Текст книги "Экспертиза. Роман"

– Как ваше здоровье? – спрашиваю.

– Да, нормально, – говорит. И смотрит с подозрением.

– Получен сигнал, – объясняю, – что требуется помощь. Вам не требуется?

– Н-нет…

– Давно приехали?

– Ну, так… Ломались мы, ждали помощи. Но уже все в порядке. Вы нас извините, мы как прочухаемся, сразу уедем.

– Да ничего страшного, – говорю. – Мне тут знаете, как скучно? Может, в футбол, хоть поиграю, наконец, с кем-то.

– Вы здесь один?

– Как правило, да. – Тут она вроде расслабилась, подошла поближе. Я прямо ее запах почувствовал, в голове точно помутилось. Нельзя столько без женщины. – Вы меня простите, – говорю. – Я людей уже целый год не видел, тем более женщин. Я пока пойду потихоньку, а ваши проснутся – так, может, встретимся еще… Хотите портвейна?

– Нет, спасибо, – отвечает. – А вы где шлюзуете?

– Тут недалеко, возле маяка.

– Маяка?

– Да, есть там… – рукой машу, – по берегу. Знаете, что… вы когда все придете в себя, приходите ко мне в гости. Я еще не окончательно спятил и еще у меня ворота есть. Очень вас прошу, приходите пожалуйста. Я вас приглашаю.

– Хорошо, – говорит. – Конечно, придем, спасибо.

– Вот и отлично. – Тут я откланялся, потому что больше не мог на нее смотреть. Теряю сознание и хоть убей. А в голове так и звучит: «Я хочу тебя!! – и потом еще хором: – Она такая…». Все как в классике. Там как раз между этими делами целая фраза на басе присутствует. Бессмертная, надо отметить. В общем, я оттуда быстрой походкой слинял, не оборачиваясь. А вечером, можете представить, они ко мне заявились в полном здравии. Так трогательно: в штанах и маечках. Ну, просто, детский утренник. Только Руфус был в своих шортах. Еще они приперли с собой всякой выпивки и еды. Это был большой сюрприз. Могли бы довезти катером, но не стали – проявили, стало быть, ко мне уважение. То есть, поняли, что я деликат. Вот ведь, интересно, что слово «деликат» совсем не ругательное, а «бывнють» – ругательное. Везде присутствуют следы этого глупого противостояния. При том, что каждый, когда действительно надо, может быть тем и другим, может найти в себе нужные черты, отвечающие моменту. Только полные уроды не в состоянии перевоплощаться. Может, они и остались там под скалою? Может, дедушка убирал именно их остатки? Не хотелось мне об этом думать, и вообще, ни о чем. Нам было весело. В футбол, конечно, не играли, но поболтать было приятно. А когда Руфус нажрался, пошло самое веселье, потому что он начал показывать разные сцены из жизни бродячего оркестра, и тут я вспомнил про тубакс, и даже не смог сразу про него спросить. Еще я заметил, что без дряблинки, может, Руфуса так бы и не поперло, а при ней, он конечно проявил себя настоящим королем паркета. Вот, что значит, трое. Да и я, надо сказать, не удержался. А она так хохотала, что хотелось еще и еще. Я бы еще на басе сбацал, но только проектор-то остался на скале. Но мне уж было все равно. Показать-то хочется. «Вот, – говорю, – с кем я тут живу. Правда, проектор отобрали на днях…». Тут они замерли. Дряблик поднялся: «Ребята, – говорит, – я пошел за катером». Эти все сразу: «Ой, ну не уходи!» Он говорит: «С ума сошли?! Такое дело… – и Руфусу так доверительно: – Звони усранкам, пусть катят!» Куда тут звонить-то? Я вот уже целый год «звоню». А Руфус говорит: «Рацию привези. И мой прибор». Ну, точно, они ж радиоманьяки. Надо сказать, он быстро вернулся, а катер свой так филигранно вывесил, словно сдал на доверительное хранение. Больше всего меня удивило, что он уже был в драм-костюме. У него там целый гардероб, наверно. Тубакс они приволокли вдвоем. Потом Руфус долго объяснял кому-то куда и зачем надо ехать. Пока трещала рация, дряблик вытащил на палубу свой проектор и немного постучал костюмом. В детстве я над драмщиками смеялся, считая их клоунами. Когда-то у оркестров были дирижеры – они, каждый в своем неповторимом стиле, махали руками, заставляя оркестр быть единым организмом. Драм-костюм для меня, как отгосолок дирижерства. Только играть надо всем телом. Каждое движение – какой-то звук. Эволюция дирижерского танца. Я и не думал, что дряблик может быть так подвижен. Недаром скакал в леонарде. Я просто пищал от счастья, когда пулял струнами под его основу. А Руфус со своею циклопической трубою был, конечно, лишним, но, надо сказать, если человек умеет пердеть, то это отличное качество. Пердеть тубаксом – особое искусство. Его не должно быть много. Может, даже, один раз за вечер. Но так, чтобы одежда задрожала. И надо еще момент выбрать. Словом, он свое дело знал. А потом и вправду приехали «усранки». Они-то и были нужны. Теперь тубакс мог не сильно скромничать. В общем, скажу так, что играли мы почти всю ночь, и такого счастья я не испытывал не помню с какого дня. Дряблинка, к сожалению, как музыкант себя никак не проявила. Зато ей, как никому, удалась роль восторженного зрителя. Она даже пыталась вместе с дрябликом пританцовывать. Но он-то работал, и, кстати, сильно потел. Просто, неприлично, сильно. Так что она слегка отвлекала внимание от его натуги. Потом отвалился Руфус. Едва успел сложить свой контрасакс. Усранки оказались отличными парнями, особенно клавишник. Мы с ним моментально нащупали взаимопонимание. Мне эта музыка была близка по духу. В общем-то, они не жаловали классику, но очевидно разбирались в ней, потому что безустали там и тут цитировали. Непростые ребята. И где они раньше пропадали? А главное, им не хватало басиста, хоть, я люблю, когда баса два. Они сказали, у старого басиста случилось разжижение мозгов – травил сущестование окружающих, а потом вообще стал сектантом. Что ж делать. Басисты как канатоходцы: качнулся – и сразу в пропасть. Чем-то схожи с экспертами – балансируют на грани безумия. Как-то незаметно наступила ночь. Я когда утром встал, глазам не поверил. Неужели, это со мной? Подзагадили, конечно, вокруг. Надо бы прибраться. Кое-кто уже пробудился. Усранки навезли еще всякой всячины. Я когда завтракал с ними, только и думал, что с такой едой горшок неделю не понадобится. С другой стороны, если их так называют, значит, нормально все? По-моему, они вообще ночевали на песке. Дряблики вылезли последними. Этот опять ничего не соображал. А Руфус у меня ночевал. Пришлось волочить его чуть ли не волоком. Замерзнет же. Он еще портвейна требовал, но больше не было. Когда поели, полегчало. Запили антиголем. Долго писали. Полегчало быстро. Серьезно! А тут еще приперлись эти два урода. Ну, никак не ожидал. Смотрю – идут. Думал, мираж. Алкоголь – это яд. Не мираж. Пришли. Стоят, улыбаются, смотрят на нас.

– Ну что, – говорю, – алкоголики, на запах явились?

– Ага, – говорят. – Можно с вами? – А Руфус уже руками машет:

– Давай, давай!..

– Это мои друзья, – говорю. – Тоже, творческая деликация. Давайте в футбол играть. – А сам смотрю в их счастливые рожи, и они на меня смотрят. Супрем, со своею впечатанной в физиономию улыбкой, Олле, как будто чайка на бошку нагадила, словом, лица все те же, а чувства уже другие. Но все, как ни в чем ни бывало! Стали делиться. Руфус играл за меня. И эти уроды тоже. Я, если честно, плакал. Видели бы они себя со стороны. Особенно, Олле. Руфус, просто, бесился: «Тебе что, яйца мешают?!» – по доброму, так. Но я, если по-честному, сказал бы, что яйца-то больше Супрему мешали, потому что он хотя бы понимал, что делать, просто, техникой не владел как следует, а вот насчет Олле я бы вообще промолчал, потому что не надо ему в футбол играть. Есть такие люди, у которых игровой кретинизм. Так вот, Олле, в этом смысле, очевидный представитель. Мы его куда только не ставили, лишь бы не мешался, даже в ту команду пытались сплавить. Те – ни в какую. Руфус в ярости уже был готов спровадить его за поле, но вдруг как заорет: «О-о! Баба – к нам на ворота! Мы просираем!» Кого еще принесло? А Супрем с Олле как раз рядом стояли и сразу как-то поблекли. Олле весь подобрался, словно следы чаек с головы только оттирать закончил, а у Супрема традиционно разгладились морщины. «Чего там?» – спрашиваю. Ну да, идет какая-то баба. «Мадара прется», – говорит. Тут я сощурился и вижу, действительно идет моя старая знакомая, которая еще про плачущего басиста рассказывала на незабываемой встрече эннадцать лет назад. И в общем, не сказать по ней, что прошло так много времени. А мы стоим и смотрим, как она приближается, словно без нее нельзя продолжить. Руфус опять как заорет: «Давай на ворота!» Олле чуть сам в себя не исчез, да и Супрем малость поперхнулся. А я и не знал, что она так страшна. Красивая тетка, чего сказать. Больше Руфус ей ничего не предлагал. Может, у него зрение плохое, но когда она совсем подошла, тема ворот почему-то сама собой отпала. И вообще, футбол прекратился.

– Что здесь происходит? – спросила она. Не строго, но все равно как будто бы с полным на это правом.

– Ну, мы уже заканчиваем, – сказал Супрем слегка виновато.

– Да нет, продожайте, – сказала она. – Только я не буду на воротах стоять с вашего позволения. Можно, так посмотрю?

– Ой, а можно я тоже не буду больше? – заныла дряблинка. Потом они куда-то пошли. И самое смешное, что после ее появления у Олле начало что-то получаться, и мы даже почти сравняли, но все равно просрали в итоге. А жаль. Были близки. Потом купались, сохли, пили воду. Ржали, конечно. Тут вернулись женщины. Дряблинка вполне годилась ей в дочери, но лично мне было бы, например, все равно с кем спариваться. Я даже представил, что при необходимости выбрать, в общем, это был бы очень сложный выбор. Каждая по-своему прекрасна. Подкрутил бы профиль и вперед. Это только с Кристиной не надо ничего подкручивать… Тут Мадара попросила внимания:

– Друзья, – сказала она. – Я предлагаю вечером устроить небольшое мероприятие в районе скалы. Прощальный концерт. Давайте доставим друг другу удовольствие, но потом нам всем придется покинуть остров, потому что того требует ситуация. – Есть люди, с которыми не хочется спорить. Более того, хочется согласиться и примкнуть. Мадара из их числа. Как будто все именно так и хотели. Даже Руфус. Прощальный концерт! Вы слышали? Надо ж такое придумать! Или она устала от нашего трафика, или каждому, кто причастен к нему снаружи, необходимо поучаствовать в происходящем лично? Если бы не столько народу вокруг, мне пришлось бы долго обо всем думать, но времени не было. Как хорошо, что я не один. Я практически напрочь позабыл о себе. До чего приятное состояние. Неужели это закончится? Мы обсуждали, что будем играть, и выяснилось, что играть придется еще и то, что хочет спеть Мадара. Не знал, что она поет. А Супрем, значит, рисует. И тут я вздрогнул и вгляделся в Олле. Неужели, этот балбес пишет стихи? Нет. Не буду даже спрашивать. Эти двое вообще отправились на скалу своим ходом. А Руфус был весьма любезен с Мадарой, и могу поспорить, мучительно жалел, что плывем не на его расписном катере, а на катере дряблика. Зависнув над самым краем, мы перегрузили манатки, и дряблик увел катер подальше в сторону, потому что там внизу формировалась транспортная цепочка. Люди прибывали ровно также, как в тот день, когда я держал на скале речь. К вечеру они опоясали скалу толстым полукольцом, заполонили узкий берег в обе стороны насколько было видно, а цепочка никак не останавливалась. Кто-то подсуетился и опустил над водой огромный сборный паззл, который тоже достаточно быстро заполнился, словом, нас ожидал бескрайний аншлаг. Может, эти ребята так популярны? Когда мы были готовы, Руфус встал на край, поприветствовал зрителей и сказал: «Сегодня мы выступаем не совсем в обычном составе. У нас произошло заметное усиление. Прошу приветствовать… Басист Кэндо!» – И он сделал жест рукой в мою сторону. Я не поверил ушам. А публика, надо сказать, как будто только и ждала этого. «А почему Кэндо-то?» – тихо спросил я, чуть кланяясь под оглушительный шум. «Не знаю, – сказал он также тихо. – Просто, твои шмотки смахивают на хакаму и кэйкоги». Ну, точно. Вот как называлась эта куртка! Он сделал жест продолжать. «А также, – подхватил я, – для вас поет несравненная и в чем-то великая Мадара»… А что, собственно, я о ней знаю? Не скрою, ничего подобного в моей жизни не было. Местами, мы, конечно, слегка лажали, но куда без этого. И Руфус пару раз пропердел не совсем в тему, и дряблик, когда совсем запыхался танцевать, настучал на два такта куда-то на обочину. Про усранков, вообще молчу. Понятно, почему Руфус так их называл. Но все это было неважно, потому что, когда запела Мадара, мы попросту исчезли в ее голосе, растворились и играли как будто уже не на скале, а где-то в другом мире. Не знаю, наверно, это только мои фантазии – я играл с ними в первый раз, может, поэтому так зацепило. Но Мадара была чертовски хороша. И голос у нее волшебный. Почти Сезария. Чего она вообще забыла на нашей экспертной кухне? Солнце постепенно клонилось к горизонту, а мы играли все медленнее и медленнее, пока, наконец, Мадара не выдержала долгую паузу и не восхитилась в томительной звенящей тишине: «Так много звезд»! Публика ахнула. Есть еще на свете знающие люди. Мы начали играть, а я – всматриваться в тех, кто пришел, потому что теперь мог вообще не думать, как играть – тут было и так все ясно. Неужели все эти люди знают эту музыку? Неужели их так много?! И вдруг я увидел Лизу. Она тоже была там, среди зрителей, и тоже смотрела на меня и, конечно, хотела, чтобы я, наконец, заметил ее среди сотен лиц. И я заметил. А рядом, не поверите, стоял этот придурок Уку. Еле узнал его с волосами. Не придурок, конечно, но совсем, все-таки, еще сопляк. Ну, неужели не могла кого получше найти? А голос Мадары пробирал просто насквозь, а я все смотрел и смотрел Лизе в глаза и в какой-то момент чувствую, что больше не могу, губы трясутся, руки не слушаются, а слезы из глаз, может, полконцерта уже текут сами собой, а теперь вообще брызнули ручьями. Ну что тут скажешь… Наверно, плачущие басисты не такая уж редкость. Особенно рядом с Мадарой. Не знаю, что на меня нашло. Помню, было действительно очень много звезд… В общем, чего объяснять, не интересно это, когда все счастливы, если только сам не среди них.

Экспликация

На этом, в общем бы, и все, если б не комиссия. Она обычно проясняет некоторые вещи. Я бы и без них прожил – не могу сказать, что остались какие-то вопросы, – но работа эксперта всегда заканчивается комиссией, куда деваться, пусть даже абсолютно никчемной. Признаться, мне было все равно, что они скажут. То ли ущемление действует, то ли время не прошло зря – все равно и точка. Мне показалось, работа сделана. Пусть, так никто и не уточнил, какая, но сделана же! Подозреваю, они получили, что хотели, иначе бы, наверно, до сих пор держали меня. История закончена, и закончилась она там. Что это было – история преодоления? Но я не знаю, что преодолевал. Или история падения? Но я не знаю, куда падал. Может, история сложности? Неважно, какой конкретно. Она как будто зрела, как огромная ягода или пухла, как огромный бутон или даже нарыв, а потом, наконец, лопнула и позволила на своем месте быть простоте. Каждый, кто хотел, получил обрывок этой сложности для анализа. А я в эпицентре получил главный приз – простоту. Мне и вправду хочется, чтобы дерево было деревом, вода водой, а песок песком. И почему-то, кажется, так оно и есть теперь. Точно ущемление действует. Поэтому не очень охота ковыряться во всем снова, тем более же, все записано – надо будет, ковырну. Но комиссия – такое дело, ее нельзя отменить за ненадобностью, за потерей интереса или за снятием вопросов, которые сами собой возникли и разрешились. Надо собрать последние силы и поставить жирную точку – пусть формальную, но оттого не менее жирную. Я знаю правила. Я покидал остров без печали и без радости. Мне сказали: «Жди кабину». Я сказал: «Дайте связь». Мне сказали: «Жди». И между прочим, прошло два дня. На второе утро, не скрою, предательские мысли завладели мною: что если «ждать» придется еще год? Почему предательские? А как еще назвать, если веет от них страхом. Они же возникают в моей голове, значит, меня же и предают. К счастью ждать год не пришлось. Тем же днем, перед тем, как войти в кабину, я на прощание слазил на маяк и посмотрел оттуда во все стороны вдаль. На острове и впрямь не с кем разделить красоту. Пора без сожаления расстаться с ним. Я быстро спустился, опять подошел к кабине и, оглянувшись, в последний раз посмотрел на лежащее на песке дерево. Почему-то вспомнилось, как перед расставанием спросил у Супрема, что, он думает, здесь будет лет через двести? Он сказал – все также. Только береговая линия поменяется. А еще сказал, что, наверно, деревня Брахмань к тому времени перестанет существовать. Слишком долго для благоденствия. Не знаю, что он имел в виду. Сам свидетель, что бывает с благоденствием и из-за чего, поэтому разговор продолжать не стал. Поинтересовался только, отправлять ли вещи. Он пожал плечами. На всякий случай я собрал пожитки в шлюзе. Теперь всегда успею вывезти. Только тетрадку держал при себе – вдруг потеряется. Я когда в кабину входил, так ее сжимал! Приятно летать над морем. Здорово это, когда, набрав скорость, кабина несется над водой. А потом резко врывается на материк, и начинается бесконечный город. Раньше, я обязательно нашел бы о чем пожалеть, но теперь просто смотрел, как мелькают похожие на огромные, воткнутые в землю иглы, дома. Глядя вниз, я впервые почувствовал, что мне, наконец, все равно, в каких обстоятельствах я нахожусь. Это было странное ощущение, как будто кто-то любит меня и этого достаточно. Не знаю, как еще описать. Все остальное как будто чуть расступилось и оставило для этой любви место. И впервые мне не захотелось копаться в том, почему именно так, а не иначе, потому что, зачем портить удовольствие, если даже ты и эксперт? Нельзя кого-то научить удовольствию – каждый только сам может – зачем тогда знать из чего оно состоит? Что я там болтал про интересных людей? Ведь точно, ничего не расскажут. Потому что сами не знают, как. Тем и интересны. Потом я оказался у подножия нашей теряющейся в облаках башни и на мгновение остановился в нерешительности перед лифтом. Мне показалось таким естественным – воспользоваться им. В нем абсолютно точно все было как надо, хотя я без особого труда преодолел бы и бесконечную лестницу. Так и стоило поступить, потому что кабинет пустовал. Я прибыл раньше всех, подошел к окну и стал вглядываться в горизонт. Паззлы наполняли пространство. Где-то там, внизу, ровно также все забито кабинами. Я понял, что больше не могу заниматься цепочками обмена. Видимо, комиссия должна дать ответ именно на этот вопрос. Значит, я здесь все-таки не напрасно. Прошло минут десять, прежде, чем вошел Супрем. Он внес в кабинет завернутую картину. Наверно, это была «Любовь трех женщин». Мне было нечего сказать. Как будто, он нервничал. Впервые, показалось, морщины словно бы слегка состарили его лицо. Раньше, благодаря впечатанной улыбке, оно выглядело очень молодо. Сейчас улыбка казалась, скорее, выстраданной. Кажется, он просто устал. Быть может, даже больше, чем я. У всех нас есть причины чувствовать себя уставшими. Он молчал, я молчал. Комиссия – не лучшее место для разговоров ни о чем. Потом появился Олле. Они перебросились с Супремом парой фраз. Олле скрестил руки и отвернулся. Я вспомнил, как душил его. А он-то помнит? Так мы и стояли, пока не вошла Мадара. Они напряглись еще больше. До сих пор не мог поверить, что они ее боятся. Хорошо, что, когда мы встретились впервые, я ничего об этом не знал. Правда и сейчас не знаю. Вижу, что надо бояться и только. Она уселась в кресло, в котором полтора года назад меня принимал Олле и углубилась в изучение какой-то информации. Мы ждали регулятора. Ни одна комиссия не проходит без его представителя. Зачем нужно личное присутствие, какой в него закладывается смысл? Так уж повелось. Мадара не поднимала глаз, Олле стоял спиной, Супрем отвернулся в сторону, только я не знал, куда себя пристроить. Сказалось отсутствие опыта. Пришел первым, а позицию выбрал самую неудобную. Оказывается, нам совсем нечего сказать друг другу, мы абсолютно чужие, особенно, когда каждый думает о чем-то своем и о том, как побыстрей отсюда свалить. Еще немного, и от этой искусственной скованности я начал бы смеяться, но, наконец, появился регулятор. Все тот же человек с бородкой, оставшийся без бородки. Видимо, мне без него никуда. Помнит ли он? Он даже не вглянул в мою сторону. Мы сели. Мадара в кресле председателя, Олле по правую руку, инспектор по левую, я рядом с Олле, Супрем напротив. Ну и компания. Надо было еще усранков позвать для массовки. Я почему-то вспомнил, как Олле играл в футбол. Какой же он деревянный!

– Начинаем работу Большой комиссии, – монотонно произнесла Мадара, не поднимая глаз. Наверно, она говорит это всю жизнь. – Присутствуют: председатель, подрядчик, трактовщик, исполнитель и представитель регулятора. – Затем последовала пауза, как будто каждый должен был решить, кто есть кто. Все также глядя в стол, она добавила: – Подрядчик, опишите кратко свою работу, – и перевела взгляд на свои пальцы. Я скосил глаза и попытался рассмотреть выражение лица Олле. Безуспешно. И тут произошло невероятное – он достал бумажку и тем же тоном начал читать:

– В соответствии с положением о доверенных территориях… – дальше последовал вполне соответствующий его тону бред, перечисляющий всевозможные положения и параграфы, ссылающийся на какие-то акты, поправки и спецификации, суть которого сводилась к тому, что доверенная территория являлась особым условием, помещенный на нее эксперт – исполнителем, а трактовщик – трактовщиком. Именно так и не иначе. Большая комиссия – не шутка. Мы на своем уровне обычно обходились меньшей кровью. Особенно меня впечатлил пассаж про трактовщика, являющегося самим собой. – Отправной точкой явился выбор начальных и граничных условий, – продолжал читать Олле, – позволивший реализовать масштабируемый эксперимент по идентификации последствий эволюции участников и связанных с ними событий. В соответствии с параграфом… – Пропускаю этот мусор. Чем дальше, тем больше захламлялся его доклад. Иногда сквозь хлам прорывались такие приличные слова как «неравновесный», «редукция трафика» и даже «инвариант». В этих редких случаях я вздрагивал и снова пытался зацепиться за слегка волнующую суть, но всякий раз она ускользала, скрываясь в тумане из параграфов и ссылок. Как же долго можно говорить ни о чем! Ведь Олле так и не произнес слова «позиционер»! Вспоминая давнишний разговор с Мадарой, в котором она требовала полной ясности, я ужаснулся, до чего можно докатиться за десяток лет. – … Таким образом, – закруглялся Олле, – никаких нарушений в ходе проводимой работы не допущено, негативных последствий не выявлено, что подтверждает обоснованность исходного выбора. – Он оторвался от бумажки и поднял глаза. Повисла пауза.

– Поздравляю, – сухо сказала Мадара. – Это работа высочайшего уровня.

– Спасибо, – скромно ответил Олле. А я подумал – какая несправедливость: рано или поздно она должна была сказать это мне!

– Трактовщик, прошу… – Ее пальцы отстучали по столу короткую дробь. Все это попахивало изрядным формализмом. Видимо, его причиной служило присутствие регулятора. А ведь он казался нормальным! Неужели и Супрем будет говорить по бумажке? Может, и мне надо было подготовиться? К счастью, никакой бумажки не было.

– Готово два продукта, – с отсутствующим видом сообщил он, как будто речь шла не о картинах, а о деревянных рамах. – Первый, как вы знаете, запущен еще до окончания проекта и весьма успешен. Второй – только закончен и будет представлен прямо на комиссии. Время совершенно точно не потрачено зря. Особенно хочу отметить работу подрядчика, создавшего отличные условия для эволюции творчества… – Супрему явно стоило определенных усилий в нужных ситуациях абстрагироваться от творческой составляющей собственной жизни.

– Благодарности потом, – строго отметила Мадара и перевела взгляд на меня. – Исполнитель… – Не думал, что до меня так быстро дойдет очередь.

– Собственно, я, наверно, единственный, кто не знал заранее о конечной цели, – сказал я.

– Естественно, – вставила Мадара. – На то вы и исполнитель.

– Ну, вот, – согласился я. – Об этом я тоже не знал. Что касается проведенного времени, то оно, конечно же, не прошло зря. Если суть моей работы – давать повод для размышлений тем, кто за мной наблюдал, надеюсь, этих поводов возникло достаточно.

– Опишите кратко, что вы делали, – подсказала Мадара.

– Я делал? – повторил я, потому что совсем не знал, что тут можно еще добавить. – Я… жил.

– Что вам мешало? Что помогало?.. Исполнитель, давайте-ка сами, я не могу все это из вас вытягивать… – Она и вправду могла казаться строгой, но не более, чем школьная учительница, поэтому я не испытал неудобства, тем более, что был занят поиском слов:

– Я сам и мешал и помогал себе. Как иначе, если большей частью на острове никого не было? – Потом я взглянул ей в лицо и понял, что мой ответ неудовлетворителен. Более того, мне показалось, что я по-прежнему остаюсь лабораторной крысой. Как же глупо было думать, что теперь мы на равных. А я-то, дурак, расселся с геройским видом… – Все это полный бред! – заявил я, отмечая, что это понравилось ей куда больше. По крайней мере, ее лицо оживилось. Вот, что, значит, от меня требуется! – Бред, – повторил я, смелее оглядывая присутствующих, потому что вряд ли стоило рассчитывать на чье-либо сочувствие. – Зачем крысе рассуждать, что же она поняла? Вы и рассуждайте, вы – лаборанты. Для меня, главное, что я выжил. Это мой бонус.

– В ваших словах, исполнитель, – ничуть не смутившись, сказала Мадара, – слышится упрек. В чем бы вы могли упрекнуть нас? Уж не в том ли, что в качестве площадки был выбран именно остров?

– Остров я выбрал сам, – согласился я. – Но я ехал туда в ожидании цели, а получил полную неясность.

– Сколько вы пробыли там в общей сложности?

– Примерно полтора года.

– А каков ваш горизонт?

– Год. – Впервые меня не разозлил этот вопрос.

– Если так, значит, «неясность», о которой вы говорите, преследовала вас только последние полгода? Ведь в пределах горизонта для эксперта нет места «неясностям»?

– Ладно, – сказал я. Опять они умыли меня. – Вам нужен был тревожный персонаж, вы его получили. Чего еще вы от меня хотите?

– Спасибо, – закончила Мадара и посмотрела на регулятора. – У вас есть вопросы? – Он едва заметно отрицательно качнул головой. – Отлично, – продолжила она. – Скажите, подрядчик, удалось ли чему-нибудь научиться?

– Пожалуй, нет, – сказал Олле. – Но это, скорее, доказательство отсутствия серьезных ошибок.

– То есть, все получилось, как задумывалось?

– Я ничего конкретного не задумывал… – самодовольно отметил он. – Все лучшее случается само собой. Главное, не мешать. Видимо, вы – моя судьба. Вы совсем не изменили мою жизнь! – Короткая улыбка осветила присутствующих. Безусловно, Олле чувствовал себя победителем. Он чуть было не закинул руки за голову.

– Но, все-таки… – попросила Мадара, никак не реагируя на всю эту театральность. В отличие от Супрема, Олле был не из тех, кто любил погружаться в прошлое, чтобы объяснить настоящее. Ему совсем не хотелось придумывать причины, а вполне хватало следствий. Несомненно, это являлось признаком мастерства в своем деле.

– В целом, ничего нового, – нехотя сказал он. – Просто, благоприятное стечение обстоятельств. Правильный момент.

– Чем правильный? – спросила Мадара. Ей хотелось зацепиться хоть за что-нибудь.

– Ветвление… – сказал Олле так, словно сам находился вне всяких ветвлений. – Кризис среднего горизонта – прекрасное время. Оно может похоронить в неизбежности, а может выдать такой фонтан необратимости, что остается только наблюдать.

– Поясните…

– Горизонт – явление нечеткое, его деформации, как правило, сопровождаются серьезными кризисами. Так, например, при формировании горизонта в подростковом возрасте возникает первый кризис. Следующий – кризис среднего горизонта. Раз уж все мы находимся примерно в этой точке, мне показалось интересным локализовать исполнителя и трактовщика именно в таком состоянии.

– Ваши ожидания оправдались?

– В какой-то степени. Правда, не удалось добиться сколько-нибудь значимой эксплозии, на которую возлагались надежды. Но результат получен на более ранней экспериментальной стадии…

– Уточните.

– Кризис среднего горизонта имеет вполне конкретное развитие. Ожидания основной жизненной экспозиции экстремально настигают настоящее, происходят экспериментальные колебания с обязательным эксцессом и эксплозией в конце. Если это «прекрасное время» провести в «прекрасном месте» с локализованной неизбежностью, то у помещенного туда в качестве вложенной необратимости исполнителя обязательно будет возможность каким-либо путем выйти за установленные рамки. Исполнителю удалось не доводить до эксцесса, но при этом он успешно вышел на сервер Кляйна – единственно возможный канал связи с внешним миром. Получено еще одно подтверждение работы сервера. Правда, вопрос его применимости остается открытым – вероятнее всего он неприменим с той точки зрения, с которой нам бы хотелось.

– С выводами позже. Что еще?

– К сожалению, нам не удалось локализовать неизбежность полностью. Мы произвели попытку позиционирования, но, видимо, неудачную. Во всяком случае никаких данных не получено. Лишь ряд мелких эффектов.

– Что за эффекты?

– Появление того, чего не должно было быть. Обычное для таких случаев дело – всегда существует возможность внесения под позиционер случайного мусора. Об этом подробнее расскажет исполнитель.

– Сначала вы.

– Помимо всякой мелочи «из ниоткуда» мы получили животное и человека.

– Даже человека? – удивилась Мадара, поднимая брови. А я, чуть не вскочив, воскликнул:

– Вы нашли лебедя!

– Нет, – немного брезгливо отозвался Олле. – Никакого лебедя. Чудище. И человек. Они жили совсем недолго. Их встреча была фатальной, потому что обернулась короткой схваткой, в которой у человека не было шансов. Что же до чудища, то вскоре оно умерло само по себе.

– Мы можем взглянуть? – спросила Мадара.

– Конечно, – ответил Олле и включил проектор. Сначала мы увидели животное. Неважный снимок. Оно было ужасно. Чем-то напоминало вымершего сумчатого дьявола, гиену и, возможно, ящерицу одновременно.

– Что это? – скривившись произнесла Мадара, сначала подавшись вперед, затем отпрянув.

– Животное, – пояснил Олле.

– Спасибо, – сказала Мадара. – Что это такое?

– Какой-то неизвестный доисторический переходный вид. Складывается ощущение, что оно вообще никогда не существовало.