Текст книги "Экспертиза. Роман"

– Удивительно, – произнесла Мадара. – Что с ним стало?

– Он так и остался в трафике, – ответил Олле без особого сожаления. – Живьем не обнаружен. – И неожиданно обратился ко мне: – Что это? – Я покачал головой. Какая-то жуть. Неужели эта штука жила рядом? Недаром я был осторожен в лесу.

– Та же ситуация с мужчиной, – продолжил Олле. Над столом возникло новое изображение такого же препоганого качества. Почему нельзя было снять нормально? – Мы назвали его «схематичным человеком», – добавил Олле. – Он тоже как будто никогда не жил. Странно, правда?

– Что с ним? – спросил я, переводя взгляд с онемевшего лица на растерзанное горло.

– Убит, – коротко ответил он. – Кто бы это мог быть?

– Первый раз вижу, – сказал я.

– Как из дурного сна, – заметила Мадара, качая головой

– Точно, – согласился Олле. Здесь я даже успел им позавидовать, потому что точнее и сам не сказал бы. Человек и этот дохлый монстр действительно словно пришли из снов. Я почувствовал себя неприятно. Ненавижу это ощущение медленной потери сознания, когда успеваешь осознать фазу воспоминания снов ближайшей ночи. Ужас, как противно. Из всех дежа вю – это самое гадкое. Именно из-за него я так и не полюбил слушанку. Внезапно все ощущения и мысли сложились в идею. Чуть не подпрыгнул, честное слово!

– А знаете, – сказал я, едва не засмеявшись, – ведь эта штука жила со мной…

– Ты его видел? – спросил Олле.

– И да, и нет, – ответил я. – Он жил не в лесу, а в моей голове.

– Как? – переспросила Мадара.

– Возможно, это мой материализованный страх, предположил я, пожимая плечами. – Некоторое время я очень боялся… Это джерро-конг. Моя фантазия.

– Такое возможно? – спросила Мадара, переводя взгляд с Олле на регулятора и обратно.

– Скажите, – отозвался регулятор тем самым гнусным тоном, с каким недавно допрашивал меня на острове, – как вы можете объяснить то, что продукт вашей фантазии, материализовавшись, тут же убивает?

– Видимо, моя фантазия ограничена, – пошутил я. – Вы серьезно спрашиваете?

– Вы мечтали о звере-убийце?

– Конечно, нет, – возмутился я. – Я сам его боялся! Да мало ли, чего можно нафантазировать от страха.

– Вот именно, – подтвердил он. – Что угодно. Но вы выбрали именно монстра.

– Да что вы такое говорите? – удивился я. – Что за намеки? Перед вами невероятный факт необъяснимого появления живого существа, а вы пытаетесь судить мои фантазии. Разве об этом надо думать?

– Нет, нет, – вступила Мадара, – подождите. Надо разобраться. Ты действительно придумал это животное? – Она заглянула мне в глаза, и я почувствовал себя пациентом. Честно говоря, терпеть не могу это надуманное женское сочувствие. Оно отправляет меня в состояние тихого бешенства.

– Что это за вопрос? – еще больше насторожился я, пытаясь сообразить, к чему все клонится. – Какая разница, что я придумал? Я мог придумать питекантропа, а мог женщину с восемью ногами.

– Они тоже могли бы кого-то убить, – вставил регулятор.

– Да вы с ума сошли? – До сих пор не мог понять – плакать или смеяться. – Вас действительно больше интересует это, а не сам факт материализации?

– Конечно, – спокойно сказала Мадара. – Факт и без того налицо, а с тобой все совершенно непонятно.

– Что? – поперхнулся я. – Что непонятно? Что значит «факт налицо»? И как же его объяснить? – Внезапно мне показалось, что сейчас Мадара скажет: «Отрубите ему голову!», а после придется отбиваться от летящих в лицо карт.

– Прежде, чем что-то объяснять, надо понять как это возникло, – пояснил регулятор. – А возникло это в вашей голове. Значит, заниматься надо этим.

– Да что ж такое! – возмутился я, потом вздохнул и добавил: – Ладно, давайте, ковыряйте мою голову. Она уже и не такое переживала. – Они переглянулись.

– Почему, все-таки, он убил… – произнесла Мадара, всем своим видом демонстрируя глубокие раздумья. – Боюсь, это как-то связано с твоей личностью.

– Как? – опустошенно спросил я, глядя в стену.

– Вы склонны к убийству, – сказал регулятор. Было неприятно это слышать. И еще я никак не мог понять, в курсе ли они того, что было под позиционером? Вроде бы не должны, но с другой стороны… как это можно объяснить?.. В общем, на фоне столь значимых вопросов мы обсуждали беспросветную чушь.

– С чего вы взяли? – осторожно спросил я, чувствуя, что меня хотят загнать в угол.

– Иначе тот человек был бы жив. – Тут регулятор медленно встал и заходил взад-вперед. – Получается, пребывание на острове ни в коей мере не пошло вам на пользу.

– Какую, еще, к черту, пользу? – выдавил из себя я. – Вы там были? Вы знаете, что я пережил? Вы бы хотели быть на моем месте? Я посмотрел бы на вас! Я посмотрел бы, что оставили после себя вы. Вы!! Ясно?! Могу представить… Вы бы оставили море трупов! После вас остались бы трупы не из фантазий, а реальные! Понятно?!..

– Да-да, – он покивал головой. – Но мы сейчас не это обсуждаем. Нам интересно, почему джерро-конг убивает. – Он так ловко произнес «джерро-конг», словно всю жизнь только ими и занимался – кормил, разводил, ухаживал. Мне показалось, я потихоньку схожу с ума, будто проваливаясь в какую-то новую реальность, в которой из-за какого-то липового джерро-конга под угрозой оказывается вся работа и мое будущее.

– Черт! – сказал я и для пущей убедительности хотел стукнуться лбом об стол.

– Осторожнее, пожалуйста, – попросила Мадара.

– Ах, осторожнее… – сказал я, едва сдерживая ярость. – Я вам вот что скажу. Это же невероятная чушь! Только что вы разговаривали как нормальные люди, говорили умные вещи… Что за бред вдруг понесся? Это же невообразимо! Как можно обвинять меня в материализации фантазий, способных убивать?

– Ты сам это предложил, – спокойно сказал Олле.

– Да вы, просто, кучка жалких…

– Да-да-да! – перебил регулятор, стоя у стенки. – Мы знаем. Жалкие куски дерьма, отбросы, грязные уроды и проходимцы, прогнившие твари… Так, кажется? – Он опять все помнил дословно. Все, что было под конусом. Мне стало не по себе. – Вы способны себя контролировать? – добавил он, убедившись, что я обмяк.

– Не знаю, – сказал я. – Вы меня извините, может, я не гожусь для всех этих дел… Не знаю… Но одно могу сказать точно – я ненавижу тупые вопросы! Я считаю, что вы занимаетесь абсолютной… – тут мне не удалось быстро подобрать нужного слова, потому что голова сама собой вдавилась в плечи, предчувствуя удар шокера.

– Абсолютной… чем? – спросила Мадара. Я обмяк окончательно и, бессильно посмотрев на нее, сказал:

– Слядерьманией.

– Да? – Она как будто удивилась. – Ну, зачем ты так? Ты же в первую очередь обманываешь себя. Почему тебя так беспокоят наши вопросы? Или ты думаешь за эти фантазии последует наказание? Но это же не так. Тебя что-то волнует, надо разобраться, что…

– Бред какой-то, – прошептал я. Регулятор вернулся в кресло. Ненадолго же его хватило.

– Расскажите нам про джерро-конга, – попросил он. Тут я вскочил:

– Не смейте! – Я поднял руку и стал грозить ему пальцем. Наверно, со стороны это выглядело комично. – Не смейте называть его… – хотел сказать «имя». Регулятор смотрел немного растерянно. Без шокера над моею головой ему, пожалуй, было не так спокойно как там, на острове.

– Как же мне его называть? – виновато пробормотал он.

– «Животное», – сказал я, почувствовав себя заложником собственного идиотизма.

– Хорошо, животное, – повторил он. – Извините, – и пожал плечами.

– Вот так, – сказал я, усаживаясь обратно. Что со мной такое? Просто, не люблю придурков. Когда придурки трогают мои вещи. Или обсуждают. С минуту все молчали. Это из тех, кто говорил. Хорошо, что Супрем не вмешивался. Потом Мадара провела рукой по столу, словно смахнула крошки и сказала:

– Давайте попробуем разобраться. Итак, что мы имеем. Мертвый дж… извини, животное.

– Надо говорить «мертвое животное», – вдруг деликатно поправил Олле.

– Молчать!! – заорал я, отбросив кресло и вскакивая чуть ли не на стол. Супрем сжался, Олле, чуть не прыгнул Мадаре на колени. Регулятор остался сидеть как сидел, но точно онемел. Если бы я знал, что делать дальше, то без сомнения не остановился бы. Но вот вопрос – что действительно с ними делать? – Вы даже не представляете, – уже спокойнее продолжил я, – какие вы идиоты! Просто, вас больше, а я один! Поэтому, вам кажется, что вы правы. Но вы не правы… Вы так не правы, что даже не в состоянии представить, как!

– Я здесь совершенно не причем, – неожиданно вклинился Супрем. – Прошу заметить.

– Лучше молчи, – сказал я. Он кивнул! – Вы жжалкие… – Тут я не смог остановиться, а регулятор на этот раз не стал вмешиваться, – тупые, – ярость смыла типичный для таких случаев третий эпитет, – ослы! – финишировал я.

– Даже я? – спросила Мадара. Они издевались надо мною!

– Ты… – сказал я с особым чувством, – вообще… вне конкуренции. – И затем, все-таки, не выдержал и закончил: – Тупая дура! – Потом сел и сложил руки в замок. Так как напротив сидел Супрем, чтобы не смотреть в стол, я уперся взглядом в рисунок на его майке. И тут, вдруг, увидел, что на ней нарисован джерро-конг! – Это что? – сжимаясь, но отгибая палец в его сторону, спросил я.

– Дж… животное, – ответил он. Меня начал разбирать истерический смех. Потом он быстро закончился. Это было какое-то безумие.

– Подождите, – сказала Мадара. – Давайте, все-таки, разберемся. Значит, кто, все-таки, этот человек? – Они снова смотрели на меня все вместе. Кажется, я начал успокаиваться. Видимо, и у тупости есть верхний предел, после которого заканчиваются эмоции. – Получается, что он тоже из твоей головы?

– Нет у меня в голове никаких людей! – снова заорал я, как вдруг на полуслове замер и даже успел расслабиться. – Хотя… Покажите-ка еще раз… – Рассматривая лицо я искал сходство с тем, как изображал меня на своих картинах Супрем. И оно там определенно присутствовало. Или мне так только казалось, потому что внезапно как будто стало ясно, кто это.

– Это же мой друг, – то ли спросил, то ли ответил я.

– Вы знакомы? – удивилась Мадара.

– Когда-то я тебе о нем рассказывал, – напомнил я. Тут все посмотрели на Мадару.

– Как это понимать? – спросил Олле. – Ты знаешь, кто это?

– Понятия не имею! – отрезала она. – Что ты имеешь в виду? – Это она уже мне.

– Я рассказывал тебе, – повторил я, – как в детстве общался с воображаемыми друзьями, разве не помнишь? Друг вырос вместе со мной, мы иногда болтали на острове. Там он и нашел свою смерть. Это часть меня. Она умерла. Решайте сами, что это может означать, если считаете себя умнее всех!

– Одна фантазия убила другую… – задумчиво произнес Олле и посмотрел на регулятора. – И умерла сама.

– Давайте, посмотрим, в конце концов! – потребовала Мадара. И тогда мы увидели их живыми. Этот человек взялся вообще не пойми откуда. Он просто вышел из леса на берег и стал осматриваться. Когда видишь себя в трафике – это одно, здесь же я испытал совсем другое чувство, как будто наблюдал за тем, что касалось только меня, но никогда со мною не случалось. Насколько можно было судить при таком отвратительном качестве, этот человек был не сильно на меня похож, тем не менее, некоторое сходство определенно просматривалось. Я провел достаточно времени в обществе собственной проекции, чтобы уловить знакомые черты. Мне показалось, он старается быть более рассудительным, но оттого только больше боится. Вот он оглянулся на лес и замер. И как бывает только во сне, случилось именно то, чего он больше всего опасался. Точно напротив из леса вышел джерро-конг, остановился и долго смотрел ему в глаза. Человек не пошевелился, не бросился бежать. Наверно, страх сковал его мышцы, потому что эта тварюга была ужасна с виду. Не знаю, как бы повел себя я. У моего друга не было с собой ни копья, ни синая. Джерро-конг сдвинулся с места, оскалил пасть и как-то буднично и неторопливо напал. Сначала повалил его на песок, потом ловко добрался до горла и сомкнул челюсти. Наверно столько же шансов человек имеет в поединке с медведем. Как только он перестал сопротивляться, джерро-конг как ни в чем ни бывало встал, тряхнул окровавленной мордой и отошел в сторону. Зачем он убил его? Это было чудовищно. Затем, словно устав, он подогнул лапы, по-собачьи прилег, опустил голову и вдруг обмяк и больше не шевелился. Только сейчас я понял, что все происходит рядом с маяком.

– Когда это снято? – спросил я.

– Ты как раз спал возле позиционера, – ответил Олле. – Кстати, там было что-нибудь интересное?

– Где там? – не понял я.

– Под позиционером, – пояснил Олле. – Почему ты сбросил его? – Он оглядел всех, словно апеллируя к здравому смыслу.

– Мне помешали фантазии, – ответил я, не успев толком осознать глубину неведения Олле на фоне осведомленности регулятора. – Они так и поперли из моей головы. Уж не в момент ли сброса они материализовались? Мне как раз показалось, что какое-то время я не существовал. Значит, на моем месте существовали они?

– Интересно, – отметил Олле.

– Интересно было бы, если б они выжили, – поправил регулятор и посмотрел на меня. – Качества ваших фантазий оказалось достаточно только на убийство.

– Хорошо, – Мадара слегка хлопнула ладонью по столу. – Итак, что мы имеем? В момент сброса позиционера материализуются навязчивые фантазии фокуса событий. Как только реальность восстанавливается, они умирают. Мне кажется вполне себе безобидный, но красивый эффект. Что скажете?

– Блестяще! – воскликнул Олле. Не в первый раз мне показалось, что все это какой-то неуклюжий театр. И эта бумажка, по которой он читал, и эти непонятные споры, и вообще весь этот бред о материализациях, подхваченный ими с моей легкой руки. Ну, бред же! И почему такое плохое качество трафика? Сброс повлиял?

– Как жаль, что они умерли… – перебила мои мысли Мадара. На самом деле ей совсем не было жаль. – Это был бы несомненный успех, получить такие образцы… – сокрушалась она. Я сложил веки и попробовал досчитать до десяти, но смог дойти только до двух. Если бы там, на острове, я знал, чем все кончится, то не задержался бы и дня. – Ладно, хватит пока об этом! – вдруг сказала она совсем другим тоном. – Давайте перейдем к следующему вопросу, – тут она посмотрела на Супрема. – Трактовщик, ваша очередь!

– Мы точно закончили с этим? – спросил он.

– Пока да, – заверила она. Я мог бы поклясться, что внезапно ей стало скучно. Это напомнило мне избиение мародерами. Им тоже было скучно бить меня, поэтому они не особо усердствовали. У них были более важные дела. Я здесь – никто.

– Н-да… – скромно сказал Супрем, стараясь казаться по-деловому кратким. Внезапно, почувствовав легкость, я устроился в кресле поудобнее и стал без всякого стеснения пялиться ему в физиономию. Со мной он был отнюдь не так скромен. Я имею в виду майку с джерро-конгом. – Ну, что же… – мямлил он. Совсем не умел говорить! Впрочем, как и Олле.

– Так, что же? – строго спросила Мадара, постукивая пальцами по столу. – Что удалось понять за прошедшее время? – Вероятно это был традиционный вопрос, потому что Супрем оказался готов к ответу:

– Да-да, – он закивал как первоклассник, выучивший урок. – Две вещи! Первая. Оно касается вдохновения… Дело в том, что не каждое вдохновение, как выясняется, ведет к настоящему искусству. Раньше казалось, когда оно приходит надо обязательно им пользоваться, но оно может быть обманчиво! Какое-то из них ведет к самообману! Самообман тоже может служить источником вдохновения, и, обманываясь, пытаешься этим пользоваться, но оказываешься в тупике! Получается, извините, лажа! Так вот, умение видеть лажу, это все равно, что видеть самообман, понимаете? И чем дальше пишешь, тем проще видеть то, в чем обманываешься, представляете? Обратная связь! Если получается лажа, значит, вдохновение пришло не оттуда. Оно… неправильно. Оно – следствие неверного восприятия событий… себя… мира! И знаете, что еще… это правило, его можно обобщить на любое занятие, которым пытаешься заниматься искренне. Его результат – всегда отражение тебя самого, а некачество – отражение склонности к самообману!.. – Он так нервничал, что мне опять стало смешно. Со мной-то он совсем не нервничал, толкая свои речи. Пальцы Мадары замерли, потом отстучали еще одну короткую дробь. Кажется, Супрем не сильно впечатлил ее.

– И что? – спросила она, наконец. Повисла очередная пауза. Наверно, Супрем ждал аплодисментов.

– Это такое наблюдение, – пояснил он.

– Прекрасно, – сухо одобрила Мадара. – Дальше.

– И второе, – сказал он с заметно меньшим энтузиазмом. – Иногда, когда я понимаю, что мое творчество в процессе работы по-настоящему впечатляет меня, я вздыхаю и говорю себе: «Ну, здравствуй, вот ты и пришел. Без тебя было намного лучше!» То есть, понимаете, да? Как только возникает своя оценка – это конец, понимаете? Ты, как будто, вспоминаешь себя, а это в искусстве недопустимо! Понимаете? В тот же миг ты перестаешь быть художником.

– Понимаем, понимаем, – сказала Мадара так, словно у Супрема было еще и «в третьих», и «в четвертых», и именно там ее ждало нечто особенное. – Еще что-нибудь?

– Ну, как же… – Он совсем не знал, что говорить дальше. – Разве этого недостаточно?

– У меня вопрос, – сказал Олле. – Как мы можем это применить?

– Как-как? – передразнил Супрем слегка раздражаясь. – Не знаю, как. Это, просто, наблюдение. Оно отражается на качестве, вот и все. Чем больше ты понятен для себя, тем проще тебя понять другим. Это важный критерий известности. Вас же волнует больше всего это?

– Что «это»? – спросила Мадара.

– Моя известность! – ответил Супрем.

– Сейчас речь не об этом, – сказала она. – Когда ты понял «первое»?

– Что, «первое»? – не понял он.

– Про вдохновение, – напомнил Олле таким тоном, что мне на месте Супрема не захотелось бы отвечать.

– Про вдохновение? – переспросил Супрем, с трудом соображая.

– Да, про вдохновение! – повторил Олле с раздражением. – Когда ты понял про вдохновение?

– Ах, да, – вздохнул Супрем. – Думаю, когда писал «Поезд»! Он был такой долгий… порой, просто, невыносимый. Там остались некоторые места с явной лажей, я не стал их переписывать только затем, чтобы они несли в себе укор на будущее. Для широкого зрителя это незаметно.

– Ты уверен? – спросила Мадара. Супрем побледнел, но сдержался.

– Я надеюсь, они простят меня.

– Хорошо… – заключила она и, посмотрев на Олле, спросила его чуть тише, так, словно бы мы, сидящие вокруг, не должны были этого слышать: – А что второе?..

– «Здравствуй, ты пришел», – напомнил Олле также тихо и поджал губы. Она кивнула и снова перевела взгляд на Супрема.

– Я не поняла… Когда ты говоришь себе…

– Слушайте, вы, – вступился я, наконец, полностью отойдя от издевательств над собою, – может, хватит? Что это за бред?

– Исполнитель, не вмешивайтесь, – сказала она. – До вас еще дойдет очередь.

– Что значит, дойдет? – возмутился я. – А что было до этого?

– Не надо… – Она сделала неопределенный жест ладонями и нахмурилась так, словно я мешал ей расслышать звучащую за окном музыку. Я замолчал. Просто, мне было не совсем понятно, принято ли здесь защищать друг друга. Нужна ли Супрему моя помощь? К нему как раз вернулся нормальный цвет лица.

– Все эти мысли… – начал он все с той же бесполезной здесь серьезностью, – я имею в виду мысли о том, что произведение удается… Н-нет, не так! Мысли о том, что удается передать свои мысли. Нет! Да что ж такое! Мысли о…

– Своей гениальности? – перебил Олле.

– Причем тут?! – взмолился Супрем.

– А о чем еще? – удивился Олле.

– Не совсем, – сказал Супрем, упрямо пытаясь зацепиться за правильные слова. – Все это ни к чему не ведет. Я не должен давать оценок. Не только давать, я даже чувствовать их не должен. Моя задача реализовать вдохновение, но фаза оценки не должна вмешиваться в творчество. Удовлетворения от сделанного вполне достаточно. Оно и есть оценка, если хотите. А качество не зависит от оценки – оно – результат того, о чем я говорил «во-первых». Понимаете? И совсем неважно, гениален я или не гениален. Как только я начинаю анализировать самого себя, это граничит с самообманом и вносит искажения в конечный результат. Вот так понятно?

– Ну… вроде бы да, – признала Мадара, оглядывая присутствующих. – Всем понятно?

– Да, – ответил Олле за всех. Как будто торопился куда-то. Лично я никуда не торопился. Но это был настоящий дурдом. Вся наша комиссия оказалась исчадием невообразимого маразма. Чего угодно я ожидал от нее, только не такого. А главное, я не мог понять, что делать. То ли спорить, то ли молчать. Непонятно! Я один здесь нормальный? Мне даже объединиться не с кем.

– Хорошо, – буднично сказала Мадара. – «Поезд» мы видели и немного успели обсудить ранее. Я предлагаю по нему отдельно собраться. Хотя, надо признать, он невероятно успешен. Так что обсуждать особо нечего. Поздравляю. Это работа высочайшего уровня.

– Спасибо, – сказал Супрем без особой радости.

– У меня были значительные опасения, – продолжала Мадара, – что следующая за «Поездом» картина окажется слабее. Так часто бывает после успеха. Успех не дает художнику забыться. «Здравствуй, ты пришел» стучится в дверь каждую минуту. Ты уже не можешь говорить ему «без тебя намного лучше» всякий раз. Тебе удалось преодолеть это? – Она наклонила голову и замерла. По-моему, это был первый умный вопрос. Во всяком случае он прямо следовал из всего сказанного Супремом. Значит, она все-таки поняла его?

– Думаю, да, – ответил он достаточно уверенно. – Мне стоило отвлечься. Масштабные полотна сильно забивают мозг, ему полагается встряска. Свою задачу я выполнил. Не думаю, что впереди у меня еще одно масштабное полотно. Кажется, я нахожу себя в малых формах. – Он встал, подошел к картине и медленно развернул ее, потом разместил на стенке и отошел в сторону. Регулятор обернулся. Я сидел прямо напротив и был готов увидеть что угодно, но только не это. Наверно, я чего-то не знал. Пока шло время, Супрем написал совсем не то, что обещал. На картине не было ни одной женщины, любовь которой могла предполагаться. Там было только лицо старика. Лицо старика с закрытыми глазами во весь холст. Больше всего оно поражало глубиной проработки. Возможно, он был мертв, а легкая улыбка служила ему последней эмоцией, что, учитывая его состояние, было совсем неплохо. Или же, просто, спал? В любом случае старик был абсолютно счастлив. Но еще больше меня потрясло, что внезапно я узнал в нем того безногого старика из своих воспоминаний под шапкой. То есть, как будто бы, этот старик был мною! Как такое возможно? Супрем писал его в слушанке? В который раз его картина заворожила меня. Наверно, еще сильнее, чем «Искажение любви», потому что здесь была еще и предыстория, которую я хотя бы знал. Как же был прекрасен этот старик! Неужели я буду таким? Но это же чудо, если оно так. Я не хочу быть стариком, но, так как это неизбежно, то без всяких сомнений, я хочу быть именно таким стариком! Невозможно, чтобы у него не было ног. Его лицо наполнено таким добром, усталостью и одновременно счастьем, что не оторвать глаз – хочется смотреть на него и быть с ним. Конечно, Супрем гениален, о чем говорить. Он, просто, невероятен! И как ему удалось переключиться после «Адского поезда»? Непостижимо. Я все смотрел и смотрел и мне казалось, что они снова ржут над моей поглупевшей физиономией, как когда-то возле «Искажения любви». Я стал приглядываться, кто как реагирует. Регулятор сидел с каменным видом. Похоже его не сильно волновало изобразительное искусство. Впервые мне показалось, что этот человек ущербный. Как будто он решил выдавить из себя всю возможную неизбежность до последней капли и поэтому не оставил ни малейшей возможности пережить хоть какую эмоцию. Мадара смотрела приподняв брови и прикусив губу. Это была скорее актерская уловка, чем искреннее любопытство. Олле сидел с отсутствующим видом. Убери картину, верни на место – ничего бы не поменялось – все то же выражение «правильности происходящего». Наверно, он тоже боролся с собственной неизбежностью, но вместо этого заменил ее еще более дремучей, беспросветной, и, я бы добавил, слегка дебильной. Неужели они и вправду считают, что своею безучастностью сумеют избавить себя от каких-то нежелательных событий? По-моему, впервые я пожалел их.

– Что это? – спросила Мадара без особой радости.

– «Любовь трех женщин», – сказал Супрем. – Так называется картина.

– В чем идея?

– В том, что умереть счастливым – большое искусство, – терпеливо пояснил он.

– Э-э… я не понял, – поднял руку Олле. – Ты сейчас имеешь в виду свою картину или говоришь в целом?

– Не понял… – вздрогнул Супрем.

– Нет, подожди, – сказал Олле, – это я не понял. Ты сказал: «большое искусство». Ты имел в виду то, что нарисовано, или, что «большое искусство» – умереть счастливым вообще?

– Я вообще не понимаю, о чем ты, – сказал Супрем нервно.

– Нет, – вмешалась Мадара, обращаясь к Олле, – ты не понял. Он имел в виду, что умереть счастливым – большое искусство. То есть, жить так, чтобы умереть счасливым, очень сложно. Этому препятствует самообман. В жизни, как в искусстве – как только вклинивается самооценка – все идет насмарку. Если «здравствуй, ты пришел» все время с тобой, ты точно не умрешь счастливым, понятно?

– Теперь, да, – сказал Олле, ерзая в кресле. Супрем вздохнул. Случайно мы встретились глазами. Не знаю, что он чувствовал. Вообще-то, Мадара неплохо разобралась в его речах. Просто, было немного неловко за то, что его судят баран и овца.

– Умереть счастливым… – повторила она. – Это все?

– В общем, да, – ответил он, явно не желая развивать тему.

– То есть, это мертвый старик?

– Не обязательно, – сказал Супрем, запасаясь новым терпением. – Каждый должен сам решить – умер он или нет, что испытывал или испытывает, почему так, а не иначе… – Он вяло шевельнул руками, не зная, как продолжать. Мне показалось, это дикость, что требуются еще какие-то объяснения. Лицо старика как будто впитало в себя целое столетие, его улыбка отражала понимание бездны времени. Именно в улыбке все было дело. Чем больше я вглядывался в испещренное морщинами лицо, тем менее улыбающимся оно казалось, потому что на самом деле губы его вовсе не улыбались – он улыбался всем лицом и именно поэтому выглядел безмятежно счастливым. Мертвый, живой… конечно же, это было совершенно неважно.

– Как, ты сказал, это называется? – спросила Мадара.

– «Любовь трех женщин», – повторил Супрем. Опять повисла пауза. Все эти паузы были наполнены таким скепсисом, что хотелось встать и заорать.

– Они сестры? – поинтересовался Олле. Оказывается, мысленно он уже развил сюжет. Супрем опять вздрогнул.

– Почему сестры? – удивилась даже Мадара.

– Это их отец, – пояснил он.

– Это их отец? – переспросила Мадара Супрема. Тот закрыл глаза и наверно тоже считал до десяти. Ему удалось дойти как минимум до пяти.

– Это не их отец, – наконец, сказал он, не открывая глаз. – Я не буду объяснять смысл названия. Но если вам хочется, чтобы это был их отец, то пожалуйста. Если вам хочется, чтобы они любили друг друга втроем, а старик смотрел, как у них получается – пожалуйста. Если у вас есть еще варианты – пожалуйста, только оставляйте их при себе! – Тут он слегка разволновался.

– Нет проблем, – словно обидевшись, сказала Мадара. – Просто, у зрителя возникнут те же вопросы. Ты мог бы направить их мысль в каком-нибудь направлении.

– Здесь достаточно сказано, – резко сказал Супрем. – Тот, кто понимает, не нуждается в направлении, а кто не понимает, тому и указывать не зачем!

– Не стоит недооценивать зрителя, – Мадара покачала головой и отвела от картины взгляд. – Пусть ты реализовал какую-то очень глубокую мысль, но совершенно необязательно шифровать ее так, чтобы зритель ломал зубы. Ты потеряешь часть аудитории, только и всего.

– Хорошо, хорошо, – сдался Супрем, – три, родные ему женщины. Сначала мать, потом любимая, потом их дочь. Что тут может быть непонятного? Результат их любви – счастливая жизнь и смерть. Честное слово, я себя чувствую идиотом, отвечая на ваши вопросы.

– Напрасно, – возразила Мадара. – Мы задаем обычные вопросы. Специально ничего не придумываем. Это, я считаю, очень выигрышный симбиоз, когда всем хорошо. Мы не паразитируем, в отличие от тех, кто критикует. Мы закрыто обсуждаем твое развитие. Мне кажется, это очень честно и тем ценно.

– Да, спасибо, – сдержанно согласился Супрем.

– Признаться, после «Поезда» я ожидала чего-то большего, – продолжала она.

– Я больше не пишу масштабные полотна, – повторил Супрем, – мне нужен перерыв.

– Да, да, – кивнула она, – я в курсе.

– А кто это? – вдруг спросил Олле с еще большей дебильностью в голосе.

– Старик, – ответил Супрем, не моргнув глазом.

– А-а, – сказал Олле. Вообще-то, регулятор на их фоне теперь очень выигрышно смотрелся. Я больше его не жалел. Я был благодарен за его молчание. Раскрывать вовремя рот – тоже большое искусство. – Не совсем понятно, – продолжал Олле, – есть ли развитие?

– Нет, – рассудительно произнесла Мадара, – несомненно оно присутствует… просто, мне кажется, не совсем удачно выбрана форма…

– Я не имею возможности выбирать, – резко сказал Супрем. – Я художник, а не реклитчик.

– Ты художник, – подтвердила Мадара. – Значит, ты имеешь возможность ждать. Что ты говорил о вдохновении? Оно бывает следствием самообмана? Как ты теперь поступаешь, когда чувствуешь самообман? Ты ведь, просто, пережидаешь, правда? Не выбираешь! Ты ждешь? Так? – Она буквально впилась в него взглядом. Меня совсем замучила эта безумная качка из маразма в самую суть и обратно. Как только Супрем еще держится?

– Я не уверен, что обманулся, – ответил он. – Мне казалось, это хороший сюжет. Он был подсказан на острове, в естественных условиях. Я не согласен с вами.

– Старик хорош, – подтвердила Мадара.

– Так в чем же дело?

– Почему ты не назвал картину «Лицо старика»?

– Я хотел, чтобы картина отвечала на вопрос, а зритель попытался понять, почему ответ именно таков.

– Получается, ты сам задаешь вопрос, и сам же даешь ответ? Не признак ли это самопризнания? Может, эта картина – твое самолюбование? После «Поезда» ты решил, что теперь тебе можно больше, чем прежде?

– О чем ты говоришь?! – воскликнул Супрем. – Я ничего не решил, я написал то, что хотел. Что за идиотские аргументы?

– Как ты считаешь, – не слушая, продолжала Мадара, – это успех для тебя?

– Для меня?!

– Для нас, – поправил Олле.

– Для нас, – повторила Мадара. Тут мне захотелось взять ее покрепче за волосы и со всей силы двинуть физиономией об стол. Это было бы справедливо.

– Честно говоря, мне наплевать, – сказал Супрем. – Я делаю свое дело, вы – свое. Для меня любой законченный проект – успех.

– Речь о том, – продолжал Олле, – стоит ли нам и впредь поддерживать тебя?