Текст книги "Экспертиза. Роман"

– Не надо! – Он схватился за голову. «Идите все к черту, – шипел я от натуги, – провалитесь со своей дребеденью!» – Не надо, не надо… – Он чуть не плакал. «Поплачь, полегчает, – смеялся я внутри. – Ничего больше не дождетесь от меня». – Зачем? – стонал он. – «А просто так! – думал я, чувствуя, что позиционер поддается. – Назло уродам…» И тут он выдернулся. Как будто что-то удерживало его в воздухе, потом качнуло, и, не в силах удерживать, я швырнул его на песок. Последнее, что увидел – гримасу отчаяния Олле, потом кромешную тьму, похожую на тьму, сопровождающую потерю сознания. Словно я мигом перенесся в другое место, сначала во времянку, оттуда сразу куда-то в детство, и вот уже около меня сидит мама, а ее рука у меня на плече, потом и это исчезло, наступила полная чернота, и сознание выключилось. Я полностью забыл себя. Недолго я состоял из тьмы, и в ее как будто самом дальнем углу светила луна. Хоть я уже и не был собой, хотелось полететь к тусклому свету. Потом луна рассеялась во мраке, и вместе с нею словно бы снова рассеялся и я. Меня опять не стало, не стало мыслей обо мне и даже памяти. Я стал ничем. Пустотой. В детстве я считал, что никогда не смогу стать ничем, никогда не умру. То есть, невозможно стать ничем, если я есть. Не может быть, чтобы на моем месте ничего не осталось. «Я» не может исчезнуть, а если исчезнет – на его месте тут же возникнет новое «Я», и оно тоже будет мною. То есть, я не могу умереть. Так я думал в детстве. Меня не может не быть! И в тот момент, когда во мраке повисла эта давно забытая детская мысль, я как будто опять ощутил себя, я снова появился, чернота начала сереть, светлеть, и вдруг, я заново вспомнил себя, словно кто-то нажал выключатель и включил обо мне память. Я снова был! Я снова возник на том только что пустом месте, в котором меня не могло не быть! Я есть! Не тот я, к которому прилипла куча неизбежности, запутавшийся в ней, как в липком болоте, а тот я, который был всегда и везде и никогда не менялся, который имел детскую мечту, который всю жизнь был скрыт глубоко-глубоко во мне живом, хранил ее там и искал возможности как-то применить. И тогда я открыл глаза. И это было так прекрасно, как наверно могло быть только в момент рождения, которого я конечно же не помнил. И еще мне показалось, что слышал стон матери, а после – собственный младенческий крик, и это счастье, оно еще немного повитало вокруг, пока я не вспомнил, что все-таки уже не младенец и даже не ребенок, а потому есть нечто прочее, из чего приходится состоять помимо благодати. И это вернуло меня к реальной жизни, туда, где еще оставались некоторые дела. Тогда я начал смеяться. Не знаю почему. Смех – результат понимания. Не знаю, что я понял. Разрозненные мысли, объединились, отбросив поросшую сверху труху и высвободили в окружающее пространство кучу энергии. Я лежал в темноте и громко смеялся, а по глазам текли такие же беспричинные слезы, и все это было прекрасно, а голове – на редкость светло. Сквозь смех я даже успел пожалеть свои записи. Не стоило строчить под конусом. Сброс сотрет и плохое, и хорошее. Потом в темноте проступили звезды. Они словно окончательно вернули меня в ту реальность, в которой я провел большую часть жизни. Эти звезды снова были со мной. Я перестал смеяться и закрыл лицо руками. Слава Басиста Кэндо тоже покинет меня. Ну, это не большая потеря. Мы не встретимся с Уку. Зато заработает случайник. Невероятно, но я ничего не забыл! Я помнил наш разговор с Олле, помнил, как смотрел вслед Уку, как мы играли в футбол и неслись через лес. А вдруг ничего не изменилось? Вдруг кольцо успело распасться еще до сброса, и все происшедшее безвозвратно укоренилось в реальности? Или вся теория позиционирования – чушь? Не может быть. Я резко сел и всмотрелся в темноту. Ни Олле, ни кабины не было. Позиционер валялся на песке. Тут же валялись шапка и тетрадка. Я схватил тетрадку и раскрыл на первой попавшейся странице. Потом бегло пролистал до конца. Ничего не пропало. Все, что я написал, сохранилось. Может, действительно, кольцо попросту распалось? Я не успел? Тогда я вскочил и, сжимая шапку с тетрадкой в руке, что было сил побежал к скале. Глаза выискивали впотьмах дохлых чаек, но то ли их не было видно, то ли успел собрать дедушка. Чем дольше я бежал, тем страшнее становилось. Мысль об ошибке настигла и больше не отпускала. А вдруг, стоило послушаться Олле? Что будет, если у скалы ждет доказательство? Что я скажу Кристине? Проклятый остров! А ноги несли все быстрее. В темноте скорость кажется невообразимой, словно, летишь над берегом. Главное, случайно не навернуться. И вдруг, я почувствовал легкое дуновение ветра. Наверно, он и раньше пытался привлечь внимание, просто, думалось совсем о другом. Я остановился и попытался замереть, но это было невозможно, потому что тело жадно просило воздуха. Вот, вроде бы снова чуть дунуло. Не надо ждать, надо бежать! Я снова набрал скорость, а мысли о ветре добавили сил. Погода – необратимое свойство пространства. Если она меняется – в неизбежность ворвалась необратимость. К черту рассуждения. Мне надо бежать и всего-то. Пляж сузился, берег взмыл вверх, теперь уже не осталось сомнений – поднимается ветер. Он дул с моря, и с каждым моим шагом усиливался, словно, где-то за горизонтом распахнули огромные окна, и начался сквозняк. В таком темпе невозможно долго нестись. Как бы я ни хотел оказаться у скалы, пришлось перейти на обычный неторопливый бег. Что толку от этой спешки, если все, что можно было сделать, уже сделано. Как только я замедлился, время пошло быстрее. Спешка – неизбежность. Она лишь отдаляет цель. А вдалеке прогремел гром. В распахнутые за горизонтом окна уже не только дул ветер, но и норовила ворваться гроза. Наверно, тучи уже давно ходили у конуса кругами, и вот, наконец, ринулись сквозь упавший занавес. Но я думал, конечно же, не о тучах, а о том, почему все сложилось именно так. Почему нельзя было обойтись без Лизы, зачем мне это, как она там оказалась, или кто и зачем это придумал или вложил в мою голову? Ведь, она совершенно не причем! Это не могло быть расплатой – так не бывает. Если в мире и существует справедливость, она не может проявлять себя так примитивно. Слишком просто, чтобы быть реальностью. Слишком убого для неизбежности. И тогда я понял, что чем в большую неизбежность проваливался, тем более жалкие страхи испытывал, а страх потерять Лизу был без сомнения самым низким из тех, что во мне ютились и ждали момента проявиться, потому что противостоял самой высокой во мне вере, и от того, кто победит в этом противостоянии, зависело, сумею ли я преодолеть неизбежность и тем самым эту веру сохранить и укрепить. Значит, я все сделал правильно, раз не поверил Олле и не поддался его уговорам? Значит, моя вера крепче самого низкого страха? Значит, не все со мной потеряно? Значит, я могу доверять себе и впредь? И все вдруг встало на свои места. Я не знал, что именно, но вдруг мне стало спокойно, а значит, я больше не боялся. Меж тем тучи накрыли горизонт, и до меня донесся первый сырой порыв ветра. Днем на море легко наблюдать, как и где идет дождь по косым серым шлейфам, раскиданным там и тут по небу. Ночью можно только догадываться. Когда, наконец, я добежал до скалы, упали на песок первые капли. Здесь никого не было. Я силился рассмотреть хоть какие-то оставленные следы, например, кровь на песке, но ничего не видел. Здесь не было тел, не было Уку, и дедушки тоже не было. А следы, если они и остались, быстро смыл ливень. Тетрадка размокла, я стащил с себя хакаму и плотно завернул ее. Обидно, если пережившие сброс позиционера записи не устоят перед обычным дождем. «Уку!!» – заорал я что было силы, без особой надежды услышать ответ, но крик потонул в шуме водяного потока. Дождь был на удивление холодный, я моментально замерз. Тело совсем отвыкло от холода. Я попытался спрятаться под скалой, но с нее поливало еще почище, чем с неба. Если бы не молнии, было б вообще ничего не видно. Кромешная тьма: такой я не видел даже в детстве, когда пытался спать с открытыми глазами. Бежать обратно – безумие. Поднялись волны, они долетали до моих поджатых ног и норовили смыть в бушующее море. Однажды я уже бежал в разгул стихии и надолго это запомнил, чтобы повторить еще раз. Нет, я просто сжался в комок, обхватил колени, а спиной привалился к стене. Здесь никого нет и не было, теперь я знал точно, а остальное неважно. Одно лишь это согревало и заставляло смеяться. Я почувствовал, ничто сейчас не может сломить меня, даже если этот дождь будет идти неделю. Подумаешь, всего лишь какой-то дождь! Мне стало все равно, что со мной будет. Наверно, это тот единственный случай, когда позволительно отвергнуть себя, потому что я отверг всего лишь переполняющий меня страх. Я отверг неизбежность, сотканную из его ткани, оставив для себя неизбежность, сотканную из одной лишь ткани веры. Я перестал чувствовать пронизывающий холод, срывающие с места порывы ветра, впивающиеся иглы дождя и накатывающие волны, я как будто стал частью той скалы, под которой прятался. Может быть, я даже ненадолго заснул, потому что внезапно начался рассвет, и мне показалось, эта ночь была коротка как никакая другая. Теперь было хотя бы видно, что вокруг. Дождь прекратил идти сплошной серой стеной и сквозь него внезапно проступил пустынный берег. Все здесь выглядело как обычно. Молнии продолжали сверкать без грома, озаряя безлюдные окрестности холодным светом. Я встал и пошел дальше. Мир как будто скорчился в гримасе и нехотя подчинился мне. У него попросту не осталось выбора. Мне не хотелось чувствовать себя победителем, я воевал вовсе не с ним, а всего лишь со своею другой стороной, но мир почему-то оказался втянутым в эту войну. Теперь, когда позиционер сброшен, ему остается только наблюдать за тем, кто оказался сильнее. И может быть, он будет ко мне более снисходителен. Нет, это заблуждение, я сам плету его ткань, значит, жду снисхождения от самого себя. А «я» – это то, что проявляет себя через окружающих. Меня как будто бы нет, если я ни на ком не преломляюсь. Значит, чтобы дождаться «снисхождения от мира», надо прежде всего прекратить воевать внутри себя? Прекратить затягивать в этот конфликт окружающее пространство? И, может быть, наконец, я близок к этому? Я установил позиционер в мае, портик показывал август. Значит, время не шагнуло назад, но что-то же изменилось? И если отменено три месяца неизбежности, что осталось на ее месте? Какой тканью заполнен этот промежуток? Любопытство овладело мною так, что я почувствовал себя ребенком, участвующим в захватывающей игре. Недаром Супрем боготворил любопытство. Нет, конечно же, дождь не закончился тут же, тучи не рассеялись, и не выглянуло солнце. Просто, посветлело. Где-то за равномерно серой стеной неба солнце поднималось все выше и выше. Дождь превратился в бесконечно моросящий поток тонких нитей. Иногда ветер бросал его своими порывами мне в лицо, иногда замирал, словно собираясь новыми силами. Я просто шел вперед. Если бы сейчас у самого леса появился тот самый человек, чью проекцию через сервер Кляйна мне довелось наблюдать, я нисколько бы не удивился. Возможно, даже подошел бы к нему. Потом я понял, что он не появится. Ведь, мне больше не нужна ничья помощь. И тогда я подумал, что больше всего хотел бы поговорить с Кристиной. И единственным средством для этого является сервер Кляйна. Но он, к сожалению, молчит. А как было бы здорово, если б внезапно между нами протянулась трасса, неважно, с какой дельтой, и я услышал ее голос. И мы бы задали друг другу какие-то вопросы. И я бы опять не смог сказать, когда мы встретимся, потому что чем дальше, тем больше думал о Кристине как о мечте, приблизившись к которой, запросто могу ее потерять. «Как Лиза?!» – воскликнул бы я. А там, допустим, был бы только июнь. «Сдает экзамены и очень ждет каникул, – ответила бы Кристина и добавила: – Что у тебя за шум?» – «Идет дождь», ответил бы я. «Когда ты, наконец, закончишь?» – спросила бы она. «Уже скоро, – ответил бы я, – наверно, к концу августа». – «Ничего себе, скоро! – сказала бы она. – А говорил, полгода». – «Ты снилась мне, – сказал бы я. – Эту работу нельзя бросить. Ее можно только закончить». – «У Лизы появился парень», – сказала бы она. – «Что за парень?» – спросил бы я. – «Еще не видела, – ответила бы она. – Мы все очень ждем лета». – «Я тоже», – сказал бы я. И сервер не дал бы нам попрощаться, потому что и так позволил достаточно. Но он не включился и не позволил ничего. А мне хотелось думать, что, наверно, мог бы, просто, по каким-то своим причинам не смог уделить мне внимания. Он, просто, в этот момент был кому-то нужнее. Или я не был до конца искренен? Я никогда не найду ответы на эти вопросы. Они из разряда тех, задавая которые, лишаешь себя права узнать ответ. Например, «Ты меня любишь?» – из этой серии, и «Ты в меня веришь?» – тоже. Неизбежность нельзя наблюдать сознательно – стоит вспомнить себя, и она уже совсем не та, что могла бы быть. Возможно, к ней надо относиться бережней, но как узнать, какой знак ставить: плюс или минус, – беречь или рушить? И надо ли вообще задумываться об этом? А между тем, пока я шел вперед и мечтал, вдалеке у берега начала прорисовываться знакомая картина. Это были катера. Они стояли на том самом месте все также рядом, и этим серым дождливым утром вписывались в пейзаж, пожалуй, куда органичнее, нежели жарким днем. Отсюда от них веяло даже некоторым уютом. Я снова побежал. Новый виток любопытства придал сил. И хотя видеть их на этот раз было приятно, своим присутствием они ни в коей мере не отвечали на вопрос – что означает их нахождение здесь? Я не мог сформулировать вопрос точнее. Эти катера и впрямь были здесь, но где «здесь» конкретно и в каких обстоятельствах? Получается, они никуда не делись после сброса, но что тогда стало с людьми? Или что с ними было, а точнее, чего с ними не было? И не было ли? Когда, наконец, добежал, я понял, что вряд ли получу ответы. Было совсем раннее утро – даже если там внутри кто и находился, то наверняка спал. Такая мерзкая погода располагает ко сну, особенно утреннему. Однажды я уже стоял ровно также под скалой Супрема, и ливень бил мне в лицо сверху. Теперь все было немного иначе, но с тем же результатом. Простояв минут десять в полном бессилии, я хотел, было, отправиться дальше, не получив ни единого ответа, как вдруг увидел на песке брошенный случайник. Я подошел и склонился над ним. Потом сел на корточки и запросил диагностику. С ним было все в порядке. Точнее, все было в порядке с необратимой составляющей времени. Хоть сейчас я мог взять и приготовить горячую пищу, если б было что. Но больше всего меня обрадовала вернувшаяся возможность разогреть шлюз. Я выпрямился и пошел дальше. Наверно, можно было поднять шум, залезть на катера и потоптаться по палубам, но мне хотелось, чтобы ответы открывались не в результате взлома неизвестности, а сами собой. Все вокруг казалось таким хрупким, словно, потрогав, можешь сломать, и это «все» тут же изменится в худшую сторону. Потом я обернулся и посмотрел на исписанный мультикраской борт. Она играла. Все следы на песке тщательно вытоптал ливень. Были здесь мародеры или нет – ничего нельзя было определить. Во всяком случае, их катера отсутствовали, но этому существовало с десяток разных объяснений. А дождь так и не прекращался, и хотя вокруг становилось все светлее, небо по-прежнему оставалось абсолютно серым, низким и холодным. Когда так затягивает, это может длиться неделями. Постепенно мысли о горячем шлюзе начали вытеснять из головы прочие вопросы. Я снова бежал и искал глазами всегда внезапно появляющийся над лесом маяк. И вдруг вспомнил Парсека! Вот где ответ на вопрос не может быть отложен. Я получу его сразу, как вернусь! Признаться, я не мог представить, как это – если увижу его живым и невредимым. Правда, в такую погоду он, конечно же, где-то прячется, но там за времянкой должна лежать пустая тряпка! Она и есть ответ! Ведь, если в ней окажется труп, значит все это позиционирование – один сплошной бред. И может быть, я снова бы испугался, и новые сомнения попробовали овладеть мною, но появился маяк, и сомнениям не нашлось места. Я рванул так, как только еще мог. Конечно же, хотелось увидеть плавающего у берега лебедя, но даже в самой искаженной реальности, он не показал бы и клюва в такую погоду. «Парсек!» – заорал я, словно он всегда откликался на имя. Как же долго бежать до маяка, а кажется – так близко! Мог бы уже и привыкнуть. Потом я снова перешел на шаг, потому что опять настало время преодолеть спешку, как всполох неизбежности. Ничего нельзя изменить. Надо только расслабиться и наблюдать. Зачем торопиться получить ответы на вопросы, если они уже и так есть. Остается лишь их услышать. Чем ближе подходил я к маяку, тем сильнее чувствовал усталость и холод. Словно приостановленная верой неизбежность тела сорвалась с зацепившего ее крючка и теперь настигала меня со скоростью отпущенной тетивы. Наконец, окончательно продрогший и выбившийся из сил я добрался до времянки, забежал за нее и рухнул на колени перед лежащим у стенки размокшим комком материи. Я, отбросил в сторону хакаму с шапкой, протянул к комку руки, и мгновение не мог к нему прикоснуться. Потом все-таки тронул пальцами и надавил. Комок так размок, что ничего не было с ним понятно. Я обхватил его ладонями и сжал. Потом приподнял. Нет, безусловно, он легче, чем, если бы там внутри был целый лебедь! Он просто потяжелел от воды. Больше я был не в силах терпеть холод и дождь, собрал все в кучу, втащил в шлюз и, отплевываясь, прохрипел: «Греть!» Потом упал в угол, прислонился к стенке, встряхнул шапку, положил ее рядом, вытряхнул из хакамы размокшую тетрадку, взял ее за обложку двумя руками так, чтобы страницы повисли вниз, еще раз пробежал глазами по едва различимому тексту, проверяя не смыло ли его, и, наконец, схватил комок и стал медленно разворачивать. Очевидно, он был пуст. И так же очевидно его нельзя было покинуть, оставив в том крепко смотанном состоянии, в каком я его обнаружил. Там внутри, говоря попросту, никогда никого не было. Я расправил тряпку и накрыл ею изнывающие от бесконечного бега ноги. Только вот эти странные разводы… Неужели она полиняла от дождя? Пришлось встать и пересесть в другой угол, потому что с меня уже натекла лужа. Я перевернул тряпку, чтобы посмотреть, насколько она испорчена, хотел уже сложить и бросить на пол, как вдруг заметил в ее разводах некий порядок. Словно это были вовсе и не разводы, а кто-то нарисовал на ней, как на холсте, какую-то абстракцию, за которую сумел зацепиться глаз. Я всмотрелся внимательнее, вскочил, разложил ее ровно по полу и отошел чуть назад. Если бы сама тряпка имела более гладкую структуру, наверняка запечатленное на ней изображение выглядело четче. А так, оно присутствовало больше полутонами, нежели очертаниями, изредка переходя в достаточно контрастные фрагменты. Я снова упал на колени и провел по нему рукой. Мне показалось, ближе к краю, при некоторой фантазии можно различить голову и шею лебедя и даже его глаз. А в другом углу – прижатое крыло, увенчанное отломанным в сторону чрезвычайно четко отпечатавшимся на тряпке пером. Это напоминало окаменелость. Как будто жизнь оставляет свои немые оттиски не только в камнях, но и в ткани. Я не мог отвести глаз. Если бы не перо, все остальное вполне могло сойти за работу воображения, но с пером картина разводов обретала цельный смысл. Лебедь и впрямь как будто отпечатался в этой тряпке, а так как тряпка была многократно сложена и скомкана, отпечаток предсказуемо содержал в себе эффекты «замешанного теста». И тогда я подумал, что возможно кое-кому и требуется обнуление, чтобы достичь состояния великой цивилизации, но кто-то другой в это время достигает того же при первом удобном случае без всяких споров, дилемм, и внутренних противоречий. А что еще можно подумать, если уже дана воля зрительной фантазии. Фантазия гипотез тут как тут, ей тоже хочется испытать чувство свободы. Я так и стоял в замешательстве над этим саваном, пока не почувствовал тепло, а с ним и невероятную усталость. Очень захотелось спать, и это чувство было сильнее любого любопытства. Я закутался в сухую тряпку и свернулся на мате в позу эмбриона. Давно не чувствовал себя настолько спокойно. Сон в тот же миг погрузил меня в приятное ничто. Наверно, я спал очень долго и глубоко, потому что проснулся со странным ощущением чистоты в голове. Я лежал на спине и смотрел в потолок. Глаза открылись сами собой, как будто меня включили. Сон исчез мгновенно. Так случалось только в детстве. Постепенно пробуждения перестали быть короткими переключениями из сна в явь. Они превратились в утомительную фазу вхождения в реальность. Я вышел из времянки, тщательно прислушиваясь к своим ощущениям. Дождь закончился, но было пасмурно. Солнце взошло высоко, день приближался к середине. Это был какой-то новый день. Не в смысле, что следующий, а в смысле, что начался он как-то иначе, как будто нет за спиной тяжелого груза, нет ощущения опасности, нет сожалений, – словно до сих пор я болел, а за ночь из меня чудесным образом изгналась сидящая внутри зараза. Фантазия, конечно. Наверно, просто, погода меняется. Знаете, когда антициклон долго стоит, организм привыкает к высокому давлению, а потом приходит циклон, и кровь бьет в мозг. Или как-то наоборот. В общем, это был тот редкий день, когда я проснулся в хорошем настроении. Хотелось что-то делать. Я даже не стал кататься целый час на горшке, а сразу его отпустил. Только, что вслед не помахал от счастья. Хотя, знаю, конечно – все это длится недолго – все это неоправданное вдохновение. Потом как накроет печалью! Но пока почему-то не накрывало. Как будто я ни от кого никогда не зависел. Это, что ли, больше всего беспокоило? Чтобы оставить поменьше места паршивым мыслям, я сделал во времянке уборку. Собственно, чего там убирать? Просто разложил пожитки туда-сюда. А саван Парсека вытащил на траву и поизучал при солнечном свете с большим пристрастием. Хорошее настроение – оно же пахнет прежде всего объективностью, так, не стоило же терять времени, нужно израсходовать его на что-нибудь важное. Но даже для чистого взгляда перо оставалось пером. Оно словно стало еще четче, когда просохло. И голова с шеей тоже. Я долго смотрел на разложенную материю со всех сторон. Надо, конечно, Супрему показать, уж он-то точно увидит во всем этом нечто большее. Пускай попробует сам написать нечто подобное, реализовать себя в абстракционизме. «Искажение лебедя». Впрочем, «искажение» ведет не в ту сторону. Скорее, «преображение». Потом я долго чистил бас от песка. Кажется, у меня имелись все шансы угробить инструмент. А где, кстати, перделка Уку? Я поднял голову, но тут нечего было и искать. Нет перделки. И каноэ нету. И Уку нету, и, кажется, и не было. Нет, где-то он, безусловно есть, ведь на его месте не может ничего не быть, но, видимо, просто, это место не здесь. Я закончил с басом не потому, что полностью его очистил, а потому что под это дело в очередной раз сломал мозги, представляя себе относительность вложенных необратимостей в общей неизбежности. Ну, не годятся мои мозги для понимания этих вещей. Не хватает им размерности, или не развиты они полностью. Недоразвиты, короче. Так чего пыжиться? Вот, пожалуйста – нет каноэ, и, хоть ты тресни. Куда оно делось? Само уплыло? Нет, конечно. Просто, больше я его не наблюдаю. Кто-то другой, теперь. А в чем парадокс – в том, что оно было здесь, а стало там? А что ему мешает? Мы же не наблюдаем его одновременно с кем-то еще. И друг с другом не знакомы. Никто никогда не узнает, что оно было здесь. Значит, считай, его здесь и не было. Тут я залез в портик и посмотрел, сохранились ли копии моих записей. А их там, надо сказать, след простыл. То есть, в тетрадке-то – нате, пожалуйста, а для публичного пространства – извините. Только я и могу пока наблюдать. Получается, и трафик умолчит о каноэ, а моя память останется для него той самой тетрадкой. Могу рассказать, только не поверит никто. Да и пусть оно провалится. Я встал и сложил бас в кофр. Он, кстати, тоже был весь в песке. Ну, я потряс немного, рукой пошкрябал. Сойдет. Слушаночку туда запихал, тетрадочку прикарманил. Приятно посмотреть – идеальный порядок. Чаю попил, наконец. В общем, день-то идет, а настроение не портится. И в голове по-прежнему чисто. Нашел еще пабловскую фляжечку на берегу. Значит, получается, я теперь ее наблюдаю, а он – нет. Стало быть, она теперь моя. Потряс в руке – что-то осталось. Не успели выжрать. Тут я вспомнил, что у меня ущемление. Может, поэтому настроение хорошее? Может, оно плохое было, потому что профиль «самого главного человека на земле» включался, когда ни попадя? Ну тогда, это совсем другое дело – хорошо, что подтерли. Он меня и раньше доставал. Видно, надо следить за этими профилями, а то ведь, чего только не взбредет в башку! А синяки-то остались, никуда не делись. Если б трущобные придурки знали, чего тут с ними стряслось, вот бы удивились! Наверняка испытывают сейчас фантомные боли. Похмелье, не иначе. Пора бы и дрябликов проведать. Тогда я выкатил на берег мяч и еще нацепил хакаму. Она, хоть, на их штаны и не очень похожа, но всяко лучше, чем ничего. Сойдет за крупицу общности. Так и пошел. С флягой в руках, в придачу. Вообще, в хакаме не очень с мячом удобно – штанины широковаты и наполнены ненужной упругостью. Но приноровился. Пошел я, разумеется, сразу в их сторону. Спрашивается, зачем вокруг острова идти, если с этой стороны быстрее? Потом веселее побежал, делал всякие там финты. Футболист я никакой. Пока эти катера появились, замучился. Пару раз мяч в воду зафитилил, пару раз вообще возвращаться пришлось. Ну его к черту, наигрался уже – взял в руки, остаток пути нес в подмышке. И вот, смотрю, наконец, вижу эти посудины, сердце забилось, если честно. А вдруг там все также пусто, как ночью? Тут вижу, дряблик, собственной персоной из кустов бредет. Меня, конечно, не видит, потому что не до меня ему в его-то состоянии. Тяжело. Видно, что вчера здорово накатил в своей системе координат, не то с горя, не то со счастья. А лично я даже остановился и стал во всю физиономию улыбаться. Так бывает, когда с кем-то давно не виделся – стоишь, улыбаешься. Радостью встречи это называется. Но он-то как раз был безрадостен, потому что лег на песок и лицо закрыл ладонями. И потому, как ложился, я еще раз подметил, что до конца он еще точно не проспался. Пока подходил – вообще заснул. Я покашлял. Спит. Потоптался рядом, осмотрел его со всех сторон. Зрелище, скажу вам, весьма неприятное. И штаны эти, белые, уже совсем и не белые, надо бы точно постирать. Куда только дряблинка смотрит?

– Эй, – говорю. – Тут, вообще, есть кто живой? – Тогда он начал шевелиться. Голову повернул, смотрел на меня долго и кривовато. И мне даже показалось, что пытается что-то вспомнить, но, естественно, не может.

– Ты кто? – спрашивает.

– Здрассте! – говорю. – Я ваш ангел-хранитель. Скорую помощь вызывали? Вот вам лекарство! – Может, он бы и удивился, но видно в его голове была реальная каша, не обладающая размерностью. Тогда он присосался к фляге, а потом сказал:

– Хорошо.

– Ну, вот, – говорю. – А ты сомневался. Остальные-то где? – Он, морщась, заоборачивался, никого не увидел.

– Слушай, – сказал, – я не знаю. Может, внутри?

– Позови, пожалуйста, – говорю, – угостить их надо. – Я думал, сходит в катер – все по-человечески, а он как заорет:

– Ру-у-фус! Руфус, козлина, где ты?! – Я аж вздрогнул. Откуда только силы берутся? Но ответом ему была все та же тишина, да шелест волн, ее подчеркивающий. Он опять заорал и даже ругался. Словом, ругался-то он, конечно, от своего отвратительного самочувствия, но уж, извините, я тут не причем. Это его реальность, лично я свою исправил. И тут, вдруг, оказалось, что «козлина Руфус» дрыхнет совсем неподалеку – прямо на палубе своего расписного гиганта. Просто, не видно его из-за надстроек. Он оттуда очень устало отозвался:

– Чего ты орешь? – немного страдальчески. Кто, интересно, из них больше выпил? И снова у меня на сердце стало легко-легко. И этот здесь! Потом появилась его физиономия. Мятая, конечно же. И небритая. Он долго всматривался в нашу сторону, кое-как поднялся, спустился на песок и подошел. Наверно, у него здорово болела голова. Это я понимаю, как никто. Надо было еще и шапку взять в качестве лекарства.

– Здравствуйте, Руфус, – говорю. – Вот вам от головной боли. Аварийный канал барахлит, я компенсирую. – Хорошо, что он тоже ничего не соображал. Потом отпил и одобрительно покачал головой. Когда она болит – говорить трудновато. Отдает в стенки. – Еще больные есть? – спрашиваю. Тут они посмотрели друг на друга. Дряблик зевнул. Руфус глянул на солнце и лег рядом на песок.

– Ты извини, – сказал дряблик. – Мы вчера так упились. Или позавчера. Ну просто, жуть. Давай пока с футболом погодим. А вообще, идея хорошая. У нас мяч лопнул.

– Я слышал, – говорю. – Бахнуло на весь остров. Вы отдыхайте пока, я послежу, чтоб никто не шумел.

– Спасибо, – сказал он, подняв брови. Глаза его закатились. Так они и лежали рядом в нелепых позах. Ловко их вырубил. Прямо как дедушка. Колбынчик, что надо. Я присел рядом и стал смотреть на них. Какие-то странные чувства, словно бы я их отец. Бред, конечно. Я вглядывался в их измятые рожи, и почему-то они казались такими родными, что просто сердце заворачивало. Такие слегка замученные жизнью, немного постаревшие дядьки, а с другой стороны, вроде как дети, только что закончившие беситься. И так меня это зацепило, что они как дети, что я придвинулся поближе и стал гладить дряблика по голове. Не могу передать сути этого идиотизма, но, видимо, внутри меня случился какой-то сдвиг, иначе с чего бы я подался в такие нелепые нежности. Если б не вставая мог дотянуться, то погладил бы и Руфуса, словно бы, я своею абсолютной информированностью мог понять их двоих лучше, чем могли они понять сами себя, а значит, получается, и полюбить. Так, наверно, и вправду только детей любят, ну или не знаю кого еще. Того, кого понимают без остатка во всех своих недостатках и достоинствах. И в этот самый торжественный момент, вдруг, слышу чей-то вскрик:

– Что вы делаете?!! – Поворачиваю голову, оказывается, дряблинка-то гуляла по берегу и с той стороны как раз подошла. Наконец-то, без своих дурацких штанов. До чего красивая девчонка. И грудь мне совсем в этот раз примятой не показалась. Стоит, пялится на меня чуть ли не в ужасе. Да я и сам бы удивился мягко говоря, если б такое увидел. Хотел сказать: «Видишь, глажу твоего козла», но сдержался. Улыбнулся, встал. Как же хороша. Она отпрянула. Судя по всему, в их вечеринке сильного участия не принимала. А что сказать-то?