Текст книги "Экспертиза. Роман"

– Ты понял! – улыбнулся Супрем.

– Я понял? – переспросил я. – Но почему мне смешно?!

– Ну, ты даешь, – Супрем как будто решил, что я придуриваюсь. – Смех – индикатор понимания. Все смеются, когда что-то понимают в этой жизни. Младенцы – над простым, дети – над нелепым, подростки – над откровенным, взрослые – над сложным, старые – не знаю, потом скажу. Знаешь что такое анекдот? Миниатюра познания. Смеешься – значит понял. Если – нет, то – плачешь. Младенцы, например, плачут чаще, чем смеются. Им так тяжело разбираться в этом мире! – Он присел на траву рядом и опустил голову на колени. Я не смотрел ему в лицо, но знал, что оно улыбается своею самой безмятежной улыбкой.

– И что мне с ним делать? – спросил я.

– Придумай что-нибудь! Ты же эксперт. – Он вздрогнул плечами, как будто это само собой разумелось. Потом вдруг весь напрягся. – Подожди, подожди… – он даже отодвинулся немного в сторону, чтобы оглядеть меня, – ты видел человека?

– Да, – спокойно ответил я, немного удивившись. Мне казалось это каким-то личным переживанием. Может быть, я не совсем верил в увиденное, поэтому делиться своими видениями не собирался и, наверно, неосознанно пытался спрятать их поглубже. Супрем сидел и моргал. Я подумал, что не плохо, если шапка поможет понять причины его удивления.

– Сколько мусора… – добавил он, морщась. – Джерро-конг, херлис… Ты полный кретин! – Натягивая улыбку, морщины разбежались по лицу в стороны.

– Давай не так по-хозяйски! – сказал я, собираясь снять шапку. Он остановил:

– Ладно, ладно… подожди! Что это был за человек?

– Я не знаю. Обычный человек, немного странный. Он был в тумане, стоял под склоном. Смотрел на меня. – Я понял, что скрывать что-либо уже глупо: – Мне было так хорошо… я не рискнул подойти. Боялся все испортить, – добавил я, пытаясь больше разобраться в своих чувствах, нежели открыть секрет. – Это была чья-то проекция. Работал сервер. За день до того у меня был сеанс с самим собой. – Супрем закрыл лицо ладонями и начал медленно тереть глаза.

– С какой дельтой? – спросил он так устало, что я даже испугался.

– С дельтой? – еле сообразил, о чем он. – Полгода. – Руки остановились. Затем он медленно стянул их с порозовевшего лица и уставился в небо. Мне показалось, сквозь шапку, я почувствовал, насколько ему хотелось оказаться на моем месте. Потом ощущение быстро исчезло. Супрем безусловно умел прятать свои мысли и чувства даже под шапкой. В отличие от меня. Наверно, я как на ладони, ведь, совсем же не думал ни о херлисе, ни о джерро-конге. Где он это выцарапал?

– Паззлы вращались над головою человека? – спросил, наконец, он.

– Да, – подтвердил я. – Это был Кляйн? – Супрем расхохотался. Наверно, я спросил слишком искренне. Не знаю, о понимании конкретно чего свидетельствовал этот припадок. – Хватит ржать! – воскликнул я. Внезапно мною овладело бешенство: – Я чуть не помер на этом острове! Я не знал, где реальность, где галлюцинации! Я еле пережил зиму! Вы, уроды, обещали три месяца, экспертизу, а что в итоге?! Что в итоге?! – проорал я.

– Я ничего не обещал, – спокойно сказал Супрем. – Успокойся. Я уже говорил, что это ваши с Олле дела.

– Я не верю тебе! – воскликнул я.

– И что? – спросил он, ни капли не расстроившись. – Что это меняет?

– У меня нет цели.

– А у кого она есть?! Чем дальше горизонт, тем сложнее ее найти, разве нет? Ты хочешь быть большим экспертом, но жалуешься, что не видишь цели? Ты, вообще, туда попал? Может, имеет смысл вернуться к «горшкам»? Твой горизонт – год, но за этот самый год ты не увидел никакой цели? Не увидел выбора? Может, Олле ошибся, и твой горизонт гораздо короче? – он отвернулся и стал разглядывать сосны. Давно я не чувствовал себя таким пристыженным. Слабость вылезла в самый неподходящий момент. Я и сам понял, что обесценил весь год этим дурацким приступом. Наверно, Супрем услышал и это. Он поднялся на ноги и, подойдя к сосне, прислонился к ней спиной. – На этом уровне, – сказал он со всей возможной серьезностью, какую только мог передать своим все равно улыбающимся лицом, – никто уже не сможет объяснить тебе, что делать. Потому что, если б это было так, то можно было бы обойтись без тебя. Олле сделал бы все сам. Согласен? Но суть экспертизы и заключается в том, что Олле не достаточно информации, которую он может собрать самостоятельно. Все, что он может еще – найти кого-то подходящего, кто, возможно, способен чем-то обогатить его. Нет и не может быть никакой конкретики. Это только возможность дать новую информацию. У тебя получается! У тебя заработал сервер Кляйна! Более того, ты видел через него проекцию! Это, практически, чудо. Люди, сталкивающиеся с таким явлением, считали себя просветленными, обретали веру, их жизнь в корне менялась! Олле в тебе не ошибся, это огромная удача! Не порти ее своими сомнениями. Делай то, что ты делал и не думай о цели. – Он замолчал. Мне было и стыдно и приятно одновременно. Конечно, я верил ему.

– Кто это был?

– Только ты знаешь.

– Как я могу это знать?

– Подумай. Вера на одном конце, любовь на другом. Ты позвонил себе в прошлое, а кто-то «позвонил» тебе. Тот, в кого ты, вероятно, веришь больше всего. И тот, кто, вероятно, больше всего тебя любит? – Супрем опять смотрел мне в глаза этим необычайно чистым взглядом. Подумалось о Лизе.

– Это был мой потомок? – осторожно спросил я.

– Не знаю, – пожал плечами Супрем. – Ты меня спрашиваешь? Тебе лучше знать. – Он оттолкнулся от сосны и, приобняв ее, встал сбоку. – Мы не умеем вращать паззлы над головой и вряд ли скоро научимся. Также как любить… через поколения. – Он вздохнул и стянул с головы шапку. – Олле в тебе не ошибся. – Наконец-то, он сказал это как художник. Я хотел спросить, что мне делать с крестом, но вовремя спохватился, встал и тоже снял шапку.

– Забираю?

– Конечно, – сказал он. Я нагнулся и приподнял крест за перекладину. Обсуждать больше нечего. Мне хотелось побыть наедине с собой. Вообще-то, Супрем мог подумать лучше и прислать позиционер сразу к моей времянке. Но, то ли он хотел посмотреть, как я потащу его, то ли ему самому было интересно, что это за штука – в итоге все усложнилось. Пришлось переть крест на спине. Сначала через лес, потом вдоль моря. Хорошо, что погода не испортилась. В лесу крест невероятно мешался и резал позвоночник. Но иначе, как положив на спину и обхватив за перекладину, его было не унести. Уже потом, когда, я, наконец, выбрался на берег, и принялся волочить его по песку, оставляя за собой бесконечную борозду, мне показалось, что надо было поступить так с самого начала. Но лес был уже позади. И это немного радовало. Не сказать, что позиционер был такой уж тяжелый. Скорее, неудобный. Мне не терпелось воткнуть его в песок и посмотреть, что будет. «Позиционер» – исторически сложившийся термин. Такие названия легко приживаются, но совершенно не отражают сути устройства. Первый человек, который воткнул позиционер в землю и стал наблюдать за тем, что будет, увидел, как в воздухе постепенно собираются элементарные паззлы и образуют собой вращающееся кольцо. Оно светилось, так как любой движущийся с ускорением паззл дает небольшое свечение. Ось позиционера проходила строго через центр кольца. Крест указывал его положение. Так и родилось название. Круговое движение паззлов – это был прорыв. Паззлы не могут летать по замкнутым траекториям. Другой вопрос – зачем? Ответ – почему бы и нет, раз это происходит прямо на глазах? К тому же быстро выяснилось, что если из точки установки позиционера провести линии через края его перекладины, окажется, что кольцо паззлов обязательно коснется этих линий, явившись основанием воображаемого перевернутого конуса. Это казалось одновременно простым для понимания и загадочным для применения. Дальнейшее наблюдение показывало, что образовавшееся кольцо, все также неторопливо вращаясь, пополняется новыми паззлами и постепенно поднимается вверх, увеличиваясь в диаметре и находясь в пределах все того же конуса. Затем, где-то в облаках оно зависало. Иногда несколько паззлов улетало прочь, тогда оно немного опускалось, потеряв в диаметре. Потом могло снова приподняться. После периода относительной стабильности кольцо начинало новое восхождение, вбирая в себя паззлы уже не столь активно. Оно становилось все более пунктирным и, наконец, на значительной высоте рассыпалось. Смысл данного явления был также непонятен. В то же время было установлено, что «позиционируется» вовсе не кольцо, а орбитальный рассеиватель, который в скором времени после установки креста зависает почти точно над ним. То есть, устройство работало не само по себе. Было и еще одно наблюдение: совершенно определенно, область вокруг позиционера обладала некоторыми особенными свойствами. Например, человек под кольцом сразу отмечал изменение самочувствия. Причем, нельзя было сказать точно, в лучшую или худшую сторону. Оно, просто, менялось. У одних так, у других – иначе. Потом выяснилось, что не только под кольцом, а еще и значительно за его пределами. Понадобились определенные усилия, чтобы установить границы этой области. Оказалось, ее форма близка к эллипсу. Кто-то из экспертов предположил, что эллипс является основанием другого конуса, образованного линиями, проведенными через кольцо сверху от рассеивателя. В идеале, если бы рассеиватель располагался в точности над крестом – область представляла собой идеальный круг. Так как обычно он немного в стороне, конус, построенный через кольцо, наклоняется, а его основание вытягивается в противоположную сторону. Поводов оспорить такую версию позиционер так и не дал. Теперь стало хотя бы ясно, что и как происходит. Но ясность относительно свойств среды под конусом по-прежнему отсутствовала. После того, как кольцо рассыпалось, среда исчезала вместе с ним. В мыслях Супрема тоже было немного мусора – он считал ее целительной. Кому-то действительно там становилось лучше. А кому-то хуже. Очевидным было лишь то, что пространство под конусом обладало другими свойствами. Человек мог это почувствовать. И еще в нем всегда было чуть прохладнее. Градуса на два-три. Думали, что люди чувствуют именно это, а остальное додумывают. Рассыпать кольцо можно было и другим способом – выдернуть позиционер и уложить его на землю. Или бросить. В связи с этим даже появилось два равноправных термина: «сбросить позиционер» и «завалить позиционер». «Сброс» большей частью использовали теоретики, «завал» – практики. Супрем имел достаточно смутные познания об экспериментах над средой конуса. Если основная информация разместилась в моей голове уверенно, и я мог бессознательно поручиться за нее, то, что касается экспериментальной части, она, скорее, напоминала обрывочные края уверенности, растворяющейся в окружающем ее полном незнании. Я так и не понял, было ли это гипотезой или доказанным свойством – под позиционером не распадались радиоактивные ядра. И второе – не образовывалось турбулентности в газах и жидкостях. Супрем не представлял себе ни того, ни другого, но, что удивительно, запомнил, и его это «будоражило». Особенно, про турбулентность! Мне показалось, список свойств с таким смелым началом вряд ли ограничивается двумя пунктами. Должно быть, Супрем проигнорировал самое главное. Потом я вспомнил о том человеке с кольцом над головой. Получается, он сам был позиционером? Он находился в той среде, которую сам же и создавал? И над ним на орбите находился рассеиватель? Что это значит? Я вспомнил слова Супрема о сервере Кляйна. Это была проекция, переданная через сервер? Проекция, переданная сквозь время? С какой «дельтой»?! Мысль о «дельте» заставила остановиться и передохнуть. Я аккуратно положил крест на песок, потом присел рядом. Этот человек по-прежнему оставался глубоко личным переживанием. Мне не хотелось знать о нем никаких подробностей, словно, они могли испортить впечатление от пережитого. Настроение изменилось. Это произошло не сейчас, немного раньше. Возможно, оно начало меняться еще с той встречи с Супремом, когда он предложил закончить потому, что лучше уже не будет. Помнится, я испытал очень сильные чувства после того сеанса. Однако с тех пор действительно ничего хотя бы близко напоминающего те ощущения со мною не повторялось. С другой стороны, разве может такое повторяться часто? Тем более что я здесь практически один? Неудивительно, что после года одиночества я чуть не захлебнулся счастьем, оказавшись в гостях. Но все разумные доводы не отменяли некоего чувства опустошения, захватывающего меня в последнюю неделю. Даже этот крест совсем не вдохновлял любопытства, отчего его совсем не хотелось тащить дальше. А пройдено только полпути. Я поджал ноги, как Супрем положил голову на колени и стал смотреть на воду. Что-то изменилось. Как будто моя вера иссякла. Нечто похожее уже происходило в прошлом году. Мне не хотелось возвращаться к этому. Внезапно я понял, что это Супрем виноват. Он сказал, что все закончится осенью, он сказал, что не будет никакого задания, он дал мне по голове и влез в нее, поковырялся в моих мыслях, почти не поделился своими, сделал свое дело, а мне вручил какую-то железку. Мне было немного противно оттого, что он узнал о том человеке. Как будто бы я предал его. Сначала я все делал правильно. Я всего лишь деликатно поинтересовался насчет круговых паззлов и только. Но, видимо, это слишком важный вопрос. Потом я бессознательно сопротивлялся, когда Супрем пытался залезть в мою голову. До сих пор мне было удивительно, что я отрицал факт чтения мыслей, находясь словно в урезанной реальности, словно под гипнозом. Теперь ясно, почему так стремительно унеслась Ева. Должно быть, у нее не возникло проблем с проникновением вглубь моих примитивных идей. Но этим она не ограничилась. Она зачерпнула еще и умение ходить на серфе и ушла против ветра! Супрем наверняка объяснил бы это благосклонностью АИНа, коллекционирующего и раздаривающего истины. Однако есть ли смысл черпать из океана, если под боком озеро? Ева без сомнения залезла в голову Супрема и сразу нашла там самое необходимое. Не думал, что шапка работает на таком удалении. Выходит, Супрем совершенно спокойно может ковыряться в моей голове, не сходя с места? Мне показалось, я больше не люблю этот остров. Раньше у меня не было выбора – любить или нет. Если бы не любил – умер бы. Теперь выбор появился. Откуда он взялся? От меня отвалился кусок неизбежности? Только что я думал, что Супрем испортил мне жизнь, теперь же кажется, что мой шар поделился с его шаром массой? Я посмотрел на позиционер и понял, что дальше его не понесу. Сначала я решил утопить его. Просто, чтобы посмотреть, как Супрем будет сокрушаться. Затем решил, что всегда успею это сделать. Надо, все-таки, понять, как он работает. Я встал на колени и стал копать. В детстве на пляже Сен-Хунгера мы часто рыли ямы. Если копать ближе к лесу, придется лечь на бок и в яме окажется рука целиком. Только так можно докопаться до воды. Когда под ладонью глухо чавкнуло, я сделал еще несколько гребков, вываливая на свет кучи мокрого песка с ракушечником, потом быстро поднялся, схватил крест и с силой воткнул его в колодец, чуть не получив перекладиной по голове. Из ямы раздался очередной глухой звук. Удерживая крест вертикально, я засыпал ее ногами, утрамбовал, тяжелыми шагами походил вокруг. Стало жарко и весело, как когда-то. Я подошел к воде и стал отмывать пальцы от застрявшего под ногтями песка. Потом подумал, а почему, собственно, так? Встал, оглядел крест еще раз, посмотрел в ту сторону, откуда пришел, посмотрел на солнце. Вообще-то сегодня не такой плохой день для встряски! Недолго думая, я скинул комбинезон и полез в ледяную воду. Наверно, она уже не была столь нестерпимо холодной, как неделей раньше, но я все равно считал себя совершающим геройство. Геройство по отношению к самому себе. Сначала я зашел по колено и отметил, что ноги сводит не сильно. Потом подумал, что не надо медлить и нырнул. Потом долго орал, нырял снова, снова орал и снова нырял. Мне хотелось вытравить из себя все неприятные чувства. Они же, как будто, не хотели отпускать, вцепились мертвой хваткой и, несмотря на явную слабость в холоде, отмокли далеко не сразу. Потом я вышел и взглянул на абсолютно синие ладони. Наверно, я опять все сделал правильно. Мне стало наплевать на Супрема, на то, что он подумает и на то, что он прочтет в моей голове. Мне стало наплевать на задание. Я вспомнил, что раньше мне было на многое наплевать. Да, почти что, на все. Потом это куда-то делось, как будто я подхватил какую-то заразу неравнодушия к бессмысленным вещам. Наверно, я стал ждать от себя чего-то особенного. Или решил, что сам я – особенный? Не стала ли с тех пор реальность, в которой я находился, более ущербной? Не урезал ли я ее этой заразой подобно тому, как урезал неспособностью принять факт возможности чтения собственных мыслей? Не является ли эта урезанность следствием столь обедняющей жизнь неизбежности? Я сам придумал этот остров! Я мог придумать что угодно, но выбрал полное одиночество! Как еще можно назвать происходящее, если не самовредительством? И главное, по словам Супрема, так поступали и до меня. Многие. Не я один! Зараза не уникальна, ей подвержены все, кто считает себя особенным? После ледяной встряски с этими мыслями было проще мириться. Теперь, когда я дрожал всем посиневшим телом, они не угнетали, они, скорее, настраивали на лучшее. Я вспомнил, как Супрем рассказывал, что травится осознанием собственной гениальности. Может быть, все это время я травился осознанием собственной «особенности»? Значит, я в поезде и мне необходимо вовремя соскочить с него? Может, это происходит прямо сейчас? Я обернулся на море. Супрем говорил о «бессмысленности красоты», и я готов был согласиться с ним. Но теперь красота вовсе не казалась такой уж бессмысленной, каковой я чуть не признал ее в недавнем разговоре. Мне показалось, что и она чуть не стала жертвой моего предательства. Я был готов размышлять и дальше, но вдруг увидел, что над позиционером появились паззлы. Всего два. Это было очень необычное зрелище. Сквозь холод я не успел заметить, откуда они взялись. Они словно нащупывали, где им лучше расположиться, неторопливо заворачивая по спирали все ближе к вершине креста. Затем, примерно на высоте пары метров, приостановились и двинулись по орбите друг напротив друга. Мысленно я прочертил линии из точки установки позиционера через края его перекладины. Паззлы действительно чертили траекториями основание этого воображаемого перевернутого конуса. Все выглядело как небольшое чудо хотя бы потому, что ни кем не управлялось, а самоорганизовывалось в силу неких свойств системы, объединяющей паззлы, позиционер и рассеиватель, а может быть, и что-то еще. Теперь, когда я мог сравнить эти круговые паззлы и те, которые видел над головой того человека, мог легко оценить и ту самую «дельту», показывающую, насколько нелепо выглядит современность. Во-первых, наши элементарные паззлы были раза в четыре крупнее. Чем меньше паззл, тем сложнее он стабилизируется. Во-вторых, качество полета. Наши паззлы смотрелись тяжеловесно. Примерно та же разница видна между полетом воробья и вороны. Те паззлы кружились как в музыке, они как будто бы звали с собой. Эти – никуда не звали. Они просто вращались как некая механическая система. Я понял, что, несмотря на весь опыт, мы ни черта не достигли. С эффекта Маркова всего лишь снята пена, но никто не хочет постичь нечто большее, ведущее к иному пониманию сути явления. Или, просто, нет необходимости. Зачем, если все прекрасно работает и так? Во всем был только один плюс – оно означало, что дельта велика. А значит, тот человек – не обязательно сын Лизы, а, возможно, ее праправнук. Но каким-то образом я интересен ему. Значит, я не напрасен. Может быть, он хранит меня? Возможно ли такое? Любить и хранить свое живое прошлое? Раздумья прервал третий паззл. На этот раз я увидал его издали. Неторопливо подлетев, он, не останавливаясь, аккуратно встроился между теми двумя. Кольцо не поднималось. Наверно, оно должно заметно уплотниться, прежде чем начинать восхождение. Никакого свечения не было. Возможно, ночью. Я, наконец, перестал дрожать. Воздух намного теплее воды, без ветра солнце быстро нагрело меня. Сложив комбинезон, я отвернулся и побрел к дому. Пускай позиционер побудет один. Отдохнем друг от друга. Меня ждал приятный сюрприз. Лебедь, которого я видел в прошлый раз, плавал возле самого берега недалеко от маяка. Я взял во времянке хлеба, вышел, сел, где заканчивался сухой песок, и стал ждать. Сначала он игнорировал меня, гордо плавая неподалеку. Потом как будто бесцельно подплыл к берегу и долго следил за мной, пока не привык. Я осторожно бросил крошку. Она упала с ним рядом. Он жадно проглотил ее. Я бросил следующую. Теперь уже не в воду. Ему совсем не хотелось выходить, но, делать нечего, пришлось встать на лапы и вынести из моря свое неуклюжее тело. «Какой же ты огромный!» – сказал я, скармливая ему кусок за куском. Лебедь вполне освоился и подошел совсем близко. Затем, начал шипеть и даже хотел клюнуть меня или ущипнуть. Он был такой здоровенный, что, отпрянув, я даже успел испугаться. «Эй, ты что?!» – воскликнул я, махнув кулаком. Он зашипел еще громче и раскрыл крылья. Наверно, хотел ударить меня крылом. «Ну, ты и дурак! – сказал я. – Пора поковыряться в твоих куриных мозгах!» Я бросил последний кусок подальше, чтобы он отошел с чувством победителя. Лебедь уковылял в сторону, и пока удалялся, я осторожно привстал и отправился во времянку за брошенной там шапкой. Вслед никто не шипел. Похоже, для лебедя мой образ исчерпал себя. Не кормит, значит, не нужен. Я вспомнил эксперимент с «тревожной мышью» из лекций Шланга. Кажется, в бесплодных попытках разобраться в человеческих мыслях мышь только тревожилась, но ровным счетом ничего не понимала. Неужели на нее одевали мышиную шапку? В чем там было дело? Шапки для лебедя у меня не было. Можно попробовать накинуть на его длинную шею мой экземпляр, но есть риск не получить его обратно. Когда я вернулся, лебедь все также неторопливо плавал у самого берега. В воде он, без сомнения, чувствовал себя гораздо уютнее. «Последний кусок! – анонсировал я. – И больше не ругайся». Он и в правду больше не шипел, хотел, чтобы я кидал в воду прямо ему под клюв. «Вылезай, вылезай, – сказал я, натягивая шапку. – Потренируй лапы». Он вышел и продолжил заглатывать хлеб с неменьшей жадностью. На этот раз я не торопился кормить его, а кидал всякий раз, когда он делал вид, что собирается уходить. «Не объешься?» Как же он был красив. И как огромен! У меня возникли сомнения, что с такой массой вообще можно взлететь. Как я ни силился под шапкой, ни одна даже самая крохотная мысль не появилась в моей голове. Либо он вообще не думал, либо скрывал свои думы столь же искусно как Супрем. «Если так, – сказал я, – тогда, получается, у тебя есть судьба!» Лебедь в нерешительности ждал следующего куска. «Если ты не хочешь думать, значит, ты состоишь из одной лишь неизбежности», – продолжил я, подбрасывая хлеб. Лебедь с вялым интересом проследил за полетом крошки. Он мог бы поймать ее и налету, но, видимо, был уже сыт. Или слишком горд. «А значит, – повторил я, – у тебя есть судьба. И, представляешь… я ее часть! Ты доволен?» Хлеб кончился. Мои припасы не терпят гостей. «Вообще-то, тебе нужна подружка, – сообщил я. – Не знаю, найдешь ли ты ее здесь. Лично я не нашел. Она сбежала, поковырявшись в моей голове. Наверно, у меня глупые мысли. Найдешь – всего не говори! Куда ты?!» Он уходил. Он не стал слушать, увидел, что в моих руках закончился хлеб, развернулся, дернул хвостом, вошел в воду и начал грести своими огромными ластами прочь от берега. «Неблагодарный, – сказал я вслед. – Хоть бы выслушал!» Столь же неспешно, как лебедь, я отправился во времянку, скинул шапку и выкатил оттуда мяч. Скоро начнется сто двадцать пятый кубок Лио, основанный в честь его столетия. Может быть, наконец, академикам удастся взять его? Я представил себе контакт с Лио через сервер Кляйна. Потом задумался, с кем еще хотел поговорить. С Сезарией? С Робертом? Допустим, я люблю их, но они ничего не знали обо мне, а значит, не могли в меня верить. Но они верили в зрителя, то есть, не в меня лично, но и в меня в том числе. К тому же, наш разговор вполне в состоянии остаться без последствий для обоих абонентов, следовательно, основное условие выполнено. У нас есть шанс! Получается, если они были искренни в своем творчестве, любой его ценитель способен получить нужную трассу на сервере Кляйна, не являясь при этом прямым потомком. Как будто все, что мы оставляем после себя, взращенное с верой, способно любовью вернуться не только из настоящего, но и из будущего. Мир действительно устроен не так уж плохо. Лио был прост в своей гениальности и гениален в простоте так, что находился, словно, вне времени. Какой странный и одновременно великий парадокс. Гений, как вершина необратимости, находящийся целиком в пространстве неизбежности. Значит, гениальность – тоже судьба? Я зашел в лес поглубже и притащил из болотистой чащи несколько тонких упавших стволов. Потом собрал из них ворота. Сходил еще раз и притащил второй комплект. Теперь у меня было целое футбольное поле. Я стал играть сам с собой. Примерно также я играл в детстве в шахматы, после каждого хода вживаясь в роль соперника и скрывая хитрости. Но снова мне стало невообразимо одиноко по вечерам. Опять я не мог заснуть, опять выходил по ночам на берег, смотрел на звезды и их отражение в спокойной воде, искал Вегу и рассматривал Луну. Этого года как будто не было. Он прошел, а вокруг все то же самое. Только, может быть, я уже не совсем такой, как год назад. Совсем немного, но что-то же изменилось? Неужели для такой малости нужен целый год? Неужели нельзя было как-то иначе? Или этот год – демонстрация, как тяжело сжигать собственную неизбежность? Как тяжело избавляться от нее и, прежде всего, хотя бы, признавать? Мысли сами собой текли в сторону Лизы. Ее образ притягивал любые обрывки, идеи и заключения, как бы далеки по смыслу они не были. Она как будто вместила в себя весь мир, а я, с какой бы стороны не подступался к нему, все рано упирался в ее воздушный образ. Все тропинки моих полусонных ассоциаций стекались к ней. С первыми признаками рассвета я отправлялся спать. С утра будило солнце. Мой распорядок дня в конец испортился, хотя Кубок Лио без сомнения скрашивал времяпрепровождение. Лебедь держался подальше от проекции футбольного поля. По утрам же, увидев меня, недолго сомневался и охотно плыл навстречу. Мы скромно общались. Не хотелось, чтобы он воспринимал меня как кормушку. Потом я бегал к позиционеру. Там все было в порядке. Кольцо заметно уплотнялось и поднималось метр за метром вверх. Я топтался вокруг креста, смотрел снизу на кольцо, пытался прислушиваться к себе. Ничего не происходило. Никаких новых ощущений. Ни малейшего намека на особенность среды. Однажды, когда я выходил за пределы внешнего конуса, мне показалось, что кольцо дрогнуло, или я слишком ждал чего-то особенного… В остальном, позиционер ни каким образом не реагировал на мои появления, не выдавал своего особого присутствия, не качал воздух, не шевелил кольцом, словом, не вызывал ни единого вопроса. Крест как крест. Кольцо как кольцо. Зря я на что-то надеялся. Но дни пошли солнечные и теплые. В такие дни нет места разочарованию. Мое купание стало ежедневным. Всякий раз оно превращалось в испытание – вода нагревалась очень медленно. Но без него я уже не мог обойтись. Раньше от тоски можно было убежать. Теперь понадобились более радикальные средства. Лебедь отнесся к традиции смывать с себя неизбежность с подозрением. В первый раз он даже испуганно взлетел, чем здорово удивил. Наверно, в той же мере, в какой я не верил в его способность летать, он не мог поверить в мою способность плавать. Нам обоим предстояло переосмыслить реальность. Он все также приплывал на подкормку, больше не шипел, глотал хлеб менее торопливо, а однажды даже устроился неподалеку на песке у самой воды и начал клювом чистить перья. Не бросил меня сразу же после обеда. «Давно бы так, – сказал я. – Хотя, ты прав, доверие надо заслужить. – Лебедь не реагировал. – Мне еще тупики нравятся, – добавил я. – Хорошие ребята. Здесь их нет, но видел, наверное? – Если и видел, то не впечатлили. – У людей принято называть друг друга именами. Хочешь, буду и тебя как-нибудь называть? Правда, даже не знаю, мальчик ты или девочка. Судя по размерам, наверно, мальчик. Не знаю, что бы тебе подошло… допустим, Парсек. Ты не против? – Он был не против. Ему было все равно. – Здорово, что ты умеешь летать. Ты, когда летишь, о чем думаешь? Я, вот, только бегаю. Не знаю, зачем. Бегу – и все. Не могу ничего с этим поделать. У людей все сложно. Есть одна проблема по сравнению с вами, гусями. Мы осознаем себя. То есть, мы так считаем. Как тебе объяснить? Представь, вместо того, чтобы просто летать, искать пищу, укрытие или подружку, растить с нею птенцов, расставаться и снова летать, ты вдруг понял, что у тебя есть крылья, что иногда тебе хочется есть, а иногда прятаться от непогоды, что подружка, которую ты встретил, могла бы тебе не встретиться, а птенцы могли бы быть совсем не такими, а могли бы и вовсе не родиться. Представь, что ты запомнил то, как был счастлив и теперь тебе все время хочется повторить это, но до тех пор испытываешь скуку и ищешь выбора преодолеть ее. Потом ты встречаешь других лебедей, которых, возможно, посещают схожие мысли, вы всматриваетесь друг в друга в поисках спасительного рецепта, и это рождает какие-то новые, доселе неведомые эмоции… Не все лебеди почему-то рады за тебя, да и ты почему-то не готов признавать их полностью. Тогда к твоей скуке примешивается легкое чувство разочарования. Ты можешь скрывать его разными способами, пытаться улететь, отвлечься, наконец, просто, решить, что на самом деле ничего этого нет. Но ты уже знаешь, что ты есть, от этого не скрыться. И еще ты знаешь, что это не будет продолжаться вечно. Ты умрешь! И вроде бы твоя скука имеет границы, что означает – желательно поторопиться получить ответы на вопросы. Зачем тебе крылья? Почему ты так красив? Почему раз в год тебя влечет в бесконечный изматывающий полет? Что будет с твоими птенцами? Неужели все это только для того, чтобы искать пищу, выживать и сохранять вид? Механически, конечно, так, но зачем ты понял все это? Зачем ты перерос свои крылья и теперь тебе их мало? Почему было не остаться тем гусем, которого не беспокоили вопросы? Тогда ты начинаешь искать, как реализовать в качество новое знание. Искать, что ты можешь сверх того, что было до сих пор очевидно. У нас это называется поиском смысла жизни. Настоящая человеческая заморочка. Часто смысл жизни путают с целью и пытаются идти к ней кратчайшим путем. Не знаю, есть ли среди вас, гусей, те, которым не повезло? Среди людей есть – это как раз они. Ты всегда отличишь их по характерным лицам. Они ответят тебе на любой вопрос. Есть и те, кому повезло больше. Они поняли, что цель может быть любой, но важно, каким путем она достигнута. Эти люди может быть не так в себе уверены, но, по крайней мере, живут в настоящем и, скорее всего, тебя не обманут. Потому что стараются и себя не обманывать. Понимаешь? – Не отвлекаясь, Парсек закончил с левым крылом и переключился на правое. Мы помолчали. – Что ты будешь делать, если станет не нужно искать пропитание и улетать в поисках тепла? – спросил я. – В любую погоду у тебя будет укрытие, а на лапе датчик самочувствия: если что – прилетит помощь или подскажут, как быть. Проголодался – прилетит еда. Замерз – костюмчик. Что тогда? Одно из двух. Или сдохнешь от ожирения, или замучаешься поисками выбора. Будешь, например, совершенствовать умение летать. Научишься делать мертвую петлю. – Я засмеялся, представляя себе лебединый высший пилотаж. Он не разделил моего веселья. – Есть, кстати, ветхая книжка одного старого летчика о чайке, которая преодолела неизбежность стаи. Не читал? Эту книжку клевали еще больше, чем ту чайку! В стаи собираются те, кто не в состоянии ответить на свои вопросы. Тебе это не грозит, но видел, наверное, ворон, да тех же чаек? В стаях все проще – можно не думать. Главное, не выдавать, что ты другой. Надо быть хитрым иноверцем. Скрытым. Ведь, заклевать иноверца – самое сладкое для бывнюти. Или, даже, убить. Иноверец опровергает ценность стаи, ее оправданность. Он должен быть изгнан или уничтожен. Стремясь присягнуть стае, каждый не упустит момента клюнуть тебя публично. – Он закончил с крыльями и на мгновение замер, проверяя, не появился ли у меня в руках хлеб. – За тобой когда-нибудь гонялись вороны? – спросил я. – Поосторожнее, когда их много. – Он склонил голову и стал щипать свою грудь. – Возможно, тебе захочется забыть себя. Забыть того, кто мучает тебя вопросами. Тогда ты начнешь искать средства для этого. Есть простые средства. Супрем, к примеру, любил выпить. Сейчас, кстати, перестал. Работа перевесила. Чем сложнее твой путь к самозабвенности, тем больше ты после себя оставишь. Получается, человеку только и надо, что выбрать, чем заниматься. Но выбор этот очень сложный, ведь, надо верить в то, чему себя посвящаешь. Только тогда забудешься. Тебе это не нужно, ты и так себя не помнишь. И обманывать себя тебе нет нужды. А у людей, видишь, как все сложно? Понял теперь, кто мы такие? Мы не можем просто летать и кормиться, нам приходится еще и верить. Хотя, не так-то много от нас и требуется – всего-то верить в лучшее. Но эту веру надо вырастить внутри себя самому. Ей нельзя научиться. – Я придвинулся поближе, Парсек беспокойно огляделся, готовый отступить в море. – Хочешь совет? – Он и вправду смотрел на меня, как будто, слушал. Наконец-то. – Ты будешь встречаться с разными лебедями, так вот, плохие обязательно будут напоминать тебе о себе. В смысле, о тебе. Ты не сможешь с ними забыться! А с хорошими – о себе никогда не вспомнишь. И сам поступай также. Не напоминай лебедям о том, что они лебеди. Ищи, в чем они больше, чем лебеди, и никакая стая тогда не страшна. – Он недоверчиво шевельнул шеей и уставился в песок. – Сам увидишь, – добавил я. – Неизбежность – это клетка, в которой все лебеди – всего лишь лебеди. Каждый со своею судьбой. Все ясно заранее. Но клетку можно преодолеть или хотя бы расширить. И это будет необратимо. Ты сдвинешь вокруг себя время, и оно отблагодарит тебя тем, что прошло не напрасно! – Я огляделся. – Зря я забиваю твою голову, тебе надо подружку искать. А здесь ты ее вряд ли найдешь. Лучше быть голодным, но с подружкой. – Я встал, он отпрянул. – Лети! – крикнул я и взмахнул руками. Недовольно расправив крылья, он вошел в воду и поплыл прочь от берега, поворачивая шею так, чтобы не терять меня из виду. – Лети, – повторил я разочарованно. – Не буду тебя кормить больше! – Нет, он не собирался улетать. – Хотя, чего я тебе советую? Что, собственно, я понимаю в лебедях? – Он плыл вдоль берега прочь, но был готов в любой момент повернуть обратно. – Кстати, у меня сегодня день рождения! – крикнул я. Пожалуй, это был последний шанс поверить мне и улететь, но он им не воспользовался. – Гусь, – сказал я и пошел к дереву, чтобы посидеть и подумать. Конечно, мне хотелось поговорить с ним еще, но человек лебедю плохой товарищ. На самом деле мне было уже все равно с кем говорить. Лишь бы слушали. Потом я подумал, что день рождения и непреодолимое желание общаться – неплохой повод повидаться с Супремом, а заодно узнать, как движутся его дела с картиной. И все бы ничего, но в каком-то закоулке мозга так и сидела легкая неприязнь, от которой, безусловно, хотелось избавиться, но, почему-то, не изгнав начисто, а только лишь оправдав ее… Видимо, это была расплата за сеанс в шапках. Какая – никакая, а все-таки близость, причем вынужденная. И потом, он же двинул мне по морде! Такое не забывается. Несмотря на все наши разговоры мне было неприятно, и чем больше я думал об этом, тем бессмысленнее казались все наши бесконечные обсуждения, тем печальнее выглядело потраченное на них время и глупее сопровождающее их вдохновение. Все вокруг, буквально все, прямо на моих глазах начало терять смысл, как будто кто-то подошел к уже нарисованной картине, взял мокрую тряпку и стал последовательно стирать с холста слой за слоем, смазывая в кашу бледнеющий пейзаж. Я сел на дерево и обхватил голову руками. В моей жизни не было ни малейшего смысла. Да что там в жизни. Даже, если разделить ее на части, а затем каждую часть разделить еще и потом еще – ни в одном, самом микроскопическом кусочке не нашлось бы материи под названием «смысл», а, ведь, только недавно он, как будто бы, наконец, появился. «Какой-то бред!» – резюмировал я вслух. Альтернативная реальность, живущая в моей голове как опухоль. Иллюзия смысла, придуманного самим. Меня охватила злость. Она была какой-то необычайно простой и понятной. Примерно та же злость охватывала меня в детстве, когда я резался ножницами или прищемлял палец. Правда, сейчас рядом не было друга, которого можно было за это убить. Внезапно мне пришла в голову идея убить Супрема. Я подумал, что это даже хороший шанс прославиться, а Супрем вообще только выиграет. Ведь, посмертно любой гений сияет много ярче! А я стану неотъемлемой частью его гениальной истории… Но нет, все это было, конечно же, несерьезно. Я решил просто набить ему морду в ответ. Просто так. Прийти и набить. Надо было сразу ответить, но тогда казалось, он прав: я врал сам себе, а это требует приведения в чувства, тем более, когда слова не помогают. Тут я почувствовал, что с меня достаточно раздумий. Надо просто пойти, дать ему в морду и уйти. Пусть разбирается сам, что и почему. Пусть думает, что виновата солнечная активность или фаза Луны. Я посмотрел на солнце. Если бы не кровавый план, я, пожалуй, избавился бы от комбинезона. Но тогда акт возмездия превращался в какое-то сомнительное спортивное мероприятие. Как будто бы повздорившие греческие олимпийцы решили выяснить отношения прямо на арене. Здесь я разозлился еще больше. Казалось бы – остров, полная свобода, все, как я хотел, даже относительное одиночество, голова, чистая от мусора, – ну что еще можно пожелать? А я сижу и думаю, в каком виде бить морду Супрему. Тогда я подумал, что те люди вокруг, которые, так скажем, иногда случаются в моей жизни, они-то как раз все нормальные, поэтому, преломляясь на них, я как полный урод вижу свое уродское отражение, и это заставляет меня избегать дальнейшего общения, чтобы не разрушить собственную легенду. Что может быть банальнее? Я все-таки снял комбинезон. Конечно же, в нем уже не было никакой необходимости. День был жарким. Наступало лето. Я встал и пошел вдоль моря. А не побежал, потому что не хотелось торопиться, а хотелось еще немного посмаковать новую идею о том, что я – идиот. Помнится, Супрем уже как-то ее высказывал. С этими мыслями я своевременно забрался на возвышающийся берег, который неспешно донес меня к цели. Потом я перелез через эти бесконечные камни. Супрема не было. Картина стояла на месте. Я подошел к ней. Кажется, она была закончена. Теперь, когда я видел ее во второй раз, мне показалось, что Супрем перестарался с взаимопроникновением. Хотя, он наверняка знал, что делает. Чем еще мы можем заниматься, кроме как только лишь проникать друг в друга? Потом я вспомнил, что Супрем делал с меня наброски. Я должен был быть где-то здесь, а точнее тем недописанным человеком в углу. Но тот человек как будто совсем не был на меня похож. Может, не он? Я стал всматриваться в остальные лица, надо сказать, с некоторым испугом. Мне не хотелось обнаружить в себе чью-то письку, пусть даже иносказательную. Но никого похожего не обнаружил и там. Неужели Супрем вообще отказался от мысли задействовать мой образ? Неужели все это было нужно лишь затем, чтобы непринужденно покопаться в моих мыслях за фоновым занятием. А я еще, дурак, тащил через лес гитару! Нет, я не готов был поверить в такое. Потом я снова всмотрелся в того человека в углу. Может, он и не был мною, но совершенно точно кого-то напоминал. Несколько раз мне казалось, что, вот-вот, соображу, кого, но озарение вновь и вновь ускользало из самых рук. Где я мог его видеть?