Текст книги "Доминион"

Глава 13

Гюнтер обвел взглядом гостиную в просторной квартире на Рассел-сквер. Был вечер пятницы. «Я могу провести здесь не одну неделю», – подумал он. Дом был викторианским, но интерьер – современным: ровные линии, прямоугольная мебель, на стенах – светильники в виде перевернутых раковин. Со всем этим контрастировали картины, сцены из немецкой жизни: типично дипломатический антураж. Взгляд выхватил морской пейзаж – колыхаемый ветром песчаный тростник на Балтике, серо-голубой, под высоким бледным небом. На горизонте виднелась одинокая парусная лодка. Это напомнило Гюнтеру поездки на взморье в его детстве.

В квартире имелась спальня с двумя кроватями, был и кабинет с большим письменным столом, где на подложке лежали блокнот и карандаш. В углу – фотография рейхсфюрера Гиммлера, в полупрофиль: проницательные глаза смотрят через очки в какую-то точку рядом с камерой. Напоминание о том, что теперь Гюнтеру полагается держать ответ перед СС, а не перед послом Роммелем.

Он заглянул в кухню. В высоком холодильнике нашлись ржаной хлеб, острые сосиски, сыр и несколько бутылок пива. Это хорошо, ведь английский полицейский наверняка рассчитывает, что ему предложат выпить. Гюнтер прошел в спальню, снял пиджак и ботинки и в одних носках вернулся в гостиную. Маленькие часы на каминной полке показывали без четверти семь. Тот полицейский, Сайм, должен прийти в половине десятого. Интересно, каким он окажется. По пути от Сенат-хауса до дома Гюнтер отметил, каким убогим и безвкусным выглядит Лондон: собачье дерьмо и мусор на мостовой, усталые с виду люди, бредущие с работы, в их походке – ни бодрости, ни целеустремленности. Газеты на уличном стенде сообщали об очередных забастовках в Шотландии, о том, что внеочередной съезд Шотландской национальной партии решил оказать властям полную поддержку в обмен на согласие рассмотреть введение гомруля[10]10
   Гомруль (от англ. Home Rule – самоуправление) – политическая модель, предполагавшая собственный парламент и органы самоуправления при сохранении над островом британского суверенитета, то есть статус, аналогичный статусу доминиона.


[Закрыть], который станет первым шагом к возможной независимости. Будущее, как оно виделось немцу Гюнтеру, было четким, логичным, светлым – полная противоположность неразберихе в этой стране. Он включил стоявший в углу телевизор. Показывали ковбойский фильм, дешевую американскую поделку из тех, что не допускались на германское телевидение. Он выключил телеприемник, закурил сигарету, сел и стал разглядывать морской пейзаж, памятный ему с детства.

Гюнтер родился в 1908 году, за шесть лет до Великой войны. Отец служил сержантом полиции в маленьком городке неподалеку от Кенигсберга в Восточной Пруссии, самой восточной из земель имперской Германии. Гюнтер был на десять минут старше своего брата-близнеца Ганса. Оба выглядели совершенно одинаково – квадратная челюсть, светлые волосы, – но отличались по характеру: Ганс был более веселым, подвижным, энергия била в нем через край, не то что у Гюнтера. Гюнтер больше походил на отца, человека солидного и степенного. Но он рос неуклюжим и неопрятным мальчишкой, постоянно пачкал одежду, Ганс же всегда был одет как с иголочки.

В школе оба учились хорошо, но Гюнтер брал старанием, а Ганс – быстрым умом и богатым воображением, иногда чересчур богатым, по мнению строгих учителей. Гюнтер всегда опекал Ганса, хотя и ревновал к нему – завидовал качествам, благодаря которым к брату тянулись другие мальчишки, а позже и девочки. Однако при этом именно Ганс всегда искал общества Гюнтера, тогда как последнему часто хотелось побыть одному.

Мать была маленькой, замученной, скромной женщиной, а отец – крупным мужчиной с грубоватым лицом и усами, нафабренные кончики которых закручивались кверху, как у кайзера. Он выглядел внушительно в мундире и высоком шлеме. Превыше всего на свете отец ценил порядок и власть. Когда началась Великая война, он с гордостью говорил об установлении немецкого порядка во всей Европе. Но Германия проиграла. Упадок и хаос, наставшие при Веймарской республике, приводили пожилого полицейского в ужас. Однажды за обеденным столом, вскоре после войны, он сказал со слезами на глазах:

– Сегодня устроили демонстрацию студенты. Анархисты или коммунисты. Мы пришли и стояли на краю площади, чтобы не случилось чего такого. А они смеялись над нами, потешались, обзывали свиньями и подхалимами. Что с нами будет?

Гюнтер с ужасом осознал, что его отец, его сильный отец, напуган.

В средней школе Гюнтер заинтересовался Англией: он неплохо освоил язык, был заворожен историей Британии, тем, как она превратилась в гигантскую мировую империю. Германия обогнала Англию по части развития индустрии, но опоздала с захватом колоний, способных обеспечить промышленность необходимым сырьем. Его учитель, убежденный германский националист, утверждал, что Англия пришла в упадок, что некогда великий народ впал в ничтожество из-за демократии, несущей разложение. Гюнтер хотел видеть Германию империей, а не униженной нацией, как называл ее учитель: территории, отобранные согласно Версальскому миру, экономика, разрушенная репарациями. Гюнтер делился с братом своими мыслями насчет империи, а Ганс, с его живым воображением, сочинял для него истории о великих битвах на опаленных солнцем равнинах Индии, о колонистах в Африке и в Австралии, сражающихся против враждебных туземцев. Гюнтер восхищался талантом брата, умевшего создавать в своей голове иные миры.

По выходным близнецы частенько предпринимали вылазки на велосипедах, катили по пыльным прямым дорогам между зарослями высоких елей – тенистый лес тянулся по обе стороны пути. Однажды жарким воскресным днем, когда мальчикам было тринадцать, они забрались дальше, чем обычно: обгоняли груженые телеги, проезжали мимо деревушек, миновали внушительную юнкерскую усадьбу из красного кирпича, окруженную широкими лужайками. Настало обеденное время, и близнецы остановились, чтобы перекусить бутербродами на обочине дороги. Было очень спокойно и тихо, кузнечики лениво стрекотали на жаре. Все утро Ганс выглядел задумчивым.

– Чем мы будем занимать, когда вырастем? – сказал он наконец.

Гюнтер пнул ногой камешек.

– Я хочу изучать языки.

На лице Ганса отразилось разочарование.

– Эх, – произнес он. – Я так не смогу.

– А кем ты хочешь стать?

– Полицейским, как отец. – Ганс улыбнулся, его голубые глаза вспыхнули. – Давай вместе пойдем на службу. Поймаем всех плохих людей. – Он наставил палец на пустую дорогу. – Пиф! Паф!

В 1926 году, когда близнецам исполнилось восемнадцать, Гюнтер завоевал право изучать английский язык в Берлинском университете. Ганс, которому учеба наскучила, уже выпустился и работал клерком в Кенигсберге. Он, похоже, забыл про свою мечту пойти по стопам отца – стать полицейским. Гюнтер же не забыл, мысли об этом приходили к нему не раз, но перспектива учиться в университете была заманчивой. До того он никогда не уезжал из Восточной Пруссии и горел желанием увидеть Берлин. Родители, обрадованные успехами сына, поддерживали его.

Вечером накануне отъезда Гюнтер с отцом сидели у камина. Старику скоро предстояло выйти на пенсию; в те дни он уже повеселел, так как жизнь стала легче. После кошмара Великой инфляции страна вновь узнала, что такое благосостояние, при Штреземане. Отец угостил Гюнтера пивом и предложил сигарету, пряча улыбку под густыми усами, которые теперь обвисли и стали из светлых седыми, с желто-бурыми пятнами от никотина.

– Сын мой едет в университет! Поезд промчит тебя через Польский коридор – кусок Германии, украденный у нас в восемнадцатом году. Пока вагоны едут по польской территории, окна закрывают ставнями. По меньшей мере, я подозреваю, что они до сих пор так делают. Надеюсь, что да. – Его оплывшее лицо сделалось серьезным. – Отныне будь осмотрителен, не попадай в плохие компании, не ходи по ночным клубам и тому подобным местам. В Берлине случается немало дурного.

– Я буду осторожен, отец.

– Я знаю. Ты парень серьезный. – Старик снова улыбнулся, на этот раз с грустью. – Будь на твоем месте Ганс, я бы волновался. Не знаю, как он ведет себя там, в Кенигсберге.

Он покачал головой. Гюнтер ничего не ответил. Он всегда знал, что именно он любимчик отца, хотя был уверен, что Ганс превосходит его во многих, слишком многих отношениях.

В Берлине Гюнтер провел три счастливых года. Злачные места он посещал редко, друзьями его по большей части были спокойные, прилежные юноши, подобно ему презиравшие авангардную столичную публику, художников, писак и извращенцев. Однажды, в первую неделю после приезда, он шел из центра в компании однокашников, любуясь достопримечательностями. Бросив взгляд в переулок, Гюнтер заметил странного пожилого человека, который смотрел на него. На старике были длинный черный плащ и ермолка, длинные завитки черных волос спускались на щеки. Он смотрел на Гюнтера боязливо и враждебно.

– Черт возьми, кто это такой? – спросил Гюнтер у друзей, испустив приглушенный смешок.

– Еврей, – ответил один из них тоном, полным презрения.

– Но они ведь не так выглядят. Возьми Штайнера или Рабиновича из нашего класса – они причесываются и одеваются точь-в-точь как мы.

– Те евреи только притворяются! – накинулся на него приятель. – Вообще-то, они выглядят как этот старик, но большинство одеваются и разговаривают как мы, изображают из себя немцев, чтобы мы их не узнали, пока они нас обкрадывают. Ты так ничего и не понял?

Та встреча заронила в душе Гюнтера тревогу: он впервые ощутил смутную, еле различимую угрозу, исходившую от евреев.

Летом 1929-го он уехал на год в Англию, в Оксфорд. Там он все время чувствовал себя одиноким и чужим, находясь в окружении людей, которые казались ему аристократами-декадентами или пытались изображать из себя таковых. Политикой Гюнтер не интересовался, но, как и отец, поддерживал консервативных националистов, мечтавших снова сделать Германию великой, стабильной и упорядоченной. Устав от бесконечной английской слякоти и мороси, он тосковал по чистому, бодрящему воздуху Восточной Пруссии. У Гюнтера не было денег на развлечения и путешествия, и, бывало, он целыми днями не говорил ни с кем – только учился и учился, особенно налегая на английскую историю. Он получал письма от родителей и, реже, от Ганса, который уже тяготился работой клерка, но не мог придумать, чем еще заняться.

Той осенью в Америке произошел биржевой крах. В Британии закрывались предприятия, резко выросла безработица. Гюнтер узнал, что и в Германии дела обстоят так же – краткий расцвет конца двадцатых остался позади, миллионы людей лишились работы. Бездомные рабочие в Берлине платили за право получить место на стуле в продуваемом сквозняками зале, чтобы положить локти на протянутую поперек комнаты веревку и немного поспать. Политики казались бессильными и просто метались без толку, как куры. Ганс писал, что лишился должности в Кенигсберге и вернулся к родителям. Никто не брался сказать, что будет дальше.

Летом 1930 года Гюнтер вернулся в Германию, с радостью отряхнув английскую сажу со своих подошв. В Берлине он увидел бездомных нищих, женщин и детей, торговавших собой на углах улиц. Направляясь в свою университетскую квартиру, он наблюдал из окна трамвая за коммунистической демонстрацией: люди в шарфах и шапках шли под красным знаменем с серпом и молотом, несли транспаранты с требованием дать им работу и распевали «Интернационал».

Семестр еще не начался, поэтому Гюнтер поехал домой. Во время проезда по Польскому коридору ставни на окнах вагонов снова были закрыты. Он добрался до дома. Садик за низкой оградой, за которым ухаживала мать, выглядел аккуратным как всегда, но сам дом в теплом солнечном свете казался запущенным, нуждающимся в покраске. Мать открыла дверь и обняла его.

– Слава богу, ты вернулся! – воскликнула она.

Отец сидел в любимом кресле у камина, рядом стояла кружка с пивом.

– Привет, сынок, – сказал он.

Бывший здоровяк как-то усох, сгорбился. Гюнтер с матерью сели за стол.

– Как дела? – спросил Гюнтер.

– Неважно, – ответила мать. – Твоему отцу урезали пенсию. На жизнь едва хватает.

– Где Ганс?

– Должен скоро вернуться. – Она улыбнулась. – Его так обрадовал твой приезд.

– У него есть работа?

Отец издал звук, похожий на фырканье.

– О да, – с горечью сказал он. – У Ганса есть работа, да еще какая.

Гюнтер озадаченно посмотрел на родителей. Мать потупила взгляд.

Раздался скрип двери, ведущей на кухню. В комнату вошел Ганс. Он улыбнулся Гюнтеру; белые зубы резко выделялись на загорелом лице. На нем была форма, которую Гюнтер видел на берлинских улицах: коричневая рубашка, черные брюки – идеально отутюженные, с острыми стрелками, – коричневая фуражка, темный галстук, массивные черные сапоги. Первая мысль Гюнтера была о том, как шикарно выглядит Ганс по сравнению с его жалким костюмом. На рукаве у брата красовалась яркая повязка со свастикой.

Тем вечером Ганс повел Гюнтера на собрание. Весной он вступил в Национал-социалистическую партию и в последние два месяца работал на нее в качестве молодежного организатора. Партия ставила задачу завоевать больше голосов на выборах в рейхстаг, которые должны были состояться через несколько недель.

Гюнтер мало знал про нацистов, только то, что это небольшая партия с несколькими местами в парламенте. Он вспомнил слышанные в детстве новости про опереточный путч в Мюнхене: в газетах тогда изображали мужчину с сердитой гримасой и жесткими, как щетка, усами. Наверху, в их старой комнате, Ганс поведал Гюнтеру все, что знал про движение; глаза его светились счастьем.

– Мы теперь на марше, надеемся взять сотню мест в рейхстаге на сентябрьских выборах.

– Сотню? – с недоверием переспросил Гюнтер.

– Да. Люди толпами валят к нам. Буржуазные партии подвели Германию.

– Буржуазные? Ты говоришь прямо как коммунист.

– В Берлине мы сметаем коммунистов с улиц, – серьезно ответил Ганс. – Мы – партия немцев, партия расы, мы для немцев из всех классов.

– Отец, похоже, не одобряет этого. Не удивлюсь, если твоя партия устраивает драки на улицах.

Ганс энергично замотал головой:

– Только чтобы не позволить красным продать нас русским. Когда мы возьмем власть, то вернем порядок. Настоящий порядок. Конечно, это будет непросто, мы знаем. Мы реалисты. Отец думает, что можно взмахнуть волшебной палочкой и вернуть кайзеровские времена, но так не получится. А потом… – Глаза у Ганса загорелись. – Мы сделаем Германию повелительницей Европы. – Его рука опустилась на пухлый том на столе, благоговейно, как у пастора, касающегося Библии. – Это все изложено здесь, в книге нашего вождя – «Майн кампф».

Блеск в его глазах, как две капли похожих на глаза Гюнтера, был пугающим, но одновременно манящим.

– Ну же, Гюнтер, – сказал Ганс, широко раскинув руки. – Ты знаешь, что Германия повержена и растоптана, но все должно быть иначе.

– Знаю, но…

Ганс наклонился к нему и спросил у брата:

– К чему ты стремишься?

– Убраться подальше от английских дождей.

– И что ты намерен делать дальше?

Гюнтер смущенно поежился. Перед ним был новый Ганс, жаливший его вопросами. Впрочем, Ганс всегда больше рассуждал о разных материях, чем он.

– Не знаю, – ответил Гюнтер. – Там, вдали от Германии, я решил, что вся эта академическая возня – не мое. Я подумывал бросить ее; может, даже поступить наконец в полицию. Это настоящая работа, честная.

– Пойдем со мной сегодня вечером, – произнес Ганс негромко. – Я покажу тебе кое-что настоящее и честное.

Они поехали в лес, фары их велосипедов пронизывали темноту. Гюнтер устал, голова шла кругом от смешанных впечатлений последних дней: отъезд из Англии, долгое путешествие на поезде в Берлин, нищие и демонстранты, Ганс в форме. Мотыльки плясали в тонких, как карандаши, пучках света. Появились другие велосипедисты в коричневых рубашках. Многие из них были подростками, носившими черные шорты; они радостно здоровались с Гансом.

Они добрались до лесной тропы, что вела к небольшому озеру, одному из многих в Восточной Пруссии. По воскресеньям сюда ходили в походы целыми семьями. Ганс и Гюнтер в детстве тоже бывали здесь с родителями. Взрослые коричневорубашечники, здоровенные детины, расположились на опушке леса, где начиналась тропа; керосиновые фонари стояли на земле рядом с аккуратно составленными велосипедами. Ганс подошел к ним, выбросил руку и крикнул: «Хайль Гитлер!» Гюнтер впервые услышал нацистское приветствие. Один из верзил в коричневой рубашке упер ладонь в грудь Гюнтера.

– Ты кто такой? – с угрозой спросил он. – Где твоя форма? У тебя вид как у долбаного бродяги.

Гюнтеру стало обидно, что детина не разглядел в них близнецов.

– Это мой брат, – сказал Ганс. – Только что вернулся из Англии.

Человек посветил Гюнтеру фонариком в лицо.

– Ладно, Гот. Но ты за него отвечаешь.

Гюнтер и Ганс пристроились к веренице мужчин и подростков, двигавшихся по тропе, возбужденно переговариваясь и освещая дорогу фарами велосипедов. Они добрались до озера. На берегу горели большие факелы на подставках; приставленный к каждому мальчишка следил, чтобы пламя не вышло из-под присмотра в сухом лесу. Всего там собралось человек двести.

– Пойду построю своих ребят, – сказал Ганс. – Будет выступать человек из Берлина. Просто стой в сторонке и слушай. Не садись, – добавил он. – Это воспримут как неуважение.

Гюнтер наблюдал, как Ганс сноровисто строит две дюжины мальчишек в ровные шеренги. Строй замер навытяжку на берегу. Дали команду, и установилась полная тишина. Слышалось потрескивание пламени. Сцена была прекрасной и драматической: свет факелов, мужчины в форме, замершие в безмолвии у неподвижного, залитого луной озера, лес на заднем плане. Гюнтер ощутил волну возбуждения. Затем из-под сени деревьев выступили четверо коричневорубашечников, а с ними – высокий, худощавый молодой человек в черном мундире. То был блондин с необычайно длинным лицом, аскетического вида, с гордым носом-клювом и широким, полным ртом, говорившим о силе и огромной твердости. Гость встал рядом с факелом, спиной к лесу, лицом к собранию. Его представили как нацистского камрада Гейдриха из Берлина, недавно назначенного личным охранником фюрера.

Гейдрих начал говорить голосом уверенным и проникновенным.

– Шестнадцать лет назад, – начал он, – в четырнадцатом году, среди лесов, неподалеку отсюда, Германия дала и выиграла великую битву. Россия вторглась на нашу землю, хотела завоевать и уничтожить нас. Но в сражении при Танненберге мы обратили захватчиков вспять. Мы разбили их армию. Немногие уцелевшие русские бежали. Германия потеряла двадцать тысяч солдат, храбрых парней, кости многих из них лежат в этих лесах, в немецкой земле, которую они защищали. Вот как должны поступать храбрые немцы! А до чего докатились мы с вами, камрады?

Гейдрих повел речь о капитуляции немецких социалистов в конце Великой войны, о разрушении союзниками германской экономики, о Депрессии, о трусливых буржуазных партиях и нарастающей марксистской угрозе. На руинах, по его словам, следовало построить новую Германию. Он принял военную стойку, заложив руки за спину, голос его зазвучал более напористо:

– Мы обязаны победить, ибо величие – это судьба Германии: таков урок истории, очевидный для всякого, кто способен понимать. Это наследие, завещанное нам первыми обитателями этих лесов, героическими тевтонскими рыцарями.

«Я провел пять лет, изучая английскую историю, – подумал вдруг Гюнтер. – А как же моя история, история Германии? Не растратил ли я попусту свое время?»

Гейдрих воздел тонкую руку, указывая на построенные перед ним шеренги:

– Но если мы хотим исполнить возложенную на нас миссию, мы должны быть бдительными, помнить о врагах внутри и вовне рейха! Потребуются годы, чтобы сокрушить их, но мы это сделаем. Французы, социалисты, католики с их хозяевами в Риме, коммунисты с их хозяевами в России. И повелители всех их, направляющая длань, враги, здесь и повсюду. Евреи.

Гюнтер много лет не вспоминал про старого еврея, которого видел в переулке. А теперь вспомнил.

Гейдрих умолк. Гюнтер обернулся на Ганса и увидел, что тот смотрит на него. Брат кивнул и улыбнулся. По сигналу коричневорубашечники начали петь, чистые юные голоса зазвенели над озером:

Знамена ввысь! В шеренгах, плотно слитых, СА идут, спокойны и тверды[11]11
   Песня Хорста Весселя. Перевод Ю. Нестеренко.


[Закрыть].

Слушая, Гюнтер думал: «Теперь я снова могу гордиться тем, что я немец».

Он проснулся и крякнул. Сидя в задумчивости, он не заметил, как задремал. Гюнтер посмотрел на часы – до прихода англичанина оставалось полчаса. Хотелось есть. Он прошел на кухню, сел за маленький стол и подкрепился колбасой и хлебом. Потом вернулся в спальню, достал из чемодана чистую одежду и посмотрел в зеркало на свое оплывшее лицо и выпирающий живот. Он запустил себя с тех пор, как распался его брак. Жена тоже была из семьи полицейского, но все равно не смогла привыкнуть к непостоянному режиму работы Гюнтера. Живя в Англии, она ненавидела ее. А по возвращении в Германию не пришла в восторг от новой работы мужа: выслеживать оставшихся евреев и членов организаций, которые укрывают их.

– Я знаю, что их надо переселить, – сказала она. – Но мне не нравится, что ты охотишься на людей, вынюхиваешь их, словно ищейка.

– Если ты признаешь, что их надо переселить на восток, то как, по-твоему, мы можем это сделать?

– Не знаю. Но я хочу, чтобы ты не говорил об этом при сыне.

Именно тогда Гюнтер понял, что жена не одобряет его. Будто ей было под силу понять, что он делает. Даже в первые годы службы в полиции, охотясь за заурядными ворами и убийцами, он был вынужден проявлять жесткость, особенно под конец существования Веймарской республики. Так же и с евреями – искоренить угрозу, проявляя мягкость, не получится. Во время учебных курсов Гюнтер посещал гетто на востоке и видел, что евреи там именно такие, какими бывают всегда, если они вынуждены жить вместе: вонючие и грязные, подобострастно глядящие на начальников-немцев. Паразиты, от которых следует избавиться. Задача сложная и неприятная, но необходимая, как говорил Ганс.

Ему вспомнилось, как осведомитель навел его на одного человека, еврея, как он утверждал. Гюнтер задержал подозреваемого, а впоследствии узнал, что тот умер на допросе. Позднее выяснилось, что произошла ошибка: это был не еврей, осведомитель донес на него, питая к нему личную вражду. Происшествие опечалило и рассердило Гюнтера – но на войне тоже, случается, гибнут невинные люди.

По жене он больше не тосковал, зато по сыну скучал постоянно. Михаэлю теперь одиннадцать. Гюнтер уже год не видел его. Он отвернулся от зеркала. В глубине души Гюнтер чувствовал, как с ним случалось очень часто, что не до конца исполнил свой долг. Прежде всего – перед погибшим братом. Сколько энтузиазма было в Гансе, сколько энергии, сколько чистоты!

Сайм опоздал на десять минут, и это вызвало у Гюнтера раздражение. Открыв на звонок, он увидел перед собой высокого худого мужчину лет тридцати пяти в толстом пальто и фетровой шляпе. Узкое умное лицо, на котором написана задорная, цепкая злость, колючие карие глаза.

– Герр Гот? – Мужчина выпростал длинную худую руку с уверенной дружеской улыбкой. – Уильям Сайм, особая служба, лондонское отделение.

Гюнтер пожал ему руку и пригласил войти. Сайм снял пальто. Под ним обнаружились модный, дорогой костюм, белая рубашка и шелковый галстук. Галстук был заколот золотой булавкой, в середине которой имелся черный кружок с одиночной белой молнией – эмблема британских фашистов.

– Как я слышал, вы сегодня прилетели из Берлина, – произнес Сайм веселым, приветливым голосом.

– Да. Прошу, садитесь. Чаю или кофе?

– Это не по мне, спасибо. А вот если найдется пиво, не откажусь.

Гюнтер уловил нотки выговора кокни и предположил, что Сайм, подобно многим амбициозным англичанам, стремящимся вверх по служебной лестнице, старается усвоить нормативное произношение.

Гюнтер достал две бутылки пива и угостил Сайма сигаретой. Англичанин обвел взглядом комнату.

– Славная квартирка, – одобрительно заметил он.

– Слегка модернистская, на мой взгляд.

Сайм улыбнулся.

– Мне доводилось бывать в Берлине, – сказал он. – Партийные мероприятия. Большие там дома. Два года назад ездили на Нюрнбергский съезд, очень жалели, что фюрер не смог присутствовать. Хотелось бы на него посмотреть. Слышал, что он болеет.

В глазах Сайма блеснуло любопытство.

– У фюрера много дел, – холодно отрезал Гюнтер.

Сайм склонил голову:

– Бивербрук сейчас там. Интересно, о чем они договорятся?

Гюнтеру тоже было интересно, учитывая слова Гесслера о том, что скоро у английской полиции будет полон рот хлопот. О чем бы ни шла речь, Сайм не в курсе. Гюнтер поймал себя на мысли, что этот человек ему не нравится. Потом одернул себя – так не годится, ведь им предстоит тесно взаимодействовать. И обезоруживающе улыбнулся:

– Итак, мистер Сайм, давно вы служите в полиции? Вы еще молоды, а уже инспектор.

– Поступил в восемнадцать лет. Повышение получил два года назад, когда перешел в особую службу.

Гюнтер улыбнулся:

– Когда создавались вспомогательный части, я работал в Британии. Помню речь вашего комиссара, с которой он обратился к первым сотрудникам: «Не слишком стесняйтесь отступать от протокольных формальностей, которые рассчитаны на нормальное время». Мне тогда подумалось, что это очень английский способ выражать мысли.

– Да, – сказал Сайм. – Теперь наша главная задача – борьба с Сопротивлением. Всеми доступными способами.

Гюнтер кивком указал на булавку:

– Как вижу, вы член фашистской партии?

Сайм гордо кивнул:

– Определенно так.

– Хорошо. – Гюнтер жестом указал на кресло. – Садитесь, пожалуйста. Мы благодарны за то, что ваши люди помогают нам в этом деле.

– В нашем подразделении особой службы все – убежденные сторонники Германии.

Гюнтер кивнул и заметил нейтральным тоном:

– Как полагаю, не все британские фашисты довольны коалицией со старыми партиями, консерваторами и лейбористами.

Сайм пожал плечами:

– Это способ пробраться наверх. Разве не с этого начинал герр Гитлер? Назначение Мосли на пост шефа полиции – это важный шаг к власти.

– Да. – Гюнтер серьезно кивнул. – Вы правы.

– Впрочем, комиссар немало озадачен тем, с какой стати вам срочно потребовался этот полудурок Манкастер. – Глаза Сайма прищурились. – Согласно нашим данным, у него нет никакого политического прошлого или связей с Сопротивлением.

Гюнтер склонился вперед. Нахальный парень, но соображает.

– Ни одна полиция или секретная служба не застрахована от ошибок, – сказал он и виновато улыбнулся. – Даже наша. И все-таки мы полагаем, что у Манкастера имеются политические контакты в Германии. Была выражена озабоченность. На самом высоком уровне.

– Мне казалось, что со всеми антинацистами уже покончено.

Гюнтер вскинул руку:

– Мистер Сайм, я не уполномочен это обсуждать. Это внутреннее дело. Мне казалось, вам уже сообщили.

Сайм улыбнулся:

– Ну, вы же не осудите меня за попытку.

Гюнтер нахмурился: молодой человек слишком дерзок.

– Условия относительно нашего взаимодействия были оговорены, как мне передали, на самом высоком уровне.

Сайм несколько смутился. Его подвижное лицо было выразительным – наверное, чрезмерно выразительным для детектива.

– Хорошо, комиссар говорит, что я в полном вашем распоряжении, – произнес он с легкой обидой.

– Благодарю вас.

– Что я должен сделать?

Гюнтер затушил окурок:

– Мы хотим, чтобы вы выяснили все, что можно, о Фрэнке Манкастере. Каково его психическое здоровье, бывают ли у него просветления, и если да, что́ он рассказывает. Наша проблема в том, что мы, сотрудники гестапо, не в состоянии пойти прямо в клинику и потребовать встречи с ним.

– Верно. – Сайм сдвинул брови. – В наши дни английская полиция при необходимости проникает почти везде, прежде всего это касается особой службы. Но психиатрические лечебницы остаются под контролем Министерства здравоохранения.

– Именно так. – Гюнтер кивнул в знак согласия. – И мы не хотим обнаруживать наш интерес к Манкастеру.

– Понимаю. Как мне кажется.

– Кто-нибудь за стенами больницы интересуется им?

– Кто? Сопротивление?

– У нас нет информации, что им известно о нем. Но следует соблюдать осторожность.

Сайм извлек пачку сигарет – «Вудбайнс» без фильтра. Гюнтер взял одну, хотя предпочел бы что-нибудь менее крепкое.

– Никто не проявляет к Манкастеру ни малейшего интереса, – сказал инспектор. – Я читал донесения местной полиции. На Фрэнка Манкастера нет досье, но в октябре он вдруг слетел с катушек: вытолкнул брата из окна второго этажа в ходе семейной ссоры, а потом начал кричать про конец света. Его упрятали в кутузку, вот и вся история. Он геолог, ученый. Эти типы все с придурью.

Гюнтер снова улыбнулся:

– Сожалею, что мы не можем полностью довериться вам. Но мы будем работать вместе и докопаемся до сути. Если тут что-то кроется, и мою, и вашу работу оценят по достоинству.

Он задел нужную струну. Сайм медленно кивнул:

– А если вы решите, что он вам нужен, то увезете его в Германию? Сделаете запрос об экстрадиции?

– Возможно. А пока я лишь хочу, чтобы мы оба съездили туда в выходные, осмотрели его квартиру, поговорили с ним. – Затем Гюнтер вежливо добавил: – Если это удобно.

– Все уже улажено. Мы направили в больницу письмо, где говорится, что мы хотим поговорить с Манкастером по поводу полицейского расследования о нападении. Воскресенье – день посещений. Главврач Уилсон позвонил нам, желая выяснить, в чем дело, и стал настаивать на своем присутствии при разговоре. Переживает о своих подопечных, – презрительно бросил Сайм. – Говорит, что Манкастер – доктор наук, человек с определенным статусом, как он выразился. Мне-то известно, как следует поступать с психами – в точности как вы делаете в Германии. Я процитировал Уилсону закон о защите королевства. И он заткнулся.

– Хорошо.

– Впрочем, за ним нужно присматривать – его кузен занимает высокую должность на госслужбе, близок к заместителю министра здравоохранения. Если мы слишком его прижмем, могут возникнуть сложности.

– Да. – Гюнтер улыбнулся. – Понимаю. Замшевые рукавицы. Когда мы встретимся с Манкастером, скажите, что я ваш сержант. Я буду молчать. Я прожил в Англии пять лет, но немецкий акцент все-таки может выдать меня.

– Он едва уловим.

– Спасибо. Я учился здесь в университете, а после мирного договора состоял несколько лет советником при особой службе. Я знаком с нынешним комиссаром. – Гюнтер сделал паузу. – Он одобряет эту операцию.

Сайм, впечатлившись, тихо кивнул, его руки, лежавшие на коленях, слегка вздрогнули. Он закурил еще одну сигарету.

– О чем я должен его расспросить?

– Я составил перечень вопросов, давайте пробежимся по нему. Кстати, вы можете достать машину?

– Воспользуемся моей. А потом заедем туда, где живет Манкастер. Это квартира. Ключи должны храниться в больнице. Тамошние ребята вызовут для нас слесаря. Я с ними уже связался.