Текст книги "Добрее одиночества"

7

Мертвые не отступают в тень, если их смерть остается под спудом. Впервые Боян оценил важность погребальных церемоний. Ему довелось побывать на нескольких, все они были организованы очень экстравагантно, и прославление бренного казалось ему тогда смешным жестом. Но похоронные обряды, понял он сейчас, предназначены не для тщеславия покойников. Их-то уже нет, а вот живым нужны свидетели – нужны не столько на свадьбах, сколько на похоронах. Счастье и горе на этих церемониях взрываются, как фейерверки, и если счастье, которого не стали демонстрировать, сохраняет некую ценность на будущее, то горе, обращенное внутрь, всего лишь становится токсичным.

Ни Можань, ни Жуюй не ответили на имейл Бояна, и пустота, где он пребывал, ожидая ответа, вопреки своему нежеланию признаваться в этом себе, грозила придать смерти Шаоай больше веса. Где твой здравый смысл, спрашивал себя Боян; ты что, хочешь поместить объявление о розыске? И какой будет денежная награда? Но надежда, что смех над собой уменьшит его смятение, оказалась напрасной. Переносимая в одиночку, смерть становится хронической болезнью, которую надо прятать от окружающих.

Прошла неделя, но Боян так и не побывал у Тети, как обещал. Если бы она спросила про Можань и Жуюй, он не смог бы сообщить ей ничего нового; но спросила бы она? Может быть, он больше, чем вопроса, боялся молчания вместо вопроса: если бы Тетя не упомянула про Можань и Жуюй, он почувствовал бы себя еще более одиноким и злым. Его мать после их единственного разговора, похоже, перестала любопытствовать, и было бы неумно с его стороны заговорить с ней об этом снова. Разумеется, она бы не прочь увидеть, как он возвращается к теме, точно сомневающаяся рыба к наживке; возможно, она ждала этого с хитроумием рыболова.

Почему, думал Боян однажды вечером, в моей жизни толпится столько народу, а единственные, о ком невозможно перестать думать, верны своему обету отсутствия? Их молчание давало им власть над ним; люди, если их молчание не вынужденное, выбирают его, должно быть, именно ради подобной власти. Исчезновение – старый трюк, тем не менее он действует на сердце любого возраста; может ли быть, что мы никогда не избавимся от ребенка в себе, который, в панике от того, что больше не увидит любимое лицо, кричит и кричит до сего дня?

Вяло просматривая список контактов на своем мобильном, Боян играл с новым приложением, позволявшим выбирать для контактов иконки. Мужчинам, с которыми можно выпить и обменяться похабными шутками, он присваивал иконку в виде рюмки или женской фигурки; женщинам, к которым не прочь бы прикоснуться с ненавязчивой лаской в темном караоке-клубе, – в виде губной помады. Дойдя до Коко, он заколебался и поднял на нее взгляд; она сидела в кресле, налегая на подлокотник, и смотрела на него, поджав губы. Он не забыл, спросила она его раньше, что они собирались встретиться с ее подружками в караоке-баре и отпраздновать день ее рождения? Спросила, а он ответил, что у него нет настроения выходить, и добавил, что нелепо начинать отмечать день рождения за неделю; кем она себя считает, поинтересовался он, – Иисусом Христом, английской королевой?

– Ты не опоздаешь к своим подружкам? – спросил Боян сейчас.

Он помнил, что согласился провести с ней этот вечер, посчитав, что компания глупых девиц в шумном заведении будет отличным противоядием молчанию. Но извиняться смысла не было: если не можешь освободиться от власти других над собой, приходится компенсировать это за счет тех, кто отдает себя в твою власть.

Сухим голосом Коко спросила его, все ли хорошо у него в бизнесе. Предложила сделать ему чашку чая – или он хочет массаж?

Больше всего, ответил он, ему нужно сейчас пространство, чтобы подышать и подумать, – и, пожалуйста, никаких слез и никаких вопросов, добавил он, тяжело утопая в глубинах дивана.

Актером он был неважным и, решив сыграть хама, делал это не более убедительно, чем исполнял роль почтительного сына ради матери, чей интерес к Бояну, далекий от материнского, был аналитическим, препарирующим. Будь Коко так же проницательна, как его мать, она легко расстроила бы ему игру насмешливой недоверчивостью, но Коко не смела отходить от сценария, где она была молодая и привлекательная приезжая из провинциального города, которая не может позволить себе искать в столице любовь, но, не лишенная смекалки, способна получить многое другое. Она соскользнула с кресла, как томная кошка.

– Позвонить тебе завтра или как?

Вопрос, Боян знал, был задан в надежде, что он захочет провести с ней ночь. Коко делила квартиру с двумя спальнями в обшарпанном доме с тремя девушками ее возраста. Она первая нашла в городе любовника с хорошей квартирой; две другие последовали ее примеру, но все продолжали снимать, потому что на постоянной основе их в эти вторые гнезда не приглашали. Единственная соседка, не преуспевшая таким же образом, была, по словам Коко, внешне вполне себе, но не слишком ухватистая: она встречалась с парнем их возраста, у которого за душой ничего не было, кроме низшей должности в рекламном агентстве. Три более удачливые великодушно позволяли молодому человеку время от времени оставаться в квартире на ночь. Бояну пришло в голову, что сегодня, может быть, один из таких дней. Он ни разу не был у Коко, но без труда мог представить себе эту квартиру, где девушки, когда им было необходимо, прятались в свои занавешенные углы и зализывали в одиночестве раны, нанесенные миром с его потребительским к ним отношением; но неизменно они потом овладевали собой и снова бодро выходили в мир, ибо этого от них требовали их роли. Жизнь – битва, в которой меньшим не предоставлена роскошь дезертирства на полпути.

– Конечно, позвони мне завтра, – сказал он и пожелал Коко хорошенько повеселиться.

Коко замешкалась у двери, борясь вначале с застежками сапог, потом с перчатками, а Боян, сидя где сидел, получал от ее неловкой возни неблагородное удовольствие, слишком обозленный, чтобы предложить помощь. Отправить Коко обратно в тесную квартирку, где молодые влюбленные, не имеющие в этом городе будущего, жмутся друг к другу ради ночи нищенского удовольствия, значило преподать ей житейский урок, пусть даже это был урок, какой, бывало, она отказывалась усваивать. В свои без одной недели двадцать два Коко уже выказывала признаки усталости, более глубокие, чем можно было сгладить освежающим сном или спрятать под косметикой.

Боян познакомился с Коко два года назад на вечеринке. Она записалась на курсы косметики, сказала Коко Бояну; ее цель – место визажистки в свадебной фотостудии, а когда накопится опыт – работа в киноиндустрии или на телевидении. Вы знакомы с продюсерами, спросила она Бояна, и, услышав в ответ, что кое с кем, может, и знаком, не отходила от него до конца вечеринки. Кто оплачивает вашу учебу, спросил он ее, и она сказала: родители, но она им врет, что учится на медсестру.

– Чтобы девочка хотела заботиться о стариках и больных, когда вырастет большая? Еще чего, – сказала она ему, по-детски морща носик.

Кем ты желаешь быть, когда вырастешь большая, хотел он иногда спросить Коко, но такой вопрос был не для папика: ему не следовало чувствовать себя ответственным за ее растраченную зря молодость. Кыш, произнес сейчас Боян мысленно, кыш, кыш, махая рукой девушке, которая, как ни была обижена, не забыла послать ему воздушный поцелуй, не зная, что это, увы, поцелуй в никуда, в бескрайность равнодушного мира.

Бояна радовало, что его неудачный брак был бездетным. Он не мог бы защитить ребенка от зловредств окружающего мира иначе, как воспитывая в нем способность причинять боль первым; или же ему пришлось бы еще больше постараться в бизнесе, добиться большего успеха, чтобы ребенок имел возможность вырасти порядочным человеком и не дать при этом себя затоптать. Но мысль о воображаемом ребенке – о его повзрослевшем ребенке – как о хорошем человеке так же выводила Бояна из равновесия, как фантазия о нем как о носителе скверных качеств. Конечно, между хорошим и скверным есть много всего в промежутке, но можно ли быть толстокожим и добрым одновременно – достаточно толстокожим, чтобы мир не наносил тебе ран, но достаточно добрым, чтобы эта толстокожесть не имела для тебя последствий в божественном плане?

От родителей Боян свое нежелание стать отцом не скрывал, и, насколько ему было известно, их это не особенно огорчало: его сестра, во всем идеально соответствовавшая родительским стандартам, родила пару прекрасных близнецов. В своих устремлениях, он знал, он довольствовался тем, чтобы обеспечить себе комфортабельную жизнь и иметь возможность быть около родителей, когда они состарятся. Он не чувствовал себя застрявшим посреди лестницы; если на то пошло, послужной список человека, делающего правильные вещи в правильное время, позволял ему чувствовать себя удачливым. Он прервал после первого года учебу в колледже, чтобы затеять типографскую фирму, когда цифровая печать делала в стране только первые шаги; после колледжа потратил два года на компьютерную программу, позволявшую вводить китайские иероглифы, и, когда ему надоело программирование, продал ее крупной компании; на фондовый рынок и на рынок недвижимости он пришел раньше многих, и сейчас, имея в активе девелоперский проект на свое имя и пару не связанных с ним бизнесов – органическую лавандовую пригородную ферму с одноэтажными коттеджами для отдыха, привлекательными для горожан, желающих быть в тренде, и кислородный бар в центральном деловом районе, где воздух, импортируемый из Японии, предлагался по высокой цене тем, кому была по карману его чистота, – Боян чувствовал себя вполне удовлетворенным. Он мог представить себе, что поднимается на несколько ступенек выше, но в целом не ощущал потребности оказаться где-то еще, не там, где сейчас; целеустремленность, по его мнению, ценилась выше, чем заслуживала. Он был свободен от привычек, вредных или нежелательных для человека его статуса: он пил, но не чрезмерно, он не баловался наркотиками, у него была девушка, но такая, от какой легко можно было избавиться, и он не испытывал большого интереса ни к чему идеологическому – отказался поддержать группу подпольных кинодокументалистов и не клюнул, когда один из так называемых независимых художников попытался увлечь его своим фотопроектом, в котором обнаженные мужчины и женщины снимались в оргиастических позах на фоне сильно загрязненных индустриальных пейзажей.

Телефон просигналил – Коко прислала эсэмэску. Она гласила: «Сиди дома, не ищи себе другую!», дальше шла смеющаяся рожица, за ней сердитая, за ней шеренга поцелуев.

Бедная Коко – уже учится обращать все в шутку, в ее годы жизнь должна быть более серьезным делом. В ее возрасте девушка, с которой Боян встречался и которая потом стала его женой, а позднее любовницей другого человека, еще верила в любовь и преданность. По крайней мере Боян мог отдать бывшей жене должное: она заработала право смеяться над своим прошлым, пройдя все правильные стадии – сначала грезы, затем пробуждение, затем разочарование в мире, упорно не желающем оправдывать юные надежды. А над чем будет через десять или двадцать лет смеяться Коко? Над своими неуместными шутками? Или, хуже, будет постоянно сосредоточена на смехотворном в других, чтобы не иметь свободной минуты для размышлений о своей собственной глупости? Боян не видел у Коко впереди ничего обнадеживающего, но он мало что мог с этим поделать. Он сам к ее будущему не принадлежал, и, кроме того, он не подряжался в ее спасители.

Его бывшая жена после развода испытывала раскаяние. Хорошо, что он любил ее в меру, еще лучше, что обеспечил ее более чем в меру: квартира, которую он ей оставил, если городской рынок недвижимости не рухнет совсем, даст ей достаточно на черный день, и это одно освобождало его от всякой неловкости. Боян был не против того, чтобы в нем видели хама, но все же старался без нужды не причинять людям боли. Старался быть, как говорится, бандитом с принципами.

А ведь славную Коко прислала эсэмэску! Он весь день колебался, обдумывал за и против – позвонить или нет незнакомой женщине не старше Коко, девушке, в сущности. Но вот пришла эсэмэска, и эта мольба, замаскированная под предостережение, сработала как стимул. Не откладывая, он набрал номер девушки.

После четырех гудков она взяла трубку, голос в ней был еще более юный, чем при знакомстве. Слышен был только ее тоненький голос, без фонового шума. Где она – в художественном магазинчике, куда мало кто заглядывает, или уже пришла с работы, тихо проводит вечер в комнате, которую где-то снимает? Боян назвал себя и сказал, что он – тот, кто приходил в магазин накануне и купил по ее рекомендации воздушного змея «двойной дракон».

– Хотя, может быть, вы много змеев продали вчера, – добавил он. – В таком случае я один из тех, кого вы уговорили купить змея.

– Нет, я помню вас, – ответила девушка. – Я только одного змея вчера продала.

– Сегодня больше?

– Нет, не больше, – произнесла она тихо, словно извиняясь.

Или, может быть, звонок уже кажется ей подозрительным? Накануне, когда она вышла в складское помещение, чтобы найти для змея подходящую коробку, Боян взял с прилавка ее мобильный и быстро позвонил себе, чтобы узнать ее номер. Интересно, заметила ли она этот звонок. Он не знал, как ее зовут.

– Гм, вы знаете, я звоню, чтобы спросить, нет ли у вас желания запустить змея в эти выходные.

– Но я не умею запускать змеев.

Продавщица змеев, захотелось Бояну сказать, должна хотя бы делать вид, что умеет их запускать. Он хотел пошутить, что ей следовало бы предоставлять более полный пакет услуг, но решил, что прозвучало бы развязно, не совсем пристойно даже. Девушка, он помнил, не откликалась на фамильярность многообещающим образом. Он заметил в магазине, что у нее есть привычка, слушая, смотреть собеседнику в глаза; благодаря темным зрачкам, почти все время сфокусированным, она выглядела и невинной, и владеющей собой.

Не важно, сказал он ей, что она не умеет запускать змеев. Он сам хорошо это делает; нужна только небольшая помощь. Девушка с колебанием в голосе ответила, что не уверена. Они договорились с подругой, что в субботу пойдут на художественную выставку.

– Что это за выставка?

– О, ничего серьезного, – сказала она смущенно. Что, подумалось ему, смутило ее – что ее поймали на лжи? Или что к ней клеятся, к чему она не привыкла? – Маленькая выставка, посвященная древней архитектуре, я подумала, что стоит сходить для работы.

Накануне между деловым ланчем и встречей в баре у Переднего моря Боян забрел на боковую улочку, где, он знал, был диковинный старый дом, частью музей, частью торговое предприятие, связанное с организацией, специализирующейся на народном искусстве и ремеслах. Пожалуй, подходящее место, чтобы присмотреть что-нибудь для матери на день рождения, плюс не худший способ убить час, выветривая выпитое за ланчем вино. К декоративному искусству под старину Боян, как и его мать, особой любви не питал, но, насколько он знал, практически все, что он мог предложить, у нее уже было. Он смутно представил себе, что покупает ей бесполезную копию керамической фигурки династии Хань или искусно вырезанную на скорлупках грецких орехов знаменитую попойку поэтов династии Цзинь – что-нибудь, что мать оценит только потому, что ему непросто было это раздобыть. Любовь, измеряемая усилием, была единственным доступным ему видом любви.

Когда он вошел, в торговом помещении была только продавщица, и, услышав от него, что он хочет осмотреться, она предложила показать ему выставку воздушных змеев, изготовленных мастерами. Она помнила материал наизусть и время от времени приглашала его подойти к тому или иному змею поближе, оценить тонкость и качество прозрачных стрекозиных крылышек у миниатюрного шелкового змея величиной с ладонь или рассмотреть каллиграфическую надпись на другом – дикие, пляшущие иероглифы, которых, если бы не девушка, Боян не смог бы расшифровать. Тайком он положил в рот жевательную резинку, чувствуя себя виноватым перед девушкой, которой приходилось делать вид, что не ощущает, как от него разит спиртным. Волосы у нее были некрашеные, и Боян не помнил, когда последний раз видел у девушки такой натуральный черный цвет. Коко была перекрашена в рыжеватую блондинку.

– Вы одна из этих художников? – спросил, когда они выходили с выставки, Боян, показывая на плакат на стене с именами художников, входящих в организацию.

Девушка ответила, что, конечно, нет. Почему, спросил Боян, и она сказала, что большинство художников – мужчины из видных семей, где секреты мастерства передаются от отца к сыну и лишь в редких случаях от свекра к невестке, чтобы искусство сохранялось в чистоте.

– Правила требуют учить сына, но не дочь, учить невестку, но не жену, – сказала она, явно цитируя из текста руководства. Прозвучало до смешного серьезно и почтительно к правилам.

– Тогда почему вы здесь, если они не доверяют вам своих секретов?

Ее взяли, объяснила девушка, потому что она изучала историю старинного народного искусства в колледже. Он видел, что она всего-навсего образованная продавщица, и, судя по одежде и устаревшему мобильному, платили ей мало.

– Куда вообще идут с дипломом по истории искусства? – спросил он.

– Никуда по большому счету, – ответила она слегка удрученно. Ей повезло, что у нее есть работа, добавила она.

– Что делают те, кто с вами учился?

– Каждый свое, у всех по-разному, – сказала девушка, но он видел: она не рада, что разговор пошел в эту сторону.

Он, пожалуй, лучше, чем она, представлял себе, как у них складываются дела: выпускники из семей с хорошими связями вступили в новую фазу своей жизни, образование украсило их резюме как нельзя лучше; и были те, кому, как этой девушке, придется либо сделаться еще одной Коко, либо оставаться в продавщицах.

– Почему вы пошли на эту специальность, если нет хороших рабочих мест? – спросил он.

– Но она мне нравится, – ответила девушка, поднимая глаза, словно была удивлена неуместностью вопроса.

– Понимаю, – сказал Боян, хотя на самом деле не понимал.

Родители и родственники, должно быть, много раз задавали ей этот вопрос; это что, единственный ответ, какой она может дать?

Где-то в глубине здания звякнула микроволновка, открылась и с хлопком закрылась дверца. Он попытался представить себе, как девушка проводит дни в этом магазине, который находится не на бойком месте и никак не рекламируется. Ей одиноко на этой работе? Или она общество вещей предпочитает людскому? Может быть, она не возражала бы, если бы никто сюда не заходил, но люди все-таки появляются – праздные типы вроде Бояна, у которых то ли ничего, то ли слишком многое на уме, или члены организации, художники в годах, которые берут ее юные ладошки в свои, пространно рассуждая о своих славных достижениях. Какое будущее эта девушка рисует себе в воображении?

– Может быть, вы станете невесткой одного из этих людей и узнаете секреты ремесла, – сказал Боян. Вы из таких девушек, каких любят старые мужчины, на благородный или неблагородный манер, добавил он мысленно.

– Но я не хочу быть привязана к одному-единственному ремеслу, – сказала девушка так серьезно, что он не знал, смеяться над ней или сочувствовать.

Если бы он не выпил за ланчем лишнего, если бы не совершил только что сентиментальную прогулку вдоль пруда, у которого часто бывал с Можань и Жуюй, он выбросил бы девушку из головы, сочтя ее наивной дурочкой. Но его тронуло ее упрямство – так тронуло, что он купил самого дорогого змея в магазине, а затем тайком позвонил с ее телефона на свой, чтобы унести с собой что-то, принадлежащее ей.

– Я могу сопроводить вас с подругой на выставку, если вы не возражаете, – сказал Боян сейчас. – А потом мы могли бы запустить змея.

– Но подруге это не понравится.

– Вы хотите сказать – вам это не нравится?

– Нет, подруге не понравится, что с нами незнакомый человек. Ей, может быть, хочется о чем-то со мной поговорить, но не при посторонних.

– А как насчет воскресенья?

– В воскресенье я работаю.

Это, казалось бы, завершало разговор; Боян чувствовал – девушка ждет, чтобы он повесил трубку. Он не мог понять, испытывает ли она из-за его звонка тревогу или раздражение; голос, однако, не звучал ни подозрительно, ни нетерпеливо.

– Могу я узнать ваше имя?

– У Сычжо.

– Когда вы заканчиваете работу в воскресенье?

Помедлив, девушка ответила, что в семь.

– Можно мне встретиться с вами после работы?

– После семи уже поздно будет запускать змея.

– Но не поздно где-нибудь скромно поужинать – если у вас нет других планов.

От того, как Сычжо согласилась, без колебаний и проявлений любопытства, сердце у Бояна слегка сжалось. Он был готов к вежливому отказу, который не помешал бы ему в воскресенье за несколько минут до семи вечера войти в магазин и сказать, что забронировал столик неподалеку – просто на случай, если она передумала. Привыкший к уклончивости во взаимоотношениях – по крайней мере в начале игры, денежной или амурной, – Боян, подобно многим, считал, что только преследуя или будучи преследуемым можно получить мерило для ценности персоны. Слегка обескураженный, он не нашелся, что сказать, когда девушка подтвердила время и попрощалась.

Боян пытался теперь вспомнить, была ли в голосе Сычжо нотка энтузиазма или готовности, которая дала бы ему повод отменить ужин; но он ее не находил. «Но она мне нравится», – припомнились ему ее слова и искренний взгляд, прозрачный и непроницаемый одновременно. Странно: он будто вернулся во второй класс на урок физкультуры, когда надо было бросать ручную гранату. Когда настала его очередь, он оглядел длинный ряд гранат – все старого советского образца, с деревянными ручками и черными металлическими головками; выбрал тщательно и со всей силы метнул. Он был высоким и крепким для своего возраста и рассчитывал установить рекорд класса, но металлическая головка, разболтанная за годы приобщения детей к армейским делам, свалилась позади него со стуком, а деревянная ручка, кувыркаясь, неубедительно взлетела к небу и упала, сильно не долетев до цели. В первый раз тогда Боян почувствовал, что такое несоразмерный замах, почувствовал не перекрученным восьмилетним плечом, а где-то внутри, испытал незнакомое до той поры недоумение; и то же самое он ощутил сейчас: он не знал – или не желал знать, – чего хочет, когда звонил по мобильному, а теперь, похоже, было поздно, не имело смысла прокручивать все назад и разбираться.

Бояну хотелось, чтобы кто-нибудь был сейчас рядом, чтобы можно было, думая, разговаривать – не про девушку, которой он звонил, а про воспоминание о неудачном броске. Что, подумал он, дети сейчас бросают на физкультуре на дальность – бейсбольные мячи или какие-нибудь новые ручные гранаты в форме «сердитых птичек»? Можно спросить Коко, но она обратит это в шутку на совсем другую тему. Нет, Коко последняя, с кем он может поделиться этим воспоминанием. Ему нужен был кто-то, способный за неразберихой и хаосом увидеть серьезное: учительница побледнела, хотя, к счастью для нее и всех остальных, металлическая насадка не попала никому в голову, не раскроила детский череп; дети страшно возбудились, как будто им подарили неожиданный выходной; Можань мягко, озабоченно пощупала его руку и плечо, а потом ни с того ни с сего разразилась безудержным смехом. Да, он хотел, чтобы кто-нибудь увидел вместе с ним его прошлое, увидел детей в физкультурных формах синего цвета, самого неаппетитного из его оттенков, не настолько светлого, чтобы ассоциироваться с чем-нибудь восхитительным, и не настолько темного, чтобы выражать достоинство; ему нужен был кто-то, способный посмеяться вместе с ним и его подругой детства, вместе, но не над этими двумя гадкими утятами, не знающими своей судьбы и всей душой принимающими все, что им выпадает. Но, помимо этого, ему нужен был кто-то, способный понять, что момент, даже, казалось бы, пустячный, может со временем накопить в себе вес и значимость. Если оглянуться назад – не его ли это амплуа: герой, чье единственное достижение – пожертвовать собой, а заодно и окружающими? Стремление сделать что-то хорошее, поступить правильно – кто может с уверенностью утверждать, что оно отделено от стремления причинить вред, принизить? Позволив неизлечимо больной женщине не только втайне от его семьи существовать в его жизни, но и определять то, как он обращался с миром – недоверчиво и отчужденно, – он толкнул свою жену в чужие объятия. Отвернувшись сейчас от Тети, когда она осталась в мире совсем одна, он, вероятно, превзошел в жестокости Можань и Жуюй, которые отвернулись давно.

«Помнишь, как во втором классе развалилась граната?» Он вообразил, что начинает так электронное письмо к Можань; это побуждение к ностальгии ей трудно будет проигнорировать. Почувствует ли она себя обязанной ответить ему, если он не упомянет Шаоай и Жуюй, если письмо будет только о них двоих? Когда-то, много лет тому назад – если он пытается убедить себя, может быть, и ее сумеет убедить? – жила-была сказка о них или зародыш сказки; помнит ли она? Не может не помнить.

В сердцах он яростно выкинул из головы плаксивое послание. Обойтись с человеком плохо и отказаться признать это плохое обхождение – не проглядывает ли, подумалось Бояну, в его былом обращении с Можань то, кем он стал впоследствии: эгоистом, но не настолько, чтобы быть невосприимчивым к боли, причиненной его эгоизмом; непреклонным в своем отказе страдать, но не вполне слепым к страданиям других.

Боян знал, даже когда они были совсем юными, что чувство Можань к нему – не просто дружеское или сестринское. Тем, что он никогда ее ни к чему не поощрял, он оправдывал себя – и все-таки, когда произошло отравление, когда над их жизнями взяли власть безумие и утрата, он не подавил в себе желание сделать Можань больно, наказать Можань за ее любовь, за то, что она жива, здорова и добропорядочна.

Кем он себя покажет, если будет настаивать на том, чтобы взглянуть на прошлое свежим взглядом? С родителями Можань Боян все эти годы не общался, но слышал от старых соседей, что они немало ездят по свету, – значит, у Можань где-то налаженная жизнь, в которой много хорошего: муж, карьера, двое или трое детей (ведь она любила детей, всегда была терпелива с младшими в их дворе) – достаточно всего, чтобы не хотеть ворошить прошлое с ним на пару.

В воскресенье Боян решил немного опоздать на встречу с Сычжо. Он взял такси, чтобы не рисковать: может быть, предстоит потом везти девушку домой – или к себе. Последнее маловероятно, решил он; самое правильное – доставить ее туда, где она живет. Коко оставила массу следов и в его машине, и в квартире, как животное метит свою территорию. Зачищать все ради первого свидания – нет, не нужна такая морока.

Боян попросил шофера высадить его на другом берегу Переднего моря. Он прошелся вдоль берега, а затем двинулся по каменному арочному мосту, где женщина-экскурсовод произносила заученный текст, объясняя по-английски с сильным акцентом группе иностранцев происхождение названия моста – «Слиток серебра» – с такой серьезностью, будто для этих белокожих туристов имело значение, что мост был построен при династии Юань, когда в Пекине правили монголы, а не при династии Мин, как обычно и ошибочно думают.

Кому важны сейчас эти династии? Бояну захотелось сказать экскурсоводу, что она переоценивает интерес слушателей. Для Коко и ее подруг то, что случилось двадцать лет назад, было такой же древностью, как события двухсотлетней или двухтысячелетней давности.

В средней школе Можань и Боян воспылали интересом к своему городу. Копались в старых книгах на букинистическом рынке у храма Конфуция, покупали, скидываясь, все, что могли себе позволить на карманные деньги, об истории и архитектуре Пекина, о городских байках, накопившихся за поколения. Некоторым книгам было пятьдесят или шестьдесят лет, а иным больше ста, пальцы чувствовали хрупкость тонких пожелтевших страниц; на многих под обложками виднелись экслибрисы или подписи прежних владельцев. То, как Можань и Боян стремились познать свой город, ровесникам казалось странным и даже извращенным, но им было все равно, они гордились собой, как будто вдвоем открыли этот город и жили в нем одни. После школы закрывались у Бояна в комнате и всем говорили, что делают уроки, а на самом деле читали старые книги, рассматривали иллюстрации, радовались разнообразию украшений на старинных решетчатых окнах, запоминали истории и легенды, связанные с улицами, площадями и храмами. Кому, задавался Боян вопросом сейчас, принадлежали эти книги до них? Его удивляло, что этот вопрос не приходил им в голову тогда; они присваивали эти книги с такой же легкостью – возможно, свойственной только юным, не тронутым ни сомнением в себе, ни недоверием к миру, – с какой присваивали городские истории и красоты.

Лето, когда приехала Жуюй, показалось им идеальным временем, чтобы похвастаться накопленным: они свозили ее на перекресток казней, где сто лет назад люди собирались посмотреть на публичное обезглавливание и хлопали в ладоши, когда оно совершалось; они показали ей ветхий храм, у которого две девятисотлетние сосны срослись в неразделимую пару близнецов; они обращали ее внимание на керамические фигурки на свесах крыш старых домов, по которым можно было судить о статусе владельца. И, самое главное, они проводили долгие послеполуденные часы здесь, под ивами, у Переднего или Заднего моря, разговаривая о… Боян не помнил сейчас о чем. Что могло заставить их думать, что Жуюй когда-нибудь полюбит предмет их страстной любви? Что было у нее на уме тем летом, когда она к ним приехала? Нелюбопытные, полные самомнения, они с Можань, должно быть, допустили ошибку из разряда тех, что почти все в какой-то момент допускают в юности. Они ни на секунду не готовы были увидеть Жуюй в ином качестве, нежели им хотелось: не сиротой, которую они согреют и окутают своей дружбой. Они оба были очарованы ею, даже пленены, и торопились предложить ей все, что имели – долгую историю города, короткую историю своего существования, – потому что не видели другого способа приобрести для нее значение.

Первая любовь иногда опасна, из-за нее в сердце может разверзнуться пропасть неуверенности и отчаяния; бывает, она выявляет то, что нас не красит, – многие ли из нас, оглядываясь на свою первую любовь, не усмехнутся над собственной глупостью или не подосадуют на собственную нечуткость? В большинстве случаев, однако, первая любовь сходит на нет, не губя попутно человеческую жизнь. К его же первой любви присоединилась смерть, пусть и запоздавшая на двадцать один год; это как умереть от потери девственности, думал Боян с сарказмом, – несчастливо до смешного.