Текст книги "Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях"

Вообще история Москвы как города в том отношении особенно и любопытна, что она, так сказать, по пятам идет за развитием московского господарства, с его зарождения как частного, особного, собинного княжего хозяйства и до его окончательного распространения на всю землю, когда это хозяйство – государство приобретает уже общее земское, политическое значение, становится формою политического быта земли.

По мере распространения земского значения Москвы, само собою разумеется, она все более и более тянет к себе и земские общие элементы жизни: торговлю, промышленность, всякого рода службу. Посады и слободы растут; слободы образуют в разных местах новые особые малые посады, так что старый посад, в отличие от новых, именуется уже великим посадом и в 1535–1538 гг. обносится также каменными стенами с названием Китай-город, который назывался также Красною стеною[3]3
  Объяснение слова «Китай» см. в наших «Опытах изучения русских древностей». Ч. II. М., 1873. С. 155.


[Закрыть]. Приобретаемая крепость и стойкость самодержавных идей постоянно влечет за собою и материальную крепость города, гнезда этих идей. В XVI в. Москва делается в действительности сердцем почти всего северо-востока Европы, все к ней тянет, как к жизненному центру. Население возрастает, можно сказать, не по дням, а по часам, чему в значительной степени способствует и ненавистная всей земле московская волокита и проесть, приказное, подклетное[4]4
  Известно, что московское управление сначала сосредоточивалось в избах и подклетах государева дворца. Эти избы и подклеты получали наименование от тех областей, которыми управляли. В начале XVII столетия упоминаются Московская изба, Казанская изба, Володимерский подклет, Дмитровский подклет, Рязанский подклет. См.: Дворцовые разряды 1601 г.


[Закрыть], т. е. чисто вотчинное управление землею, которое немилосердно волочит людей к этому центру, заставляя их ходить – волочиться за своими делами – целые месяцы и годы.

Около стен Кремля и Китая скоро образуется новый большой посад со сплошным населением. Сначала он укрепляется земляным валом и называется Земляным городом, а в 1586–1593 гг. обносится также белокаменными стенами и называется Белым Царевым городом – царевым, может быть, потому, что в этих стенах население состояло по преимуществу из служилого и дворового сословий; или же потому, что здесь жило население свободное, собственно государево, в отличие от загородного, среди которого были целые деревни и слободы крепостные, принадлежавшие боярам и духовенству. В то же время и вокруг Царева города устраиваются сплошные посады из упомянутых деревень и новых слобод. Для защиты и безопасности этих посадов и особенно в страхе от нового нашествия крымского хана срублены в 1591–1592 гг. стены деревянные с башнями и воротами весьма красивыми, стоившие, по словам Маскевича, многих трудов и времени. Все пространство, которое было обнесено такими стенами, называлось Скородомом, может быть, по мелкости здешних домов, собственно изб, и скорости, с какою они ставились после пожаров и других опустошений, ибо такие избы продавались всегда готовые, срубами, в лесных рядах. Вероятно также, что настоящее прозвание Скородома могло быть Скородум в значении стен, скоро выстроенных (вокруг всего города в один год) или скоро задуманных к постройке, как это и случилось по поводу нашествия в 1591 г. крымского хана. На некоторых иностранных планах Москвы XVII столетия он прямо и обозначается: Scorodum. В Московскую Розруху, во время междуцарствия, стены Скородома сгорели. Вместо них царь Михаил в 1637–1640-х гг. насыпал высокий земляной вал, отчего Скородом стал называться уже Земляным городом и даже Земляным валом и сохранил это название до сих пор.

Несмотря, однако ж, на такое быстрое распространение города, особенно в течение XVI столетия, он нисколько не изменял своему первоначальному, чисто вотчинному типу. Он все-таки оставался большою усадьбою великого господаря-вотчинника, так что и самое его распространение условливалось распространением потребностей и нужд этой усадьбы. Целые слободы и улицы существовали как домовные дворовые службы, удовлетворявшие только этим потребностям. Из таких слобод и улиц состояла почти вся западная часть города, именно та часть, которую отделял для своей опричнины царь Иван Васильевич, – все улицы от Москвы-реки до Никитской. Здесь подле реки находилось Остожье с обширными лугами под Новодевичьим монастырем, где паслись табуны государевых лошадей и на Остоженном дворе (улица Остоженка) заготовлялось в стогах сено на зиму. Здесь же в Земляном городе были запасные конюшни и слобода Конюшенная с населением конюшенных служителей (улица Староконюшенная), а в Белом городе аргамачьи конюшни и Колымажный двор (подле Каменного моста). У Дорогомилова перевоза, впоследствии моста, на берегу реки находился государев дровяной двор, готовивший запасы дров (Никола на Щепах). Под Новинским стояла слобода кречетников, сокольников и других государевых охотников (Иоанна Предтечи в Кречетниках). Пресненские пруды издавна служили садками для царской рыбы. За ними, на Новом Ваганькове, стоял потешный псаренный двор, перенесенный сюда со Старого Ваганькова, находившегося подле Кремля, недалеко от Боровицких ворот. Улица Поварская с переулками – Столовым, Хлебным, Скатертным и т. п. – населена была приспешниками и служителями царского стола. Улица Никитская, или Царицына, с Кисловскими переулками (прежде слобода Кисловка) была населена чином, или штатом, служителей и служительниц царицы: постельницами, мастерицами (швеями), детьми боярскими и т. д. Огромная и самая богатая из старинных московских слобод Кадашево (Воскресения в Кадашах, против Кремля, за рекою) потому и богатела, что занималась только с большими льготами хамовным делом, изготовлением про царский обиход так называемой белой казны, т. е. полотен, скатертей и т. п. Тем же занималась и слобода хамовников (Никола в Хамовниках). Против Кремля и Китая, на той стороне реки, поселены были садовники, готовившие про царский обиход всякий овощ; а на этой стороне, где теперь Воспитательный дом, находился Васильевский дворцовый сад. Воронцово (церковь Ильи Пророка на Воронцовом поле) издревле было загородною государевою дачею. Но мы утомим читателя, если станем подробно перечислять все бывшие слободы Москвы и особые дворы, которые тянули только к государеву дворцу и в точном смысле составляли его службы. Повторим снова, что жизненным центром Москвы был государев вотчинников двор, обстроенный деревнями, слободами и посадами, столько же на удовлетворение его собственных нужд и потребностей, сколько вследствие сосредоточения подле этого двора всякой власти и, стало быть, сосредоточения потребностей и нужд народа. Самый план Москвы (похожий вообще на паутину), расположение ее улиц и переулков, из которых первые, как радиусы, бегут к центру – Кремлю, а другие постоянно огибают этот центр, может наглядно свидетельствовать, куда тянула жизнь и что управляло даже общим расположением городских построек.

Двор московского князя-вотчинника первоначально был построен на высокой крутой горе при впадении в Москву-реку речки Неглинны. Крутой угол этой горы, опускавшейся к Неглинной, теперь не существует: его несколько раз сравнивали и срывали и в последнее время привели в теперешний довольно отлогий вид; в первые годы нынешнего столетия еще трудно было и въезжать, и всходить на эту гору, а в прежнее время, без сомнения, она была с этой стороны еще круче. С горы открывался обширный и живописный вид на Заречье – один из тех, которыми так богаты вообще берега рек Московской области, и в особенности берега Москвы-реки.

В то время как князья стали здесь строиться, гора была покрыта боровым лесом, чему свидетелями служат остающиеся до сих пор названия Боровицких ворот и дворцовой церкви Спаса на Бору. Здесь же против ворот стояла другая церковь, сломанная при постройке нового дворца, – Рождества Иоанна Предтечи на Бору, о которой летописец рассказывает, что она в том бору была и срублена и была первою древнейшею церковью Москвы и первым ее соборным храмом при Петре митрополите, который вначале и жил возле нее. Есть также свидетельство, что это место было заселено еще в глубокой древности. При постройке здания теперешней Оружейной палаты, примыкающего к Боровицким воротам, были найдены на материке два серебряных витых обруча (гривны) и две серьги, принадлежащие еще языческой эпохе и весьма сходные с подобными же вещами, находимыми в курганах Московской области. Нельзя забыть также и мнения Ходаковского о древнеславянских городищах и городках, которые он считает богослужебными языческими капищами и которые устраивались именно на таких горах, при слиянии двух рек, с отлогим всходом с восточной стороны, как все и существует на этой Кремлевской горе. Во всяком случае, место было очень удобно если не для языческого капища, то для обыкновенного поселения.

Если церковь Иоанна Предтечи была первою в древнем городке Москвы, то и первый княжий дворец мы должны отыскивать возле этой же церкви, и притом с западной ее стороны, так что его местоположение придется еще ближе к Боровицким воротам или же вообще ближе к острому углу бывшего здесь некогда берегового острога, или косогора, теперь, как мы упомянули, значительно срытого. После, быть может, уже в XIII в., когда население распространилось, и княжеский двор по тесноте места должен был отодвинуться дальше к востоку, где и устроился на месте нынешнего Большого дворца пред новою церковью Благовещения на княжих Сенях. По легендам, постройка этой церкви относится к 1291 г.

Как бы ни было, но первое древнейшее заселение Кремля сосредоточивалось у Боровицких ворот, на бору или в бору, на высоком остроге речки Неглинны и Москвы-реки.

Русские князья, делая свои пути в эту лесную землю, без сомнения, становились там, где уже было жилье. Москва лежала на одном из таких путей, и по-видимому самом главном, так что при проезде с юга в Суздальскую землю ее миновать было нельзя. По всему вероятию, с первых же княжеских походов в эту землю Москва сделалась их становищем, может быть, очень любимым за красоту места, а также по тем выгодам, какие доставляла в здешних местах охота. По крайней мере, первое летописное известие о ней есть в то же время известие о пире, об обеде сильном, которым в 1147 г. угощал князь Суздальский Юрий Владимирович Долгорукий князя Северского Святослава, ходившего тогда воевать Смоленскую область по реке Протве. Выбор места для сильного обеда указывает, что Москва и в то уже время представляла необходимые усадебные удобства для княжеского пированья. При этом до́лжно заметить, что дело было раннею весною, 5 апреля, в Похвальную субботу, следовательно, пир не мог происходить в шатрах, как часто случалось у князей в летнюю пору, и, без сомнения, происходил в избах и клетях на княжем становом дворе. Таким образом, заселение князьями Москвы мы можем отнести ко времени их первых походов и путей в Суздальскую землю.

К сожалению, о древнейшем московском княжем дворе почти нет никаких известий ни в летописях, ни в современных им актах. В первое время своей жизни, до половины XIV в., Москва не имела собственных летописцев: все ее события этого времени записаны летописцами других городов, например новгородскими, суздальскими и др., которые, внося в свои сборники известия о Москве, большею частью случайно, мимоходом, нисколько не касались частных, домашних дел этой небольшой великокняжеской вотчины, еще мало обращавшей на себя внимание. Притом и все более или менее значительные события того времени сосредоточивались преимущественно около Владимира, Новгорода, Рязани и других сильнейших городов: Москва же оставалась в глуши своих лесов малозаметною деревенькою; поэтому не только о княжем московском дворе, но даже и о самом городе мы не встречаем в летописях XIII и XIV столетий никаких особенных подробностей. Впрочем, это обстоятельство едва ли может затруднять нас в настоящем случае: общее понятие о древнейшем дворе московских великих князей мы можем составить себе из летописных известий X, XI и XII столетий, где княжий двор, нося общие черты на севере и на юге, изображается с достаточными подробностями, по крайней мере в отношении своих частей. Мы знаем, например, что еще при Ольге в Киеве, кроме княжего двора в городе, был еще огородный теремный двор, над горою, называвшийся так от каменного терема: «бе бо ту терем камен»[5]5
  Полное собрание русских летописей. Т. I. СПб., 1846. С. 23 (далее – ПСРЛ).


[Закрыть]. На этом-то дворе, по свидетельству Нестора, совершилось мщение Ольги над древлянами за смерть Игоря; здесь погибли лучшие мужи древлян «в яме великой и глубокой», нарочно для этого ископанной. Может быть, здесь же была и та истопка, мовница, баня, в которой другие мужи древлянские, по замыслу Ольги, «творили мовь», т. е. парились, по древнему русскому обычаю, и потом были сожжены. На этом же теремном дворе при Владимире погиб и брат его Ярополк[6]6
  Там же. С. 33.


[Закрыть]. В 980 г. Владимир, еще язычник, поставил на том же холму, вне этого отнего теремного двора, кумиры своих богов: Перуна, Хорса, Дажбога, Стрибога и пр. После крещения при княжих дворах ставились уже божницы, православные храмы.

Впрочем, этот каменный терем, упоминаемый почти на первых страницах нашей древнейшей летописи, был, конечно, большою редкостью в то время, потому что все тогдашние постройки были по преимуществу деревянные; но как имя этот терем дает понятие, что и в то время, в первой половине X в., состав княжего двора был такой же, какой существовал и в позднейшее время. Терем составлял только увенчание здания, верхний ярус хором, как общим именем прозывались остальные ярусы и вся совокупность строений.

Нет сомнения, что основою и первообразом древнейшего русского жилища была клеть – связь бревен на четыре угла, строение, уцелевшее в своей первобытной простоте и до наших дней. В таких клетях летом жил и св. Владимир в своем любимом с. Берестове, где в тех клетях и скончался.

Клеть зимняя, приспособленная для тепла, отапливаемая посредством печи, в отличие от холодной клети, именовалась истьбою, также истопкою, что и заставляет предполагать, что из этой истопки образовалось и самое слово «изба», от глагола «топить», «истопить»; по крайней мере, такой смысл этого слова держится в показаниях наших летописей – и южных, и северных, в которых при описании событий XI и XII столетий находим: истопку, истопьку, истобъку, истбу, истьбу, истебу, избу теплу[7]7
  Там же. Годы: 945, 1074, 1093, 1095, 1097, 1102, 1116, 1216. В 1095 г. «пристрои Ратибор отрокы в оружьи истобку (истьбу, избу) пристави истопити им…».


[Закрыть].

Удаляясь к первобытным временам, когда люди еще не умели строить клетей и жили в кущах, в шалашах и лачугах, конечно, только в южных теплых странах можно находить для слова изба корень в общем индоевропейском: стоба, стаба, стуба, по-русски стопа, в значении той стопки, какую устраивал себе первобытный человек для сохранения от непогоды и для тепла в виде конусообразного, округленного шалаша, обмазанного глиной. Stabulum (лат.) и Stafmos (греч.), обозначающие жилища первобытного устройства, указывают также на этот корень.

Как бы ни было, но в историческое уже время в русских понятиях изба, истопка разумелась вообще клеть, отапливаемая печью, как она и теперь этим именем отличается от простой, холодной клети. Это была постройка, повсеместно распространенная в нашей более или менее лесной равнине – от Новгорода до Киева, составлявшая коренную типическую форму русского жилища как в простонародном крестьянском быту, так точно и в княжеском, а потом до конца XVII столетия – и в царском. Истопка, истьба, изба постоянно упоминается в летописях, как скоро речь идет о жилищах княжего двора. В составе княжего двора упоминается также горенка (1152 г.), обозначающая горний, т. е. верхний, ярус постройки и вновь свидетельствующая, что древний состав двора неизменно сохранялся и в позднем его устройстве. Но от других, боярских и вообще богатых дворов княжий двор отличался тем, что в его составе всегда находилась обширная клеть, носившая в то время именование гридницы (в песнях гридня) от имени гридь, гридьба, как прозывался особый отряд княжеской дружины, главным образом в Новгороде. В областном языке грыднею называется и простая изба.

В гриднице Владимир давал по воскресеньям пиры боярам, гридям, сотским, десятским и «нарочитым мужам», следовательно, она служила приемною и была самым обширным покоем княжеского дворца. В «Слове о полку Игоревом» упоминается о Святославли гриднице в Киеве; в древних песнях гридница носит эпитет светлой и в ней обыкновенно стоят столы дубовые. В позднейшее время ей соответствовала по своему значению повалуша, столовая изба, также горница, а по способу постройки – светлица. Другие клети получали свои имена соответственно их назначению в княжеском обиходе, каковы были ложница, или одрина, – спальня, от слова одр – постеля. Божницею назывался домовый храм князей, в котором они слушали церковные службы, почти всегда на полатях, т. е. на хорах, соединявшихся с княжеским дворцом переходами. «Володимир (Галицкий в 1152 г.) пойде к божници к святому Спасу на вечернюю и якоже бы на переходех до божници, и ту виде Петра (посла Изяславова) едуща, и поругася ему: поеха мужь Рускый, объимав вся волости, – и то рек иде на полати (на хоры)»[8]8
  ПСРЛ. Т. II. C. 72.


[Закрыть]. Впоследствии местоположение княжеских домовых церквей обозначается большею частью выражением что на сенях.

Общая характерная черта в устройстве древнего княжего двора, как и всех других богатых и достаточных дворов того времени, заключалась в том, что хоромины, избы, клети ставились хотя и по две-три в одной связи, но всегда в отдельности, отдельными группами, отчего и вся совокупность разных построек во дворе именовалась собирательно хоромами. Княжеский дворец не составлял одного большого целого здания, собственно дома, как теперь, но дробился на несколько отдельных особняков. Почти каждый член княжеской семьи имел особое помещение, отдельное от других строений. Для необходимого соединения таких отдельных помещений служили сени и переходы. Сени составляли вообще крытое, более или менее обширное пространство между отдельными клетями, избами, горницами как в верхнем, так и в нижнем ярусах всех построек.

Из всех мест летописи, где упоминается о сенях, видно, что они были в верхнем ярусе, где, следовательно, находились и все покои, в которых жили князья. Так как сени представляли важное и притом неизбежное условие в расположении хором, то и самый дворец княжеский в древнейшее время именовался вообще сенями, сенницею. «Си же (людье в 1067 г.) придоша на княж двор. Изяславу же седяшу на сенех с дружиною своею… князю же из оконця зрящю и дружине стоящи у князя… (в 1095 г.) Итлареви в ту нощь лежащю у Ратибора на дворе с дружиною своею – на сенници… – И седшим всей братьи у Всеволода на сенех, и рече им Всеволод… – В то же время Борис пьяшет в Белегороде, на сеньници, с дружиною своею и с попы с Белогородьскими… – Петр же поеха в град и приеха на княжь двор, и ту снидоша противу ему с сеней слугы княжи вси в черних мятлих… и яже взиде на сени, и вида Ярослава, седяща на отни месте в черни мятли и в клобуце, тако же и вси мужи его, и поставища Петрови столец, и сяде…»[9]9
  Там же. Т. I. С. 73, 97; Т. II. С. 21, 56, 72.


[Закрыть]

В этом же значении до́лжно принимать и выражение у государя на сенях, весьма употребительное в XVI и XVII столетиях.

Мы упоминали уже, что князья, как потом и цари, занимали всегда верхние ярусы дворца, который от этого в XVI и XVII столетиях назывался вообще верхом: выражение у государя в верху значило то же, что во дворце. В нижних этажах древних княжеских хором, под клетями, находились порубы. В позднейших редакциях летописей поруб заменяется словом подклет[10]10
  Там же. Т. I. С. 73; Т. II. С. 24, 28; Т. III. С. 2. Царственный летописец. СПб., 1772. С. 57.


[Закрыть]. В этих-то подклетах и вообще в нижних этажах жили княжи слуги, отроки, детские и все лица, составлявшие княжий двор и называвшиеся поэтому дворянами. К хозяйственным постройкам княжего двора принадлежали погреб, медуша – погреб с вареными медами; бретьяница – погреб с бортевым медом; скотница – кладовая со всякою казною.

Некоторые из древнейших княжих дворов по красоте своей, а может быть, и по красивому местоположению назывались красными[11]11
  Там же. Т. I. С. 99; Т. II. С. 81.


[Закрыть], а двор великого князя Юрия Долгорукого в Киеве, за Днепром, именовался даже раем. В отношении наружного вида дворцов мы имеем свидетельство «Слова о полку Игоревом», где упоминается о златоверхом тереме великого князя киевского Святослава.

Вот те краткие известия о древнейшем княжем дворе, которые находим в летописных свидетельствах X, XI и XII столетий. Несмотря, однако ж, на эту краткость и отрывочность первоначальных указаний о княжем доможительстве, мы видим, что древнейший княжеский быт в этом отношении очень мало изменился и в последующих веках, а что еще важнее – он был таким же и на севере, как на юге, ибо на севере жило то же княжеское племя, которое в те времена переходило туда с юга, перенося с собою все условия, потребности и порядки своей жизни. Без всякого сомнения, дворец первых московских князей заключал в себе много сходного со всеми другими княжескими дворцами того времени: по крайней мере, в состав его входили те же самые части, какие указаны нами выше. Это вполне подтверждают известия последующих столетий. Златоверхий набережный терем и набережные сени (в смысле целого дворца) Димитрия Донского, указывая на местоположение великокняжеских хором в Москве, объясняют вместе с тем и их сходство с древнейшими постройками того же рода. «Повесть о Мамаевом побоище» рассказывает между прочим, что весть о приближении Мамаевых сил застала великого князя за пиром в набережных теремах: пил он чашу за брата своего Владимира Андреевича. Далее, когда московская рать двинулась с князем в поход, повесть описывает плач его супруги: «Княгиня ж великая Евдокия вниде в златоверхий терем в набережный, в свои сени и сяде под стекольчатым окном на одре… слезы проливающе…» По другим спискам: «…сяде под южными окны… вниде в набережные сени и седоша о рундуце (стул) под стеклянным оконцем…»[12]12
  Русский исторический сборник. Т. 3. С. 24; см. также: Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. V. Стб. 70, 85.


[Закрыть]

Несмотря на то что сказание о побоище и, следовательно, эти известия о княжеском дворце относятся к более позднему времени, все-таки они дороги для нас как свидетельства, обозначающие хотя одною общею чертою сходство московского княжего двора с древними. Этот набережный терем находился подле самой церкви Благовещения, которая была первым домовым храмом московских князей. По красоте местоположения и московский княжий двор мог также называться раем. А что действительно он был построен обширно и с великолепием, какое соответствовало вкусам времени и богатству сильнейшего русского князя, так об этом могут свидетельствовать чудные часы, может быть, единственные в то время во всей Русской земле, которые поставлены были в этом дворце в 1404 г. Летописец потому только и сохранил о них известие, что они, выходя из ряда обыкновенных предметов, очень удивляли современников. Он описывает их следующим образом: «Князь великий (Василий Дмитриевич) замысли часник и постави (его) на своем дворе за церковью, за святым Благовещеньем. Сии же часник наречется часомерье; на всякий же час ударяет молотом в колокол, размеряя и разсчитая часы нощные и дневные; не бо человек ударяше, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно некако; створено есть человеческою хитростию, преизмечтано и преухищрено»[13]13
  Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. V. Стб. 249.


[Закрыть]. Другой летописец присовокупляет, что часы были «чудны велми и с луною…»[14]14
  ПСРЛ. Т. VIII. С. 77.


[Закрыть], или с лунным течением, как выражались о подобных часах позднее. Мастером и художником этих знаменитых часов был чернец Лазарь, родом серб, пришедший в Москву с Афонской горы. Часы стоили более 150 руб. на тогдашние деньги: сумма по тому времени весьма значительная. Необходимо упомянуть, что Василий Дмитриевич около того же времени выстроил и самую церковь Благовещения, каменную, вероятно, на месте прежней деревянной, которой постройка приписывается великому князю Андрею Александровичу в 1291 г. Очень немудрено, что вместе с этими сооружениями церкви и часов великий князь вообще обновил свой дворец, украсив его, может быть, новыми зданиями, по обычаю деревянными, о чем летописец не сказывает ни слова по той причине, что подобные перестройки, как дело весьма обыкновенное в княжеском быту, не заслуживали упоминания. Летописи кон. XV в. и современные им записки упоминают, к случаю, среднюю горницу, в которой великий князь Иван Васильевич в 1479 г. по случаю торжественного освящения нового Успенского собора и перенесения в этот собор мощей московских чудотворцев давал стол митрополиту и духовным властям. Упоминают еще набережную горницу великого князя (1488), набережный сенник, также середнюю повалушу великой княгини Софьи Фоминичны, где представлялся ей посол цесарский Юрий Делатор в 1490 г., и столовую гридню и повалушу великого князя, записанные летописцем по случаю заключения в 1492 г. несчастного угличского князя Андрея Васильевича[15]15
  Памятники дипломатических сношений. Т. I. С. 10, 30, 34; Карамзин Н. М. Указ. соч. Т. VI. Стб. 48, 103 и 347; Летописец (Устюжский). М., 1781. С. 170.


[Закрыть]. Здесь одна только повалуша не упоминается первоначальными летописцами, что, однако ж, не дает основания заключать, что повалуши не было в древнейших наших постройках, что ее не было и на княжих дворах. В других памятниках старинной письменности, относящихся даже к XII в., упоминается и повалуша, и вдобавок с обозначением, что она бывала расписываема, т. е. украшаема живописью. «Ты, – обращается одно учительное слово к богатому, – живя в дому, повалуши исписав, а убогий не знает, где главы подклонити!»[16]16
  Известия Академии наук. Т. X. Вып. V. С. 550.


[Закрыть] Ни один летописец не оставил нам подробного описания древнего русского жилища – такого описания, которое по типичности своей могло бы заменить нам полнейший свод всех известий по этому предмету; летописцы не имели в виду нашего любопытства и нисколько не занимались современным им домашним бытом по той, единственно, причине, что этот быт был так близок к ним, так известен всем, что его не стоило и описывать. Но насколько это может затруднять наши разыскания? Неужели во всех случаях мы должны раболепствовать пред данным фактом, не стараясь другими путями достигнуть истины? Археология в некотором отношении заключает в себе много сходного с палеонтологиею, которая по одной части заключает о целом, по одному позвонку какого-либо животного воссоздает целый его организм. То же самое можно сказать и об археологических изысканиях, хотя здесь достижение истины несравненно труднее и заключения и выводы должны предлагаться с большею осторожностью. Впрочем, и здесь есть такие предметы, о которых разыскания решаются без всякого затруднения. Например, в настоящем случае мы знаем, что в древнейшем периоде нашей истории летописцы, упоминая о дворе, тереме, клетях, дверях и пр., ни слова не говорили о воротах, заборе, крышах, крыльцах, окнах, лавках и т. д.; следует ли заключать из этого, что в древнейших русских жилищах не было окон, лавок и т. п., а при дворах – ворот и заборов? И нужно ли говорить исследователю по поводу первого летописного упоминания о дверях, что-де у древнейших наших жилищ были и двери, – и говорить об этом в то время, когда о других неизбежно подразумеваемых частях жилища не сказано ни слова?.. Таким образом, несмотря на то, что летописцы оставили нам весьма мало подробностей о старинном нашем домостроительстве, мы можем безошибочно пополнить краткие их указания известиями позднейшего времени. Это тем более возможно, что народный быт Древней Руси, особенно в отношении образа жизни, нелегко поддавался посторонним влияниям, нелегко изменялся и даже до настоящего времени сохранил основные черты своего характера. Все согласятся, мы думаем, что теперешний крестьянский двор Великой Руси точно так же ставится, как ставился, может быть, за 300, 400 и даже за 1000 лет. Притом до Петра Великого все население Московского государства не различалось так резко ни в образе жизни, ни в обычаях; следовательно, и домоустройство всех сословий отличалось повсеместным однообразием, сходством, которое сохраняется даже теперь по всем великорусским деревням.

Мы уже сказали, что первообразом древнего русского жилища была клеть, из которой потом образовалась изба – до сих пор почти единственное жилище нашего крестьянина. Изба и клеть составляли, так сказать, основу его двора. Обыкновенно изба была поземная и черная, т. е. курная, срубленная прямо на пошве или на подзавалье, с волоковыми окнами, от 6 до 8 верш. длины и 4 верш. ширины, которые располагались почти под потолком для пропуска в них дыма и походили более на щели, нежели на окна. Волоковыми они называются потому, что их не затворяли, а задвигали, или заволакивали, особою закрышкою или доскою. У некоторых изб были дымницы, или дымники[17]17
  ПСРЛ. Т. III. С. 160, 164.


[Закрыть], – вероятно, деревянные трубы, какие нередко встречаются и теперь; впрочем, эти дымницы составляли, кажется, принадлежность белых изб, о которых мы еще будем говорить. Против избы у семьянистых и зажиточных людей ставилась клеть – летний холодный покой, также с волоковыми окнами. Место под общею кровлею, между клетью и избою, называлось сеньми. Под клетью, которая в иных местах называлась повалушею и даже горницею, почти всегда был глухой подклет, называвшийся нередко мшаником, в котором помещался домашний скот или кладовая. Поэтому клеть в отношении к избе стояла всегда выше, отчего, вероятно, и носила название горницы. Вот жилище простолюдина. Мы берем только главные черты, не упоминая о разных подробностях крестьянской избы и клети, о принадлежностях крестьянского двора, собственно о дворище, как в древнее время называлась вся совокупность таких принадлежностей, вообще о дворовом и огородном строении, потому что все это с незапамятных времен и доныне существует почти без изменений.

У людей других сословий – у богатых гостей, дворян и, наконец, у бояр – постройка и расположение хором изменялись по мере потребностей, какие уставляла жизнь каждого лица, хотя в главных чертах они и сохраняли первобытный тип избы и клети простолюдина. Вместо черной, поземной избы здесь ставилась изба белая, также поземная, но с тою только разницею, что дым из нее проходил в трубу, дымницу, а не в дверь и не в волоковые дымовые окна, как бывает в избе курной. Впрочем, большею частью такая изба строилась на подклете, почему и называлась горницею как верхний, горний покой в отношении к подклету; в этом случае она была всегда с красными[18]18
  Значение прилагательного красный более или менее известно. Красными, в смысле «красивые», назывались большие окна с колодами и оконницами, или рамами, в отличие от малых, волоковых, не имевших оконниц и колод.


[Закрыть], косящатыми окнами, при которых, однако ж, допускались и малые волоковые, располагаемые обыкновенно по сторонам красных, но чаще в боковых и задних стенах горницы. Сверх того, горница отличалась от избы печью, которая здесь была изразцовая, муравленая, круглая или четыреугольная вроде голландской, совершенно отличная от избной – так называемой русской печи. Горница и самая изба разделялись нередко перегородками на несколько комнат. Нередко две-три или четыре клети или горницы ставились в одной связи и назывались собирательно двойнями, тройнями, четвернями, смотря по количеству связанных таким образом клетей, вообще хоромами в собственном смысле, а каждая такая клеть отдельно – комнатою и горницею.

Что же касается подклетов, то это были нижние этажи древних хором; они носили разные наименования, смотря по своему назначению: в них помещались людские, кладовые или казенки, в которых хранилась казна, т. е. имущество, и пр. В первом случае они были жилые с волоковыми окнами и с печами, во втором – глухие, т. е. нежилые, иногда без окон и даже без дверей, потому что ход в них бывал только из верхнего этажа.