Текст книги "Седьмая чаша"

– Эллен Феттиплейс, сэр.

Она поколебалась и спросила:

– Что за хворь у юного Адама? Я никогда не слышала о подобных случаях.

– Я тоже. Но у меня есть знакомый доктор, и он приедет, чтобы осмотреть мальчика. Он хороший человек.

– А вот от доктора Фрита нет никакого толку.

– Приятно видеть, что хоть одному смотрителю есть дело до своих подопечных.

Женщина вспыхнула:

– Вы очень добры, сэр.

– Как случилось, что вы стали здесь работать, Эллен?

Она подняла на меня взгляд и грустно улыбнулась:

– Я сама была пациенткой Бедлама.

– О-о! – изумленно протянул я.

Эта женщина производила впечатление самого вменяемого человека из всех, кого я встретил здесь сегодня.

– Мне предложили должность помощника смотрителя, когда мне… стало лучше.

– Вы не захотели уходить отсюда?

И снова грустная улыбка.

– Я никогда не смогу уйти отсюда, сэр. Я не покидала стен Бедлама вот уже десять лет. Здесь я и умру.

Глава 4

Следующие два дня я был занят в суде, но вторая половина четверга выдалась свободной, и я организовал встречу Роджера с Гаем. Это был Великий четверг Страстной недели, завершающейся Пасхой, и, возвращаясь из суда в Вестминстере в Линкольнс-Инн, я видел, что церкви вновь заполнены прихожанами. Завтра покровы, которые скрывали алтари во время Великого поста, уберут, и те из прихожан, которые остались верны старым традициям, поползут на коленях к кресту. После мессы с алтарей снимут праздничное убранство в память о том, что Христос бы предан после Тайной вечери, а в Уайтхолле король совершит омовение ног двенадцати беднякам.

Я с грустью думал о том, как мало все это значит для меня теперь. Близились четыре выходных праздничных дня, но для меня они будут наполнены скукой и праздностью. Утешало только одно: после окончания поста Джоан обещала приготовить запеченное седло барашка.

На дворе по-прежнему стоял холод, а небо оставалось пепельно-серым, хотя снега больше не было. Перед тем как отправляться за Роджером, я заглянул в свою контору и с удовольствием увидел, что в камине весело полыхает огонь. Барак и мой младший клерк Скелли трудились за письменными столами. Я снял отороченную мехом накидку и стал греть руки у огня. Поглядев на Барака, я заметил, что он чисто выбрит, но на его дублете не хватало пуговицы, а на груди виднелось подозрительное пятно – похоже, от пива.

«Интересно, где он шлялся всю ночь?» – подумал я и снова вспомнил о Тамазин.

Их дом располагался рядом с лавкой Гая, и я решил, что на обратном пути, захватив Роджера, загляну к ним, словно невзначай.

– Я заходил в канцелярию суда, – сообщал Барак. – Апелляция по делу Адама Кайта будет слушаться в следующий вторник, тогда же, когда и дело Коллинза.

– Хорошо.

Меня так и тянуло посоветовать ему почистить дублет, но не хотелось, чтобы мои речи напоминали нравоучения сварливой старухи. Кроме того, я знал: у Барака хватит ума явиться на судебное заседание в незаляпанной одежде. Я быстро просмотрел новые документы, поступившие из суда, и снова набросил на плечи накидку.

– Я собираюсь отвести мастера Эллиарда к Гаю, – сообщил я.

Барак внимательно разглядывал что-то за окном.

– Что это там со старым мерзавцем Билкнэпом? – с любопытством спросил он.

– С Билкнэпом?

Я подошел и тоже посмотрел во двор.

– Похоже, он вот-вот откинет копыта.

Мой старинный недруг сидел на лавке возле все еще замерзшего фонтана. На снегу рядом с ним лежал ранец. Даже на таком расстоянии в глаза бросалась нездоровая бледность его худого лица.

– Действительно, что это с ним? – удивился я.

– Говорят, он уже не первую неделю болеет, и с ним постоянно приключаются обмороки, – сообщил Скелли из-за своего письменного стола.

– То-то мне показалось, что во время спектакля он выглядел неважно.

– Надеюсь, все-таки ничего серьезного, – пробормотал Барак.

Я загадочно улыбнулся:

– Мне пора идти.

Покинув их, я двинулся через Гейтхаус-корт. Чтобы добраться до жилища Роджера, нужно было миновать фонтан. Билкнэп не шевелился. Его худое тело буквально утонуло в богатой шубе, подбитой мехом куницы, но, даже несмотря на столь теплое одеяние, погода не располагала рассиживаться на лавке.

Поравнявшись с ним, я остановился.

– Брат Билкнэп, – окликнул я его, – с вами все в порядке?

Он бросил на меня быстрый взгляд и тут же отвел глаза в сторону. Этот человек вообще не выносил прямых взглядов.

– У меня все прекрасно, брат, – процедил он. – Просто решил присесть ненадолго.

– Вы уронили ваш ранец. Он промокнет.

Билкнэп наклонился и поднял ранец. Я обратил внимание, что у него трясутся руки.

– Уходите! – сказал он.

Меня удивило то, что он выглядел испуганным.

– Я лишь хотел помочь, – сухо пояснил я.

– Вы? Помочь мне?

С его губ сорвалось насмешливое кудахтанье. Он поднялся с лавки и поплелся прочь. Я покачал головой и пошел своей дорогой.

Роджер был у себя в приемной. Он держал в длинных пальцах письменное показание, изучая его при свете свечи, поскольку день был пасмурным.

– Подожди минутку, Мэтью, – с улыбкой попросил он.

Дочитав документ до конца, Роджер с довольным кивком передал его клерку.

– Отличная работа, Бартлетт. Очень хороший черновик. А теперь, Мэтью, пойдем повидаем эту твою клистирную трубку. – Мой друг нервно улыбнулся. – Я вижу, ты надел сапоги для верховой езды. Очень предусмотрительно. Я тоже переобуюсь, чтобы не погубить хорошие туфли в снежной каше.

Он захватил свои башмаки из крепкой старой кожи, которые часто носил, и мы пошли к конюшням.

– Обмороков больше не было? – осторожно поинтересовался я.

– Нет, слава богу.

Роджер глубоко вздохнул. Я видел, что тревога не отпускает его.

– У тебя сейчас много работы? – спросил я, чтобы отвлечь друга от грустных мыслей.

– Так много, что у меня не хватает рук.

Роджер был несравненным специалистом в области ведения судебных дел и по возвращении в Лондон в значительной степени упрочил свою и без того блестящую репутацию.

– Сегодня, после того как мы вернемся от доктора, мне нужно повидаться с одним клиентом, дело которого я буду вести «про боно»[10]10
  «Про боно» (от лат. pro bono publico – ради общественного блага) – безвозмездное оказание профессиональной юридической помощи благотворительным, общественным и иным некоммерческим организациям, а также частным лицам, которые не могут подобную помощь оплатить.


[Закрыть].

Роджера окликнул женский голос, и мы обернулись. К нам спешила Дороти в одном домашнем платье, неся в руках что-то, завернутое в клеенку.

– Ты забыл это, – сказала она.

Роджер покраснел и взял из рук жены загадочный предмет.

– Это его моча, – чистосердечно пояснила женщина. – Для доктора.

Роджер смущенно улыбнулся и пробормотал:

– Ну что бы я без нее делал?

– Забыл бы где-нибудь собственную голову, муженек, – ответила Дороти и поежилась.

– Возвращайся в дом, дорогая, – сказал Роджер, – а не то тебе тоже понадобится доктор.

– Уже иду. Счастливо, любовь моя. До свидания, Мэтью. Приходи к нам отужинать на следующей неделе.

Она повернулась и пошла к дому, обнимая себя руками от холода.

– Ненавижу обманывать ее. Она все еще думает, что у меня какие-то нелады со сварением желудка. Но я не хочу сильно ее тревожить.

– Я знаю. Пойдем, и постарайся не уронить свою драгоценную ношу.

Пока мы неторопливо ехали по Чипсайду, Роджер был погружен в свои мысли и потому неразговорчив. Торговцы складывали лотки, убирали товар, и нам приходилось то и дело лавировать между разбросанными по дороге пустыми коробками. В опасной близости от копыт наших лошадей воробьями суетились босоногие мальчишки в лохмотьях, подбирая с земли гнилые овощи – остатки прошлогоднего урожая, выброшенные торговцами. У раздаточной станции водовода опять собирались нищие. Один из них, размахивая палкой, на которую был насажен кусок протухшей свиной грудинки, вопил во все горло:

– Помогите Тому из Бедлама! Помогите бедному умалишенному! Видите? Вот, на палку насажено мое разбитое сердце!

– Он наверняка Бедлама и в глаза не видел, – сказал я Роджеру. – Если бы все нищие, которые утверждают, что они там побывали, говорили правду, Бедлам должен был бы быть размером с Вестминстер-холл.

– Каким образом там оказался твой клиент?

– Он действительно скорбен умом. На него нельзя смотреть без содрогания. Я хочу попросить Гая осмотреть мальчика. Может быть, он сумеет разобраться в причинах странного недуга, поскольку мне сие недоступно.

– Значит, доктор Малтон – знаток в душевных болезнях? – с неподдельным интересом спросил Роджер.

– Вовсе нет, – поспешил я успокоить товарища. – Но он практикует почти сорок лет и за это время сталкивался с самыми разными болезнями. И он очень хороший врач – не чета тем коновалам, которые знают лишь слабительное да кровопускание. Страх нашептывает тебе, что у тебя может обнаружиться падучая. Но такие же симптомы могут быть вызваны сотней других причин. Кроме того, у тебя ни разу не было даже намека на припадок.

– Видел я такие припадки. Ими страдал один из моих клиентов. Как-то раз он повалился прямо у меня в конторе и принялся в корчах кататься по полу. Изо рта у него шла пена, а от глаз остались видны одни только белки. – Роджер потерянно потряс головой. – Жуткое зрелище, доложу я тебе. И эта напасть приключилась с беднягой, когда он уже был не первой молодости.

– Эта страшная сцена, которую ты видел, и заставляет тебя воображать всякие ужасы. Не знай я тебя как умного юриста, назвал бы нытиком и дураком.

– Может, так оно и есть, – усмехнулся Роджер.

Желая отвлечь друга от мыслей о собственной болезни, я рассказал ему про уличного проповедника, что стоял на Ньюгейте, суля реки крови.

– Может ли человек, который возвещает подобные вещи, быть хорошим христианином? – спросил я. – Даже несмотря на то, что в следующую минуту он уже разливался соловьем о сладости спасения.

Роджер покачал головой:

– Мы живем в сумасшедшем и злом мире, Мэтью. Mundus furiosus[11]11
  Жестокий мир (лат.).


[Закрыть]. Это мир, в котором все против всех, а молитвы наполнены и ненавистью, и злостью. Радикалы предсказывают конец света, потешая одних и смущая других. – Роджер посмотрел на меня с печальной улыбкой. – Помнишь, в юности мы читали о глупости торговли индульгенциями, о бесконечных церемониях и мессах на латыни, которые не позволяли обычным людям понять смысл посланий Иисуса?

– О да, мы тогда были завзятыми книгочеями. Вспомнить хотя бы книги Хуана Вивеса, писавшего о том, что христианский правитель может положить конец безработице, поощряя общественные работы, строительство больниц и школ для бедных. Но мы тогда были молоды и полны мечтаний, – с горечью закончил я.

– Мечтаний о христианском обществе, живущем в добре и гармонии. – Роджер вздохнул. – Ты гораздо раньше меня понял, что все вокруг прогнило.

– Я тогда служил у Томаса Кромвеля.

– А я всегда был настроен более радикально, чем ты. – Он повернулся ко мне. – И все же я по-прежнему верю в то, что государство и церковь, не будучи намертво связаны с Папой Римским, могут быть превращены в нечто хорошее и глубоко христианское, несмотря на продажность наших властителей и всех этих новых фанатиков.

Я ничего не ответил.

– А ты, Мэтью? – спросил Роджер. – Во что ты веришь сегодня? Ты никогда не говоришь об этом.

– Я и сам не знаю, Роджер, – тихо признался я. – Нам сворачивать. Давай сменим тему разговора. Улицы здесь узкие, дома – совсем близко, а наши голоса слышны далеко. Нынче нужно говорить с осторожностью.

Солнце уже садилось, когда мы въехали на узкую улочку в Баклсбери, где жил и работал Гай. На ней было видимо-невидимо аптекарских лавок, и Роджер изменился в лице, увидев чучела аллигаторов и прочие диковинные предметы, выставленные в витринах. Когда мы спешились и привязали лошадей к ограде, он испытал огромное облегчение, обнаружив, что в витрине Гая нет ничего ужаснее стеклянных банок с разноцветными пилюлями.

– Почему твой друг обосновался в такой дыре, если он действительно хороший врач? – спросил Роджер, доставая склянку с мочой из седельной сумки.

– Гая только в прошлом году приняли в корпорацию врачей – после того, как он спас ногу богатому олдермену. До этого из-за темной кожи и того, что раньше он был монахом, его туда не пускали, несмотря на то что во Франции Гай получил степень доктора. Он мог быть только аптекарем.

– Но почему он по-прежнему остается здесь? – недоумевал Роджер.

Он сморщился от отвращения, заметив в соседней витрине детеныша мартышки в банке с рассолом.

– Он говорит, что привык к жизни здесь.

– Среди всех этих чудищ?

– Это всего лишь бедные мертвые существа. – Я ободряюще улыбнулся. – Некоторые аптекари утверждают, что сушеные части человеческих тел, растертые в порошок, могут творить чудеса. Гай к их числу не относится.

Я постучал в дверь, и ее почти сразу открыл мальчик в синем халате подмастерья. Это был ученик аптекаря Пирс Хаббердин, которого Гай взял в обучение годом раньше. Высокий темноволосый подросток, он обладал столь привлекательными чертами, что на улице вслед ему оборачивалось множество женских головок. Гай говорил, что ученика отличают необычайное трудолюбие и добросовестность, что было большой редкостью среди лондонских подмастерьев, получивших печальную известность из-за расхлябанности и отсутствия дисциплины. Парень отвесил нам низкий поклон.

– Добрый вечер, мастер Шардлейк. А вы, должно быть, мастер Эллиард?

– Да.

– Это, наверное, ваш анализ мочи? Позвольте, я заберу его.

Роджер с видимым облегчением избавился от треклятой склянки, и Пирс провел нас в лавку.

– Сейчас я позову доктора Малтона, – сказал он и оставил нас.

Я вдыхал сладкий мускусный запах лечебных трав, который наполнял врачебный кабинет Гая, Роджер рассматривал снабженные аккуратными ярлыками банки, выстроившиеся на полках. Маленькие пучки сушеных трав лежали на столе, где стояли ступка с пестиком и крошечные весы вроде тех, что используют золотых дел мастера. Над столом висела диаграмма с изображением четырех стихий и типов человеческого темперамента, отвечающих каждому из них: меланхолический, флегматический, сангвинический и холерический. Роджер внимательно изучил картинку.

– Дороти утверждает, что я легкий, жизнерадостный человек холерического склада, – заметил он.

– С некоторым налетом флегматичности. Если бы твой характер был бы столь мягок, ты не смог бы работать юристом.

– А ты, Мэтью, вечный меланхолик. Тебя отличает привычка видеть все в черном цвете.

– Я не был таким пессимистом до тех пор, пока полтора года назад меня не свалила лихорадка. – Я посмотрел на друга серьезным взглядом. – Если бы не Гай, она свела бы меня в могилу. Не переживай, Роджер, он поможет тебе.

Наконец в комнату вошел Гай, и я с облегчением повернулся к нему. Гаю уже стукнуло шестьдесят, и его волосы – черные, когда мы с ним познакомились, – побелели. На их фоне еще сильнее выделялась темно-коричневая кожа его лица. Я заметил, что он начал полнеть, что свойственно почти всем пожилым людям.

Когда мы познакомились шесть лет назад, Гай был монастырским лекарем. Тогда монастыри давали приют многим чужеземцам, среди которых оказался и Гай Малтон. Его родиной был испанский город Гренада, а предки – мусульманами. Он сменил рясу бенедиктинца на аптекарский халат, а теперь носил уже черное, с высоким воротником платье врача.

Когда Гай вошел, он показался мне озабоченным, словно его грызла какая-то печаль. Но когда он поднял глаза на нас, широкая улыбка осветила лицо моего друга.

– Здравствуй, Мэтью, – сказал он со своим экзотическим акцентом. – А вы, верно, мастер Эллиард?

Темные глаза внимательно ощупывали Роджера.

– Да, – ответил Роджер, нервно шаркнув ногой.

– Пойдемте в мой смотровой кабинет, поглядим, что там у вас за беда.

– Я принес мочу, как вы и просили, и отдал ее мальчику.

– Хорошо. – Гай улыбнулся. – Хотя в отличие от некоторых моих коллег я не основываюсь в своих диагнозах исключительно на анализе мочи. Для начала я осмотрю вас. Ты подождешь нас здесь, Мэтью?

– Конечно.

Оставшись в одиночестве, я опустился на стул у окна. Вечерело, бутылки и склянки отбрасывали длинные тени на пол. Я снова стал думать об Адаме Кайте. Тревога не покидала меня. А что, если Гай, который продолжал втайне от всех хранить верность прежним религиозным догматам, тоже признает Адама одержимым? Я поймал себя на том, что на протяжении двух последних дней часто вспоминаю темноволосую женщину-смотрителя. Почему она никогда не сможет покинуть Бедлам? Может быть, ее пребывание в больнице является неким принудительным заключением?

Открылась дверь, и в комнату вошел Пирс со свечой в руке и большой книгой под мышкой. Книгу он поставил на высокую полку, рядом с несколькими другими, а свечу установил в длинный подсвечник и зажег ее. К аромату трав добавился запах горячего воска.

Затем подмастерье повернулся ко мне и спросил с отменной учтивостью:

– Вы не будете возражать, если я продолжу мою работу, сэр?

– Сделайте милость.

Молодой человек сел за стол, взял пучок трав и принялся толочь их в ступке. Предварительно он засучил рукава своей робы, и я видел, как на его руках перекатываются сильные мускулы.

– Давно ли ты работаешь на доктора Малтона? – спросил я.

– Всего лишь год.

Он повернулся ко мне и улыбнулся, продемонстрировав ослепительно-белые зубы.

– Твой прежний хозяин умер?

– Да, сэр. Он жил на соседней улице. После его внезапной смерти доктор Малтон взял меня к себе. Для меня это стало большой удачей. Он человек редких знаний и к тому же очень добрый.

– Это точно, – согласился я.

Пирс снова занялся работой. Как же сильно он отличался от других подмастерьев, шумных бездельников, вечно ввязывающихся в разного рода неприятности! Самообладание, уверенность, сквозившие в каждом его движении и слове, подходили скорее мужчине, чем мальчику.

Гай и Роджер вернулись только через час. Уже изрядно стемнело, и Пирсу приходилось низко наклоняться над столом, чтобы видеть свою работу. Гай положил руку ему на плечо:

– Хватит на сегодня, дружок. Иди и поужинай. Но сначала принеси нам пива.

– Да, сэр.

Пирс поклонился и вышел. Я взглянул на Роджера и с удовольствием увидел на его лице чувство глубочайшего облегчения.

– У меня нет падучей! – ликуя, сообщил он.

Гай тонко улыбнулся:

– Самые странные вещи могут иметь простейшее объяснение. Я всегда предпочитаю начинать с поисков самого простого объяснения, которое, как учил нас Уильям Оккам[12]12
  Уильям Оккам (ок. 1284 – ок. 1350) – английский философ-схоласт, известный сегодня главным образом благодаря предложенному им принципу экономии мышления («бритва Оккама»), суть которого состоит в том, что всякое подлинное объяснение (а стало быть, любая теологическая или философская система) должно быть предельно простым.


[Закрыть], чаще всего и является истинным. Поэтому я начал с осмотра ног мастера Эллиарда.

– Он заставил меня стоять босым, измерил мои ноги, а потом уложил на кушетку и принялся сгибать и разгибать их. Должен признаться, я был удивлен. Я ехал сюда, рассчитывая узнать диагноз, основанный на анализе мочи…

– Однако это нам не понадобилось, – с видом триумфатора улыбнулся Гай. – Я обнаружил, что правая стопа мастера Эллиарда заметно заворачивается в сторону левой, а причина этого состоит в том, что левая нога слегка длиннее правой. Этот дефект формировался годами, а спасением от него является специальный башмак с деревянной вставкой, который исправит походку. Я велю юному Пирсу изготовить такой для вас. У него очень умелые руки.

– Не могу выразить вам всей глубины моей благодарности, сэр, – с искренней теплотой проговорил Роджер.

В дверь постучали. Вернулся Пирс с тремя оловянными кружками на подносе, который он поставил на стол.

– Давайте выпьем за счастливое избавление мастера Эллиарда от падучей.

Гай взял стул и подвинул второй Роджеру.

– Роджер подумывает о том, чтобы собрать по подписке деньги на организацию больницы, – сообщил я Гаю.

Гай грустно покачал головой:

– Больницы крайне нужны этому городу. Это был бы добрый и глубоко христианский поступок. Возможно, и я смогу чем-то помочь, посоветовать?

– Это было бы очень благородно с вашей стороны, сэр.

– Роджер до сих пор разделяет идеалы Эразма, – сказал я.

Доктор кивнул:

– Я тоже когда-то изучал труды Эразма. Они пользовались большой популярностью, когда я впервые приехал в Англию. Мне казалось, что в его рассуждениях о чрезмерном богатстве церкви и о ее излишней приверженности внешним церемониям что-то есть, но большинство моих собратьев, монахов, так не считали, утверждая, что его пером водила легкомысленность.

Лицо Гая потемнело.

– Возможно, они были более прозорливы, чем я, и уже тогда предвидели, что разговоры о реформах рано или поздно приведут к разрушению монастырей и всему, что последовало за этим. И ради чего? – с горечью спросил он. – Ради того, чтобы восторжествовали жадность и страх.

Речи Гая в защиту монахов заставили Роджера почувствовать неловкость. Я перевел взгляд с одного на другого. Гай в душе по-прежнему оставался католиком, Роджер раньше был радикальным сторонником реформ, но потом стал умеренным, а я находился даже не между ними, а вообще в стороне, особняком. Довольно одинокое местечко.

– У меня есть еще одно дело, в связи с которым я хотел попросить у тебя совета, Гай, – решил я сменить тему. – Это случай, связанный с психическим расстройством на религиозной почве или, по крайней мере, похожий на него.

Я рассказал ему историю Адама Кайта.

– И вот, Тайный совет взял да и упрятал его в Бедлам: с глаз долой – из сердца вон, – заключил я свой рассказ. – Родители парня хотят, чтобы я вытащил их сына оттуда, но мне думается, что это не самая лучшая мысль.

– Мне известно о случаях навязчивой влюбленности, – задумчиво протянул Роджер, – но навязчивая религиозность… О таком я не слышал.

– Я слышал, – сказал Гай.

Мы оба повернулись и уставились в его темное непроницаемое лицо.

– Это новое психическое заболевание, которое Мартин Лютер добавил в копилку человеческих несчастий.

– Что ты имеешь в виду? – заинтересовался я.

– Всегда существуют люди, которые ненавидят себя и изводят, испытывая чувство вины за реальные или вымышленные проступки. Я неоднократно встречался с подобными случаями в бытность свою монастырским врачевателем. Мы всегда говорили таким людям, что Господь прощает каждого, кто раскаялся в своих грехах, ибо Он никого не обходит своей милостью.

Гай поднял голову, и в его голосе зазвучал гнев, что случалось с ним крайне редко.

– Но теперь нам говорят, что Бог будто бы по какому-то собственному капризу решил одних спасать, а других предавать вечному проклятию. Но если вы не можете рассчитывать на Божественную милость, вы обречены. Это один из основных постулатов Лютера. Я знаю, я читал его. Лютер может чувствовать себя ничтожной тварью, спасенной милостью Божьей, но задумался ли он над тем, чем может обернуться его философия для других, которые не обладают его внутренней силой и надменностью?

– Если бы это было правдой, разве не сошла бы с ума половина человечества? – спросил Роджер.

Гай неожиданно ответил на этот вопрос другим вопросом:

– А вот вы верите в то, что на вас лежит милость Божья?

– Я надеюсь на это. Я стараюсь жить по совести и верить в то, что могу быть спасен.

– Да, большинство, как вы и я, предпочитают жить надеждой на спасение, оставляя все остальное на усмотрение Бога. Но сейчас появились такие, которые абсолютно уверены в том, что они уже спасены. Эти люди могут быть опасны, поскольку считают себя особыми, не такими, как все остальные. Однако у любой монеты есть две стороны, поэтому существуют и другие – те, кто страстно желает уверенности и в то же время полагает себя недостойным. Такое состояние может обернуться тем, что происходит сейчас с вашим бедным юношей. Я слышал, это называют манией спасения души, хотя вряд ли этот термин способен передать те муки, что испытывают люди, страдающие этим заболеванием.

Он помолчал.

– Однако главный вопрос, я полагаю, заключается в другом: почему мальчик вдруг стал одержим чувством собственной греховности?

– Может, он и вправду натворил каких-нибудь великих грехов? – предположил я и с облегчением увидел, как Гай отрицательно помотал головой.

– Нет. Обычно в таких случаях речь идет о маленьких, незначительных проступках. Великими их делает то, как работают головы этих людей.

– Ты поможешь мне выяснить, что это, Гай? Некоторые в Бедламе считают Адама одержимым дьяволом. Боюсь, они могут причинить ему вред.

– Я съезжу туда и взгляну на него, Мэтью, – пообещал Гай. – Разумеется, я поеду как врач, а не как бывший монах, иначе он и впрямь перепугается, подумав, что оказался в лапах дьявола.

Внезапно вид у моего друга сделался усталым и постаревшим.

– Спасибо. Юный Пирс поистине неутомимый работник, – зачем-то заметил я.

– Да, он хороший ученик, – ответил Гай и тихо добавил: – Возможно, даже лучше, чем я заслуживаю.

– О чем это ты? – озадаченно спросил я.

Он пропустил мой вопрос мимо ушей.

– Пирс вдобавок ко всему еще и очень умен. Он все схватывает на лету. – Гай неожиданно улыбнулся, отчего его лицо неузнаваемо изменилось. – Позвольте, я покажу вам кое-что. То, что я обсуждал с Пирсом, то, что является новым словом в искусстве врачевания, и то, чего не приемлют многие мои коллеги по цеху.

Гай встал, подошел к полке, снял с нее ту самую книгу, которую незадолго до этого поставил туда подмастерье, и с превеликой осторожностью положил фолиант на стол. Мы с Роджером встали по бокам от него.

– «De Humani Corporis Fabrica», – негромко прочитал Гай. – Трактат «О строении человеческого тела». Только что вышел из печати. Мне привез его мой друг, немецкий торговец. Это анатомический атлас, написанный Андреасом Везалием, фламандским врачом, работающим в Италии. Там давно разрешено посмертное вскрытие человеческих тел, в то время как здесь оно до последнего времени находилось под запретом.

– Старая церковь не одобряла этой практики.

– И была не права. Везалий стал первым за многие века, а то и вообще за всю историю медицины ученым, который в столь беспрецедентных масштабах занялся препарированием человеческих тел. И знаете, что он обнаружил? Что древние – Гиппократ и Гален – эскулапы, на авторитет которых прежде было нельзя покуситься без риска вылететь из корпорации врачей, ошибались!

Гай повернулся к нам. Его темные глаза блестели.

– Везалий доказал, что древние заблуждались во многих своих описаниях внутренних органов человеческого тела. А все потому, что им не было разрешено анатомировать трупы и их описания основывались на исследовании не человеческих органов, а органов животных.

Гай засмеялся.

– Эта книга наделает много шума. Научное общество попытается всячески дискредитировать, а то и вовсе запретить ее.

– Но откуда нам знать, что Везалий был прав, а древние эскулапы ошибались?

– Это легче легкого, стоит лишь сравнить описания и рисунки из этой книги с тем, что мы видим, препарируя человеческое тело. Сейчас для публичного вскрытия доступны тела четырех повешенных преступников.

При этих словах я внутренне съежился, поскольку всегда отличался некоторой брезгливостью, но Гай продолжал:

– И в правильности того, о чем я сейчас говорил, мне удалось убедиться лично.

– Каким образом? – осведомился Роджер.

– Лондонский коронер имеет право потребовать вскрытия трупа с целью выяснения причин смерти. Большинство врачей считают подобную работу ниже собственного достоинства, тем более что и платят за нее гроши. Но я предложил свои услуги, и это позволило мне убедиться в правоте Везалия. Он ни в чем не ошибся.

Гай медленно, почти благоговейно раскрыл книгу. Написанная на латыни, она включала множество иллюстраций великолепного качества, но в чем-то смешных и жестоких. По мере того как доктор листал страницы, я видел изображение скелета, сидящего на столе в позе мыслителя, тело с начисто снятой кожей и выставленными на всеобщее обозрение внутренностями. В уголке рисунка с ворохом человеческих кишок сидел херувимчик, который испражнялся и при этом мило улыбался читателю.

Гай открыл книгу на странице с рисунком вскрытого человеческого сердца, лежащего на столе.

– Вот, – сказал он, – видите? У сердца четыре желудочка. Четыре, а не три, как нас всегда учили!

Я кивнул, хотя видел перед собой только ужасающую мешанину каких-то клапанов и тканей. Переведя взгляд на Роджера, я заметил, что тот заметно побледнел.

– Все это очень интересно, Гай, – поспешил я закончить неприятный разговор, – но, боюсь, несколько выходит за рамки нашего понимания. Кроме того, нам пора возвращаться в Линкольнс-Инн.

– Ну что ж, очень хорошо.

Обычно очень тонко чувствующий других людей, Гай сейчас, похоже, не ощутил, как покоробила нас его книга. Он улыбнулся:

– Возможно, этот год является провозвестником наступления эры чудес. Я слышал, некий польский ученый напечатал книгу, в которой доказывает, что не Солнце вращается вокруг Земли, а наоборот. Я уже попросил своего друга привезти мне экземпляр. В новом, тысяча пятьсот сорок третьем году мы можем оказаться на пороге нового мира.

– Вы знакомы со многими чужеземными торговцами? – с любопытством поинтересовался Роджер.

– Мы, кто выглядит и говорит иначе, чем остальные, должны держаться друг друга, – с невеселой улыбкой ответил Гай.

Он принес нашу одежду, а Роджер оставил на столе плату за консультацию. Гай пообещал, что лечебные вкладки в башмаки будут готовы не позже чем через пару недель. Роджер еще раз горячо поблагодарил Гая за помощь, и мы распрощались. Как только дверь захлопнулась, он стиснул мою руку.

– Не могу передать, насколько я благодарен тебе за то, что ты привез меня к доктору Малтону. Я твой должник навек!

– Какие могут быть долги между друзьями? – с улыбкой ответил я. – Рад, что сумел тебе помочь.

– Правда, можно было бы обойтись и без книги про разрезанные трупы, – пробормотал Роджер, когда мы отъезжали.

Двигаясь вверх по Баклсбери, мы доехали до Олд-Бардж, старинного здания времен Генриха III. Длинный особняк был превращен в переполненный жильцами доходный дом. Именно тут жили Барак и Тамазин.

– Послушай, Роджер, ты не будешь возражать, если здесь мы с тобой расстанемся? – спросил я. – Мне нужно кое-кого навестить.

Он посмотрел на дом и скептически вздернул бровь.

– Надеюсь, не какую-нибудь дешевую шлюху? Я слышал, здесь их хоть отбавляй.

– Нет, тут живут мой клерк и его жена.

– А я тогда отправлюсь повидаться со своим новым клиентом.

– Что за дело?

– Еще не знаю. Поверенный прислал мне письмо и сообщил про своего клиента, у которого в Саутуорке возник какой-то имущественный спор. Клиент слишком беден, чтобы оплатить услуги барристера, но стряпчий утверждает, что дело интересное, и спрашивает, не возьмусь ли я за него безвозмездно. Все это пока звучит весьма расплывчато, но я обещал подъехать и встретиться с клиентом.

– Кто поверенный?

– Человек по имени Нантвик. Я прежде никогда не слышал о нем, но сейчас так много этой публики, рыскающей по судебным корпорациям в поисках любой, даже самой мелкой работы. – Роджер плотнее запахнул накидку. – Впрочем, нынче слишком холодно для верховых поездок. Отправлюсь-ка я лучше домой и в спокойной обстановке отпраздную конец своих страхов.

Он развернул лошадь, но придержал ее. Воздух был холодным и густым от древесного дыма.