Текст книги "Экспертиза. Роман"

– Ну, как? – спросил Супрем, незаметно появившись за моей спиной. Я так вздрогнул, что он сам испугался. – Извини, – добавил он, поднимая руки, – не хотел тебя пугать. – Тут бы и надо было ему вмазать.

– А где же я? – спросил я вместо этого. Он поднял брови, как будто не понял вопроса:

– Да как обычно…

– Что? – спросил я, тоже не понимая. Он скривил губы:

– Ты знаешь, время идет, мне казалось смогу нарисовать тебя иначе. Но получилось почти то же самое. Извини, тут дело не в тебе, я… наверно, просто устал от этой картины. Не надо было оставлять тебя на потом. – Ему словно было неловко передо мною. Тут я вообще запутался. То есть, я просто не понял, о чем он. А когда что-то непонятно, то даже не можешь повторить, что именно, потому что нет ничего, что можно было бы собрать воедино и наделить общим смыслом. Мы стояли и глупо смотрели друг на друга. Супрем – так, словно был виноват. Я – будто не знал, что со всем этим делать.

– Ерунда какая-то, – только и смог сказать я, наконец, снова поворачиваясь к полотну. Тот человек в углу, он был какой-то гордый и оттого слегка замученный, безусловно, одинокий, наполненный какой-то трагичной неизбежностью. И тут, на слове «неизбежность» я вдруг узнал его. Это же был тот самый юноша из «Искажения любви»! И так мне вдруг стало радостно, что я это понял. Как будто две разных нитки в мозгу сплелись в одну, освободив немного лишнего пространства. – А-а! – воскликнул я, всплеснув руками. Но буквально через мгновение следующий вопрос как будто вбил меня в землю: причем здесь я?! И только тогда мучительно и медленно, а в чем-то, возможно, и нехотя, меня осенило, что и тот юноша, и этот человек в углу – и есть я. И это было совсем не то понимание, о котором говорил Супрем. Оно невероятно запоздало, и вместе с этим ушло время смеяться от радости понятого. На месте смеха осталось легкое сожаление о том, что я так долго подбирал вопрос к заранее полученному ответу, а понимание, хоть и пришло, но уже не изменит того будущего, которое по причине опоздания медленно превратилось в прошлое. Я понял, что это не было каким-то ребусом, и сам Супрем вовсе не пытался скрыть от меня то, что я являюсь прототипом в его работах, что было для всех очевидно, и более того, все считали, что это очевидно и для меня. Однако насколько я воспринимал себя иначе, нежели окружающие, настолько не имел возможностей понять простую истину. Этот герой – он, конечно же, не был моим точным портретом, но что-то в нем было такое, что позволяло всем и каждому обнаружить его очевидное сходство со мною. Всем, кроме меня. Он состоял из тех черт и деталей, которые я не мог, да и не хотел в себе видеть. Удивительно, что на протяжении долгих лет я находился в этом неведении. Моя собственная реальность оказалась всего лишь ее урезанной проекцией. Стало грустно, как будто только что я не обрел себя целиком, а наоборот распался на еще более мелкие части. Другими словами, как никогда я убедился в том, что вижу себя совсем не тем, кем мог бы. А значит, вся моя жизнь в большей степени мой же вымысел, нежели реальность. Теперь я разглядывал картину новым взглядом. Боясь помешать мне понять что-либо самому, Супрем стоял не шевелясь, он как будто слышал все мои мысли, несмотря на то, что был без шапки. Сначала я не мог вырваться из рук матери, теперь я оказался в «Адском поезде», в каком-то углу вагона с печатью бессмысленного превосходства на лице. Это был поезд саморазрушения. Наверно, Супрем хотел сказать именно это. Он хотел показать, что саморазрушение всегда рядом, и даже для того, чтобы сделать нечто важное, нужно разрушить часть себя, пойти на это, но не увлечься настолько, чтобы это вошло в привычку и больше никогда не отпустило. Он показал, какими способами можно разрушить себя, если не выпрыгнуть вовремя из поезда, показал, как все, кто оказался там, становятся зависимы друг от друга, и эта реальность постепенно замещает все остальное и становится единственно возможной. Им остается только смотреть в окошко и, может быть, мечтать, если ощущение детской мечты еще осталось в их памяти. И тут мне пришло в голову, что, почему бы ощущению детской мечты не быть тем, что лежит в основе молитвы? Ведь, ребенок еще не научен тому, что с нею можно к кому-то обратиться, а принимает свою чистоту как есть. Он может просто мечтать о лучшем, и эту мечту не в состоянии испортить ни одна из религий. Они, конечно, будут претендовать на нее и ловко требовать облечь в нужную форму и адресовать кому надо, а мечта от этого не становится свежее и чище, она портится, обрастая бессмысленными жестами и символами, взрослеет, теряет цвет и рано или поздно умирает. Но я до сих пор помню как чисто мечтал! Я точно еще не умер и не отдал свою мечту никому, я могу верить в лучшее, и мне не надо для этого ни к кому обращаться! Я просто немного запутался… затерялся в самом себе…

– Дело сделано, – сказал Супрем, – я покидаю остров. Остаешься один. Не натворишь глупостей? – Пожалуй, он имел право на такой вопрос, ведь, только ему удалось подобрать ко мне правильное зеркало.

– Нет, – покачал головой я.

– Раз уж ты здесь, поможешь погрузиться? – Я покивал. В сущности, у него совсем не было вещей, кроме измазанной одежды, комбинезона и красок. Только с картиной пришлось долго мучиться, да еще эти мольберты. Мы долго смотрели вслед прямоугольному паззлу, похожему на ковер-самолет. Один из миллиона паззлов может пропасть – например, где-нибудь зависнуть в мертвой зоне. Найти его, скорее всего, не получится. Кажется, мы думали об одном и том же – что делать, если картина исчезнет. Потом Супрем одел гидрокостюм. Я думал, он вызовет кабину и покинет остров в ней. Все-таки, обратный путь обычно совсем не такой вдохновляющий, как путь вперед. Но, что считать обратным, а что нет? У Супрема был собственный взгляд. Ему больше нравилось тащить доску с парусом через камни и лес, чем всякий раз расплачиваться крупицей свободы за кабину, серьезно отклонившуюся от типовой транспортной цепочки. Кое-как мы спустились с обрыва примерно там, где я когда-то поднимался наверх за фляжкой для Евы.

– А если бы я не пришел? – спросил я.

– Да я тебя и не ждал особо, – ответил он. – Сам удивился.

– Я шел бить тебе морду.

– Не сомневаюсь. Будешь?

– Нет… Теперь-то чего. Что дальше?

– Отдохну как следует, начну писать «Любовь трех женщин».

– Это уже точно?

– Да. И, возможно, тема любви на этом исчерпана.

– Так быстро?

– Это потому, что без «искажений», – тут он позволил себе улыбнуться. – А все, что без искажений – все очень простое.

– Любовь проста?

– Как сказать… – он действительно задумался. Это несмотря на то, что «исчерпал тему». – Если что-то и существует, то оно сильнее всего должно проявить себя в самый критический момент, так?

– Наверно, – пожал плечами я, хотя готов был сразу согласиться.

– Думаю, – продолжал он, – по-настоящему тебя любит тот, кто, прежде всего, рад твоей свободе. – Он выдержал паузу, наблюдая за моей реакцией. – Отсюда вопрос: что скажет мать в самый критический момент своей жизни?

– Что скажет? – переспросил я.

– Мне кажется, несмотря ни на что, она скажет «Я отпускаю тебя». А если не скажет, значит, на самом деле и не любит, как могла бы. – Он помолчал. – Потому что самое сложное это вовремя отпустить самое дорогое.

– Понятно… – поторопился сказать я, откладывая осмысление на потом. – А что со второй женщиной? Это, я так понимаю, мать моих детей?

– Конечно.

– Что она скажет?

– Она скажет «Я восхищаюсь тобой». Потому что именно в этот момент ты окажешься от нее дальше всего.

– А третья?

– Твоя дочь.

– И что? – Наверно, я был не очень терпелив.

– Она скажет: «Мне будет тебя не хватать».

– А в чем любовь-то? – удивился я.

– В том, что она не будет плакать, когда тебя не станет, потому что ни в чем не виновата перед тобою. Ей просто будет тебя не хватать. И только. Во всех трех случаях ты сможешь уйти свободным. А значит, счастливым. – Он ухватил парус, встал на доску и быстро пошел от берега. Ветер, честно сказать, был слабенький. Я сел на песок и долго смотрел ему вслед. Без сомнения, мы что-то изменили друг в друге. Но были ли мы друг другу нужны? Просто, два посторонних шарика, некоторое время летящие рядом, слегка поделившиеся массой, скоростью и чем-то там еще. Я снова вспомнил наши рассуждения. Какой бесславный бред, неужели этим можно было увлечься? Теперь все казалось еще более бессмысленным, чем до того, как я узнал себя в предложенном Супремом зеркале. Признаться, я не мог понять, как он сможет написать эту «Любовь трех женщин», но даже на словах она заставляла возвращаться к себе снова и снова и пытаться представить, как это могло бы выглядеть в жизни, а как на холсте. Мне показалось, никто никогда не говорил мне этих простых слов. И может быть и не скажет. Так я просидел до самого вечера, потом стало прохладно. Ночи еще не были достаточно теплыми. Я пожалел, что не взял с собою комбик – не пришлось бы торопиться домой. Потом поднялся и, поеживаясь, отправился в неблизкий путь. Хотелось есть и пить. На небе начали загораться звезды. Потом я заметил тусклое свечение кольца над лесом. Это было кольцо позиционера. Я и забыл о нем вовсе. Оно поднялось над деревьями и виднелось издали. Я снова пожалел, что не в комбике – самое время посидеть под крестом и хорошенько подумать, а заодно, попробовать что-нибудь почувствовать в «необыкновенной среде». Может быть, ночью она как-то проявит себя? Я подошел к кресту и взялся за него рукой. К тому времени ветер, позволивший Супрему уплыть, стих окончательно, лес замер, а небо до краев наполнилось звездами. Я уже привык к этой тишине, хотя когда-то она могла оглушить. Но все, даже самое потрясающее, перестает быть событием, когда сопровождает чуть ли не каждые день и ночь. Внезапно я обратил внимание, что мне совсем не холодно. Это было вдвойне удивительно, учитывая известную историю о том, что под позиционером на два-три градуса прохладнее. И чувство голода куда-то отступило. Я подумал, что это не более чем флуктуации моего расстроенного сознания. Может, оно всего лишь успокоилось? И правда, здесь, около позиционера, мне вдруг стало совершенно спокойно, и это спокойствие разливалось по всему телу каким-то неожиданным теплом. Как будто и тревожное будущее, и не отпускающее прошлое, повинуясь некоему всеобщему призыву, наконец, расступились перед крупицей настоящего и позволили ей быть тем, кем сама она хотела бы выбрать. Я почувствовал огромную усталось, она навалилась на плечи с такой силой, что пришлось сесть на песок и зажмуриться, потому что веки стали тяжелыми и закрылись сами собой. Потом я свернулся в клубок вокруг позиционера, по-прежнему держась за него рукой, и моментально заснул. Спать голым ночью на песке – в этом была вопиющая дикость. Никогда бы я не позволил такого. Однако давно мой сон не был настолько чист и спокоен. Мне снился все тот же остров, но остров, который не превратил меня в потенциального самоубийцу, и даже не остров тех первых дней, когда я только попал на него, воплотив в реальность, казалось бы, самую несбыточную мечту. Это был остров без прошлого и будущего. И оттого он казался совсем крохотным. Я шел по берегу и чувствовал себя абсолютно счастливым, возможно, потому, что ничего не ждал, но знал, что, спустя миг, это прекратится. Странное ощущение. Потом я проснулся. Не знаю, сколько спал. Может быть минуты три, а может быть час или два. Я не замерз, песок как будто бы оставался по дневному теплым, все вокруг словно замерло, как будто бы время остановилось. Я приподнялся и сел, прислонившись к кресту спиной. Не хотелось ни о чем думать. Потом я посмотрел на портик и увидел, что он показывает трассу. И я не удивился, потому что момент был действительно не совсем обычный. Как не удивился тогда, когда увидел в дымке того человека с кольцом над головой. Не колеблясь ни секунды, не успев даже задуматься, кто может быть по ту сторону и, тем более, с какой дельтой, я двинул кистью и стал ждать ответа. Потом услышал голос. На этот раз сервер Кляйна не передавал изображения. Что ж, решает только он. Значит, в пространстве неизбежности живет только сказанное.

– Мама? – спросил я, как будто знал, что это именно она.

– Привет, – ее голос звучал так, словно мы виделись только вчера. Но вместе с тем он был настолько чист, что невольно я забеспокоился, узнает ли она в звонящем меня. Напрасно. Трасса – это связь, над которой не властно время. А значит, все уже решено, известно и неизбежно, а беспокоиться о неизбежном бессмысленно вдвойне, хоть и любая эмоция – тоже часть этой неизбежности.

– Извини, что нагрубил тебе. – Вдруг, я как будто разделился на две половинки – одна знала, что сказать, другая – ничему не удивлялась и только лишь верила, что так и должно быть. Конечно, я накричал на мать в день своего рождения.

– Что-то тебя неважно слышно, – пожаловалась она. – Что с голосом, ты охрип от праздника?

– Все в порядке, – ответил я.

– Ты слишком жесткий, – сказала она безо всякой обиды. И я услышал по интонации, что, в общем-то, она говорит это ребенку, пусть даже и повзрослевшему и таковым себя не считающему, но все еще остающемуся им же. Та половина, которая верила, она вся замерла и сжалась, потому что только сейчас всерьез задумалась о разделяющей нас дельте… Сколько же мне сегодня стукнуло? На том конце?

– Нет, – сказал я, – скорее, нервный. К чему хвалить, если расту болваном?

– Скажешь тоже! – Мама не любила те редкие моменты, когда я «опускался» до самокритики.

– Я люблю тебя, – с огромным трудом произнес я. Как будто кто-то вложил в меня столь непривычную фразу. Она и прозвучала-то как-то странно, я даже не узнал свой голос.

– Прекрати, – сказала мама. Ей, как будто, было неловко.

– Но ты, ведь, веришь в меня? – спросил я уже значительно смелее.

– Ну, конечно! – воскликнула она, как само собой разумеющееся. – Уже спать хочешь, чего так поздно?

– Не спится. Все-таки, день рождения.

– А ты закрой глаза и лежи тихонечко.

– Я уже поспал немного… Мне приснился сон. Мою любимую зовут Кристина. У нас будет… есть дочь – Лиза. Она совсем не такая, как мы. Представляешь?

– Ты какой-то странный. Не заболел? Конечно, все будет. Ну, ладно, ладно… Ты мог бы написать об этом… Помнишь, в детстве ты писал обо всем подряд?

– Написать? – переспросил я. Это было как-то неожиданно. Не думал получить ценный совет сейчас. – Тебе будет интересно?

– Почитаю…

– Я напишу, – сказал я, – только… – потом хотел добавить, что, не знаю, будет ли возможность отослать… но вовремя остановился.

– Да, напиши, – настояла она, – только завтра. Обязательно спи в шарфе! Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, – только и смог ответить я. А что еще я мог сказать? Крикнуть – нет, не отключайся, давай поговорим еще, потому что нас, ко всему прочему, разделяет двадцать лет? Потому что я уже не смогу передать написанное лично, а сервер Кляйна все решает сам? И что вообще можно исправить в пространстве неизбежности, если оно неизбежно по сути? Можно ли ждать от него откровения, бесконечно цепляясь за неизбежное прошлое и боясь его отпустить? Или всего лишь достаточно принять его таким, какое оно есть? И тогда сервер Кляйна протянет к тебе свои трассы еще и еще? Нужны ли для этого еще какие-то слова? Пусть, даже, мамины? Ее голос перестал звучать в моей голове только к утру. Я лежал под этим крестом, пока последняя звезда не исчезла в утренней дымке. Меня как будто не было вовсе, а вместе со мной не было ни будущего, ни прошлого. И пока меня не было, я был счастлив, как никогда, хоть и не мог себе в этом признаться, потому что было некому. Все изменилось. Не знаю, что именно. Как будто в пространстве под конусом позиционера в голову не лезли лишние мысли, препятствующие возможности лучше себя понять, или дело было в шапке? Это так здорово – думать о себе, полностью себя забыв, а вместе с собой и любое вранье, которое так или иначе норовит прилипнуть, будь ты хоть трижды чист. Наверно, я примчался на этот остров в «адском поезде», и вот теперь как будто бы, вышел из вагона и огляделся. И что же теперь?

Эксцесс

Я долго стоял и смотрел на этот дикий колбын с херлисом, сжимая в руках маленький коробон с письмом, написанным до тошноты правильным женским почерком. Видимо, это была посылка с юмором. Она прислала литров пятьсот. Паззл с колбыном не влез в шлюз, пришлось принимать его прямо на берегу. Напрасные траты. Потом я сел на колбын и встряхнул бумажку. Мне показалось, сейчас эти правильные буквы соскользнут с белого листка на песок. Сто лет не читал писем. «Дорогой Адам! – писала она. Неплохо. – Я много думала, пыталась вспомнить все, что ты говорил. Моя жизнь действительно меняется. Мне кажется, странным образом виною тому стала наша встреча. Не буду уточнять, но это приятные изменения. Я бы назвала это судьбой, но ты вроде говорил, что это наоборот, случайность – когда встреча сильно меняет кого-то. То есть, получается, я – твоя судьба, так что ли? Потому что, уверена, твоя жизнь от встречи со мной даже не вздрогнула. В общем, все это ерунда. Да и не так важно. Хотела, просто, поблагодарить. На острове я пережила незабываемые моменты. До сих пор не могу понять, что произошло. И в тебе ли дело? Немного почитала о твоих подвигах. В смысле, о геопринципе, и все такое… Ну да, впечатляет. Хотя, многие мои знакомые в основном недовольны, ведь надо напрягаться больше, чем прежде. Поздравляю тебя с Днем Рождения! Извини, что с опозданием. Кажется, ты просил херлиса? Надеюсь, тебе хватит, чтобы однажды стать как мой Ухоженный Кустик. Пока!» Сидя на колбыне, я думал: какая выдающаяся несправедливость в том, что единственным человеком, сумевшим связаться со мной и даже поздравить, оказалась случайно прибитая к моему берегу огромная, похожая на кита, девчонка. Этой несправедливости также сопутствовала безграничная глупость: не рекомендуется отправлять паззлы по координате без указания получателя. Тем более, огромную бочку. С другой стороны, у нее не было выбора, кроме как вообще отказаться от затеи. О чем вообще думают эти безмозглые адресанты? Что делают, когда их нелепые посылки, оставаясь непринятыми, спустя годы зависаний возвращаются обратно? Неужели их не пугают замкнутые траектории? Нельзя так относиться к своей жизни. Это ли не доказательство, что жизнь Евы меняется случайным образом? А моя не меняется. Вот, и копье по-прежнему со мной. Я взял его в руки. Простую палку, с которой спокойно. Последнее время я полюбил прогулки в лес. Он напоминал Сен-Хунгер. Сен-Хунгерский лес – мой большой друг. С самого детства я ходил туда один, погружаясь с каждым разом все глубже. Однажды я ушел на целый день. Помню свое удивление маминому беспокойству. Тот лес я знал, как свои пять пальцев. Даже баба Гала иногда просила взять с собой и сводить подальше. Лес никогда не пугал, как бы далеко я не зашел. Только однажды над самой головой с ели сорвались две случайно потревоженные огромные совы. Но там не было джерро-конга. Здесь все иначе. Конечно, я практически уверен, что его нет и здесь. Я часто убеждаю себя в этом, но полностью убедиться почему-то не получается. К тому же последнее время до меня стали доходить какие-то новые звуки. Они добавляют сомнений. Я замирал, вслушивался, пытался понять, что же такое услышал, и не показалось ли. Ничего. Они как будто приходили издалека и были чьим-то отзвуком или эхом. Раньше этого не было. А однажды мне показалось, будто слышу чей-то голос. Обрывок фразы, донесенный ветром по идеально ровной поверхности воды. Он был настолько явным, что я долго не мог стронуться с места. Думал, за мной наблюдают из леса. Присел на четвереньки, замер. Нет, ничего больше, все та же тишина. Я стал тревожиться. Не по чему-то конкретно, а просто так. Как будто тревога теперь была моим основным занятием. Мне стало даже странно, что столько времени я провел без малейшего беспокойства. Словно соскучился по страху. Тогда я нашел хорошую рябину и выломал из нее палку. Где-то у меня уже было старое копье, но, наверно, потерялось. Я подумал, что тревога появилась из-за близости окончания моей так и не выясненной миссии. Пробежки по острову постепенно прекратились сами собой. Теперь я бороздил лес. Мне нравилось идти куда попало и представлять в какой части берега выйду. Хорошо, что на острове невозможно заблудиться. Тем не менее, я сильно блуждал, несмотря на то, что годом раньше уже потратил на лесные похождения достаточно времени. Ни солнце, ни мхи, ни деревья не могли помочь в определении пути, пока я не привязался к наиболее ярким точкам, по которым и ориентировался. Я чертыхался, называл себя «плоским животным», но так и не смог приобрести совокупное знание о лесном пространстве. Оно по-прежнему состояло из известных точек поворота и не более. Мне было интересно, сколько же их надо нанести на мою воображаемую карту, чтобы познать истину и как будто увидеть остров с высоты птичьего полета. Но «плоскому животному» и впрямь не дано взлететь. Остров так и оставался набором точек – он не давал повода засмеяться, когда эти точки вдруг бы слились в одно жирное пятно очевидности. Наверно, поэтому я и не умею рисовать. Я вижу лишь отдельные точки. Я не могу воспарить над ними и увидеть истину, из этих точек состоящую. Я могу взять кисточки, встать перед холстом, понять, что зеленое – это зеленое, а синее – это синее, пристально вглядеться в натуру и отчаянно захотеть отобразить ее, и даже попытаться что-то нарисовать, точнее, нанести какие-то подходящие по моему мнению краски на пустой холст, но что это будет за рисование, если мне не понять ни чего бы я хотел в итоге, ни как этого добиться. Мне даже не задать самому себе вопрос, отвечая на который, в пути я оставлю собственный след, который и принято называть настоящим искусством. Все то же самое со стихами и пением. А теперь еще и с походом в лес. Хотя, пожалуй, в последнем есть место для совершенствования. Недаром Шланг что-то там говорил про долбежку. Тогда мы приняли это как должное. Долбежка и долбежка – ничего больше. Разве существовало еще хоть какое-то средство, чтобы прорваться через этот научный мрак? Конечно, среди нас, сопливых студентов, уже можно было различить отдельных личностей с явными признаками взрослости, но эти признаки были такой же игрой в веру, как для нас – футбол. И оттого между нами не было никакой разницы в плане зрелости. Да и сам Шланг относился к этим зубрилам критически, а однажды даже заметил, что нельзя столько «корпеть», а то у некоторых вид нездоровый. Это прозвучало вдвойне странно. Стало вообще не понятно, то ли «корпеть», то ли «не корпеть». Но, однозначно, долбиться. Похоже, Шланг знал, что не существует иного способа взрастить веру в наших полупустых головах. Веру в то, что все это действительно нужно. Отчасти, молитва – та же «долбежка», пока осознание преодоления не наделит ее смыслом. А ощущение детской мечты – состояние, наделяющее смыслом преодоление. Чем чище детская мечта, тем сильнее вера, потому что тем больше следует преодолеть, тем сложнее выжить ради этой мечты. Кто более любим, тот более ответственен перед собой, ведь, в своем стремлении к новому лучшему дню, приходится преодолевать нечто большее, от чего вера и крепчает. Значит, кого больше любят, у того чище детская мечта? Опять странный звук остановил мои раздумья. Как всегда на самом важном. Мне только начало казаться, что в основании беспрестанно качающегося на ветру ажурного замка моей жизни вдруг само собой сложилось подобие крепкого фундамента. Я спрыгнул с колбына и присел на корточки, не отпуская копье. Все та же тишина. Неужели я схожу с ума? И в правду, я не смог бы поручиться, что этот звук действительно был. Эх, если б хоть однажды он повторился дважды подряд! Выждав достаточно времени, я осторожно поднялся, откинул копье и взялся за бочку двумя руками. Вообще-то волосы уже давно перестали меня беспокоить. Я попросту зарос ими. Но эта бочка, она была такая большая и манящая, а солнце с каждым днем жарит все сильней и сильней… Пора! А вдруг снова к моему берегу прибьет какую-нибудь училку?! Теперь она не задержится и дня, если вообще распознает во мне человека. Я вскрыл колбын и, недолго думая, осторожно перемахнул через борт. Приятное тепло обволокло ноги. Медленно я погрузился по шею, потом собрал волосы сзади и запрокинул голову, оставив на поверхности только лицо. Главное, брови не зацепить. Могут выпасть первыми. И еще ресницы. Уши наполнил растворенный в херлисе шум. Опершись теменем о край колбына, я разглядывал голубое небо и чувствовал, как пульсирует кожа. Через пару минут ладони скользнули по голове, увлекая за собой начавшие выпадать пряди. Стараясь не поднимать волну, я аккуратно водил по ней пальцами, помогая волосам отделяться. Затем немного оттолкнулся от края, чтобы очистить от волос темя, но потерял равновесие и скрылся в херлисе полностью. Этого следовало ожидать. Мне всегда не хватает какой-нибудь ерунды, чтобы сделать все, как задумано. Однако я не сильно расстроился. Брови, конечно, все равно выпадут, пускай и были в херлисе всего секунду, но для кого, в конце концов, их беречь? К осени вырастут. Я вытер ладонями лицо и снова замер лицом кверху. Десять минут в херлисе достаточно, чтобы волосы хотя бы полгода росли еле-еле. Потом я вылез, перебежал во времянку и замотался в тряпки. После херлиса всегда очень холодно, нужно посидеть в тепле часик, дать коже прийти в себя. Для нее это шок. Потом кожа высохла и перестала быть липкой. Поглаживая себя, я вышел на берег. Парсек плавал неподалеку. Прибытие колбына сильно испугало его. «Это я, не бойся! – крикнул я, помахав рукой. – Нет больше шерсти!» Не знаю, что может подумать лебедь, наверно, ему наплевать, принимать ли пищу от лысого чудовища или лохматого. Лишь бы кормили. Я снова взялся за копье. Мне показалось, теперь противостоять джерро-конгу станет проще. Как будто обрел еще большую подвижность, а тело задышало каждым миллиметром своей поверхности. Как же я до сих пор мирился с его запущенностью? Впрочем, отлично, что мирился, иначе, как бы преодолел? Все непреодолимое превращается словно в осадочную породу, формируя приверженность – пружину, у которой практически нет шансов распрямиться, но своим напряжением искажающую реальность вокруг. Нет более разрушительного состояния, чем вынужденное смирение. Впрочем, и оно лишь следствие осознания себя, а значит, лекарство от него – все то же самозабвение. И снова этот звук. И снова он остановил мысли и заставил прижаться к песку. Что за чертовщина? Теперь уже совершенно явно, даже не надо повторять. Я посмотрел на Парсека. Он плавал как ни в чем ни бывало. Звук не испугал его. Отлично. Почти на четвереньках я проследовал к лесу, приподнял голову и старательно всмотрелся между деревьями. Нет, и все же это было где-то не здесь. Звук пришел откуда-то издали, его принесла вода или лес, или воздух между деревьями. Это где-то далеко. Сжимая копье двумя руками, я поднялся на ноги. Потом пригнулся и мелкими шагами побежал вглубь леса. Опасность как будто заполнила белые пятна моей жизни. С нею было и тревожно, и удивительно легко. Я так соскучился по этому простому чувству. Иногда я останавливался, снова падал на четвереньки и вслушивался в лес. Иногда, казалось, позади, метрах в десяти кто-то бежит за мной, тяжело дыша. Это был джерро-конг. Он уже давно ходит кругами. Хоть бы однажды вышел на берег! Наверно, боится воды и прямого света. Пару раз я резко оборачивался, чтобы успеть увидеть, как он ловко прячется за кустами. Но эта тварь слишком ловкая, чтобы позволить себя увидеть. Если она нападет сзади, я сумею воткнуть в нее копье движением руки за спину. Как же она попала сюда? Запах! Я различил запах! Различил и сразу же потерял. Он был еще более неуловим, чем этот самый джерро-конг в кустах. И между ними не было никакой связи. Еще минут десять, замерев на полушаге, я стоял и пытался поймать его ноздрями. Джерро-конг тоже чувствует это? У него должно быть отличное обоняние. Чем же это пахло? Мне точно не почудилось. Как известно, запах сильнее всего способен вскрывать ассоциации, но память словно заснула и только-только, словно случайно растревоженная, начала просыпаться. Двинувшись дальше, я даже позабыл о джерро-конге, перестал часто семенить ногами, выпрямился и приподнял голову, держа нос наготове. Мне нужно было забирать немного левее, чтобы не оказаться на скале. Я хотел выйти на другой берег далеко за ней. Почему-то именно там, как мне казалось, находился источник странных звуков. Может ли эхо обогнуть остров, цепляясь за береговые сосны? Когда в Сен-Хунгере я уходил совсем далеко, и чаща вдруг сменялась мачтовым лесом, я думал, что вот-вот лес расступится, и я окажусь на берегу моря. Поэтому мне так сильно хотелось идти вперед. Иногда неба за соснами и впрямь становилось так много, что хотелось верить – пройди еще шагов сто, лес расступится, и я выйду на берег. На самом деле море в Сен-Хунгере было с другой стороны, а лес уводил вглубь материка и постепенно сменялся полями. Но в море впадала река, имеющая приток, уводящий прочь от Сен-Хунгера. Если плыть по этому притоку, окажешься в другом лесу, вот он-то и может вывести прямо на морской берег. Мы с моим другом иногда делали это. Этот лес рос на дюнах. Чем ближе к морю, тем они становились выше и, преодолев последнюю, оставалось пройти совсем немного, чтобы внезапно выйти на побережье. Этот момент я ценил особо, садился, прислонялся к сосне и зачем-то говорил вслух: «Как же красиво!» Нет, я совсем еще не знал лично, что такое красота, и говорил это просто, чтобы казаться взрослым. На что мой друг неизменно отвечал: «Я, вот, не понимаю, что тут может быть красивого? Почему красиво-то?» И мы молчали. Потом поднимались и шли обратно. Не знаю, почему мне это нравилось. Как будто, выходя из леса на берег, я чего-то ждал. И это «что-то», оно наполняло и укрепляло мою детскую мечту. Она как будто питалась этим «что-то» и требовала повторения. С копьем в руках я поймал себя на мысли, что в действительности звук всего лишь хороший повод, чтобы выйти из леса на берег еще раз. Сейчас я пересеку лес, и все повторится снова. Я миновал небольшое болото, перебрался через высокую дюну, потом еще одну, потом сбежал вниз по пологому уклону, отметив, что лес стал заметно суше, а значит берег уже где-то рядом. Потом между деревьями появилось больше неба, и сосновый воздух наполнился запахом моря. Я замедлил шаг и, наслаждаясь, каждой секундой, стал взбираться на последний подъем, вершиной которого уже служил морской песок. Этот подъем формируется осенними штормами. Волны намывают гору песка, разбиваясь о береговые сосны и откатываясь обратно. Летом у моря сложно представить себе осень, когда издали легко принять небо за воду или наоборот. А иногда случается такая облачность, что вообще не видно горизонта. Небо и вода сливаются в неопределенном месте. Сейчас все совсем не так. Яркое солнце, резкий горизонт, светло-голубое небо и темно-синяя вода, словом, идеальная видимость идеального пейзажа, в который по мере моего восхождения неожиданно ворвался огромный катер, стоявший наполовину в воде, наполовину на песке. Это было настолько неожиданно, что я упал и кубарем скатился обратно вниз, выпустив копье из рук. Было весьма непривычно, когда лысую голову присыпали смешанные с песком высохшие листья и мох. Показалось, что от резкого падения, я ненадолго потерял сознание. Катер на острове! Огромный черный катер, каких я и не видел так близко чуть ли ни с самого детства. Блестящая паззловая подушка по периметру и целый дом посередине, невысокий, но с кучей каких-то башенок, углов и изгибов. На нем бы поместилось человек пятьдесят, не меньше. Неужели все они где-то здесь? И кто они? Какое-то производство? Буровая? Может, им глина нужна? Я перевернулся на живот и пополз вверх, потом осторожно высунул голову, запустив руки в песок. Этот катер был ужасен. Даже его нелепая половинчатая поза вызывала неприязнь. Он как будто был брошен, выкинут как кусок мусора, размером с гору. Я даже подумал, что, возможно, его, бесхозного, просто, прибило к берегу, но на песке было достаточно свежих следов, чтобы сразу отбросить эту идею. То, что он лежал – было ужасно. Никакое паззловое устройство нельзя опускать на землю вне шлюза, это дурной тон. Это все равно, что взять и нагадить себе под ноги. Как можно взять и нелепо бросить такую громадину, да еще в таком живописном месте? Чертовы старатели! Неужели Олле не следит, что они тут вытворяют? Пожалуй, после долгого перерыва я впервые пожалел, что у меня нет связи. Эти нарушения вполне тянули на внимание регулятора. Впрочем, можно просто вызвать шокер… Я вытянул шею и стал искать, кого конкретно надо бы наказать. Береговой кустарник, особенно разросшийся именно здесь, сильно ограничивал обзор. Возможно, приплывшие на монстре, уже разбрелись по острову в разные стороны и набивают глиной свои колбыны где-нибудь в районе скалы. Как червь я скользнул брюхом чуть выше и снова вытянул шею, пытаясь заглянуть влево, потом вправо. Никого. Только эта посудина, как грязная клякса на едва подсохшей акварели. Неподалеку на песке виднелся глубокий след. Видимо, сначала катер стоял там, затем его передвинули. Я понял, что звук, который не давал мне покоя, скорее всего, сопровождал прекращение тяги. Когда утилизируют старые паззлы, они тоже падают на землю с характерным хлопком. Паззловая подушка работает по тому же принципу, только затем ее можно включить заново. Энергии, уходящей на ее включение достаточно чтобы примерно неделю удерживать объект в метре от земли в состоянии покоя. Немыслимо, что кому-то пришло в голову опустить такой огромный катер на поверхность, затем поднять и снова опустить. Судя по звукам, это происходило не раз и даже не два. Кто эти люди? Я, наконец, переполз через служившую мне укрытием горку и соскользнул по песку к ближайшему кусту ивы. Слишком опасно. Теперь я как на ладони. Если кто-то выйдет из леса сзади, я не успею спрятаться. Внезапно откуда-то сбоку послышался женский смех. Нечто подобное я уже слышал. Иногда на открытых пространствах случаются странные вещи. Даже тихий всхлип может преодолеть несколько километров вдоль воды. Люди были где-то там, за кустами. Наверно, они сидели на берегу и отдыхали. Хотел бы я знать, что их так сильно утомило? Уж не прыжки ли по берегу на катере? Что, вообще, здесь происходит? Ладно, слишком много внимания. Еще никого не встретил, а уже успел разозлиться. Все-таки, люди! Немного осмелев, я встал на четвереньки и покинул укрытие, перебравшись обратно за береговой холм. Потом перебежал в направлении услышанного смеха и снова замер. Они были где-то здесь, прямо по ту сторону холма. Снова этот запах. Это же еда! Они сидят там и что-то едят. Сердце бешено заколотилось. Я сел и прислонился спиной к сосне. Почему так разволновался? Что в этих людях такого? Что меня испугало? Неизвестность? Непредсказуемость? Вторжение? Беззащитность? Все это чушь. Всего лишь огромный катер, не более. Может быть тысяча причин, почему он кое-как брошен. В конце концов, он мог просто сломаться. Тогда, где эвакуатор? Он сломался недавно. Они еще точно не знают, в чем дело. В подушке прогорело несколько паззлов, не хватает тяги, чтобы поднять жестянку. В результате она прыгает по берегу как лягушка – вот, откуда еще один след от посадки, почему она часто хлопает и почему замерла в небрежной позе. Это представлялось весьма правдоподобным. Но беспокойство все равно никуда не делось. Я решил временно прекратить анализ эмоций и снова пополз на холм. Кажется, до меня донесся мужской голос. Значит уже двое. Хотя, кто бы сомневался, что меньше. Внутренне, я очень радовался, что моя недавно лысая голова едва различима на песке. Слегка подтянувшись на локтях, я снова выглянул из укрытия и метрах в пятнадцати увидел сидящего спиной ко мне дядьку. Тот, кто, возможно, сидел с ним рядом, был скрыт кустами. Да и сам дядька был виден не целиком. Ивовые кусты окружали их почти со всех сторон, они устроились там на песке и как будто жевали. Дядька что-то бубнил. На нем были нелепые огромные штаны белого цвета. Спину, а особенно плечи, контрастно покрывали черные заросли. Он выглядел плотным, но слегка обвисшим. Словом, весьма неприятным. Потом я снова услышал все тот же женский смешок. Бубнёж дядьки усилился. Наверно, он что-то рассказывал. «Ну, и говорю ей…» – Вдруг внятно различил я. Тут он снова заговорил тише, поэтому я не уловил смысла. Ясно было только, что это кульминация истории, потому что вскоре раздался громкий гогот. Смеялось двое. Возможно, с ними был кто-то еще, кого не впечатлил рассказ. Дядька гоготал сообразно своему запущенному виду – сначала громогласно, затем звучными горловыми спазмами, как будто какая-то огромная морская птица подняла на длинной шее голову и призвала из-за горизонта своего далекого сородича. Подруга смеялась вполне по-человечески, но я ее по-прежнему не видел. Хотя, кто может сопровождать такое чучело? Не сомневаюсь, она выглядит еще страшнее, чем он. И тоже, наверняка, сидит в огромных штанах. Мне стало противно. То есть, до этого мне было тревожно, а теперь тревога как будто бы рассеялась, а ее место заняла неприязнь. Я вспомнил появление Евы и подумал, чем оно отличалось от происшедшего сейчас. До последнего момента я не знал, что это женщина. Она была беззащитна? Долбанный катер. Он излучает угрозу, вот, в чем дело. В нем есть некий хозяйский элемент, элемент захвата, несанкционированного вторжения, грубого неприятия чужих правил. Я представил все то же самое, но без катера, и понял, что оно бы выглядело куда более миролюбиво. Неужели они приплыли на бандуре вдвоем?! Я так задумался, что даже перестал туда смотреть. Потом выпрямил руки и сполз чуть вниз. Перевернувшись на бок, отряхнул от песка портик. Все по-прежнему. На этой территории у меня наивысший статус. Никто без моего разрешения не может претендовать на какой-либо сервис. Вот почему не прибыл эвакуатор. Но почему они не обратились ко мне? Ах да, со мной не связаться. Тогда могли бы поискать по берегу. Они устали. Или думают, я сам приду их прогонять. Что ж, в этом они не ошиблись. Я почувствовал, что наступает момент, когда пора подняться из песка, выйти и торжественно заявить о своих правах. Но в этот самый миг за холмом послышались шаги, точнее характерный песочный шелест, сопровождающий движение ног. Кто-то шел в мою сторону. Я вжался в песок, как ящерица, оставив на поверхности пол лица. Свободным глазом мне удалось заметить, как этот клоун немного в стороне пересек холм и направился в заросли. Там он, недолго думая, стянул штаны и скрылся из поля зрения. Вот так новости! Вообще-то, горшки летают аварийным каналом, к тому же на катере должен быть шлюз. Нагадить себе под ноги? Так, кажется, я успел подумать про катер? Эти люди последовательны во всем. Пока он сидел в кустах, одной рукой я осторожно закопался поглубже в песок. Впрочем, ему все равно не составило бы труда меня заметить, если б смотрел по сторонам. Минут через десять он вышел и, бубня под нос какую-то мелодию, направился обратно. Его штаны играли на солнце разными оттенками белого. Я подумал, что они из шелка. Где же джерро-конг? Почему он не ухватил увальня за задницу? Я снова приподнял голову над холмом и, наконец, увидел его спутницу. На ней действительно были такие же белые штаны. Она медленно прогуливалась по берегу, раскачивая руками в разные стороны в такт собственной походке. Виляя мощными ягодицами, горилла шла к ней. Поравнявшись, они сбросили шелка и отправились в воду. На его фоне она казалась совсем хрупкой. Наверно, ей было лет двадцать, а ему, всяко, за сорок. Когда на поверхности моря остались только головы, я подумал, что на сегодня вполне достаточно, съехал вниз, сходил за копьем и отправился восвояси. Нужно было решить, что предпринять. Самое простое – никак себя не проявлять. Похоже, они не намерены тратить время на чьи-либо поиски. С другой стороны – я стал свидетелем нарушения. Я пытался убедить себя, что беспокоиться глупо – без сервиса им не продержаться долго и вскоре придется покинуть остров. Но деловитость похода в кусты означала, что пока их мало что беспокоит. И еще эти звуки. Я пытался вспомнить, когда услышал их впервые. Кажется, это было даже не вчера. Значит, они здесь минимум дня три. Где они берут еду и воду? На катере? Значит, они возят с собой запасы. Это дурной признак. Значит, для них обычное дело шариться без спроса вне сервисной зоны. Я вдруг остановился, потом развернулся и побежал обратно. Кое-что необходимо было прояснить. Они все еще купались. Детина изо всех сил греб руками, она прыгала на месте и падала на спину, поднимая тучи брызг. Наконец, это прекратилось, и они двинулись к берегу. Я вцепился взглядом в их левые руки. Сквозь кусты, никак не мог рассмотреть, что там. По мере приближения, мои последние сомнения рассеялись. Не нужно сильно перегружать зрение, чтобы заметить на черно-волосатой руке отсутствие портика. Без особой надежды я всмотрелся и в ее запястья. Очевидно, портиком не пахло и там. Это все, что мне хотелось знать. Я побежал к себе. Все встало на свои места. Это были не старатели, не буровики, не сборщики подорожника и даже не новый проект Олле. Это была бывнють. Мелкие людишки, которым никто не объяснил в детстве, как прекрасен мир. Теперь они пользовали его, плевали на правила, оставляли там-сям продукты своей нехитрой жизнедеятельности, в случае опасности меняли место стоянки, отбивались от шокеров, прятались от регулятора, – в общем, вели асоциальный образ жизни. Я ненавижу бывнють. Это мерзкие люди. Зачем им такой огромный катер? Это вполне в их стиле. Бывнють ненасытна. Она движима иррациональным чувством подготовки к плохому дню. Она делает запасы, готовится к неприятностям, ждет от других ущерба, потому что знает, на что способна сама. Эти люди несчастны хотя бы потому, что из нелепого чувства самосохранения пропускают свой единственный шанс в жизни что-то понять. Готовясь к плохому дню, пропускают единственный хороший. Они никому не доверяют, и потому жестоки даже по отношению к тем, кому могли бы довериться сами. У бывнюти не бывает симбиотиков – для этого нужно слишком хорошо знать себя, уметь подавлять свои низкие стремления. У них бывают только формальные союзы. Это чем-то напоминает браки из времен проблемной энергетики. Бывнють может жить под вывеской, но не способна жить собой. Кстати, бывнють редко кочует, обычно она прозябает на материнском плато, набивая желудки и мозги всякого рода хламом. Эти отважились на приключения. Что ж, и среди бывнюти случаются романтики. Только цель этих путешествий все та же – забрать от мира все легко идущее прямо в руки, а в ответ наследить своею пустотой. А потом, конечно же, кому-нибудь из соответствующей себе аудитории обо всем рассказать и обязательно погоготать над в очередной раз обставленным миром. Я шел и мне было неприятно, что они попали именно на мой остров, что Олле наверняка ничего не знает, а они чувствуют себя как на собственном материнском плато, им наплевать, кто здесь живет, чем занимается, какие важные вопросы решает! Мне определенно необходимо вызвать шокер и раз и навсегда покончить с этим. Но это глупое правило – вступать в переговоры… Неоднократно среди экспертов я подвергал его сомнению и всякий раз получал мотивированный отказ. Перед использованием шокера нужно объявить о своих намерениях нарушителю. Да, я должен выйти и как последний дурак объявить, что собираюсь делать. А затем попросить покинуть мою сервисную зону по доброй воле. К чему эти сложности? У них даже портиков нет! Я схватился за лоб свободной от копья рукой. Шокер не наведется. Мне нужно связаться с регулятором! Как?! Я выдохнул, надув щеки. Почему никто не предусмотрел такую ситуацию? Люди без портиков вторгаются в зону, оставленную без связи. Почему без связи? Да какая разница! Мало ли причин?! Видимо, ситуацию должен контролировать тот, кто отключил эту связь! Я снова выдохнул, представив, как Олле день и ночь «контролирует ситуацию» на острове. Рука отвалилась ото лба, символизируя полную безнадежность. Внезапно мне пришла в голову идея. Я возьму шапку, вернусь и пошарю в их полупустых головах. А, может, и не придется возвращаться – получилось же у Евы. Это хоть немного подняло настроение. По крайней мере, теперь я представлял, что делать дальше. Но, когда вернулся, идти обратно уже не было сил. К тому же, неподалеку безмятежно плавал Парсек, и, глядя на него, я совсем расслабился, воткнул копье в песок и отправился во времянку за хлебом. Он сразу все понял и, подплыв к берегу, неуклюже вылез из воды. Вот, кто понимает меня с полушага. Теперь его не смущали стоящий посередине пляжа колбын и моя прическа. Наверно, голод пересилил смешанные чувства. «Что же ты будешь без меня делать? – спросил я. – Сам-то, хоть, что-нибудь ешь? – Вообще-то, это стало дежурным упреком. – С той стороны острова – опасность, – добавил я. – Не летай туда. – Лебедь охотно глотал кусок за куском, подойдя к моим ногам почти вплотную. Еще немного и начнет есть из рук. Сейчас бы и двинуть ему в брюхо, чтобы впредь боялся людей. Но я не мог. И потом, сам немного его боялся. – Там плохие люди, – продолжил я. – Почему плохие? Потому что ты их заинтересуешь только как трофей. Из тебя выйдет хорошее чучело или суп. О тебе можно будет рассказать. Для них – ты продукт, а не явление. Пока их двое, может быть, и они тебя покормят, но появится третий, и я не поручусь за то, что не свернут тебе шею. Они слишком зависят от наблюдателя. Ты можешь оказаться невольным средством самоутверждения. Это очень плохая неизбежность. Держись от них подальше. – Хлеб быстро кончился. Я специально взял немного. Парсек окинул меня недовольным взглядом и немного отошел в сторону, потом отвернулся и расправил крылья. Метра два, не меньше. – Иди, лучше, почавкай водичкой, – предложил я. Он сложил крылья, но не сдвинулся с места. И вдруг поджал лапы и уселся на песке, чуть повернув голову так, чтобы все-таки не терять меня из виду. Я осторожно попятился, потом дошел до колбына и сел сверху. На солнце бочка сильно нагрелась. – Знаешь, – продолжил я после долгого молчания, – на самом деле без бывнюти никак нельзя. Если бы все были умные, где были бы мы с тобой? Думаешь, я самый умный? Нет. Мне просто повезло. Я и ненавижу бывнють только потому, что боюсь оказаться на ее месте. Бывнють нужна, чтобы править ею. Она заполняет мир. Правишь бывнютью – значит, правишь миром. Никто не заметит, если не будет, например, меня. Но каждый заметит грязный горшок. Не будет бывнюти – очень скоро придется мыть горшки самому. Понимаешь? Утрирую, конечно, но суть такова. – Я замолчал, чтобы обдумать то, что сказал. А, главное, зачем. Видимо, неудобство мира нуждалось в оправдании. – А знаешь, что самое важное? – Он обернулся. Это было неожиданно и немного комично. – Бывнють должна верить в собственную непогрешимость! Нельзя давать ей шанс усомниться в своей правоте! Иногда это сложно, иногда приходится наступить себе на горло, но нельзя позволять ей засомневаться в себе. Бывнють должна оставаться бывнютью. К счастью, она отличается неспособностью отнестись к себе критично. Бывнюти кажется, весь мир крутится вокруг нее. Она – пуп земли. Мир словно создан для того, чтобы она цвела в нем. У нее есть свое единоличное восприятие мира, в которой он делится на то что ей нравится и не нравится. Это бесконечный конфликт бывнюти со Вселенной. Конфликт Пупа и Мира. Бывнють думает, что генерирует события, а на самом деле плетется в их хвосте, увлекаемая с той же легкостью, с какой ветер подхватывает птичье перышко. Бывнють – это глухая неизбежность. Кромешная!.. – Я перевел дух. Как бы еще выразиться, чтобы полегчало? – Как происходит, что человек становится бывнютью? Когда? Ты знаешь? – Он не знал. – Мне кажется, это решается до пяти лет, – ответил я сам себе. – Впрочем, как и многое другое. Чудо, что я не такой. – Парсек отвернулся, как будто обдумывая мои слова. – Меня часто одолевают сомнения, – продолжил я после небольшой паузы. – Иногда это противно. Но без этого нельзя. Бывнють не сомневается. Не нужно, чтобы она сомневалась! Не нужно советовать, а то есть опасность, что прислушается. Значит, ее станет меньше. Это неправильно. Шаткий баланс нельзя нарушать. Бывнють регулирует себя сама. Это чудесное свойство, одна беда – отбор обязательно зацепит тех, кто не причем. Война не слишком избирательна в своих жертвах. – Обычно, когда я размышляю о бывнюти, итогом неизменно становятся мысли о войне. Парсек перестал слушать и занялся перьями. – Наверно, не буду обращать на них никакого внимания, как считаешь? – спросил я. – Конечно, придется сходить туда с шапкой, но, скорее, из чистого любопытства. А ты будь здесь. Не нужно, чтобы тебя видели. – Вряд ли он куда-то собирался. Можно не беспокоиться. Я спрыгнул с колбына и отправился во времянку. Пора было перекусить. Эти лесные прогулки отнимают сил больше, чем круги по острову. Я вскрыл дневной пакет, захлопнул случайник и обнаружил, что он не работает. Подергал крышку, потряс в руках – никакой реакции. Вот, теперь еще и это! Случайник накрылся. Я вздохнул. Сейчас как никогда хотелось горячей пищи. Пришлось ограничиться холодным рисом с овощами, запив их водой. Распечатанное мясо выбросил. Неисправность? Я вышел на берег со случайником подмышкой и стал крутить его в руках. Он не может сломаться, он может просто перестать работать. За всю мою жизнь, это первый случайник, который решил отказать. Я даже не знал, можно ли получить другой по аварийному каналу. Если нет – это большое упущение. Поставив случайник на колбын, я склонился над портиком. Получить можно. Вместе с тем портик рекомендовал сделать это вместе со шкизом, чтобы управиться одним паззлом. С трудом вспомнилось, о чем речь. Кажется, это что-то от сердца. Поджав губы, я долго стоял и думал. Лишние вещи – для меня трагедия. Но еще большая – внеплановый паззл. Если этот шкиз и вправду необходим по состоянию здоровья, пускай берет и его. Сжав зубы, я дал отмашку. Надеюсь, он маленький. В общем, это был не лучший день, к тому же без вечернего чая. Пока я пытался заснуть, мне пришла в голову идея, что в неисправности случайника могут быть виноваты люди с катера. Как именно, я не знал, но эта связь никак не лезла из головы. Бывнють может возить с собой что угодно. Кто знает, как этот катер использовался раньше и кем? В общем, это был какой-то тревожный сон. Неудивительно, что я совсем не выспался и проснулся с больной головой. Холодный завтрак также не добавил настроения. Быстрее бы паззл! Что там сложного? Но он не летел. Как будто случайники – редчайшее явление. Или дело в шкизе? Погуляв по берегу и искупавшись, я все-таки взял шапку. Одевать ее лишний раз не хотелось. Стоило прогуляться на тот берег, чтобы если уж одеть, то наверняка. Так и не избавившись от сомнений, я прихватил копье и отправился в лес. Было раннее утро, но солнце жарило, как вчера днем. Полный штиль, ни одного дуновения. В стоячем воздухе лес как будто бы до краев наполнился запахом сосен и мха. Хоть я и прошел вчерашним путем, дорога показалась длиннее. Наверно, успела поднадоесть. Наконец, я вышел к берегу. Захотелось отдохнуть, прежде чем окунаться в наблюдение. Я только сразу проверил, на месте ли катер. Вдруг, каким-то чудом, они починились и убрались отсюда? Но, нет, катер все также валялся кое-как. Вокруг никого не было. Вероятно, они еще спали. Невдалеке появился большой след от костра. Я не разрешал жечь костры! Некоторое время пришлось потратить на изучение прибрежного холма. Мне следовало понять, в каких местах они чаще пересекают его в своих регулярных походах в лес. Расположившись там, где еще не ступали их ноги, но в непосредственной близости от катера, я в последний раз помял шапку в руках и без особого удовольствия натянул на голову. Потом закрыл глаза, привалившись к сосне. Ну, показывайте мне свои серые мозги! Сначала, кроме ожидаемой тошноты, ничего не получилось. Когда же это кончится? Вроде бы уже привык! Я попробовал совсем не думать о себе и своих ощущениях, не пытаться на них сосредотачиваться. Тошнота отступила. Неужели меня тошнит от самого себя? Внезапно в голову полез знакомый лишний объем. Интересно, кто из них? Этого я не мог распознать, хотя не сложно было догадаться. Они не спали. Первое, что я услышал, так это чрезмерную озабоченность состоянием катера. Он и вправду был сломан. Затем, страх, тщательно замаскированный уверенностью в собственной способности выйти из любых неприятностей невредимым. Эта уверенность была чем-то подкреплена технически. Я не мог разобрать, чем, но средство определенно служило источником веры. Ну и ну. На мгновение, мне даже показалось, что потерял их. Потом голова снова «поплыла». Теперь я услышал смутные ожидания и столь же смутное беспокойство, но вместе с тем еще большую уверенность в том, что сообща это легко преодолимо. Это была она. Пожалуй, в ее жизни он был событием. Она в его – необходимым дополнением. Отверткой за поясом, чтобы подкрутить винтики, когда следует. Нет, безусловно, ему с ней было хорошо. Но эти винтики крутились бы любой отверткой. Мне стало неприятно. Она была лучше, чем он. Но, в то же время и хуже, потому что сильнее обманывалась. Он был честнее, но меньше верил, она заблуждалась, но верила сильнее. Каким еще может быть несимбиотический союз? Одна неизбежность, да и только. А что я хотел услышать? Нет, у них не было никаких планов относительно острова. Они не собирались его сжечь или раскопать до самого основания, они не знали обо мне, не думали, что будет завтра. Одного беспокоил катер, другую – что предпримет он. Она как будто чего-то ждала, он как будто пытался куда-то успеть. Ждать и догонять – вопиющая неизбежность. Я снял шапку, подумав, что мог бы обойтись и без нее. Неизбежность не нуждается в дополнительных средствах прочтения. После шапки головная боль стихла. Надо было одеть ее, как проснулся. Чего сомневался? Немного морской болезни, зато потом все отлично. Я закрыл глаза, радуясь, что больше ни о чем не беспокоюсь, кроме, разве как о судьбе случайника. И даже этот уродский катер уже не внушал опасений. Стояла невообразимая утренняя тишина. Затем, едва различимо, откуда-то издали, в ней на мгновение возник женский голос. Оказывается, они ходили на прогулку по берегу и теперь неторопливо возвращались. Наверно, дошли до скалы. В следующий раз они пойдут в другую сторону и упрутся в маяк. Я выглянул из-за холма и увидел их все в тех же штанах. Она шла – руки в карманах, он – как огромная ручная обезьяна обстоятельно нес свое тело. Стало невыносимо скучно. Я испытал жгучую потребность сейчас же забыть о них и полностью сосредоточиться на себе. С такими мыслями ничего другого не оставалось, как сползти с холма и отправиться обратно. Пожалуй, пора возобновить пробежки. Не хотелось себе признаваться, но прекратились они из-за позиционера. Во-первых, после него болела голова, особенно в последний раз, а во-вторых, еще не рассеялось послевкусие сеанса с мамой. Наверно, кольцо теперь высоко-высоко, и конус накрыл половину острова. Кажется, я был готов проведать его. А голову, если что, вылечу шапкой. Определенно, прогулки по лесу меня больше не вдохновляли. И вера в джерро-конга на фоне событий слегка притухла. Чтобы не расходовать силы понапрасну, я не перешел в тот же миг на бег, а вдумчиво дошел до времянки в среднем темпе. Вопреки ожиданиям, паззл с новым случайником так и не прибыл. Вот вам и аварийный канал. Я снова съел холодную еду. Кого-то там из экспертов низкого уровня пора хорошенько вздрючить. Парсек плавал далеко от берега, я помахал ему и побежал привычным путем. Сначала подумал, что имеет смысл бежать в другую сторону – так быстрее произойдет неизбежная встреча, и у меня будет больше сил, но в скорости отбросил сомнения – не я ли собирался всячески игнорировать их присутствие? Но, одно дело – собираться… Я бежал, а думал все равно только о них. И еще о потоке ликвидности паззлов. Бывнють является ее первопричиной. Мир держится на ней, а не на мне, потому что, если бы все стали такими, как я, количество паззлов снизилось бы в десятки раз, устоявшиеся потоки разбились бы на элементы, каждый паззл стал бы персональным, а не попутным, они перестали бы склеиваться, группироваться, и наступила бы расплата. Потеря ликвидности – самое страшное, что может произойти в системе цепочек обмена. Это страшный сон любого эксперта, и чем дальше его горизонт, тем сон страшнее. Существует нехитрая формула, связывающая минимально допустимое количество паззлов в системе с численностью бывнюти, то есть, так называемых, активных пользователей. Во времена проблемной энергетики они назывались потребителями. Затем это слово стало почти ругательным, потому что вскрылись кое-какие неприятные технологии, используемые производителями, чтобы потребитель оставался таковым. Термин «рекличка» появился позже и вобрал в себя все возможные инструменты незаметного насилия, которому бывнють могла подвергаться не без собственного удовольствия. Наверно, его придумал тот, кому вдруг стало неприятно чувствовать себя шлюхой. Собственно, в мире, насыщенном ликвидностью, баланс сервисов, или как говорили раньше, «рынок», можно регулировать с двух сторон – количеством и качеством продуктов или количеством и качеством болванов. Не я это придумал. Мне всего лишь приходится это использовать, также как дышать воздухом или ходить по земле. Наверно, иначе и быть не может. Просто, в то время проще регулировались продукты. С бывнютью были сложности, пока кто-то не догадался, что она регулирует себя сама, и главное здесь – ничего не трогать. А именно, не пытаться бывнють изменить. И правда, у нее все происходит само собой. Тогда, как свободный человек склонен к открытым пространствам и относительному одиночеству, бывнють любит кучковаться и уплотняться. Странно, что мой геопринцип принят ею настороженно, ведь он полностью отвечает вкусам – чем больше потребляешь, тем меньше место, на котором это можно делать неограниченно. Бывнють и сама не прочь находиться в рамках материнского плато. Я всего лишь узаконил очевидное. Видимо, одно дело, когда подвох витает в воздухе, другое – когда написан мелом на заборе. По мне, так все должны быть довольны. Кажется, страшным минусом, что в мире растут огромные серые города. Но если бы бывнють не кучковалась, а вдохнула свободы и разбрелась во все стороны, сколько свободных территорий с неограниченным сервисом осталось бы для меня и мне подобных? Она ненасытна? А где бы я взял случайный попутный паззл со щепоткой риса в свой адрес? Ради кого происходило бы усложнение мира, если мне не нужно вообще ничего, кроме воды, еды и ясности в голове? Во всех этих рассуждениях есть только одно слабое место. Если бы мир состоял полностью из таких как я, он протянул бы недолго. Чтобы держаться в нем, нужна волна. Я держусь на ее гребне. Я еду на крыше адского поезда. Если он сойдет с рельсов, то и меня не останется. А кто-то едет у меня на голове, и думает, что это я – бывнють. Наверно, Олле. По-моему, он никогда не давал мне советов. Главный признак неравенства. Или Супрем отработал за двоих? Вспомнив Супрема, я почувствовал, что немного скучаю по нему. Может, он уже вернулся и сейчас сидит на скале и пишет эту свою, как ее… «Любовь трех женщин»? Короткое воспоминание вернуло меня в реальность. Я снова вспомнил про последний сеанс через сервер Кляйна и позиционер, который как раз начал проявляться впереди на фоне песка. В вышине, в чистом голубом небе кольцо было практически неразличимо, если бы его паззлы изредка не поблескивали на солнце. Оно стало огромным, одной половиной глубоко вторгшись в пространство над морем, другой – накрыв часть леса. Куда пропали связанные с нахождением под конусом ощущения? Наверно, привык. Я ненадолго взялся рукой за крест, как будто отметившись на промежуточном финише, и не задерживаясь, побежал дальше. Зачем я бегу к ним? Может, стоило просто переждать? Или добежать до скалы и развернуться обратно? Зачем мне эта встреча? Уж не провокация ли это войны? Я долго сомневался, пока не добежал до скалы, где следовало принять окончательное решение. Вперед или все-таки назад? Желание предъявить себя во всех правах или разумное невмешательство? Стоя у скалы, я впервые задался вопросом, существует ли вообще в этом мире какой-либо выбор? Разум подсказывал, что бежать вперед – неизбежность. И впрямь, я не мог противостоять ей. Эмоции двигали только вперед. Я должен был встретиться с ними. Не знаю, зачем. Может, мне скучно, может, не нравится их присутствие: тысяча причин, и все они тащат меня туда. Есть ли хоть одна – развернуться, причем прямо сейчас? И все останется, как есть. Я сел на песок и схватился за голову. Неизбежность. Вот она, прямо передо мной, как на ладони. Мне не преодолеть ее. Мною движет что угодно, только не разум. Хочется наказать их, показать, что я выше, засвидетельствовать свое превосходство. Зачем?! Ничего этого они не поймут. Зачем мне эта аудитория? Только ли от скуки мне хочется разыграть этот дешевый спектакль? Не несу ли я собой гордыню, столь тщательно цитируемую Супремом в своих полотнах? Разворачивайся! И, надо сказать, я почти убедил себя, особенно, когда вспомнил «Искажение любви», но вместе с тем мне вспомнился «Адский поезд», и то, что всегда существует возможность покинуть его вовремя. И этот волевой жест тоже окажется показателем моего превосходства. Как же неизбежно – в момент преодоления обнаружить решающий аргумент, окончательно погружающий в непреодолимость. Мозг сам ищет и находит этот «спасительный» вариант. Я вскочил и, запрокинув голову, издал вопль отчаяния, словно только что промахнулся мимо ворот в финале кубка Лио. Ноги сами понесли вперед. «Вовремя спрыгнуть!» – стучало в голове, хоть несдающийся разум по-прежнему считал это самообманом. Тем не менее, решение было принято. Затем я начал думать, что на самом деле ничего плохого не происходит. И дело не в неизбежности происходящего, а в том, что эти события ничего не значат для будущего. Встречусь я с ними, не встречусь – мы разлетимся как упругие шарики, никак друг на друга не повлияв. Я как-то подзабыл о собственных мотивах. Впрочем, не удивительно. Неизбежность чрезвычайно хитра – она может создать теорию, оправдывающую, что угодно, тщательно маскирующую истину. И только абсолютно информированный наблюдатель в состоянии разобраться потом, где были причины, а где следствия. И были ли они вообще. Ведь, как известно, в пространстве неизбежности таковые отсутствуют, а для участников событий служат лишь способом извлечения на поверхность вины или оправдания. Одно я знал точно – неизбежность не смогла развеять мои сомнения. Пусть я поддался ей, но сделал это осознанно. «Ты бредишь! – воскликнул мой друг. – Это еще хуже, когда знаешь, что не прав, но все равно делаешь!» – «Отстань, – отмахнулся я. – Мы же договорились – я только посмотрю и сразу спрыгну. Это поезд, ты не забыл?» Он замолчал. Мы оба знаем – мне бесполезно советовать. Потом споры надоели. Значит, неизбежность, так или иначе взяла бы меня измором. Сомнения, как береговая скала, вдоль которой бежал, сначала выросли, достигнув верхней точки, а вскоре вместе с нею же постепенно сошли на нет. Мне стало казаться, что все отлично. Может быть, развернуться прямо сейчас? Пока неизбежность спит и думает, что я весь в ее руках? Но в тот же миг я различил вдалеке катер. Сначала замедлил бег, почти остановился, оглянулся назад, снова посмотрел вперед – пути назад нет и не было, к чему все эти бесконечные вопросы? Мне стало совершенно спокойно. Видимо, беспокойство – признак ветвления. А сейчас от него уже далеко. Гораздо дальше, чем до катера. Впрочем, бежать все равно пришлось еще довольно долго. Они сидели у самой воды ярким пятном штанов на черном фоне борта. Пока я приближался, они ни разу не пошевелились и не посмотрели в мою сторону. Мне показалось, им грустно. По мере того, как в воздухе проступали очертания лиц, я понял, что скорее не грустят, а чего-то ждут. Или просто устали друг от друга. Странно, но они не бегали по берегу, не бросались песком, не купались и даже не совокуплялись под палящим солнцем. Просто сидели и смотрели вдаль. Мне даже стало немного жаль их. А заодно и себя – сколько дум передумано по ничего не значащему поводу. Когда оставалось метров сто, и меня уже нельзя было не заметить, он, наконец, повернул голову, и, вздрогнув, что-то проговорил. Она отклонилась чуть назад из-за его спины и стала следить за моим приближением. Потом, загородив обзор, он встал. Огромные штаны висели на нем как паруса в полный штиль. И еще у него был живот. Прямо, как у того писателя, который ошибся с аудиторией. Впрочем, похоже, он совсем не смущался собственного вида, хоть и смахивал на раскормленного пещерного вождя, заметившего в соседских папоротниках непрошенного гостя. Она тоже встала и немного отошла в сторону. У нее была красивая, но слегка примятая грудь. Светлые волосы заплетены в короткую косичку. Зачем она носит эти штаны? Из солидарности? Я перешел на шаг и, подойдя к ним, остановился метрах в трех. В идеале, мне представлялось, что удастся просто пробежать мимо, но, учитывая ширину берега и расположившийся на нем катер, оно было невозможно в принципе. Так мы стояли и долго смотрели друг на друга. Как две расы с разных планет, две формы жизни, случайно столкнувшиеся в космосе. Изучив меня с головы до ног, он усмехнулся, поднял брови и не очень внятно спросил: