковым стоял Илья Григорьев с коричневым от загара лицом, в запятнанном шоферском комбинезоне и выцветшей пилотке.

Первую минуту разговаривали восторженными междометиями, ахали да охали. Радовались встрече, как мальчишки. А потом, когда улеглось возбуждение, наступили тревожные раздумья. Чумаков и Григорьев уже знали об арестах на родине и о том, что осуждены и расстреляны (как враги народа) многие военачальники… Трудно было поверить в это.

Никто еще тогда из простых смертных точно не знал, где правда, а где неправда. Впереди ждала томящая душу неизвестность…

Когда Микофин внес в комнату дымящийся кофейник, Чумаков сказал, продолжая прерванный разговор:

– Думаю, что меня сия чаша миновала только благодаря тому, что я находился в Испании.

– Ерунда! – запальчиво возразил Микофин. – Был бы в чем виноват, не пощадили б и тебя. Можешь мне верить: я два года занимаюсь кадрами и кое-что успел повидать…

Из коридора донесся басовитый телефонный звонок – продолжительный и нервный.

– Дают Ленинград, – уверенно сказал Микофин. – Иди.

Федор Ксенофонтович догадался об этом и сам, ибо так звонят только с междугородной станции. Он торопливо поднялся, загремев стулом, и широким шагом вышел в коридор. Только снял трубку, как тут же услышал нетерпеливый и приглушенный расстоянием голос Ольги:

– Да, да!.. Квартира слушает!

– Здравствуй, это я. – Федор Ксенофонтович с недовольством покосился на многочисленные, шеренгой выстроившиеся вдоль коридора двери, из которых, будто невзначай, выглядывали любопытные.

– Феденька, здравствуй, милый! Я целый вечер не отхожу от телефона! – затараторила Ольга. – У тебя все в порядке? Я почему-то нервничаю.

– У меня все нормально… Но очень плохи дела Нила Игнатовича. Тяжело болеет… – Федор Ксенофонтович хотел было рассказать о посещении госпиталя, но, расслышав, как заохала, запричитала Ольга, ощутил необъяснимое раздражение и грубовато сказал: – Твои охи ему ничем не помогут! Надо ждать самого плохого. Позвони Софье Вениаминовне, поддержи старенькую.

– Непременно, Феденька, непременно… Ох, боже мой!..

– Слушай дальше!.. Сейчас я выезжаю в Минск, а двадцать второго, в воскресенье, уже буду на месте, в Крашанах… Это небольшой городишко в Западной Белоруссии.

– Не забудь же позвонить, как приедешь!.. Слышишь?

– Слышу! А если не дозвонюсь, передай твоим гостям привет.

– Почему ты сердишься, Федор? – В голосе Ольги просквозила слеза. Не дожидаясь его ответа, она опять заговорила быстро, словно боясь, что он не дослушает: – Не откладывай с нашим переездом! Я уже все продумала, какие вещи отправить багажом, какие взять с собой. Ирина будет готовиться в институт там…

– Ирина дома?

– Ну какой же ты!.. У нее сегодня выпускной вечер!

– А-а, верно… Ну, желаю тебе всего…

– И тебе, Феденька!.. Звони и скорее забирай нас! Целую тебя, милый…

Не дослушав последние слова Ольги, Федор Ксенофонтович повесил трубку и вернулся в комнату, заполнившуюся теплым запахом кофе.

– Поговорил? – спросил Микофин.

– Спасибо, все в норме, – устало ответил Федор Ксенофонтович; он вытер платком влажный затылок и, присаживаясь к столу, придвинул к себе чашку с кофе. – Давай по последней. Стременную, как говорят казаки.

– Стременную так стременную. – Микофин наполнил рюмки и, дружелюбно глядя на своего гостя, прочувствованно изрек: – За твою, Федор, новую судьбу!

– Бойся судьбы тогда, когда она расточает ласки, – с ухмылкой сказал Федор Ксенофонтович и притронулся своей рюмкой к рюмке Микофина.

– К чему это ты? – с удивлением спросил Микофин. – Твоя военная судьба не очень-то щедра. Некоторые наши сокурсники уже армиями командуют.

– Да я так, вообще, – нехотя ответил Федор Ксенофонтович и, взглянув на часы, начал застегивать воротник гимнастерки. – Пора трогаться на вокзал.

– Не торопись, Федя. У подъезда ждет машина, – успокоил Микофин. – Только в машине лишнего не говорить.

– Да обо всем уже переговорили. – Федор Ксенофонтович отхлебнул кофе.

– Так ты полагаешь, что не стоит придавать особого значения словам нашего Нила Игнатовича?

– Нил Игнатович анализирует только события, но он не чувствует атмосферы, в которой эти события происходят. – Микофин со значительностью посмотрел на собеседника: – Нам, кадровикам, наверняка сказали б, как надо напутствовать людей, которых отправляем в приграничные части… Подготовка к войне – это не тайная вечеря. Ее не скроешь.

– В том-то и дело, что Гитлер ведет подготовку на глазах у всего мира.

– Значит, не та подготовка и не с теми намерениями, если Генштаб не бьет тревогу.

Взглянув на часы, Чумаков поднялся:

– Поехали. Люблю иметь запас времени…

5

Только одни сутки позади, а Ленинград уже казался в далекой временной дымке. И уже для генерала Чумакова вторая дорога после Ленинграда. Поезд Москва – Минск набирал скорость.

Все, что услышал Федор Ксенофонтович в Наркомате обороны и в Генштабе, от Нила Игнатовича и от Микофина, – все это рождало гнетущую сумятицу чувств, далеко отодвинув, сделав мелкими и смешными все иные тревоги. Хотелось быстрее вырваться из душного вагона и оказаться близ границы, в штабе корпуса, в незнакомом городишке Крашаны.

Казалось, что там все станет яснее и не будет томить мучительная мысль о том, что большие войны всегда восходят весной.

В Минске, на перроне, Федора Ксенофонтовича ждала приятная неожиданность. Когда он вышел из вагона, к нему подошли высокий худощавый полковник в танкистской форме, с длинным, слегка морщинистым темноватым лицом, и боец в новеньком синем комбинезоне.

– Товарищ генерал Чумаков? – со сдержанной улыбкой спросил полковник, приложив руку к фуражке.

– Да, – с удивлением ответил Федор Ксенофонтович.

– Разрешите представиться, товарищ генерал-майор. Полковник Карпухин!.. Степан Степанович. – И, чуть подавшись к Чумакову, тихо добавил: – Ваш начальник штаба. А это, – кивнул на бойца, – водитель вашей машины красноармеец Манджура.

Манджура покраснел от смущения, но приосанился, лихо откозырял и звонко щелкнул каблуками сапог.

Федор Ксенофонтович с радостью пожал руки полковнику и красноармейцу.

– Как узнали о моем приезде, Степан Степанович?

– Приехал вчера по делам в штаб округа, зашел к кадровикам, а они сказали, – ответил Карпухин. – Вот и решил встретить. А как же иначе?

Шофер, подхватив чемодан генерала, понес его через вокзальное здание к машине, а Чумаков и Карпухин неторопливо пошли вслед за ним.

Федор Ксенофонтович обратил внимание, что на перроне и в вокзале много командиров, сержантов, бойцов.

– Что за великое переселение? – спросил он, с интересом оглядываясь по сторонам.

– В отпуск мчатся, – ответил полковник Карпухин. – До опровержения ТАСС отпуска были отменены, а сейчас разрешили.

У Федора Ксенофонтовича тоскливо заныло сердце: ему вспомнился разговор с профессором Романовым.

Привокзальная площадь встретила веселым перезвоном трамваев, предвоскресной хлопотливостью людей, ярким солнцем, во всю мочь палившим с голубого и чистого неба.

Был субботний день 21 июня, последний мирный день. Но об этом знали с полной определенностью только по ту сторону границы. Даже томившиеся в лесах от напряженного ожидания немецкие диверсанты, заброшенные на нашу территорию в форме командиров Красной Армии, пограничников и работников милиции, точно не ведали, когда наступит этот тяжкий для советских людей час. Они ждали парольного сигнала по рациям.

Попасть на прием к командующему округом с утра генералу Чумакову не удалось, и он, пренебрегая условностями, начал вместе с полковником Карпухиным хлопотать в разных отделах и управлениях штаба о нуждах формирующегося корпуса. А в середине дня опять направился к командующему – генералу армии Павлову.

В приемной Федора Ксенофонтовича встретил щегольски подтянутый, в сверкающих коричневым блеском ремнях порученец. Почтительно, извиняющимся тоном он сообщил генералу Чумакову, что в кабинете командующего находятся на докладе начальник штаба округа генерал-майор Климовских и начальник оперативного отдела генерал-майор Семенов.

– Подождете или прикажете доложить? – спросил у Чумакова.

– Обожду, пока командующий освободится. – Федор Ксенофонтович повесил на стоячую гнутую вешалку фуражку и, окинув безразличным взглядом обширную приемную, расслабленно опустился на стул. Ему хотелось встретиться с генералом армии Павловым один на один, хотелось по всей уставной форме доложить о своем назначении на должность командира механизированного корпуса и посмотреть, как встретит его однокашник по академии и соратник по боям в Испании.

Испания… Тяжелый, удушливый зной, «наступление огнем» – пальба из окопов без передышки, пока не кончались боеприпасы, а со временем куда более серьезные бои, удачи и поражения.

Чумаков, он же военный советник Иоганн, не раз встречал там на разных участках фронта командира танковой бригады Павлова… Всего лишь четыре года прошло с тех пор! Много это или мало, если командир бригады уже успел стать генералом армии, командующим военным округом, и не простым округом, а особым, одним из самых крупных?.. За это время он, Федор Чумаков, переступил только единственную, хотя и нелегкую ступеньку – от полковника до генерал-майора.

Нет, не зависть притронулась к сердцу Федора Ксенофонтовича. Он ощутил тревогу… Ведь не так это просто вчерашнему командиру бригады или даже в недавнюю финскую войну командиру корпуса вдруг увидеть на петлицах своей гимнастерки пять звезд генерала армии!.. Целых пять, хотя уже только две[1]1
  До введения в Советской Армии погон генерал-майоры носили в петлицах по две золотые звездочки. (Прим. авт.)


[Закрыть] возводят командира в иной, высший ранг, свидетельствующий о его воинской зрелости и огромном опыте, добытых на трудных дорогах многолетней армейской службы. Каждый, кто удостаивается первых генеральских звезд, особенно первых (такова уж природа характера военного человека), будто обновляется душой и телом, приобщается к особенным людям, наделенным высочайшей властью и окруженным глубоким почетом в армии и народе. И такой человек, испытывая бездну радости и гордясь генеральским званием, старается делом и словом, каждым своим шагом соответствовать этому высокому и почетному званию, памятуя, что оно ко многому обязывает.

Но как же чувствует себя простой смертный, если судьба вдруг с такой стремительностью вознесла его к полному и наивысшему созвездию генеральских отличий, сверх которых уже рукой подать до самой ослепляющей – маршальской звезды, обвитой золотом лавровых листьев? И могут ли эти отличия заменить ему то многое, не выстраданное в нелегкой армейской службе, в напряженных штабных и полевых учениях и в тиши академических аудиторий, где в своей разнообразной совокупности неторопливо постигаются глубины военного опыта, постепенно созревает полководческий талант? Или Дмитрий Григорьевич Павлов отмечен особой одаренностью, позволившей ему в кратчайший срок настолько постичь вершины военного искусства и так подготовить свой характер, что не дурманит ему голову многозвездная высота, на какую вознесся, что уже способен он управлять множеством войсковых организмов, составляющих единую многоликую ратную силу, именуемую военным округом, который на четыреста пятьдесят километров в приграничную ширь и до трехсот километров в глубь Белоруссии раскинул объединенные в три общевойсковые армии десятки дивизий, корпусов и самых различных частей специального назначения?.. Родился ли из отважного командира Павлова полководец Павлов?.. И понимает ли новый генерал армии, что он лично ответствен за боеготовность одного из самых мощных авангардов в Красной Армий, заслоняющего собой главные ворота в Советское государство?

Многих подобных выдвиженцев знает Федор Ксенофонтович. Конечно же, это самые подготовленные и волевые командиры. Тут уж ничего не скажешь: немало пришлось приложить усилий, чтобы в армейском многолюдье найти наиболее способных, дабы облечь их высокой властью и возложить на них большую ответственность. Генерал Чумаков не может без улыбки вспоминать, как иные из нежданно-негаданно взлетевших на непомерно высокий пост долго чувствуют себя не в своей тарелке. Бывает, что поначалу больше размышляют над тем, как лучше внешне соответствовать своему новому положению – изысканностью формы, своеобычной манерой поведения и общения с подчиненными… И подчас проходит немало времени, а человек как бы пребывает при должности, будто играет чужую, плохо отрепетированную роль, благо другие чины службы ревностно исполняют все необходимые функции по ранее установившемуся, затвержденному инструкциями порядку. А вот новому командиру или начальнику сразу возвыситься над должностью, стать ее живой плотью, стать мозговым центром для всех окружающих и с пониманием своей ответственности, без промедления начать делать дело с вызывающей уважение естественностью – на это не у каждого хватает уверенности и разума.

Внимание Федора Ксенофонтовича привлекла лежащая рядом на подоконнике газета, сложенная так, что в глаза бросался заголовок: «Сообщение ТАСС». Взял ее в руки, развернул, пожелтевшую на солнце, сухо шуршащую. Это были «Известия» от 14 июня.

Подавил вздох, стал уже в который раз читать знакомые строки. Сейчас, после разговора с Нилом Игнатовичем Романовым, каждая фраза официального сообщения отдавалась в сердце тоскливой болью.

ТАСС опровергал муссируемые в иностранной печати слухи о «близости войны между СССР и Германией», о том, что Германия будто бы предъявила Советскому Союзу претензии территориального и экономического характера, а Советский Союз в ответ якобы сосредоточивает свои военные силы у границ с Германией. В заявлении ТАСС высказывалось предположение, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в расширении и развязывании войны. Высказывалось также предположение, что «…происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям…».

Как же человеку, не искушенному в значимости дипломатических межгосударственных демаршей с политическими целями, постичь главнейший смысл происходящего и предугадать, что сулит ему день грядущий?.. Как справиться с непокорно вопрошающей мыслью?.. Неотвязно звучат в памяти слова: «…переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах… связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям…» А фантазия во всем богатстве красок безудержно рисует, как по ту сторону границы, в балках и оврагах, в лесах и перелесках, накапливаются фашистские войска… «…Надо полагать, с другими мотивами…» Глаза еще раз скользнули по газетной строке.

Размышляя над прочитанным и глядя в газету, будто силясь найти там что-то самое главное, Федор Ксенофонтович не заметил, как бесшумно открылась дверь кабинета командующего и из нее с папками в руках вышли генералы Климовских и Семенов.

Климовских, чопорно-подтянутый, с приветливым холеным лицом, увидев уткнувшегося в газету генерала Чумакова, остановился, хотел было подойти к своему старому знакомому, но озабоченный Семенов неуловимым жестом выказал нетерпеливость: мол, ждут дела поважнее, и Климовских, еще раз взглянув на Федора Ксенофонтовича большими темными глазами, зашагал по мягкой ковровой дорожке к выходу. Может, полагал, что поговорит с Чумаковым в другой раз, не ведая, что другого раза уже никогда для него не будет…

Порученец успел побывать в кабинете Павлова и, выйдя оттуда, сказал Чумакову:

– Командующий приглашает вас.

Федор Ксенофонтович поймал себя на том, что при словах порученца слишком заторопился. И тут же с недовольством мысленно приказал себе: чтоб ни робости, но и ни панибратства – командующий есть командующий.

Вошел в кабинет уверенно и увидел Павлова, поднимающегося из-за стола ему навстречу. Всем своим величественным видом тот будто излучал сияние: лоснилась гладко выбритая, массивная голова, празднично сверкали на груди Золотая Звезда Героя, три ордена Ленина и два ордена Красного Знамени. Павлов вышел на середину кабинета и с доброй улыбкой на жестковатом, с крупными чертами лице широко распахнул для объятия руки.

– Товарищ генерал армии… – начал было Чумаков, но Павлов, притронувшись пальцами к щетинке усов, дружески засмеялся.

– Ну, полноте, Федор Ксенофонтович!.. Знаю, что назначен командиром мехкорпуса. Жду… Рад видеть.

Обнялись, пытливо и дружелюбно посмотрели друг на друга. Федор Ксенофонтович, усаживаясь в предложенное кресло, успел заметить, что в мужиковатости ширококостной фигуры Павлова теперь появилась и некоторая респектабельность – форма сидит на нем ладно, а знаки различия – будто родился с ними.

– Значит, опять судьба-индейка свела старых солдат? – Павлов, сдержанно посмеиваясь, грузновато уселся за стол. – А я увидел твою статью в журнале о механизированных войсках – порадовался. Спрашивал у наших, где ты служишь. Никто ничего толком… А потом докладывают приказ о твоем назначении к нам на корпус.

– Извини, Дмитрий Григорьевич, что я прямо к тебе один… Начальника автобронетанкового управления нет…

– О чем речь! Хоть потолкуем без свидетелей… Кого из наших «академиков» или «испанцев» встречал?

– Вчера навещал в госпитале Нила Игнатовича Романова. Тяжко болеет.

– И я слышал, что болеет. – Павлов вздохнул, у его губ легли горькие складки. – Однажды встретил его в Генштабе… Неугомонный старик. На все у него свои собственные концепции, свои исторические аналогии, всех предостерегает…

– Нил Игнатович убежден, что война уже на нашем пороге. Сказал мне: на фронт едешь.

– Так уж и на фронт! – Павлов криво усмехнулся, а Федор Ксенофонтович вспомнил, что и сам он примерно этими же словами ответил профессору.

Помолчали, думая, кажется, об одном и том же. Лицо Павлова сделалось озабоченным, у светлых посуровевших глаз стали заметнее морщины.

– Обстановка, конечно, напряженная. – Он вздохнул. – Немцы стягивают к нашим границам силы… Уже который месяц не прекращаются провокации. Все стращают нас… Но мы надеемся, что наши дипломаты сделают свое дело.

– А если дипломаты промахнутся?

– Почему же?.. Вот и сообщение ТАСС от четырнадцатого числа. После него немцам политически невыгодно нападать на нас.

– А если нападут?

– Не посмеют! А потом, учти: подготовку к войне против СССР, сроки ее начала никому не скрыть. На то и существуют Генштаб Красной Армии, разведка… От нас же требуется главное: согласно планам обучать людей, вооружаться, переходить на новую технику. Для этого нужно немалое время. И, как требует нарком обороны, не поддаваться на провокации, не давать Германии повода объявить нас перед всем миром агрессором.

Федор Ксенофонтович внимательно слушал Павлова, всматривался в его лицо, пытаясь понять, как глубоко убежден командующий в том, что говорит, есть ли в его словах собственное понимание военно-политической ситуации, собственные выводы, сделанные после взвешивания всех данных, которыми он имеет возможность располагать. Чумакову было приятно, что высокое воинское звание и большой пост не давят на Павлова: он держит себя вполне свободно, судит о положении дел, кажется, с пониманием своей ответственности. Может, испытывает некоторую неловкость, что он вот уже генерал армии, возглавляет округ, а Чумаков так далеко отстал. Но ведь и высоких наград у Павлова сколько! А за каждой из них – ратные дела…

– Скажи, Дмитрий Григорьевич… – Генерал Чумаков чуть подался вперед, словно боясь упустить что-то во взгляде, в выражении лица Павлова.

– А ведь можно доукомплектовываться, вооружаться, переходить на новую технику и в то же время держать наличествующие силы в боевом, развернутом состоянии?

– В боевом, но не в развернутом, – сухо ответил Павлов и, задумавшись на мгновение, будто весь потускнел. Потом продолжал: – Когда была получена майская информационная сводка, в которой указывалось, что Германия в течение всего марта и апреля усиленно перебрасывает к нашим границам войска, я с разрешения наркома отдал командующим армиями распоряжение о порядке действий по обороне пограничной полосы на случай чрезвычайных событий. Каждому соединению, каждой части поручена оборона определенных позиций. По тревоге они должны будут немедленно занять эти позиции и стойко удерживать их… Но только по сигналу боевой тревоги, – подчеркнул Павлов. – А начни сейчас выводить войска на рубежи и развертывать окопные работы – немцы тут же зазвонят, что мы собираемся нападать. И учти, это не только моя точка зрения.

– Тогда я чего-то не понимаю. – Чумаков вздохнул и захрустел пальцами. – Я знаком с планом мобилизации и развертывания войск в случае войны.

– Я тоже, как ты понимаешь, знаком, – обидчиво заметил Павлов. – Приказа о вводе плана в действие не поступало.

– Там указывается, – продолжал Чумаков, будто не расслышав последних слов Павлова, – что в случае начала войны расположенные в западных районах войска должны сдержать первый натиск врага, разбить его контрударами и отбросить за линию границы… Так?

– Ну а как же еще? Наша оборона должна носить активный характер. – Павлов с раздражением посмотрел в лицо Чумакова. – Это значит – контратаковать и опираться на укрепрайоны и линию полевой обороны вдоль границы.

– И в это время, – спросил Чумаков, – должно происходить стратегическое развертывание наших главных сил?

– Совершенно верно. Это азы стратегии!

– Но мы-то разве успеем осуществить прикрытие этого развертывания, если заблаговременно не займем боевые позиции? – Заметив, как при этих словах Павлов нетерпеливо пристукнул рукой по столу, Федор Ксенофонтович добавил: – Ведь немцы действительно сосредоточивают войска вдоль границы.

– Это еще неизвестно, с какой целью они их сосредоточивают. – Павлов перевел взгляд на стену, где распласталась огромная карта Белоруссии, подумал и, посмотрев на Чумакова, сказал: – Но дело даже не в этом. Вот приедешь в свой корпус, все увидишь сам… Тебе известна задача корпуса согласно плану прикрытия?