Текст книги "Поверь. Я люблю тебя"

7. Избиения

Папа Пьера пользуется плеткой. Однажды дети сговорились и обрезали ремни у этого пыточного инструмента. Обнаружив сие злодейство, палач схватил свой широкий кожаный ремень, чтобы преподать им настоящий урок. Папа проявлял чудовищную склонность к насилию. Его приступы ярости были устрашающими. Никогда невозможно было угадать, когда же грядет наказание. Пьер всегда был настороже, вслушиваясь в любой звук, возвещавший о приближении отца и о его настроении. Походка и тяжесть шагов, голос, частота дыхания… Ушки у мальчика всегда были на макушке.

Жеральдина была единственной, кого в семье били. Она никогда не могла понять, за что, – ее братьев и сестер не подвергали насилию, тем самым усугубляя обиду еще больше. Особенно ей запомнились холодные и жесткие глаза отца, сверкавшие злобой. Эти глаза ужасали ее. Хватало одного такого взгляда – и она замыкалась в себе за невозможностью провалиться сквозь землю. Отец добивался от нее абсолютного послушания. Малейшее возражение вызывало его ярость. Он с металлом в голосе выражал свое неудовольствие. А ей и укрыться было негде. Он смаковал свою власть над ней. Это еще до того, как начал ее бить. Сначала рассчитанными, точными ударами. А кончалось тем, что он колотил ногами Жеральдину, скрючившуюся на плиточном полу.

Мать Лауры била ее каждый день. Она хватала ее за плечи и била головой об стенки. Щипала, выкручивала руки, обжигала. Лаура умоляла отца не оставлять ее наедине с матерью. От такой не приходилось ждать нежностей. Только избиения и унижения. Зато папа был очень мягким. Только он целовал ее, сажал к себе на колени. Но Лаура не смела признаться ему в том, что происходит, стоит ему только уйти на работу.

Есть слишком много семей, в которых тычки, пощипывания за ухо, оплеухи и порка сыплются как из ведра. «Дети переносят это не так уж плохо, и никто еще от этого не умер», – доказывают сторонники насилия, которое они, кстати, отказываются даже таковым считать. Напрасно они так в этом уверены! Надломленные и избитые дети умирают. А если и живут, то такие моральные и физические травмы способны вызвать серьезные нейронные нарушения в хрупком мозге ребенка, которые приведут к изменению их умственных способностей на всю оставшуюся жизнь. Более того, Жаклин Корне[6]6
  Cornet J. Faut-il battre les enfants?: Relations entre les accidents et la violence éducative, Hommes et Perspectives, 1997. В русском переводе книга не издавалась.


[Закрыть] показала, что тот, кто в детстве подвергался избиениям (даже «в легкой форме»), больше рискует оказаться жертвой несчастного случая на автодороге. Когда привыкаешь быть избитым – какая разница, кто это сделает: человеческое существо или автомобиль…

«Меня родители никогда не били», «Я не из тех детей, которых пороли». Сколько раз я слышала эти фразы и всегда продолжение: «Ой, разве что несколько оплеух» или «Временами хорошая порка неплохо вправляет мозги». Ну и потом еще несколько раз – просто чтобы напомнить о детских шалостях. «В тот день она отвесила мне оплеуху…» Избиения так распространились, что их даже сводят к чепухе, не желая признавать насилием. Сколько же нужно их вынести, чтобы наконец признать, что вас избили?

Мариэль тринадцать лет посещала психоаналитика. Она признается мне: «Да, это правда – мой отец бил и унижал меня, а я никогда никому не рассказывала об этом». Трудно поверить, да? «Уже три дня, стоит мне лишь подумать об этом, слезы текут сами собой, их не остановить». Запрет называть поступки отца насилием был так силен, что она не могла его преодолеть, даже за тринадцать лет посещения психаналического кабинета. Никогда она не призывала посмотреть на токсичное поведение ее отца по отношению к ней. И терапевт никогда не настаивала, хотя и слышала иногда ее упоминания об отцовской оплеухе. Она бывала сильно избита собственным отцом – но приучилась считать это нормальным.

Обычное дело, когда грубые выходки отказываются считать таковыми. Никто из родителей не любит признавать, что ему нравится прибегать к насилию. Они преуменьшают: «Да я тебя только чуть поколотил». Или банализируют: «Не тебе одной дают оплеухи!», «Время от времени порка только на пользу». Оправдывают себя: «Ты был адски непослушен» или «В те времена так воспитывали», а то и решительно отрицают: «Я тебя никогда и пальцем не тронул». Родители передают сигнал: «Когда я тебя бью – это не насилие, а воспитание. Если я тебя ударил – это не избиения, а справедливые наказания».

Вот отрывок из письма Алена своему отцу:

«Сколько себя помню, ты всегда бил меня, когда хотел наказать. Отвешивал оплеухи, таскал за волосы, иногда даже бил головой об стенку спальни, от чего я всегда плакал, а ты в ответ говорил: прекрати сейчас же реветь, или я тебя еще не так изобью». И все это ради принципов воспитания! Я заучивал задания под аккомпанемент твоих ударов. Меня охватывал настоящий ужас при мысли, что ты ворвешься ко мне в комнату, чтобы проверить мои задания. Даже если я говорил, что еще не доделал, все равно получал взбучку».

Помимо абсолютной безрезультатности избиений, неспособных породить ничего, кроме страха, чувства унижения, желания отомстить и ответного насилия, они глубоко калечат личность. Возможно, избиения и не оставляют следов на коже – но они глубоко впечатываются в каждую клеточку тела и имеют последствия в виде автоматических реакций подчинения и агрессии.

Насилие – не метод разрешения конфликтов. Оно ранит больнее, чем принято думать.

В докладе ВОЗ, опубликованном в ноябре 2002 года, отмечается, что трудности в школе, преступность, насилие, депрессия, алкоголизм, злоупотребление наркотиками, различные заболевания и даже несчастные случаи обусловлены пережитым в детские годы даже умеренным насилием.

Насилие родителей должно быть осуждено. Тем более что оно запрещено законом, как и сомнение в том, что ребенок – это личность. А ведь происходит именно это. Побитый ребенок воспринимает себя как объект, с каждым новым ударом он теряет часть себя как субъекта. Любая пощечина – не только синяк на щеке, это еще и унижение. Когда мама легонько хлопает малыша по руке, твердя, чтобы он не трогал то-то и то-то, она устанавливает условный рефлекс. Она не взывает к его разуму. Это принижение. Порка причиняет боль и ягодицам, и душе. Она есть злоупотребление властью, порабощение тела ребенка. Родитель порет его, чтобы ребенок помнил. У многих взрослых людей в памяти остается действительно крутая порка – но совершенно никаких воспоминаний о том, за что их выпороли. И это называется воспитательной мерой?

По материалам Французской службы по изучению общественного мнения, за январь 1999-го, 80 % родителей во Франции порют своих детей и раздают им оплеухи, а то и бьют плетьми или ремнем. Уже одиннадцать стран утвердили специальный закон, запрещающий любое насилие над ребенком, включая порки, пощечины, тычки и другие виды избиений. Франция не присоединяется к этим странам. Человек, бьющий собственных детей, сам в детстве часто бывал бит, но это может и не передаваться. Не всякий битый в детстве бьет собственного ребенка. В противоположность тому, что часто приходится услышать, можно ведь дать ребенку то, чего недополучили сами. Дабы освободиться от пережитого насилия, необходимо прежде всего признать его таковым, и согласиться, что оно несправедливо, безрезультатно и вредно: ничто – даже самая худшая совершенная глупость – не заслуживает применения насилия.

А вам приходилось сносить избиения? Это были щипки, щелчки пальцами, подзатыльники, пощечины, тумаки, взбучки, оплеухи, просто удары, порки, удары ладонью, тычки, телесные наказания, трепки?..

Вас колотили, щипали, толкали, таскали за волосы, грубо обходились тем или иным способом?

8. Запреты и указания

«Не суй пальцы в розетку», «Никогда не садись в машину к незнакомым», «Не бей брата», «Никогда не играй в «а спорим, я сейчас спрыгну на рельсы в метро». Конечно, некоторое количество запретов необходимо. Другие же куда менее оправданны, и у них одна цель – не тревожить покой родителей. «Я еще слышу, как мне твердят: „не клади локти на стол“, „держись прямее“ и так далее. И я мгновенно получал пощечину, если, как ты выражаешься, отказывался от повиновения». Слишком много запретов и указаний – «не делай того, не делай этого, доешь все с тарелки, убери свою комнату, положи прибор…» приводит к ограничению физического пространства ребенка. Количество приказов, которые каждый день отдают ребенку, поистине феноменально. От него строго требуют соблюдать формулы вежливости, – пожалуйста, спасибо, – слишком часто забывая о них сами и при этом требуя послушания. Если требовать чего-нибудь от ребенка кажется естественным, то важно уметь это сформулировать. Любой приказ воспринимается как отчуждение, проявление власти, ожидание повиновения, а не ответственного соучастия в семейной жизни. Приказы тем более болезненны, что никогда в достаточной мере не сопровождаются словами любви, нежности, знаками доверия и поддержки.

Совсем уж крошечным детям требуется разрешение на то, чтобы поползать на четвереньках или трогать все, что попадет в их поле зрения. А ведь это забота родителей – так обставить окружающую среду, чтобы ручонки малыша не хватались за хрупкие или опасные предметы. Если начиная с такого нежного возраста запретов оказывается больше, чем разрешений, – малыш отказывается от желания пережить приключения.

Запрещается разговаривать за столом, выходить из-за стола, съедать фрукт раньше мясного блюда, открывать шкаф, кусочничать в перерыве между семейными трапезами[7]7
  Согласно теории Франсуазы Дольто и многих педиатров, дети должны есть каждые два часа малыми порциями.


[Закрыть]. Есть семьи, в которых регламентируются даже самые простые нужды. Пописать и покакать нужно под бдительным оком, время расписано и это надо сделать именно в отведенный час. Слишком большое количество запретов, приказов и контроля ограничивает пространство для развития личности.

Однако надо сказать, что ребенку необходимо получать от родителей информацию о правилах жизни в обществе и о последствиях своих поступков. Родители Тео, боявшиеся запрещать, позволяли своему ребенку делать все, что тому заблагорассудится. В семилетнем возрасте он прыгал по дивану так, что взрослые с трудом могли разговаривать, приходил поесть, когда родители уже заканчивали трапезу, или хватал еду пальцами, устроившись под столом! Вседозволенность – это не свобода. Тео мог расстраивать своих родителей, не навлекая на себя их гнева. Он смог захватить себе пространство, не встречая сопротивления. Испытывать чрезмерную власть над родителями – это дестабилизирует ребенка, и на деле лишает его умения властвовать собой. При этом ребенок, разумеется, очень рад иметь в своем распоряжении родителей, и приходит в ярость, когда они устанавливают ему границы. Но ему необходимо столкнуться с настоящими личностями, такими взрослыми, которые знают собственные потребности и умеют заставить их уважать.

Начиная с двухлетнего возраста ребенок должен иметь известное количество выборов – как поступить, чтобы обрести веру в себя, узнать свои пределы и ощутить себя как личность. Некоторые родители выбирают одежду, которую должен носить их отпрыск. Одежда есть продолжение личности. Если ее каждый раз выбирает родитель, ребенок остается продолжателем его личности. Матери иногда доходят до того, что подстригают дочерей покороче против их воли – оттого только, чтобы не мучиться, их причесывая! Такое посягательство на тело ребенка, на его внешний вид, и называется «ты принадлежишь мне».

Ребенок, который «ест все, что подашь», «не трудный», действительно удовлетворяет многих родителей. Но это поистине недобрый знак для будущности. Такой ребенок, наверное, сможет адаптироваться, следовать общепринятым правилам… Но сможет ли он самоутвердиться? Отстоять собственные вкусы и потребности?

Подросток обустраивает пространство своей комнаты, покрывает стены рисунками, фотографиями и другими постерами, которые выдают нам, что он любит. Это не просто украшение – это персонализация пространства, пригодного для созидания веры в себя. Мирей не имела права воткнуть ни единой кнопки – это могло испортить стену. Сохранив обои, ее мать предпочла испортить дочь! И она могла проявить такую бесчувственность к потребностям своей девочки? Вполне вероятно. Ведь она и сама жила в культурной пустыне и не имела прав строить никакую личность. Как же ей было разглядеть такую потребность в дочери? А вот Мирей страдала и не могла утверждать себя среди других в такой чувствительный период отрочества. Сейчас ей сорок два, а она все еще с трудом понимает, чего ей хочется, что она любит и чего не любит. Она не осознает своих потребностей, поступает, скорее, повинуясь чувству долга, чем принципу удовольствия. Она не знает, кто она есть, и не ощущает радости жизни.

А ведь помимо запретов, страхующих поддержку ребенка и других детей, есть еще и разрешения, более способствующие гармоничному развитию. Разрешения существовать, чувствовать, привязываться к чему-то, проявлять задушевность, быть собой, иметь и выражать собственные эмоции, мыслить, исследовать, испытывать удовольствие, быть ребенком, расти, преуспевать. Разрешения – более серьезные подпорки, стимулирующие рост, нежели запреты.

Какие разрешения среди вышеперечисленных были даны вам?

А какие из запретов до сих пор ограничивают вашу жизнь?

9. Алкоголизм, психическая неустойчивость и тревожные родители

«По утрам я собирался в школу более или менее спокойно – зная, что ты на работе. В полдень всегда надеялся, что ты не придешь домой обедать; и если так оно и было – неважно, что было в тарелках: то, что тебя не было, означало праздник для нас – у нас было право хотеть поесть, посмеяться, пошутить. А потом, когда в школе заканчивались занятия – сразу дурное предчувствие, что впереди вечер: я следил за тобой из-за штор столовой, и когда видел, что твоя машина подъехала, то сразу предупреждал всех. Это была паника, мы не знали, что делать, во всяком случае, мне каждый вечер очень хотелось провалиться сквозь землю. Если ты возвращался рано, меня постигало ужасное разочарование – значит, мои муки начнутся рано. А если проходили часы, а тебя все не было – тревога тисками сжимала мне внутренности, чем позже ты приходил, тем больше был пьяный и, конечно, склонный к насилию. Пережив самые ужасные сцены, я каждый вечер, укладываясь спать, боялся, что ты убьешь маму, и сколько раз все продолжалось там. Меня трясло уже в кровати, я плакал, кусал себе пальцы, вставал, одевался, и вдруг – несколько минут покоя, я опять ложился, и вдруг опять твои вопли, удары кулаком по столу, хлопанье дверей, и когда наконец после часов такого кошмара, ты уходил спать, я садился в кровати, часто одетый, и напряженно вслушивался, стараясь не засыпать как можно дольше, навострив уши, потому что боялся, что ты убьешь маму, когда она заснет».

Такое свидетельство говорит само за себя. В нем слышится ежедневный террор, которому подвергался этот ребенок.

Под воздействием наркотиков, алкоголя или по своей психической нестабильности родитель не может владеть собою. Его действия непоследовательны, самоуправны, их невозможно предсказать или предвидеть.

«Я помню безумные глаза матери: она начинала нести околесицу, говорила очень быстро, громко хохотала. Могла схватить меня и приласкать, а потом сразу ударить ногой. Я никогда не могла угадать, в каком она будет настроении. Бывало, что она валилась на стол в кухне и засыпала».

Перед подобной нестабильностью настроения ребенок чувствует свое полное бессилие. Поведение его родителя слишком странно. Он не может найти в нем смысл. И чаще всего чувствует виноватым себя. Ощущение собственной ответственности за состояние родителей добавляет ему и видимость контроля за тем, что происходит.

Вот что своему отцу написала Жюдит:

«Мне было так страшно, когда среди ночи к нам приехала неотложка, когда медбратья уволокли тебя насильно. Мне было стыдно перед соседями. И еще мне было стыдно, когда ты орал в окно. Я стыдилась самого твоего вида, когда штаны у тебя спускались до колен».

Ребенка заполняет в этом случае не только каждодневный страх и отсутствие защиты, но и стыд – он вносит разлад в социальные отношения. Стыд напрямую связан не с состоянием родителя, а с трудностями в коммуникации. Когда ребенок не понимает, что происходит, когда с ним не разговаривают, когда ему ничего не объясняют, он чувствует себя виноватым, совершившим ошибку, и ему становится стыдно. Можно стыдиться богатства, можно – бедности. Но ребенок не стыдится, если он счастлив, а родители у него любящие и приветливые. Стыд всегда связан с нехваткой позитивных эмоций.

Пил ли кто-нибудь из ваших родителей? Принимал ли снотворные или успокаивающие лекарства, изменявшие его поведение или настроение?

Есть ли в истории болезни одного из ваших родителей психические заболевания?

Нагоняют ли ваши родители на вас страх?

Стыдитесь ли вы родителей? По какой причине?

Что бы позволило вам стыдиться меньше?

10. Когда потребности игнорируются

«Рождение детей ничего не изменило в моей жизни», – с гордостью хвалится Натали. Она много работает и дома бывает нечасто. Мало видится со своими малышами, уверенная, что качество присутствия гораздо важнее количества. Няня – вот кто выполняет все неблагодарные работы – или те, что Натали кажутся таковыми: купает их, меняет подгузники, кормит. На долю Натали выпадают только ласки, улыбки и игры. Как у большинства пап! Это уже нельзя назвать мамой – если с ней не делят повседневные потребности. С тем, кто их с вами разделяет, и с тем, кто общается с вами лишь ради удовольствия, разговаривают по-разному. Флоре и Жюстин было понятно: мама любит их, когда они не создают проблем, когда они счастливы. Они приучились носить маски на своих мордашках и никогда не показывали матери своих истинных лиц.

Имея дело с такой мамой, которая, скорее, может показаться папой, ощущаешь потребность в защите, чтобы иметь возможность проявить себя полностью. Чтобы можно было сказать «так не пойдет», «мне необходимо то-то или то-то». Чтобы иметь, кому поверить свои несчастья, пожаловаться на жизненные трудности. Натали искренне кажется, что у нее прекрасные отношения с детьми, но она игнорирует их потребности.

И наоборот – в отличие от Натали, Иван и Элоиза никогда не выходят из дома. Они отказываются от всех приглашений и не зовут гостей, и все из-за младенца. Их дитяте уж два года, но им не хочется нарушать его привычный ритм жизни. Поесть он должен в 18 часов, спать – в 19 часов. На первый взгляд такие родители по-настоящему заботятся о благополучии своего младенца. Вся их жизнь крутится вокруг него, поставлена в зависимость от него. Притом что это уже не младенец, и любое человеческое существо в состоянии развития нуждается в разрывах ритма и разнообразии влечений. Иван с Элоизой игнорируют известное количество потребностей их сына.

«Мама, мне бы так было нужно, чтобы ты меня обняла». Потребность в нежности и интимности – одна из первейших. Прочтем отрывок из письма Фатимы:

«Во мне до сих пор живы печальные воспоминания о том, как ты каждый вечер заходила поцеловать мою малышку-сестренку в соседнюю спальню. И каждый вечер я надеялась, что, может быть, в виде исключения, ты зайдешь поцеловать и меня… Я ждала, но все напрасно… Ибо ты каждый вечер спускалась к нам, а дверь моей комнаты даже не приоткрывала… Тогда я в отчаянии зарывалась лицом в простыни и безмолвно рыдала, пока сон не снисходил к моему горю… Сколько вечеров я проплакала так, хотя была бы счастлива от самой маленькой ласки… А еще я писала для тебя записки, письма или открытки, пахнувшие цветами, где говорила тебе о своей любви; вот только не смела тебе их показать – заранее зная, что ты меня оттолкнешь! Если бы ты только умела меня выслушать, взглянуть на меня, но нет, я действительно на это не рассчитывала…»

Какая тоска в этих словах! Как эта мать смогла прожить столько лет, оставаясь бесчувственной к потребностям дочери? Она так и не узнала, что дочь всей душой любила ее, несмотря на ее безразличие. По большей части угнетатель вызывает ненависть, которая еще и возрастает. Чем больше она игнорирует свою дочь, тем больше та ненавидит ее за причиненную ей боль.

«И не стыдно тебе? Все на тебя смотрят». Бабушка шлепает своего внука. «Перестань плакать, эй ты, сейчас же перестань плакать». Малышу, кажется, не больше трех лет. Я не знаю, почему он плакал. И не знаю, почему его слезы вызывали такой гнев у бабушки. Но ничто не может оправдать желания пристыдить ребенка, а тем более на глазах у людей. Весьма вероятно, что стыдно было бабушке. Она опасалась того, что люди посмотрят на нее, а не на внучка. А может быть, бабушке и впрямь слезы казались неоправданными, – но при этом они ведь выражали потребность, которая не была понята. Ребенок страдает вдвойне – из-за неудовлетворенности своей потребности, но еще и из-за чувства, что его унизили. Наверное, он проглотил свои слезы, но возненавидит бабушку за то, что она не смогла его услышать.

«Не плачь», «не кричи», «не бойся»… «Не звоните ему эту неделю, пока он в летнем лагере, не пишите ему, а то он из-за вас плакать будет». Взрослые не любят прислушиваться к чувствам детей.

В каждом ребенке живет потребность чувствовать, что его принимают, признают, выслушивают, любят, уважают, ценят. У него есть потребность иметь право выразить себя и быть понятым. «Не проси, это невежливо», «Будешь требовать – вообще ничего не получишь!», «Чем больше просишь, тем меньше будешь иметь». Привыкнув к подавлению своих ожиданий, личность, ставшая взрослой, испытывает трудности с признанием своих потребностей и формулированием своих требований.

Были ли ваши родители внимательными к вашим потребностям?

Как они откликались на них?

Имели ли вы право требовать?

Как ваши родители реагировали на выражение ваших чувств? Они выслушивали или одергивали вас, заставляя замолчать?