Текст книги "Экспертиза. Роман"

– Привет, – крикнул я издали, переползая с камня на камень. – Там внизу огромная тетка с парусом! Мне ее не поднять! Поможешь?! – вообще-то, я и не думал ее поднимать. Супрем неопределенно посмотрел куда-то в мою сторону.

– Умирает? – спросил он с некоторой надеждой.

– Нет! – крикнул я, – Мне надо вытащить ее! Она тяжелая! – Супрем отвернулся.

– Дай ей отдохнуть.

– Она еле жива!

– Сама очухается.

– Дай, хотя бы, воды!

– Фляга там, – он махнул рукой в сторону. «Ну и урод! – подумал я, – и этот человек еще стыдил меня за шершня!» Обратно я вернулся с водой и твердым убеждением больше не стесняться Супрема, чем бы он ни занимался. Он не мог не слышать хлопков паруса о землю и наверняка выглянул из своего укрытия, когда серферша только причалила. А потом сделал вид, что ничего не произошло. Поэтому он всегда улыбается! Хочет казаться идиотом, чтобы избежать ответственности! Я был вне себя от негодования, особенно, когда тем же путем спустился вниз с флягой в руках. Пока возвращался, пришлось частично воспользоваться ею. Серферша лежала все в той же позе. Наверно, дико устала. Немудрено с ее-то массой и без трапеции. Скорее всего, вырвала гироскоп и унеслась по ветру в открытое море. Я помыл ей лицо от песка. Она приоткрыла глаза и снова попросила пить. Потом, немного придя в себя, начала расстегиваться, и неловкими движениями с отвращением стягивать с себя костюм. Я как мог, помогал. Это напоминало вываливание взошедшего теста, как если бы оно взошло внутри надувного шарика. Освободившись, она перевернулась на живот и уткнулась лицом в сложенные руки. Солнце быстро высушило посиневшую кожу. По ровному дыханию я догадался, что она уже спит, встал и обошел вокруг. «Не такая уж и перекормленная, – подумал я, представляя почему-то, как утопаю в ее складках, – просто, крупная женщина». Если голый человек выглядит органичнее одетого, значит, у него все в порядке. Другими словами, зависимость от обстоятельств определяется количеством необходимых вещей и одежды в первую очередь. Мне показалось, серферша зависит от обстоятельств не более чем в размере огромного синяка на левой ляжке.

– Ну, как там ваши дела?! – послышался сверху приглушенный голос Супрема. Наверно, он тоже не хотел разбудить ее. В его едва различимых сквозь шум волн интонациях уже совсем не было того неприятного отчуждения, с каким он встречал меня на острове.

– Спит, – тихо ответил я, сложив руки рупором.

– Отшельник и спящая Анжелика, – добавил он. Я усмехнулся. Действительно, было в ней что-то рубенсовское. Веселость Супрема удивила меня. Как будто все это время он мучился наконец разрешившимся выбором. Может, это связано с новой картиной? – Вот, возьми! – Сильно размахнувшись, он швырнул в мою сторону какой-то предмет. Я проводил взглядом его долгий, слегка планирующий полет, потом подошел и взял в руки. Это была шапка, та самая, в которой Супрем еще недавно стоял у холста. Он что, издевается?

– Что мне с ней делать? – спросил я.

– Надень ей на голову, когда надоест, – ответил он и скрылся из виду. «Совсем мозги пропил», – вздохнул я, раздумывая, куда бы ее деть. Не люблю все лишнее. Походив взад-вперед, я бросил шапку рядом с серфершей и отправился вдоль берега на поиски доски. На удивление она нашлась метрах в ста. Волны сами выбросили ее на песок. Один гироскоп был точно поврежден. Значит, ей не хватило умения развернуться. Я притащил доску к парусу. Ветер начал стихать. Снова усевшись на песок и, тщательно отгоняя мысли о спаривании, я уперся взглядом в спящую гостью. Сначала мне хотелось просто ее потрогать, потом лечь сверху и тоже поспать как на мягком матрасе. Так прошел еще час. Затем тело, зашевелилось.

– Доброе утро, – сказал я. Она неторопливо встала и отряхнулась. Ее немного шатало. – Как тебя зовут?

– Ева, – ответила она, пытаясь казаться бодрой. – А тебя?

– Адам, – ответил я, не задумавшись ни на секунду. – Для удачного спаривания лучше сразу создать обстановку лирического символизма, знаменующего неизбежность и навеянного удачными обстоятельствами.

– Как здорово, – сказала она, улыбнувшись и откинув назад волосы. Потом покачала головой. – Я, чуть, не утонула! Это остров?

– Да, – я показал рукой: – Вон, там – материк. Уйдешь с попутным ветром. – Она посмотрела на горизонт:

– Ты здесь живешь? – Я кивнул. – Очень есть хочется.

– Пойдем, – пригласил я, поднимая шапку и направляясь к парусу. Она повесила на плечо гидрокостюм, подняла доску, и мы пошли. Пустая фляга осталась лежать на берегу. Наблюдая за незнакомой доселе динамикой крупных форм, я про нее забыл.

– Ты здесь один? – спросила она.

– Да, – ответил я. Вряд ли Супрем хотел познакомиться.

– Чем занимаешься?

– Я эксперт цепочек обмена. – «Мой горизонт – десять лет» – обязательно добавил бы я, если бы это было так. «Женщин не интересует твой долбанный горизонт!» – хором добавили бы все, кого я знал.

– А тут-то что делаешь? – ее совсем не интересовали подробности.

– Ну… – сказал я, – собираю по берегу обломки досок, обрывки парусов… женщин, потерпевших кораблекрушение, если повезет.

– Много насобирал?

– Есть одна. – Она кисло улыбнулась. Ей совсем не хотелось идти:

– Давно ты здесь?

– С весны. И, видимо, еще пробуду.

– Я бы умерла от тоски.

– Ты и так чуть не утонула. – Она засмеялась.

– Долго еще?

– Часа три.

– С ума сошел?! – она остановилась. – Я не дойду.

– Шлюз на другой стороне острова, – сказал я как можно более беспечно, – там, где маяк. Паззлы приходят туда. Лучше идти, пока ты совсем не обессилила. – Надув щеки, она шумно выдохнула, и двинулась дальше. – Как тебя угораздило? – спросил я, поудобнее поправляя парус.

– Ветер унес, – сказала она. – Как ты понимаешь, я не очень хорошо катаюсь. А тут как задуло! Если бы я не видела этот остров, померла бы от страха. Ты не представляешь, как долго я к нему шла! Он гораздо дальше, чем кажется.

– У тебя гироскоп сломан.

– Серьезно? А я все думала, что мне так тяжело?

– Почему тебя никто не спасает?

– А я никому не говорила. Зачем?

– Ты смелая, – сказал я. Это всегда действует. В смысле, такая лесть даст ей возможность смелеть и дальше.

– Надо мною смеются, когда я беру доску, – скромно заметила она. – Пусть думают, что я утонула.

– Тогда надо портик в воду выкинуть. – Она не ответила. Надолго бодрости не хватило. Потом ей снова захотелось пить. Когда издали показался маяк, я испугался, что придется тащить ее на себе. Наверно, она считала, что мы почти дошли.

– Какой ужас, – бессильно пробормотала она.

– Ты хотела приключений? – спросил я. – Это они. Зато, представь, как потом будешь вспоминать. – Она опять не ответила. Я с удовольствием наблюдал, как ее впечатляющее тело мучительно преодолевает физическую усталость. Мне показалось, происходит нечто весьма полезное. На острове каждый должен пройти через это. Потом она старательно ела, замотавшись в мои тряпки. Потом сказала, что опять хочет спать. – Конечно, спи, – сказал я. – Разбужу, если ветер поменяется. – Она еле заметно улыбнулась. Мне было скучно, пока она спала. После стольких дней в уже привычном одиночестве, невероятно хотелось общения. И, разумеется, секса. Главное, дать ей отдохнуть. Пусть взглянет на мир неотягощенным взглядом, и сама сделает естественный выбор.

– Какие вкусные огурцы! – сказала она, когда проснулась и снова начала есть. Она объест меня!

– Баба Гала, – пояснил я. – В Сен-Хунгере как раз урожай.

– Она тебя весь год кормит?

– Нет, только летом. Каждая еда имеет свой сезон.

– Как ты поддерживаешь баланс?

– Я мало потребляю. Нерегулярных паззлов у меня почти не бывает. А здесь и не может быть вовсе. Иногда по случаю отправляю что-нибудь в ответ. Вот, недавно отправил в Сен-Хунгер местной глины. Баба Гала делает из нее примочки и стволы яблонь мажет, чтоб не сохли. Говорит, помогает.

– Сен-Хунгер… – прохрустела она, – что-то знакомое… где это?

– В моем детстве, – отшутился я. – А ты чем занимаешься?

– Я детей учу.

– Училка?

– Да. А ты, значит, эксперт?

– Эксперт. И я, к сожалению, должен обучаться сам. – Сейчас мне больше всего не хотелось, чтобы за этим последовал вопрос о горизонте.

– Интересно, – сказала она. – Для меня эксперты – это нечто потустороннее. Чем вы на самом деле занимаетесь? Бытует мнение, что вы – господствующий класс. Это так?

– Господствующий класс? – переспросил я. Признаться, никогда не думал о себе в таком духе. – А в чем господство?

– Ну, как же! – еще больше оживилась она. – Вы производите только идеи и при этом совсем неплохо живете.

– Что значит «неплохо»? – искренне спросил я.

– У вас везде максимальный сервис. Можете жить, где захотите. Почему так?

– Все зависит от баланса, – сказал я, пожав плечами. Как будто, она видит какую-то несправедливость! – Если потреблять только необходимое, можно достаточно далеко удаляться от материнского плато. Разве, нет?

– Ну, хорошо, взять, хотя бы, этот остров, – она развела руками и замерла. – Ты, ведь, здесь совершенно один! Не помню, чтобы могла позволить себе подобное. Всегда находится кто-то рядом с тем же уровнем сервиса, и мне не выставить его.

– Меня поместили сюда с рабочей целью, – пояснил я. – Это доверенная территория.

– Вот-вот, – сказала она, как можно мягче. – Захапали целые острова и занимаетесь на них непонятно чем.

– Каждый может занять территорию, соответствующую собственной активности как поставщика.

– Ладно, – она махнула рукой. – Каждый, так каждый. – Мы замолчали. Я предложил пойти прогуляться, посмотреть закат с той стороны острова. Она в ужасе отказалась. Мы вышли на берег и стали прохаживаться взад-вперед. Мне пришлось тоже завернуться в тряпки, чтобы соответствовать ее древнеримскому образу.

– Я бы не мог учить детей, – сказал я.

– Почему?

– Поубивал бы.

– А у тебя дети есть?

– У меня дочка уже взрослая. Одна – еще ничего.

– Люблю детей, – сказала она уверенно.

– Зная, что есть такие люди, как ты, – добавил я, – сразу чувствуешь облегчение. – Кажется, ей это понравилось.

– Ну и чем же ты здесь занят? – спросила она немного шутливо, показав, что тема детей исчерпана. Хотел бы я и сам узнать, чем. Или чтобы хоть кто-то мне объяснил.

– Эксперты отделяют необратимости от неизбежностей, – сообщил я без особого энтузиазма. А что еще можно сказать? Не рассказывать же ей, как по вечерам я солирую на басе, а днем выслеживаю джерро-конга.

– Для этого нужен целый остров?

– Что ты прицепилась к острову? – возмутился я. – Что в нем такого? Почему я не могу выбирать, где лучше работать? И, главное, почему ты считаешь это невозможным для себя?! – Она хотела возразить, но промолчала, делая вид, что рассматривает горизонт. Потом вздохнула и задумчиво произнесла:

– Красиво здесь… Как ты это делаешь?

– Что именно?

– Отделяешь… необратимости…

– А-а! – вдохновился я. Все-таки ни что так не вдохновляет, как чей-то интерес. – Любая структура состоит из необратимостей и неизбежностей. В процессе работы важно следить, чтобы необратимые изменения не приводили к краху. Если где-то что-то меняется или, наоборот, не меняется вовсе, эксперт должен предвидеть, чем это может закончиться.

– А поконкретнее?

– Мое дело – трассировка паззлов. Весь мир зависит от того, по каким алгоритмам они летают. Все вокруг взаимосвязаны цепочками обмена. Если однажды паззлы исчезнут или начнут как-то неправильно летать, люди, просто, вымрут. Останутся только реликтовые регионы. – Сказать ей, про мой горизонт? Не буду.

– То есть, вся наша жизнь зависит от тебя одного?

– От меня, конечно, тоже, – скромно согласился я. – Также как и от тебя, наверное. Просто, ты работаешь на большем горизонте. – Это тоже должно ей понравиться. – Экспертов полно, у каждого своя сфера.

– И остров.

– Да что ж такое! – воскликнул я. – Представь, я буду через слово называть тебя толстухой.

– Я не толстуха! – ответила она, как будто удивившись. – Хочешь сказать, я плохо выгляжу?

– Немного непривычно, – честно сказал я. Пропорции у тебя отличные, ничего не скажешь. Можно картину писать. – В голове возник образ Супрема, пишущего с натуры.

– Ну, спасибо, – сказала она. – На твоем фоне любой будет выглядеть толстым. – Мне показалось, к теме острова мы больше не вернемся.

– Зря ты отказалась смотреть закат, – я остановился и показал рукой в направлении леса. Солнце уже зашло за деревья.

– На сегодня хватит впечатлений, – сказала она. Потом повернулась к воде и долго всматривалась вдаль. – Честно говоря, я бы чокнулась, будь на твоем месте. Как ты выдерживаешь один? Как можно все время думать о каких-то неизбежностях?

– Наверно, также как о детях, – ответил я. – Каждый хорош на своем месте. Мне мое нравится.

– Здорово, – добавила она, все также глядя на воду. – И ты можешь предсказать, что будет?

– В этом не всегда есть необходимость, – сказал я. – Моя работа – замечать начальные изменения и оценивать их последствия. Если они набрали силу, смысла в предсказаниях уже нет – история напишется сама с очень большой неизбежностью. Я слежу за ветвлениями. Паззлы – очень сложная структура, во многом самоорганизующаяся. Мы можем влиять на нее, внося минимальные алгоритмические поправки. Эти изменения ни в коем случае не должны быть заметны сразу. Тогда получается предсказуемый процесс.

– Послушать тебя, так, просто, Фауст, – сказала она, старательно поправляя тогу. – Где ты учился?

– В Политехе Фридмана, – ответил я. – Кафедра эвофизики. – Насчет Фауста я не совсем понял. Видимо, она знает больше меня.

– Это, наверно, очень сложно?

– Запредельно. До сих пор удивляюсь. Второй раз точно бы не смог. Недавно, только, перестали кошмары сниться.

– Сколько же тебе лет?

– Тридцать семь.

– О… так ты хорошо сохранился.

– А тебе?

– Двадцать восемь.

– Хороший возраст, – резюмировал я. Она заулыбалась. Мне понравилась ее улыбка. – Самый жуткий предмет у нас читал нобелевский лауреат, профессор Шланге. Слышала?

– Вроде, да. – Ее это совсем не впечатлило.

– Не слышала? – меня удивило безразличие. – А я перед ним полдня у доски стоял на экзамене.

– Что он открыл?

– Он показал, что жизнь это свойство количества. Причем, еще в молодости.

– Как это?

– Ну, знаешь, все эти бесконечные вопросы: откуда взялась жизнь? одиноки ли мы во Вселенной?..

– Да, да, – сказала она с едва заметным интересом. – И что?

– Жизнь – свойство миллиардов, – пояснил я. – Шланг математически показал самоорганизацию самовоспроизведения мультимиллиардных структур во времени.

– Ты знаешь, я никогда об этом не думала, – сказала она буднично, – потому что «жизнь» все время и так у меня перед носом: это дети, которые живут только настоящим. У меня, просто, нет ни сил, ни времени размышлять. Хотя, конечно, интересно. Так, как ты говоришь?

– Раньше считалось, жизнь это нечто исключительное, – начал я, тихо радуясь ее вниманию, – нечто такое, что не могло возникнуть само собой. Конечно, это так и есть, но только в определенных пределах. При достаточном количестве вещества оно пошагово группируется в более сложные структуры, и рано или поздно наступает момент, когда образованная сверхсложность оказывается в состоянии самовоспроизвестись. Это невероятно. Открытие, по масштабам сопоставимое с теорией относительности.

– То есть, никакого чуда? – спросила она.

– Это и есть чудо, – ответил я. – миллиарды склонны к неизбежному усложнению.

– Именно миллиарды?

– Шланг указал на это, как одно из условий. Знаешь, – добавил я свое самое любимое: – жизнь это компенсация недостатка структурного количества! Вложенный процесс, компенсирующий недостаток порядка в замкнутой системе с целью создать порядок более высокого порядка! – Она закатила глаза и посмотрела на меня с некоторым сочувствием. Мне не понравился этот взгляд. Я только унесся мыслями в Космос. – Ты не любишь мечтать? – спросил я. – Как же тогда ты учишь детей? Как и о чем ты учишь мечтать их?

– Я учу их любить, – ответила она, – чувствовать, сопереживать, видеть вокруг радость. Если уметь это, мечты появятся сами собой. Может быть, плохой пример, но, чтобы попугай запел, надо посадить рядом канарейку. Дети также копируют тех, кто рядом. Того, кто любит, кто радуется, помогает ближнему. Здесь не надо ничего придумывать, нужно только быть собой. – Мы подошли к лежащему дереву и, не сговариваясь, сели. Мне не понравилось то, что она сказала. Я ощутил какую-то беспросветную неизбежность в ее словах, какую-то очень правильную и тщательно промытую скуку. Я вообще пожалел, что начал этот разговор. Терпеть не могу рассуждать о детях.

– Ты хорошая училка, – сказал я.

– Спасибо, – сказала она. Теперь можно выдохнуть. По тому, как она отвлеклась на портик, я понял, что сейчас прилетит горшок. Горшками я занимался на заре карьеры, они хорошо летают. Смотреть, как она писает, мне не хотелось, я пошел во времянку и, проведя там достаточно времени, вернулся с басом. Берег медленно погружался в темноту.

– Что это?! – воскликнула она.

– Инструмент, – сказал я, включая проектор.

– Антиквариат какой-то. – Я тихонько прошелся пальцами по струнам. Воздух наполнился плотным теплым звуком.

– Под это хорошо думается, – пояснил я.

– Не сомневаюсь, – ответила она так, словно получила известие, требующее полной мобилизации сил. Я понял, что бесполезно продолжать в том же духе и отсчитывать время общения по транзиту горшков. Нужен шок. Буду самим собой:

– Посвящается всем мореплавателям, попавшим волею провидения на новые земли, – произнес я и включил изображение. – Первой иммигрантке от последнего аборигена, – добавил я для лучшего понимания. Вообще-то, эта песня чаще игралась в конце, но мне нравится начинать именно с нее. Сразу ясно, куда попал. Я отыграл этот концерт уже раза три. Первый был самым неудачным – мне безумно хотелось быстрее начать, но никак не получалось добиться ощущения реальности происходящего. Старая плоская скачущая картинка, с невероятным старанием и тщательностью перенесенная кем-то в объем, никак не хотела идеально накладываться на нюансы рельефа моего берега. Если я поднимал сцену – она оказывалась в лесу, если опускал и отодвигал в сторону – зрители ныряли под воду. Удовлетворив кое-как первый азарт, я занялся этим вопросом очень серьезно. В конце концов, мне удалось более или менее удачно вписать, кажется, Мэдисон Сквер в местные условия, и хотя зрители все равно оказались в море, я мог беспрепятственно заглядывать в глаза вальяжному Роберту и ощущать полную сопричастность. «Подумать только, – успевал размышлять я, чувствуя себя мальчишкой, – тебе всего двадцать семь!». Я не играл каждый день, только чтобы не привыкнуть и не растерять способность вдохновляться от каждого концерта. Одна беда – обрывочная картинка нуждалась в дополнении до полного объема, поэтому из-за огромного количества экстраполяций нередко в зрительской толпе встречались одинаковые лица. Я смотрел и не видел разницы между людьми тогда и сейчас. Это было удивительно и вместе с тем как-то очень трогательно. У меня возникла мысль, что по-настоящему свободные люди выглядят одинаково в любом времени. Даже если их разделяют века. К сожалению, не было способов это проверить. Зато был способ эффектно закруглиться, остановившись в стоп-кадре, который медленно расплывается в пространстве, оставляя на берегу меня одного. Я придумал это не для возвеличения себя, просто, когда кончалась запись, слишком резким казался переход из мечты в реальность. А так, мечта рассеивалась постепенно, а я провожал ее со сладким послевкусием во всем теле, гудящем от неистового танца с басом. Когда наступила полная тишина и последний обрывок изображения растворился в воздухе, я с удовольствием откинул бас за спину грифом вниз и, придерживая рукой, направился к дереву. Серферша сидела в какой-то неуклюжей, напряженной позе, выражающей с одной стороны стеснение и желание уйти, с другой – опасливое любопытство, подкрепленное невозможностью спрятаться.

– Это что, классика? – спросила она с плохо скрываемым презрением. Как будто меня только что достали из пыльного сундука.

– Да, – улыбнувшись, ответил я, с удовольствием вдыхая воздух полной грудью.

– Ты не показался мне старым. Как это можно слушать? Тебя это возбуждает?

– В общем, да, – снова ответил я.

– Но это же не музыка.

– Почему? А что ты называешь музыкой?

– Музыка – это богатство звучания, гармония звуков, мелодия, – она нетерпеливо огляделась по сторонам. Чтобы еще придумать? – То, что ты показал – это ритмическая какофония. Пляска дикарей. Музыка обогащает чувственность, окрашивает жизнь в новые краски, сопровождает ее в печали и в радости… – Меня чуть не стошнило:

– Где ты нахваталась этой чуши? – спросил я, укладывая бас в кофр. Нет, я спросил без злости, скорее с сочувствием. – То, что ты описала, больше подходит похоронному маршу. Знаешь, когда-то давно, когда людей хоронили в земле, было очень модно в качестве гарнира приправить общее горе в унисон собравшимся. Музыка должна нести новизну жизни, а не вязнуть на зубах, как старая жвачка.

– Так это же и есть старье! – возмутилась она.

– Хорошо, – сказал я. – Представь, что ты смотришь старую запись, на которой заснят младенец. Ты назовешь его стариком? Его жизнь в кадре только началась, он не становится старше, если состарилась запись.

– Но здесь-то что началось?

– Все началось! – воскликнул я. – Столетняя история музыки началась! Посмотри, какие они нелепые, во что одеты, как двигаются! Еще никто ничего не знал о том, что это за музыка, как ее правильно играть, какая история ее ждет и сколько музыкантов еще появится! Никто не знал: ни зрители, ни они сами! Поэтому это завораживающее зрелище. Люди, сошедшиеся в силу обстоятельств среди полчища музыкантов. Внезапное сочетание единиц из миллиардов! Новизна, пришедшая из ниоткуда! Это случается раз в сто лет, а значит для этого нужно двадцать миллиардов человек! – Боюсь, Шланг повесил бы меня за эти цифры, но мне надо было что-то сказать. – Это структурное изменение на фоне неизбежности. Необратимость, в тот же миг раскрывшая эту неизбежность на сотню лет вперед, и настигающая ее своими зигзагами и ветвлениями. Так рождается ребенок, мысль, картина, стих, да что там говорить, сама Вселенная, раскрывшись в первый миг, до сих пор гонится необратимостью за своей когда-то раскрытой неизбежностью! Неужели ты совсем не понимаешь всего этого?! – Я сокрушенно опустился рядом с нею на дерево. Она перестала стесняться и уже не казалась такой настороженной. – Ценно только то, что лежит в начале, – уже совсем спокойно продолжил я. – Когда никто не знает, что это будет, что с этим делать, что ждет впереди. Начало – признак необратимости, нового мироустройства, витка порядка. Тогда это ценно. А все, что следует за ним, как правило, уже весьма предсказуемо. Оно привычно, естественно, скучно, и за всем этим стоят огромные массы людей, лица и чувства которых сливаются в один неизбежный миг, для обновления которого понадобится еще миллиард таких же лиц, чувств и событий. Если бы я говорил только о музыке, это не выглядело бы столь трагично, но так во всем! Жизнь – функция количества.

– Не знаю, – сказала она, наконец, после долгого молчания и разглядывания то меня, то своих рук. – Видимо, экспертам положено все измерять неизбежностью и необратимостью, но в моей системе координат все гораздо проще. Музыка – это музыка, а звон – это звон. Ты сравнивал происходящее с рождением ребенка? Мне странно это слышать, учитывая, что у тебя есть дочь. – Внезапно я понял, что она еще совсем молода. Супрем мог бы написать еще одно «Искажение» с ней, как главным действующим лицом. Правда, я бы на его месте слегка изменил сюжет – ее родителей поместил бы прямо внутрь ее головы. Там они вцепились бы в узелки ее мозга своими руками, ногами и зубами и держались всеми силами, пока какой-нибудь счастливый избранник, имея значительное терпение, не вытряхнул их оттуда на законное место. – Может, ты и прав, – нехотя продолжила она, – я не знаю этой музыки настолько, чтобы понимать – в начале она или не в начале. Для меня это дикое старье, поросшее мхом, однажды возникшее и забытое. Я не вижу разницы между ними и кучей такого же старья, не слышу разницы между этими звонами и не понимаю, что в этом может быть приятного. Откуда эти эмоции? Что тебя заводит?

– Ты никогда не мечтала петь? – спросил я. – Никогда не хотела, чтобы тебе аккомпанировали великие музыканты? Не хотела стоять с ними на одной сцене и разделить внезапный успех? Не хотела петь свою музыку, которую могла писать только ты, или хотя бы только твои музыканты? Не хотела, чтобы зрители плакали от счастья, глядя на тебя? – Я посмотрел ей прямо в глаза. – Вместо этого ты мечтала родить ребенка и мечтаешь до сих пор? Ищешь мужчину, который сразу примет тебя и поэтому не совершаешь ни проб, ни ошибок, ни попыток их совершить? Думаешь, что все, чего тебе по-настоящему хочется, ерунда, а не ерунда то, что надо быть как все? – Мне показалось, ее лицо слегка дрогнуло. С него, наконец, слетела эта неуловимая маска снисхождения, мешавшая мне весь вечер жить в свое удовольствие. Как будто она дала мне право быть счастливым в своих координатах. – Ладно, – продолжил я дружеским тоном, вставая, пока она что-нибудь не ответила и все не испортила, – давай тогда попробуем без «звона». Смотри! – Я снова достал бас и спроецировал на берег Сезарию. Она сидела на сцене и курила сигару. – Хочешь к ней? – Ева вздрогнула. – Она тоже босиком, – добавил я. – Пойдем. – Мы прошли между музыкантами, играющими неторопливую инструментальную композицию, пока Сезария отдыхала и устроились рядом с ее креслом. Усеянными перстнями пальцами левой руки, она едва заметно поглаживала подлокотник. Потом докурила, и я промотал проекцию в конец. Очередной анкор. Зрители сидели в кромешной тьме. В данном случае они были и не нужны, потому что слушать Сезарию можно в полном одиночестве. И, казалось, что, несмотря на битком набитый зал и людей в проходах, она тоже поет в одиночестве, и во всем пространстве не существует ничего, кроме ее низкого голоса. Даже ее самой может не быть. Только голос, вобравший в себя все вокруг: лес, море, берег, проекции людей, их чувства, память, ее память, ее чувства, окончательно почерневшее небо с выступившими звездами – ее голос вмещал в себя все вокруг и вместил бы еще, если бы у меня хватило на это «еще» фантазии. Когда Сезария допела, а зал взорвался овацией, я вновь применил эффект рассеяния, и мы остались вдвоем посреди пустого пляжа. Я накрыл струны ладонью.

– Это значительно лучше, – сказала она, так и не избавившись от неловкости окончательно.

– Нет, – сказал я, – это, просто, другое. Это и начало, и конец, одновременно. Это необратимость длиною в одну жизнь. Никто не пел после нее также, никто не пытался ей подражать. Она не открыла дверь во что-то новое и не обрела толпы последователей. Она, просто, была, отразила свое время и сказала скромное слово так, как могла только она. Но это слово услышали миллиарды, и для кого-то оно стало необратимым.

– Неизбежность – это судьба? – спросила она, почти перебивая.

– Да, – ответил я. – Только судьба – это не предначертание. Это всего лишь самый простой путь. У кого-то он ведет сразу в труповозку, у кого-то на сцену. Неизбежность – это в чем-то тривиальность. Ее можно деформировать, выходить за ее горизонт. Она будет сопротивляться. Бывает так, что неизбежность изначально счастливая в силу предыстории. А бывает, что так только кажется. Или наоборот. Вот, смотри! – Новая сцена, и Джако посреди нее со своим допотопным басом на четыре струны, рисующий свой классический «Портрет». Когда последний флажолет растворился в тишине, она сказала:

– Это я вообще не в состоянии понять.

– Он рано умер, – сказал я. – И, наверно, это было неизбежно. Но его «Портрет» был необратим, несмотря на то, что никто не вспомнит, кто та женщина, которой он посвящен. Поэтому «Портрет» пережил своего художника.

– Как же преодолеть неизбежность? – спросила она.

– Сложно давать такие советы, – ответил я. – Наверно, правильно потратить эмоции.

– Как узнать, как правильно?

– Не врать себе. Иначе мозги не сработают, как надо. И чем дальше, тем фатальнее. Необратимость несет только разум. Если он будет обманываться, она окажется кривой.

– А разве эмоции не несут необратимость? Разве чувства не меняют жизнь?

– Меняют. Только это и есть неизбежность, причем самая беспросветная. Эмоции – химия. Разум – случайность.

– Кошмар какой-то! – Она поднялась с песка и начала отряхиваться. – Ты сам себя послушай! А как же любовь? По-твоему, любовь – беспросветная неизбежность!

– Я не сказал, что это плохо, – ответил я, тоже поднимаясь. – Вопрос, на что ты потратишь эту любовь? Пусть она есть, и она прекрасна, но что останется? Как она поменяет мир после тебя? Ты будешь счастлива месяц, год, пускай, десять лет или даже двадцать пять… И что? Тебе все равно придется куда-то девать это. Как ты применишь свое счастье? Зачем оно нужно, если ты не в состоянии выбрать разумом, на что его употребить? На ребенка? Отлично. И сколько ты будешь ему нужна? А что потом?

– Разве этого не достаточно?!

– Нет! – Я вскинул руки. – Пара лет – и он уже в интернате. Теперь, скорее, ты от него зависишь, чем он от тебя. Ты начнешь приспосабливаться под его личность. Кому, как ни тебе не знать этого? Оставишь при себе? Он проклянет тебя, когда окажется в реальном мире. – Я опустил руки и отвернулся. – Потом он придет и спросит, кто ты, мама? И будет большим чудом, если вам удастся подружиться, потому что ему уже не нужна будет мама, а будет нужен близкий друг. Сможешь ли ты дать ему это, если жила только для него, а не и для себя тоже? – Ева молчала. Я не смотрел в ее сторону. – Нельзя стать другом за одну минуту, даже, если ты мать, – произнес я. – Но, согласись, у тебя больше шансов, чем у кого б это ни было. – Наступила тишина. Я смотрел на уже совсем почерневшую воду, Ева стояла сзади и не шевелилась. Вряд ли она впечатлилась моей речью. Наверно, жалеет, что ветер прибил ее именно сюда. Туда, где ее мечты не воплощаются в реальность, а разбиваются о берег. Я понял, что вовсе не хочу в чем-либо убедить ее. Просто, рядом с ней, проще объяснить то, о чем я иногда думаю. Потом она вздохнула, чтобы начать отвечать:

– Ты готов променять любовь на какую-то случайность в мозгу? – Это, без сомнения, манипуляция с ее стороны. Она совсем не хочет слышать меня. Впрочем, что необычного? Я повернулся. Ее лицо казалось одновременно испуганным и решительным. Так бывает, когда ступаешь на неведомую землю.

– Почему променять? Откуда необходимость выбирать между чем-то? К чему самоотверженность? Не ты ли говорила про канареек рядом с попугаем? Не сомневайся, попугай отвергнет канарейку без малейших терзаний, если та в своем пении отвергнет сама себя. – Я тоже умею манипулировать сказанным. Только скучно это. Пора заканчивать тему.