Текст книги "Сборник статей. Выпуск 1"

Именно такие сакральные орнаменты и представлены в краеведческом музее Вологды и они в дальнейшем будут основным сравнительным материалом в нашей попытке выявления орнаментальных параллелей между древнейшими узорами северорусской вышивки и орнаментами, созданными теми народами, которые жили позднее в различные исторические эпохи на обширных территориях Евразийских степей и лесостепи и говорили на индоевропейских языках, в том числе на тех, что относятся к индоязычным и ираноязычным ветвям праиндоиранского языка (или объединяемого им некоего числа диалектов племен, вошедших в науку под общим названием арьев).

Итак, одним из древнейших мотивов орнаментов геометрического типа являлся у народов Евразии ромб или ромбический меандр (меандр многие объясняли как условное изображение верхушки волны, заворачивающейся по прямыми углами). Меандр находят даже на вещах, датируемых палеолитом, например, а различных костяных изделиях, найденных на стоянке Мезина на Черниговщине. Палеонтолог В. Бибикова в 1965 году предположила, что меандровая спираль, разорванные полосы меандра и ромбические меандры на предметах со стоянки Мезин возникли как повтор естественного рисункадентина мамонтовых бивней (статья «О происхождении мезинского палеолитического орнамента», Советская археология, №1, 1965). Из этого она сделала вывод, что подобный орнамент для людей той эпохи был своеобразным символом мамонта, основного объекта охоты. Это могла иметь и магическое заклинательное значение, направленное на успех охоты, и в то же время отражать представление людей о достатке.

Узор меандра в разных его сочетания и модификациях продолжает существовать на протяжении многих тысячелетий, распространяясь все шире среди соседствующих индоевропейских народов и расходясь за пределы их территорий в процессе передвижений арьев на юго-восток.

Его как символ удачи и своеобразный оберег от несчастья мы встречаем на культовых предметах и на керамики (т.е. на очень важных для жизни людей хранилищах питья и пищи) и в более поздних культурах.

Следует указать, что уже на костяных изделиях упомянутой Мерзинской стоянки можно проследить как из полосы двойного меандра, изображенного в движении справа налево, вырастают очертания свастики – еще одного характернейшего для всех индоевропейцев орнамента. Этот элемент изображается и в своем основном виде – в форме кресла с загнутыми под прямой угол концами, и будучи усложненным новыми элементами в виде дополнительных отростков.

Свастика заняла в орнаменте одно из ведущих мест. Это слово санскритское и на других языках у него никаких иных значений нет. Оно состоит из двух частей: «су» – хороший, счастливый и «асти» – есть (третье лицо единственное число от глагола «быть»); по правилам грамматики «у» перед гласным «а» заменяется на «в» и получается «свасти», к которому добавляется суффикс «к» и окончание «а»: свастика. Этот знак означает «дарующий все хорошее, приносящий счастье». Если в четырех его «отделах» поместить по точке, то это будет символ засеянного поля и одновременно мольба о хорошем урожае.

Кстати, если две свастики наложить одна на другую с поворотом верхней на 45 градусов, то получится древнеславянский знак солнца «коловрат», т.е. вращающееся колесо (круг), имеющий восемь спиц с загнутыми по часовой стрелки концами.

Знаком свастики, начиная с глубокой древности, у предков славян и арьев стал обозначаться свет, солнце как источник жизни и процветания. Этот знак прослеживается от Архангельска до земель Индии, где он виден повсеместно – им украшают храмы, дома, одежду и обязательно многие предметы, связанные со свадьбой.

До сих пор возмущает людей безобразное использование свастики немецкими фашистами, которые во что бы то ни стало стремились уподобить себя арьям («арийцам»), приписывая этим древнем племенам скотоводов, а затем и скотоводов-земледельцев, черты каких-то дьявольских завоевателей. Скверно при этом выглядит и спекуляция на сравнительно небольшом количестве сходных слов в немецком и санскрите – таких слов гораздо больше в славянских языках. Все предки индоевропейских народов выработали в глубочайшей древности в процессе исторических контактов некий объем сходной лексики, но предки германцев и других европейских народов относились к западной группе индоевропейцев, тогда как предки славян и арьев – к восточной, гораздо более взаимно близкой. Так называемую арийскую свастику можно и посейчас видеть в ремесленных произведениях славян. Особенно северных: ею украшено множество произведений народного искусства, включая узорно вывязанные варежки (читатели могут увидеть это в журнале «Слово», №10, 1992 год).

Есть и другие элементы узоров, которые прослеживаются последовательно во времени с севера нашей страны к Черному морю, а затем далее, по путям перекочевок арьев на новые земли. И тот факт, что они бережно сохранились в народном искусстве, говорит о том, что им придавалось большое значение в миропредставлениях людей и особенно у предков арьев и славян.

Своеобразной трансформацией мотива меандра представляется характерный для керамики Триполья – образный орнамент, состоящий из так называемых «гуськов».

В целом можно определить тот круг орнаментных основных мотивов, с которыми, ориентируясь на Триполье, как на некий их свод, мы будем сравнивать материалы последующих культур. Это – меандр и его разновидности, меандроидная спираль, сложнопрорисованный крест, свастика, «гуськи».

В поисках ближайших по времени аналогий мы, естественно, обратимся к керамическим комплексам тех культур, которые с различными временными интервалами существовали на территории Восточной Европы и Урала с приуральскими землями. Традиции орнаментации керамики, включающие в себя удивительное разнообразие вариантов меандрового и свастического мотивов, мы встречаем у ближайших соседей «срубников» – население андроновской культуры, созданное индоиранцами и генетически связанной со срубной.

Синхронные по времени эти две культуры существовали в течение длительного периода на весьма обширных территориях степной и лесостепной зоны нашей страны.

Мы имеем и все основания говорить и о распространении среди славян, а, точнее, восточных славян, описываемых здесь орнаментальных схем. Как и во всем андроновском орнаменте, в северорусской народной вышивке и бранном ткачестве, композиция делятся на три горизонтальные зоны, причем верхняя и нижняя зачастую дублируют одна другую, а средняя несет на себе важнейшие с их точки зрения по значимости узоры. Мы не знаем, каковы были бы формы орнаментов на вещах, изготовлявшихся людьми в эпоху древнейшего индоиранского (общеарийского) единства, но полагаем, что описываемые элементы орнаментских узоров вряд ли родились в одночасье в сознании тех же андроновцев, а уходят своими корнями в генетически связанную с ними культуру их общих предков.

Упомянутая средняя полоса горизонтальной композиции может нести на себе последовательные во времени для разных культур самые разнообразные из числа указанных элементов орнамента, которые абсолютно идентичны северорусским, трипольским и гораздо более восточным и юго-восточным культурам. Особенно интересна правомерность подобных аналогий, прослеживаемая в археологических восточнославянских материалах. Например, найденная в Новгороде в 60х годах пряжка в форме сложнопрочерченных крестов, датируемая серединой XIII века, нашла повторение своего узора в вышивке, недавно выполненной на полотенце вологодской крестьянкой.

Опубликованная Г. Поляковой находка шиферного пряслица на славянском поселении недалеко от Рязани, которое датирует XI – XIII веками, интересна тем, что на пряслице процарапан рисунок в виде шестиконечного православного креста, окруженного меандроидными спиралями и свастическими мотивами.

Подобные примеры можно было бы и еще продолжать. Нам же остается констатировать следующее: сходные орнаменты могут вне взаимной связи возникать у разных народов, но трудно поверить в то, что у народов, разделенных тысячекилометровыми расстояниями и тысячелетиями, – если только эти народы не связаны этногенетически – могут совершенно независимо друг от друга появляться столь сложные орнаментальные композиции, повторяющиеся даже в мельчайших деталях? да еще и выполняющие одни и те же функции: оберегов и знаков принадлежности к семье или роду.

Невозможно отрицать неизбежность возникновения этногенетических связей между древнейшими предками индоиранских племен и выделившимися из их общности индоязычной и ираноязычной ветвями, а, соответственно, и теми этносами, которые складывались в тесной близости с ними в течение тысячелетий, вплоть до сложения обширных и близких по своей культуре срубной и андроновской общностей.

При их сложении должен был протекать и процесс их частичного распада, выражавшийся в переселении отдельных племен или даже их групп как на запад, так и на восток. Уход арьев, например, завершился, как признано наукой, ко второй половине II тысячелетия до н. э. Территориально близкие им в течение столь долгого времени предки славян частично переселились – на запад, образовав группы, известные под названием западных славян, а главный массив, именуемый восточными славянами, осел на землях Восточной Европы.

Уходя на восток и юг, племена арьев уносили с собой традиционные формы культуры – сложившиеся навыки производства, типы орнаментов (и осмысление отражаемой в них символики), обычаи и веропредставления.

На своем пути в Индию и Иран арьи вступали в контакты с народами стран, через которые они проходили, поселяясь там, на разные отрезки времени и частично смешиваясь с этим населением. Поэтому для нас здесь интересны и те мотивы узоров, близкие к древнеславянским, которые выявляются у народов, живущих, например, на Кавказе или в Средней Азии (хотя следует помнить, что за Уралом и до Афганистана часть земель входила в ареал андроновской культуры и ранее).

К сожалению, ученые стали прослеживать в своих трудах лишь в последние 25—30 лет расовые, языковые, культурные и другие арья-славянские параллели, а также исследования значительно расширяют границы наших знаний о нашем собственном прошлом.

Мы здесь воздерживаемся от далеко идущих, выводов, и лишь отметим в заключение, что рамки данного анализа ограничены пределами степной и лесостепной зоны нашей страны. Несомненно, привлечение индийских к иранских материалов значительно расширило бы эти рамки.

По нашему глубокому убеждению, не следует так упорно замалчивать далее гипотезу индийского историка Б. Тилака о вероятности наиболее древнего объединения предков арьев (еще в ту далекую эпоху их общей индоираноязычности, признаваемой изначальной формой существования их общности) в родо-племенные и племенные союзы именно в приполярных областях.

Не только возможность, но полную вероятность этого факта он убедительно доказывает множеством описаний арктической природы, сохранившихся в памятниках древнеиндийской литературы.

Древнейшие же предки, славян, судя по множеству сближений различных сторон истоков их культуры с древнеарийскими, а затем и с культурой народов Евразийских степей, носителей индоевропейских языков (как, например, андроновцев, некогда выделившихся из индоиранской общности), по всей видимости, были столь близки арьям, что передали своим потомкам и много общих элементов языка и общие мотивы орнаментов. И язык, и орнаменты были средствами взаимного общения и доказательствами генетической близости, а возможно и знаками членства, вхождения и одни и те же роды, в одни и те же племена.

Архаические мотивы северорусской народной вышивки и их параллели в древних орнаментах населения евразийских степей

Русская народная вышивка уже более столетия привлекает к себе самое пристальное внимание исследователей. Еще в конце прошлого века сформировался целый ряд блестящих коллекций произведений этого вида народного творчества. Исследования В. Стасова, С. Шаховской, В. Сидамон-Эр истов ой и Н. Шабельской положили начало систематизации и классификации различных типов орнаментов русской вышивки, ими же были сделаны первые попытки прочтения сложных «сюжетных» композиций, особенно характерных для народной традиции Русского Севера.

Резкий подъем интереса к народному творчеству вызвал к жизни целый ряд интересных работ, посвященных анализу сюжетно-символического языка, особенностей техники, региональных различий в русской народной вышивке. Однако основное внимание в большинстве этих работ было уделено антропоморфным и зооморфным изображениям, архаичным трехчастным композициям, включающим в себя стилизованный и трансформированный образ женского (чаще) или мужского (реже) дохристианского божества. Именно эта группа сюжетов и вызывает наибольший интерес у исследователей. Несколько особняком стоят геометрические мотивы северорусской вышивки, как правило, сопровождающие основные, развернутые сюжетные композиции, хотя очень часто в оформлении полотенец, поясов, подолов, зарукавий и оплечий рубах именно геометрические мотивы бывают основными и единственными, чем они крайне важны для исследователей.

Надо сказать, что наряду с рассмотрением сложных сюжетных схем наиболее серьезное внимание геометрическому пласту как наиболее архаичному в русской вышивке было уделено в широко известных статьях А. Амброза. В вышедшей в свет в 1978 г. фундаментальной монографии Г. Масловой проблема развития и трансформации геометрического орнамента широко рассматривается с позиций его историко-этнографических параллелей, но, к сожалению, не уходящих глубже начала нашего тысячелетия.

Исключительно большое внимание архаическому геометризму в русском орнаментальном творчестве уделял и уделяет Б. Рыбаков. И в его работах 60—70-х гг., и в вышедшем в свет в 1981 г. исследовании о язычестве древних славян красной нитью проходит мысль о бесконечных глубинах народной памяти, консервирующей и проносящей через века в образах вышивки, резьбы по дереву, игрушки древнейшие мировоззренческие схемы, уходящие своими корнями в глубину тысячелетий.

Исключительный интерес в этом плане имеют коллекции музеев Русского Севера, то есть тех мест, где расселялись славяне в IX – X вв. еще до крещения Руси. Здесь практически не было больше иноязычных этнических групп; отдаленность от государственных центров, относительно мирное существование (Вологодчина в своей северовосточной части практически не знала войн), обилие лесов и защищенность многих населенных пунктов болотами и бездорожьем – все способствовало сохранению и консервации патриархальных форм быта и хозяйства, бережному отношению к вере отцов и дедов и, как следствие этого, сохранению древнейшей символики, закодированной в орнаментах вышивок.

Особый интерес представляют вышивки рубежа XIX – XX вв., происходящие из северо-восточных районов Вологодской области и соседних районов Архангельской области. О слабой заселенности этих районов в ту эпоху финно-угорскими племенами свидетельствуют данные топонимики: топонимы в подавляющем большинстве славянские, причем зачастую очень архаичные (такие, как Дубрава).

Так, в Тарногском районе Вологодской области из 137 населенных пунктов, больших и малых, только 6 имеют финно-угорские названия. Такие сведения дают основания предполагать, что население северо-восточного региона Вологодской области на рубеже XIX – XX вв. состояло из прямых потомков тех славянских групп, которые пришли сюда к началу этого тысячелетия и принесли освященные предшествующими тысячелетиями традиции орнаментальных схем, сохраненные затем поколениями их потомков почти до наших дней.

Орнаментальные композиции, о которых пойдет речь, отличают следующие особенности: они широко распространены в северовосточных районах Вологодской области и бытовали здесь вплоть до 30-хгт. ХХ в.; такие орнаменты украшали лишь сакрально отмеченные вещи – женские рубахи (подолы, оплечья, зарукавья), передники, головные уборы, пояса, полотенца. «Отложение в вышивке очень ранних пластов человеческого религиозного мышления… объясняется ритуальным характером тех предметов, которые покрывались вышитым узором… Таковы подвенечные кокошники невест, рубахи, накидки на свадебные повозки и многое другое. Специально ритуальным предметом, давно обособившимся от своего двойника, было полотенце с богатой и сложной вышивкой. На полотенце подносили хлеб-соль, полотенца служили вожжами свадебного поездка, на полотенцах несли гроб с покойником и опускали его в могилу. Полотенцами увешивали красный у гол, на полотенце – „набожники“ помещали иконы». Так пишет о «полотняном фольклоре» Б. Рыбаков. Именно такие сакральные орнаменты и представлены на тех произведениях русской народной вышивки и браного ткачества, находящихся в фондах краеведческого музея города Вологоды, которые в дальнейшем будут основным (в количественном отношении) сравнительным материалом в нашей попытке выяснения орнаментальных параллелей между северорусской вышивкой и древнейшими орнаментальными мотивами народов, живущих в различные исторические эпохи на обширных территориях Евразийской степи и лесостепи.

Итак, одним из древнейших орнаментальных мотивов народов Евразии является ромб и ромбический меандр. Он присутствует еще в палеолите и украшает различные костяные изделия, происходящие из Мезинской позднепалеолитической стоянки на Черниговщине (Украина). Палеонтолог В. Бибикова в 1965 г. предположила, что меандровая спираль, разорванные полосы меандра и ромбические меандры на предметах позднепалеолитической стоянки Мезин возникли как повтор естественного рисунка дентина мамонтовых бивней. Из этого она сделала вывод о том, что подобный орнамент для людей верхнего палеолита был своеобразным символом мамонта, воплощавшего в себе (как основной объект охоты) представления людей о достатке, мощи и изобилии (рис. 6). Этот узор, состоящий из ромбических меандров, меандроидных спиралей и зигзагов, продолжает существовать на протяжении многих тысячелетий (рис. 1, 2, 3, 12), видоизменяясь, обретая новые модификации, но сохраняя свою, освященную тысячелетней традицией, суть. Такой символ счастья, благополучия, своеобразный оберег мы встречаем на культовых предметах и на керамике (то есть хранилище пищи и воды) и в более поздних культурах. Так, он встречается в балканских культурах (рис. 1, 29), в культуре Юго-Восточной Европы, Триполье-Кукутени (V тыс. до н. э.) и др. Б. Рыбаков отмечает, что: «Ромбо-меандровый орнамент встречается на посуде (особенно на ритуальных, щедро украшенных сосудах), на глиняных антропоморфных фигурках, тоже, несомненно, ритуальных, на глиняных тронах богинь или жриц».

На керамике культуры Триполье-Кукутени мы встречаем устойчиво повторяющуюся схему меандроидного узора, уже несколько отличающегося от верхнепалеолитического мезинского большим геометризмом и четкостью ритма (рис. 3); об этом свидетельствует орнаментальное убранство керамических изделий, найденных на поселениях Фрумушика I, Хэбэшешти I, Гура Вэий. Все этимеандровые мотивы встречаются, как правило, на керамике конца раннего – начала среднего периодов культуры Триполье-Кукутени.

Надо сказать, что уже на костяных изделиях Мезинской позднепалеолитической стоянки можно проследить, как из полосы двойного меандра, изображенного в движении справа налево и слева направо, вырастают очертания свастики – еще одного характерного элемента орнамента культуры Триполье-Кукутени, где он используется или в своем простейшем варианте, или усложненный новыми композиционными элементами в виде дополнительных отростков на каждой изогнутой стороне креста. Своеобразной трансформацией мотива меандра представляется характерный для декора керамики Триполья Z-образный орнамент, состоящий из так называемых «гуськов» (рис. 30, 31).

Таким образом, суммируя все вышеизложенное, мы можем определить тот круг орнаментальных мотивов, достаточно ограниченный и не исчерпывающий, без сомнения, всего богатства декора трипольской керамики, но тем не менее достаточно характерный для этой культуры, с которым в дальнейшем предстоит сравнивать материалы последующих исторических периодов. Это – меандр и его разновидности: меандроидная спираль, сложнопрорисованный крест, 2-образные фигуры – «гуськи».

В поисках ближайших по времени аналогий мы, естественно, обратимся к керамическим комплексам тех культур, которые с различными временными интервалами существовали на бывшей территории трипольской культуры (в границах СССР).

Но как ни странно, в керамике культур, предшествовавших срубной, такие аналогии практически очень незначительны, да и в срубной культуре мотив меандра и сложнопрорисованного креста встречается довольно редко. Основной составляющей декора керамики срубной культуры (XVI – XII вв. до н. э., по Б. Гракову) являются цепочки ромбов, ромбические сетки и ряды треугольников на плечиках сосудов, тулово зачастую оформляется характерными косыми крестами, иногда составленными из двух встречно пересекающихся 2-образных форм.

Дальнейшее развитие традиции орнаментации керамики, включающей в себя удивительное многообразие различных вариантов меандрового и свастического мотивов, мы встречаем у ближайших соседей «срубников» – населения андроновской культуры (1700– 1200 гг. до н. э., по С. Киселеву). Синхронные во времени, эти две культуры существовали в течение длительного периода на весьма обширных территориях степной и лесостепной зоны нашей страны. Отмечая родство керамического декора у срубных и андроновских племен, С. Киселев писал, что «…нельзя не отметить явного превосходства даже раннеандроновской керамики над родственной ей срубной». Не согласиться с этим невозможно. Исключительное богатство и разнообразие форм в декоре андроновской керамики прекрасно иллюстрируют памятники, опубликованные О. Кравцовой-Граковой (рис. 8, 20), С. Киселевым в его исследовании о древней истории Южной Сибири, С. Ивановым, М. Косаревым в монографии «Бронзовый век Западной Сибири» (рис. 19), а также материалы статей В. Стоколоса (рис. 21), Ф. Арслановой» (рис. 23) и др. Как и срубная, андроновская культура в совокупности всех ее вариантов занимала огромные территории. Наиболее западные памятники андроновского типа встречаются в «срубном» ареале на левобережном Поднепровье. На востоке андроновская культура распространяется по Южному Зауралью до Минусинской котловины включительно. На севере ее границы проходят по Южному Уралу, а на юге заходят на территорию Северного Афганистана. Согласно данным, приведенным в статье Н. Членовой, андроновская (алакульский вариант) керамика была широко распространена в Среднеазиатском междуречье (особенно на Амударье, но и в Кызылкумах). Она отмечает влияние андроновской керамики в ее федоровском (то есть классическом андроновском) и алакульском вариантах на амударьинскую черкаскульскую, а также то, что на Амударье изредка встречается и сама федоровская керамика. «Если объединить Амударьинский район черкаскульской керамики с северным сибирско-уральско-волжским, то общая протяженность черкаскульской культуры от Курган-Тюбе до Казани составит 2400 км». В Амударышском районе черкаскульская керамика встречается смешанной с алакульской и тазабагьябской, кроме того, черкаскульская керамика часто встречается на одних и тех же памятниках со среднеазиатской керамикой курмантау и федоровской, «эти постоянные, устоявшиеся сочетания позволяют объединить керамику этих трех культур в одну группу». Говоря о чисто федоровской керамике к западу от Урала, Н. Членова отмечает, что она известна в довольно северных районах, в лесу и лесостепи, не севернее 56-й параллели. К этим территориям необходимо приплюсовать те огромные просторы, на которых племена андроновцев жили совместно с племенами срубной культуры в течение настолько длительного периода, что отрицать неизбежность этнокультурных контактов просто невозможно. Убедительной иллюстрацией этого положения является карта-приложение к статье Н. Членовой. Наиболее интенсивен был контакт срубной и андроновской культурных общностей на территории Поволжья. Так, срубная и черкаскульская керамики на одних и тех же памятниках встречаются в Башкирии, срубная и федоровская – в Куйбышевском Поволжье, сосуд переходного срубно-федоровского варианта найден в Волгоградском Поволжье. Говоря о протяженности археологических культур эпохи бронзы, Н. Членова приходит к заключению, что расстояния в 1200—2500 км и более являлись не «исключением, а нормой, отражением их значительной подвижности; протяженность культуры курмантау 750 км, черкаскульской – 1200—2400, абашевской – 1350—2300, алакульской – 1300—2150, федоровской – 2500—2700 и срубной – 2700—3000 км».

Б. Граков пишет, что «племена срубной культуры в первый период, с 1600 до 1200 гг. до н. э., по каким-то неясным теперь причинам внутреннего порядка все время проявляют тенденцию к расселению».

Племена андроновской культуры в тот же исторический период тоже проявляют тенденцию к расселению, и, видимо, в середине II тыс. до н. э. начинается их интенсивное продвижение на восток. С. Киселев определял хронологические границы андроновской эпохи 1700– 1200 гг. до н. э. М. Косарев отмечает, что в «переходное время от неолита к бронзовому веку андроноидная орнаментальная традиция локализовалась в основном в районах, прилегающих к Южному и Среднему Уралу», и относит формирование андроноидного круга культур черкаскульской, сузгунской и еловской на южной окраине западносибирской тайги и севере лесостепи к последней четверти II тыс. до н. э. Он делает вывод о том, что «районы локализации названных орнаментальных (культурных) традиций следует связывать, видимо, с определенными этнокультурными ареалами».

Племена андроновцев, как известно, были земледельческими и скотоводческими – это обстоятельство неоднократно подчеркивалось всеми без исключения исследователями андроновской культуры. О преобладании в андроновском стаде крупного рогатого скота писал М. Грязное. Исследуя вопрос о том, что же заставило племена андроновской культуры начать во второй половине II тыс. до н. э. свой путь на восток, М. Косарев пишет: «Видимо, миграционный „взрыв“ бронзового века, в частности далекие миграции андроновцев на Алтай, в верхнее Приобье, Хакасско-Минусинскую котловину и в северный районы Обь-Иртышья, был в значительной мере обусловлен частыми засухами ксеротермического периода, который, как считают многие ученые, совпал по времени с андроновской эпохой». В то время в связи с усилением сухости климата, усыханием и исчезновением многих озер и рек резко увеличилась возможность периодических лесных пожаров, что должно было привести к изменениям ландшафтного облика южной окраины западносибирской тайги и появлению здесь значительных участков степи и лесостепи. «Частое повторение лесных пожаров способствует тому, что гарь постоянно поддерживается на первой стадии восстановления леса, то есть на стадии лесостепного ландшафта».

Значительные кормовые угодья, обилие плодородных широких речных пойм, благодатные климатические условия – все это могло послужить причиной миграций растущего андроновского населения. Но уходя, они уносили с собой традиционные формы орнамента, традиционные обряды как память о родине, о земле отцов и дедов.

Богато орнаментированная андроновская (федоровская) посуда в своем классическом варианте известна преимущественно из могильников. В связи с этим обстоятельством М. Косарев делает следующее предположение: «Нарядная посуда классического андро-новского стиля с богатым геометрическим орнаментом является ритуальной, и поэтому была особенно характерна в могильниках и на жертвенных местах». Это говорит о ритуальном, сакральном значении пышно орнаментированной керамики, декор которой столь похож на орнаменты конца раннего – начала среднего периодов культуры Триполья-Кукутени. На классической андроновской (федоровской) посуде меандр, меандроидная спираль и свастика, характерные для Триполъя, сохраняя древний архетип, приобретают большое разнообразие. Причем, как мы знаем, именно по этим орнаментальным мотивам специалисты выделяют все разновидности культур андроновского круга. Говоря о специфичности орнаментации данной керамики, С. Киселев отмечает ее глубокое своеобразие, зональность расположения разнообразных узоров, в которой место того или иного узора в зонах обычно одно и то же». Он говорит о том, что сложные формы андроновских узоров «вполне вероятно, осознавались и в своей условной символичности.., их особый смысл, символическое значение подчеркиваются их особой сложностью». М. Хлобыстана высказалась еще более определенно: «Существовало, по-видимому, и своего рода общинное ядро, коллектив, связанный нормами патриархального права, имевший, в свою очередь, определенные изобразительные символы своей родовой принадлежности, зашифрованные для исследования в сложном переплетении геометрических фигур орнаментов ковровой посуды. Можно предполагать, что своего рода ведущим элементом таких орнаментов является ряд фигур, располагавшихся по плечикам сосуда; изучение количества и комбинации именно этих узоров, поставленных 2-образными знаками, меандрами, отрезками ломаных линий и их вариациями, может, очевидно, сыграть определенную роль в деле уяснения структуры каждой общины».

Мы разделяем точку зрения М. Хлобыстиной об освященном традицией, глубоко значимом содержании андроновского орнамента; ведь неслучайно сосуды именно с таким декором помещались в могилы, то есть они, вероятно, действительно выполняли функции рядового или племенного знака, были своеобразной «визитной карточкой"в путешествии умершего к предкам, которые по этим орнаментальным «письменам» должны были узнать члена своего рода, своего племени. В этом смысле орнамент на андроновской керамике выполнял и функции оберега, защищая своего владельца на пути в мир иной.

Таким образом, мы ещераз можем констатировать – и это требует особого внимания – что ковровый орнамент андроновской посуды был, вероятно, своеобразным знаком, символом родовой и этнической принадлежности человека, чьи вещи были декорированы именно данным орнаментом. В этом своем значении он, по-видимому, сохранялся в карасукскую эпоху (1200—700 гг. до н. э.), когда зарождался «скифо-сибирский звериный стиль», и в гагарское время (700—100 гг. до н. э.), так как наряду с изображениями животных на знаменитых минусинских ажурных поясных пластинах часто встречается орнамент, характерный для декора андроновской керамики, в частности решетки из 2-образных элементов (рис. 34). Распространенные на Среднем Енисее в III – I вв. до н. э., эти пряжки встречаются на территории Ордоса и Внутренней Монголии, что, видимо, было связано с начавшимися еще на рубеже бронзового и железного веков миграциями населения южной окраины западносибирской тайги в более южные районы.