Текст книги "Пробирная палата"

Что касается Исъют, то она посетила торги по шерсти, где делать было абсолютно нечего, купила кое-что по мелочам на рынке и зашла к ювелиру узнать, не починили ли ее брошь. Брошь не починили, и тогда она пошла домой.

На крыльце ее ждали двое мужчин. Один из них оказался – весьма некстати – Сензом Лаузетом, разбогатевшим на рыбьем жире. Имени другого Исъют не знала, хотя его лицо уже было ей знакомо.

Впрочем, этот недочет был быстро устранен. Укорив ее за опоздание, Сенз представил своего спутника. Его звали Горгас Лордан, и у него было к ней деловое предложение.

Глава 13

– Было бы странно, если бы я не испугался, – сказал Темрай, выпуская ручку пилы и опускаясь на бревно. – И вот теперь мы занимаемся тем, что строим укрепления и ждем, пока Бардас Лордан заявится сюда и устроит осаду. – Он вытер прилипшие к лицу опилки, моргнул и продолжал: – В детстве мы, бывало, играли в плохих и хороших парней. Меняясь по очереди ролями. Похоже, я сбился со счета и не знаю, кто мы сейчас, плохие или хорошие.

Они уже почти достигли Серой Реки, когда получили известие о том, что армия Сидрокая уничтожена, а командование вражеской колонной после смерти имперского полковника перешло в руки Бардаса Лордана.

– Такова моя судьба, – заметил вождь, узнав о таком повороте событий. – Мы убили полковника, и вот что из этого вышло.

Темрай тут же приказал остановиться (в лапы смерти – да; в руки Бардаса Лордана – нет) и выслал разведчиков с заданием подыскать подходящее для строительства крепости место. Он знал, что схватка с извечным противником неизбежна.

Оказалось, что нужное место находится совсем рядом, как будто специально подготовленное именно для такого случая. Примерно в часе езды разведчики обнаружили крутое плато, возвышающееся посредине сухой, плоской равнины, окруженное с одной стороны лесом, а с другой омываемое небольшой, но полноводной рекой. Взглянув на плато в первый раз, вождь не удержался от улыбки – со временем здесь можно было бы воссоздать Тройной Город.

– По крайней мере у нас есть образец для подражания, – заявил он своим инженерам. – Нам всего лишь нужно сотворить копию за то время, которое есть у нас в распоряжении. Думаю, если все возьмемся за дело, то успеем.

Никто не стал с ним спорить: если кочевники и умели что-то делать, так это работать. Никто не выдвигал никаких возражений, когда он представил военному совету первую фазу своего плана: прокопать канал и повернуть реку таким образом, чтобы она окружила лагерь со всех сторон. Убрать лес, чтобы враг не смог подобраться незаметно. Устроить бастионы по периметру плато и возвести платформы для артиллерии. В общем, он собирался построить новую Перимадею, и никто не заявил, что это очень трудно, а точнее, невозможно.

Человек, пиливший вместе с ним бревно – дальний родственник по имени Моросай, – был невысокого роста, преклонных лет, лысый и невероятно выносливый. Воспользовавшись паузой, он зевнул и передал вождю бутылку с водой.

– Все идет хорошо.

– Ты тоже так думаешь? Пожалуй, даже лучше, чем я ожидал.

– Люди рады, что им есть чем заняться, – сказал Моросай. – Когда человек что-то делает, он не чувствует себя таким беспомощным. Я бы даже сказал, что чем тяжелее работа, тем лучше.

Темрай пожал плечами:

– Жаль, что я этого не чувствую.

– А-а. Здесь особый случай. – Моросай закивал с видом умудренного жизнью старца. – На тебя это не действует, потому что ты знаешь секрет.

– Вот как? – Вождь еще раз протер глаза. – Но я впервые об этом слышу.

– Ты знаешь, – не слушая его, продолжал Моросай, – что если мы начнем войну с Империей, то у нас нет ни малейшей надежды на успех. Даже если мы разобьем их, это принесет больше вреда, чем пользы. Такая уж у них политика: убьешь одного, а вместо него получишь пятерых. Вот почему вы и пустились наутек, пока он не остановил.

Темрай раздраженно потер щеку.

– Ну и что? Я знаю это.

– Конечно, знаешь. – Моросай словно не замечал, что его речи не по вкусу вождю. – Нисколько в этом не сомневаюсь. Я бы оскорбил тебя, предположив, что ты не знаешь.

– Ладно. А знаю ли я, как выпутаться из этой ситуации? Ведь все закончится тем, что нас перебьют, другого исхода и быть не может.

Моросай кивнул:

– Конечно, ты был бы дураком, если бы не видел выхода.

Темрай поднялся и взялся за щеку.

– Давай поработаем руками, а не языками. Вот уж они-то точно не устают, а нам положено подавать пример.

– Это ты обязан подавать пример, – поправил вождя Моросай. – Я уже стар, мне извинительно заниматься чем-то полегче. Но без меня ты бы с этим бревном не справился.

Теперь Темрай вспомнил, что в детстве всегда недолюбливал своего родственника Моросая.

– Ты прав. Ладно, готов? Начинаем.

Они пилили еще какое-то время, пока пилу не стало зажимать.

– Осторожнее, – предупредил Моросай. – Ты ее сломаешь, если будешь рассчитывать только на силу.

Вождь опустил руки и прислонился к бревну.

– Ну, что нам теперь делать?

– Ничего. Подожди, пока я не освобожу пилу.

Старик начал загонять клин. Работал он легко и непринужденно, как будто у него не болели ни руки, ни спина.

– Ну, давай же, – начал Темрай. – Расскажи мне, в чем этот очевидный выход, который, по-твоему, я должен видеть.

– Надо сдаться, – ответил Моросай, продолжая заниматься делом и не поднимая головы. – Им нужна земля, ну и отдай ее. Тогда мы сможем вернуться в степь, где нам и положено жить. Подумай, это то самое, к чему ты всегда стремился. Темрай задумчиво кивнул:

– Ты предлагаешь свернуть лагерь и уйти. А полковник Лордан будет стоять и смотреть, как мы проходим мимо, и даже пальцем не шевельнет. Извини, но мне в это не верится.

В планы Темрая входило перебросить через реку мост, для этого, по расчетам инженеров, требовалось около сотни девятифутовых досок. Из березы, которую распиливали они с Моросаем, должно было выйти несколько досок, но пока, после трех часов упорной работы, не вышло еще ни одной.

– Если хочешь, я стану наверху, – предложил Моросай.

Он находился в яме, куда по традиции ставили юношу-ученика, тогда как опытный мастер оставался наверху. От вождя не укрылся скрытый смысл предложения старика.

– Будет еще лучше, – продолжал родственник, – если тебя заменит кто-нибудь другой. Знаю, ты стараешься изо всех сил, но у тебя и впрямь не очень-то получается.

Темрай вздохнул:

– Ладно. Намек понял. Но все-таки ответь на мой вопрос, хорошо? Почему ты думаешь, что Бардас Лордан позволит нам уйти с миром?

– Потому что ему прикажут, – ответил Моросай. – Префект воевать не хочет, он делает это только в силу необходимости. Мертвые мы ему ни к чему, если только он не изыщет способ использовать человеческую кожу или не станет перерабатывать наши кости на муку. Префекту нужна наша земля. Если эта земля достанется ему достаточно дешево, он будет только рад. И даже если полковник Лордан действительно горит желанием перебить нас всех – во что мне плохо верится, – он подчинится приказу и отойдет в сторону. Все просто. Ты все делал правильно, пока был молод, но потом сошел с верного пути и принялся играть в солдатиков. Но ведь ты и сам понимаешь, что я прав.

– В общем-то я с тобой согласен, – сказал вождь, поднимаясь и стряхивая опилки. – Но я не могу рисковать.

– Жаль, правда?

Отыскав для Моросая подходящего напарника, Темрай поднялся на самое высокое место на плато и огляделся, стараясь представить, как все здесь будет выглядеть, когда работа закончится. Вскоре на этом месте воздвигнется крепость, цитадель, отделенная от остальной части плато рвом и валом с частоколом. Другой частокол окружит все плато, по углам встанут башни с лучниками и катапультами. На середине склона появятся бастионы с требушетами, установленными на платформах из крепко связанных бревен. В том месте, где единственная тропинка выходит на равнину, через реку перебросят разводной мост. Там же будет и водокачка, точнее ведра на канатах, что станут доставлять наверх воду. И мост, и водокачка – это слабые пункты в системе обороны, а потому их следует совместить и надежно прикрыть, обнеся последнюю забором и построив по обе стороны от первого сторожевые башни. Конечно, будь у него достаточно времени, он превратил бы уязвимые пункты в сильные, обнеся их кирпичной или даже каменной стеной – так голову, наиболее уязвимую часть тела, защищают шлемом, изготовленным из самой прочной стали.

Да, в теории все было замечательно. Что же получится на практике, когда лагерь подвергнется реальному испытанию, еще предстояло увидеть. Конечно, Моросай прав: возлагать все надежды на фортификацию, броню, доспехи неверно и бессмысленно. Какой бы сильной, крепкой и прочной ни была сталь, она все равно не устоит перед тяжелым молотом. Но согласиться на то, чтобы выйти навстречу врагу, навстречу Бардасу Лордану, надеясь на возобладание здравого смысла и целесообразности, Темрай не мог. И очень жаль, как сказал Моросай. Потому что армия и стоящий во главе ее человек, сокрушивший стены Ап-Эскатоя, вряд ли столкнутся с большими трудностями, когда упрутся в заборчики, наспех возведенные за несколько дней.

Я здесь, Бардас Лордан, разоритель городов, я жду тебя. А ведь совсем недавно это я был Темрай, разоритель городов, свято веривший в то, что даже стены Перимадеи недостаточно прочны для меня и моего большого молота.

Можно верить во что угодно, но вера не стоит и выеденного яйца, пока не пройдет проверку, настоящее испытание, а до этого дело пока еще не дошло. И пока еще есть время, можно помечтать, поразвлечься.

Темрай спустился по тропинке и, остановившись на полпути, стал наблюдать за тем, как его люди копают ров, бросая землю в ту сторону, где должен был подняться вал, вторая линия обороны. Большинство работали молча, что было необычно для кочевников, но кое-где пели, и до вождя доносились обрывки старинных песен, нестройные голоса, наплывающие один на другой. Ров уже был глубоким, и корзины с землей поднимали на веревках, с помощью лебедок, которые устанавливали мастера-плотники. От леса к плато тянулись повозки с бревнами, которые опасно шевелились, грозя вот-вот разорвать сплетенные из травы веревки и раскатиться.

Где-то там, у моста, женщины – вообще-то ими командовала Тилден, не сплетшая за свою жизнь ни одной веревки и не особенно переживавшая по этому поводу – стирали руки, изготавливая канаты из лозы и стеблей трав. Темрай слышал, как стучат молотки по наковальням в наспех устроенных кузнях, где делали гвозди и кирки, топоры и ободы, лопаты и крючья, алебарды и наконечники для стрел. Рядом с кузнями, не обращая внимания на грохот, работали корзинщики, ловко и споро перебирая ивовые прутья, тут же бегали дети, приносившие охапки веток. Неподалеку устраивали площадку для требушета. Лишнюю землю уже срыли, и теперь двое мужчин загоняли в песок столб, по очереди поднимая и опуская внушительных размеров молоты.

Немного дальше пилили бревно, сталь отбрасывала солнечные лучи, и разлетавшаяся древесная пыль на мгновение становилась золотой, прежде чем осесть на землю еще одним серо-желтым слоем. Столько активности, столько усилий, столько мысли, изобретательности, ловкости, умений; Темраю невольно вспомнился первый день, проведенный им еще мальчишкой в Перимадее. Тогда, идя по улицам города, он был поражен стремительной пульсацией жизни, которую наблюдал в бесчисленных мастерских, лавках, магазинах… Тогда он подумал, что хотел бы, чтобы и его народ стал таким.

И вот он стал. Благодаря своему вождю.

– Извините, – сказал Геннадий, – вы случайно не ждете гуся?

Человек обернулся:

– Так вы его привезли? Отлично. – На нем была шляпа, поэтому Геннадий и не узнал его со спины. – Вы ведь доктор Геннадий, не так ли? Конечно, вы вряд ли помните меня…

– Горгас Лордан.

– Ага, так, значит, вы все помните. – Горгас улыбнулся. – Я польщен. Что ж, это приятный сюрприз. Пожалуйста, садитесь, я угощу вас чем-нибудь.

Геннадий нервно усмехнулся.

– Вообще-то… – начал он, но было уже поздно. Горгас поставил на стол большой кувшин с сидром и настойчиво подталкивал в его сторону чашку.

– Не вполне соответствует стандартам Города, – говорил он, – но пить все-таки можно. В любом случае вам надо попробовать, что мы здесь, в Месоге.

– Я всегда думал, что вы специализируетесь на пиве, – ответил Геннадий, которому не было абсолютно никакого дела до того, что пьют в Месоге. – Значит, это ваше нововведение?

Горгас покачал головой:

– Мы всегда делали сидр. Помню, когда я был мальчишкой, у меня порой буквально кружилась голова от запаха сыра. Но кое в чем вы правы: я действительно поддерживаю тех, кто этим занимается, надеюсь, мы сможем продавать сидр за границу. Сейчас поблизости расселилось немало бывших жителей Города, привыкших употреблять хороший сидр, и я хочу, чтобы именно мы поставляли им этот напиток. Ваше здоровье.

– И ваше.

Геннадий поднял чашу из рога. Сидр оказался резкий и острый, как уксус.

– Спасибо, что привезли гуся, – с самым серьезным видом заявил Горгас. – Это еще одна перспективная линия. Новая порода, выведенная там, у них, и мне хотелось бы… – Он не договорил. – Скажите, доктор, а вы знаете толк в птице?

Геннадий покачал головой:

– Боюсь, я знаю лишь, как ее едят.

Неизвестно почему, эта реплика показалась его собеседнику необычайно забавной.

– Вот и прекрасно, – сказал он, вдоволь насмеявшись. – Тогда вы оцените мой план. Так вот, по моим сведениям, спрос на птицу сейчас просто неограниченный. Я уж не говорю о яйцах и пере. – Горгас поднял гуся, держа его за лапы, так что голова раскачивалась из стороны в сторону. – Так вот, я считаю, что здесь кроется прямая дорога к успеху. Итак, как к вам относились? И что, извините за любопытство, вы там делали с этими дикарями? Не самое лучшее, на мой взгляд, место для всемирно известного философа.

Геннадий объяснил: возможно, получилось не очень понятно, но у него сложилось впечатление, что Горгас и так все знает. Когда он закончил свой рассказ, его собеседник кивнул и подлил в чашу сидра.

Несомненно, ситуация довольно-таки неловкая. У меня такое чувство, что Темрай и его народ недолго задержатся в этом мире. Печально, конечно: их смелостью можно восхищаться, за последние годы у кочевников наметился значительный прогресс. О, извините, надеюсь, вы не приняли мои слова за попытку оскорбить вас. Я по привычке все еще воспринимаю вас как шастельского академика. Хотя та маленькая война со Сконой уже закончилась. Совсем забыл, что вы же, конечно, перимадеец.

– Не беспокойтесь, все в порядке, – ответил Геннадий, обеспокоенный уже тем, что этот человек вообще думает о нем в каком бы там ни было контексте. – И до определенной степени я с вами согласен. Будучи там, среди кочевников, я понял, что к ним трудно относиться без симпатии.

Горгас улыбнулся:

– И все же, давайте не забывать о главном. У моего брата Бардаса появилась возможность сделать карьеру в армии Империи. Знаю, это может показаться глупым, но я беспокоюсь за него. Как-никак он мой брат. Видите ли, с тех самых пор как он ушел из армии – я говорю об армии Города, после смерти Максена, – Бардас как-то потерялся, его носит по волнам, у него нет настоящей цели в жизни, он попусту растрачивает себя. Я действительно думал, что смогу увлечь его чем-то, втянуть в то, что мы делали на Сконе, в конце концов, отдать ему свою работу, ведь Бардас справился бы с ней куда лучше меня, а я всегда хотел вернуться домой, в Месогу, и попробовать себя в роли крестьянина. А теперь, – он вздохнул, – у меня есть то, чего я желал, но посмотрите – где я и где Бардас. Служил сержантом, рисковал собой в каких-то подземельях, гнул спину в Пробирной палате. И это вместо того чтобы заняться настоящим делом, достичь чего-то, чем можно было бы гордиться. Нет, если Бардас разобьет кочевников и убьет Темрая, совершит нечто еще более грандиозное, чем сокрушение Ап-Эскатоя, он вполне может рассчитывать на приличную работу, возможно, даже на должность префекта, хотя он и чужак. – Горгас улыбнулся и откинулся немного на спинку стула. – Вот почему – пусть это и покажется немного бессердечным – мне жаль Темрая и его народ, но я по-настоящему хочу этой войны ради блага Бардаса. Для него она стала бы ответом на многие вопросы.

Геннадий отпил сидра. Вкус его за это время не улучшился, но во рту пересохло.

– Ну что ж, – пробормотал он, – все это, как говорится, благие пожелания. Надеюсь, у вас получится этот бизнес с утками.

Ему вдруг пришло в голову, что если Темрай будет разбит, то никаких уток никто поставлять не будет. Но если так, то зачем тогда Горгас строит какие-то планы? Однако поднимать этот вопрос Геннадий уже не стал. Он поднялся из-за стола, улыбнулся и поспешнее, чем требовали правила вежливости, устремился к выходу..

Вот и конец моего большого приключения, смахивающего на авантюру, думал он, пересекая Рыночную площадь. Я снова дома, где мне никто и ничто не угрожает, я цел и невредим.

Но даже рассуждая таким образом, Геннадий не чувствовал, что достиг конца чего-либо, скорее, ощущал себя человеком, приехавшим на деревенскую ярмарку и пропустившим какое-то интересное зрелище – теперь у него есть несколько часов вынужденного безделья до начала очередного представления. Поэтому вместо того, чтобы пойти домой к Эйтли, где его ожидал Теудас и где все были бы неописуемо рады увидеть путешественника целым и невредимым, Геннадий пересек площадь и, сам не зная зачем, зашагал в направлении к кирпичному заводу и проволочной мастерской.

Никто не знал, почему народ, упрямо отказывающийся производить что-либо, что можно купить или продать за границу, сделал исключение именно для этих производств. На сей счет не существовало даже никакой теории – а у жителей Острова имелись теории на все случаи, – вероятно, их появление стало результатом какого-то причудливого вывиха в коммерческом бизнесе, которому никто не придавал никакого значения.

Странно, но большие двойные двери мастерской были открыты, и Геннадий остановился и заглянул внутрь.

Сначала он даже не понял, что там делают. В помещении стояли парами столбики, примерно в четыре фута высотой и на расстоянии двух футов друг от друга; через каждую пару проходил тонкий стальной штырь, толщиной в половину мизинца. На одном конце штыря имелась рукоятка, на другом прорезь. Рабочий продевал проволоку на штырь. Когда на штыре уже не оставалось свободного места, его вынимали из столба и относили к наковальне, где другой рабочий сбивал проволоку со штыря и она падала на пол. Двое мальчишек собирали стальные кольца, загружали в большую корзину и уносили куда-то в глубь мастерской.

Картина показалась Геннадию знакомой. Он напряг память и вспомнил, что видел нечто похожее в Перимадее, где подобным образом делали звенья цепей. Теперь, когда мысленный образ встал у него перед глазами, он понял, что здесь производят. Стальные кольца для кольчуг. Почему-то Геннадию стало неспокойно. Несомненно, кольчуги предназначались для экспорта; он не знал ни одного жителя острова, у которого имелась бы кольчуга, – конечно, кое у кого имелись тысячи кольчуг, аккуратно уложенных в ящики с промасленной соломой и готовых к отправке, но они хранились, находились во временном владении, – меч, алебарда или копье. В целом островитяне признавали существование войны только как чего-то такого, что происходит вдалеке и во что вовлечены враждующие группы потенциальных клиентов Такой уж склад ума, достойный одновременно и похвалы, и порицания. Впрочем, у жителей Острова немало таких черт.

Геннадий покачал головой, словно сбрасывая остатки сна. Вряд ли островитяне когда-либо возьмутся за оружие и отправятся на войну, даже если это сделает весь остальной мир. От других народов их отделяла не только полоска воды, но и нечто более значительное, чему Геннадий был крайней признателен. Тем не менее болтаться по городу ему уже не хотелось. Пора идти домой, даже если этот дом принадлежит кому-то другому.

Находясь на марше, армии Сынов Неба пели и в целом делали это хорошо. Помимо сигнальщиков, дувших в горны при наступлении и отступлении, некоторые из солдат имели при себе флейты, мандолины, скрипки и небольшие барабаны, которые они несли вместе со скатанными одеялами и трехдневным запасом продуктов. Время от времени, когда людьми овладевало уныние, эти «музыканты» передавали пики соседям по колонне и начинали аккомпанировать поющим, так что издалека приближение имперской армии можно было спутать с шествием свадебной процессии.

Такая очевидная и нехарактерная фривольность пришлась по вкусу Бардасу Лордану, обделенному музыкальными способностями. Кроме того, ему нравились и сами мелодии. Быстрые и живые или медленные и грустные, но ни в коем случае не тоскливые, совсем непохожие на те изощренные песнопения и фуги, которыми так увлекались в Перимадее, и на нестройные, однообразные напевы аборигенов Месоги. Бардас не умел петь и лишь насвистывал, но, пройдя с колонной некоторое время, поймал себя на том, что уже пытается подпевать, когда солдаты начинают что-то особенно зажигательное.

Вот только слов он не понимал. Язык был совершенно не похож ни на один, с которым ему когда-либо приходилось встречаться: ни на певучий, с модуляциями, перимадейский, принятый в качестве стандарта в большинстве мест, от Месоги до равнин; ни на мягкий, приятный язык народов, занимающихся коммерцией, островитян и коллеонцев, который никто целенаправленно не изучал, но который цеплялся, как загар за кожу, к любому, имеющему с ними контакт; ни на жесткий, тяжелый и однотонный диалект провинции Империи. Когда Бардас спрашивал, ему отвечали, что солдаты поют на языке Сынов Неба, и значения слов не знает никто.

По мнению Лордана, это портило весь эффект настолько, что в конце концов даже начинало действовать на нервы. Сама мысль о том, что двадцать тысяч человек могут вышагивать под песню, содержание которой для них полная абракадабра, казалась отвратительной. Вполне возможно, что они распевали кантаты о разрушении собственных городов и гибели своих семей, детально расписывая достижения Сынов Неба в прошлых баталиях и описывая ужасы будущих кровопролитий.

Бардас спросил человека, который рассказал ему все это, не раздражает ли его такая ситуация, но тот ответил, что нет, все в порядке, песни являются древней и почитаемой традицией, а именно приверженность традициям и придает крепость любой армии. Каждый профессиональный солдат должен гордиться тем, что ему разрешено учить слова и петь вместе с другими; эти слова – секрет, великая тайна, вручаемая тому, кого принимают в ряды некоего великого и непобедимого единства. Рядовому солдату ни к чему понимать значение слов песни, знать план кампании или причины войны: его обязанность заключается в том, чтобы претворять в жизнь решения Сынов Неба, принятые ими в силу их абсолютной мудрости. Вот так и больше никак!

Несмотря на разочарование, охватившее его после таких разъяснений, Бардас все же мурлыкал себе под нос мотив одной врезавшейся в память мелодии. Живая и быстрая, сопровождаемая обычно звуками флейт и барабанной дробью, она как нельзя лучше подходила людям на долгом переходе, заставляя активнее шевелить ногами и выше держать голову. Песня походила на кольцо, которое можно вертеть бесконечно долго без особого желания остановиться.

Легко освоив строевое пение, Бардас также без проблем овладел привычкой командовать армией. В общем, и то, и другое – дело времени. Он уже давным-давно усвоил, что легче всего делать что-то должным образом. Значительно проще объяснить офицерам и сержантам их задачи и обязанности, чем разгребать потом то, что они натворили, стараясь каждый в силу своего разумения. Каждое утро, перед рассветом, еще до общей побудки, Бардас проводил инструктаж со штабными офицерами, разъясняя каждому его задания на день и разбирая ошибки, допущенные накануне. Он подробно расспрашивал интендантов и фуражиров о наличии продовольствия и необходимых материалов, начальника разведки о характере местности, которую предстояло пересечь в течение дневного марша, командиров частей о состоянии их подразделений, капитана инженерного полка о способах преодоления тех или иных преград и заграждений. Если они давали неверные ответы, он поправлял, в первый раз терпеливо и детально. Получалось гораздо эффективнее, чем тратить время на бесплодные дискуссии, пустые споры и бессмысленный обмен мнениями. Делая изо дня в день одно и то же, Бардас пришел к выводу, что притворяться, будто он прислушивается к мнению людей, знающих предмет хуже, чем он сам, бесполезно. С таким же успехом можно обсуждать буквы алфавита с детьми, еще не научившимися читать. Проще написать нужное на дощечке и приказать выучить.

Когда-то давно Бардас уже бывал в этих местах и теперь с удивлением обнаружил, насколько легко возвращается то, что он стремился забыть на протяжении более двадцати лет. Они миновали место, где одержал свою невероятную победу Максен – пять сотен всадников против четырех тысяч кочевников. Его бы даже, наверное, не удивило, если бы на поле все еще лежали тела погибших, но, конечно, ничего уже не осталось, если не считать груды камней, насыпанной по его собственному приказу над могилой тех, кто пал в сражении. Они переправились через Реку Голубого Неба по тому же самому броду, где Максен в конце концов нагнал князя Йеоская, дядю вождя Темрая – на реке было тогда половодье, и Йеоскай, сидя на лошади, смотрел на бурный поток так, словно не мог понять, чем заслужил столь неожиданную месть со стороны даже не человека, а природы. Однажды вечером армия остановилась на ночлег в крохотной деревушке, где умер Максен; над его могилой все еще высилась каменная пирамида, но Бардас удовлетворился тем, что посмотрел на нее издали. После этого он лишь вспоминал, узнавал забытые места, но уже ни о чем не думал.

Через два дня после того, как миновали могилу Максена (на месте Темрая я приказал бы разбросать камни и раскидать кости диким зверям), их задержала река Дружелюбная, разлившаяся на все Ущелье Длинных Камней. Самым простым решением было бы построить мост, но от ближайшего леса их отделял почти день пути.

Бардас распорядился освободить повозки и отослал назад, дав инженерам, которые отправились на них, точные указания, какой именно лес нужен. Оставалось только ждать. Впрочем, и во время вынужденной стоянки нельзя позволять армии расслабляться и бездельничать: нужно переложить дорожные мешки, починить доспехи и снаряжение, подбить сапоги, попрактиковаться в стрельбе из лука и владении мечом и пикой, помаршировать, обучиться новым приемам солдатской техники, которые могут пригодиться в борьбе против кочевников, провести занятия по тактике с офицерами и, наконец, разобрать несколько случаев нарушения дисциплины, слишком сложных, чтобы заниматься ими на марше.

После всего этого у Бардаса ушло еще какое-то время на уточнение довольно неясно составленных карт. К тому времени, когда он вернулся в палатку на вторую ночь стоянки, ему уже казалось, что дневной пеший переход не отнимает столько сил, как подобный «отдых». Бардас снял доспехи – они уже успели стать его второй кожей – и ощутил странную, неестественную легкость и неуверенность, как будто снова превратился в белого маленького червячка, улитку без раковины. Сбросив сапоги, он вздохнул и прилег на складную походную кровать из палисандрового дерева, перешедшую к нему по наследству от покойного полковника Эстара.

Едва закрыв глаза, Бардас оказался в хорошо знакомом месте. Было темно. И он не видел ни стен, ни потолка, но понимал, что это тоннель под городом, где смешались чеснок и кориандр, подвал под мастерской, Пробирная палата. Он повернулся – для этого пришлось опуститься на колени и нащупать дощатые стены галереи – и увидел, что Алексий уже развел огонь, и дым поднимается к отверстию в потолке, оседая слоем сажи на уже почерневших краях.

– Ты рано, – сказал Алексий.

– Мы хорошо шли, – ответил Бардас. – Ну что, много у нас сегодня работы?

Алексий покачал головой. Странно, но у него была внешность другого человека, как будто он примерил на себя чужое лицо и тело, став Анаксом, Сыном Неба, доказавшим свою непригодность, не прошедшим испытание.

– Нет, управимся быстро. Принеси молот, и можно начинать.

Бардас помнил тяжесть кувалды, которой орудовал Болло. Помнил ее увесистость, определенность, надежность, те качества, которые и позволяли ей служить мерилом всего на свете, но только сейчас – интересно, сколько раз он бывал здесь? Много, даже сбился со счета – заметил, что молот, по сути, представляет собой Империю, поскольку ничто, конечно же, не могло уцелеть под ударами Болло. Вопрос заключался лишь в том, как долго тот или иной объект сможет сопротивляться, и как именно он в конце концов уступит неодолимой мощи.

Первой вещью, предложенной для испытания, была рука, обычная рука, изделие массового производства и невысокого качества, изготовленная из заурядных плоти и костей, вряд ли рассчитанная на то, чтобы пройти даже первый уровень пробы. Анакс положил ее на наковальню, и Бардасу хватило двух-трех ударов для обращения руки в кровавую кашицу.

– Не прошла, – сказал Алексий. – Давай дальше.

Он положил на наковальню туловище, довольно крепкое с виду, развитое, с мощной грудной клеткой и отметкой кочевников, обычно являющейся гарантией качества. Бардас начал с двух плотных ударов по грудине – «Выглядит неплохо, – прокомментировал Алексий, – но материал слабый», – потом методично сломал ребра, треснувшие с легкостью сосулек.

– Брак, – сказал Анакс, и Бардас сбросил ошметки с наковальни в мусорную кучу.

– Дальше, – объявил Алексий, и Бардас положил голову. – Ценная вещичка, – продолжал он, потому что голова принадлежала Сыну Неба, покойному полковнику Эстару. – Всегда хотел посмотреть, как они держатся.

Бардас обрушил молот на голову, вложив в удар дополнительную силу левого локтя и правого плеча. Череп хрустнул, но не проломился.

– Вот вам и качество, – заметил Анакс. Потребовалось еще несколько попыток, прежде чем от головы остались только крошки. – Все дело в структуре костей. Видите куполообразный лоб, эти скулы? Я бы присвоил ему вторую степень качества, но все же для тех целей, которые перед ним поставлены, недостаточно хорош.

Еще одно туловище, на этот раз женское, с маленькими круглыми грудями и изящными покатыми бедрами. Формы напоминали перимадейские, но патина на поверхности намекала на солнечные лучи Острова. Ребра и ключицы поддались без особых проблем, но плоть под ними оказалась мягкая и пружинящая, как доспехи из стеганого шелка, популярные в далеких восточных провинциях, она легко прогибалась, но сила удара растворялась в ней, впитывалась, как вода песком. Бардас справился лишь тогда, когда зажал образец между молотом и краем наковальни.